История науки

Античность

Накопление знаний происходит с появлением цивилизаций и письменности; известны достижения древних цивилизаций (египетской, месопотамской и т. д.) в области астрономии, математики, медицины и др. Однако в условиях господства мифологического, дорационального сознания эти успехи не выходили за чисто эмпирические и практические рамки. Так, например, Египет славился своими геометрами; но если взять египетский учебник геометрии, то там можно увидеть лишь набор практических рекомендаций для землемера, изложенных догматически («если хочешь получить то-то, делай так-то и так-то»); понятие же теоремы, аксиомы и особенно доказательства было этой системе абсолютно чуждо. Действительно, требование «доказательств» показалось бы почти кощунством в условиях, предполагавших авторитарную передачу знания от учителя к ученику.

Можно считать, что истинный фундамент классической науки был заложен в Древней Греции, начиная примерно с VI в. до н. э., когда на смену мифологическому мышлению впервые пришло мышление рационалистическое. Эмпирия, во многом заимствованная греками у египтян и вавилонян, дополняется научной методологией: устанавливаются правила логических рассуждений, вводится понятие гипотезы и т. д., появляется целый ряд гениальных прозрений, как например теория атомизма. Особенно важную роль в разработке и систематизации как методов, так и самих знаний сыграл Аристотель.

Средневековье: исламский Восток

Основная статья: Арабская культура

В VII веке в Аравии образовалась арабское теократическое государство, которое путём завоеваний до середины VIII века выросло в большую феодальную империю — Арабский халифат, так что в его состав (кроме стран Арабского Востока), входили Иран, Афганистан, часть Средней Азии, Закавказье и Северо-Запад Индии, страны Северной Африки и значительная часть Пиренейского полуострова (Андалусия). Таким образом, расширяя границы своего государства, арабы творчески усвоили культуру древнего мира — греко-эллинскую, римскую, египетскую, арамейскую, иранскую, индийскую и китайскую, переняв её от завоеванных или соседних народов с участием подчиненных им народов — сирийцев, персов, хорезмцив (ныне — узбеки и туркмены), таджиков, азербайджанцев, берберов, испанцев (андалусцев) и других. Общим внешним признаком всех этих культур был арабский язык. Арабы сделали важный шаг в развитии общечеловеческой цивилизации. Арабская наука в начале своей истории развивалась под влиянием древнегреческой науки и под влиянием и во взаимодействии с современной ей высокоразвитой наукой народов Средней Азии, Закавказья, Индии, Персии, Египта, Сирии.

Дальнейшее развитие арабской науки обуславливалось потребностями производства и военного дела, которому арабские завоеватели придавали большое значение. Арабская наука, как и арабская культура вообще, сосредоточивалась в достаточно широкой в то время сети образовательных учреждений. Школьное образование возникло после арабских завоеваний, когда арабский язык распространился как язык администрации и религии. Начальные школы при мечетях (мектебы или кюттабы) существовали уже с VIII века.

С развитием филологических и естественных наук в Багдадском халифате, а затем и в других арабских государствах возникают научно-учебные центры: начиная с VIII века грамматические школы в Басре, Куфе и Багдаде. В 830 году в Багдаде создана академия «Дар аль-улюм» («Дом наук»). В 972 году в Каире основан университет аль-Азхар. Высокого развития достигло образование на арабо-пиренейских землях. В X веке в одной только Кордове было 27 медресе, где преподавали медицину, математику, астрономию, философию.^[4]

Исторической заслугой арабов является то, что они, переняв достижения науки античного времени, развили её дальше и передали народам Запада, став, таким образом, будто мостом между античностью и современной цивилизацией. Произведения Евклида, Архимеда и Птолемея стали известны Западной Европе благодаря арабам К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)^{[источник не указан 3958 дней]}. Труд Птолемея «Мегале синтаксис» («Великое построение») известно Западной Европе в арабском переводе как «Альмагест». Имея представление о шарообразности земли, арабы в 827 году в Сирийской пустыне измерили дугу меридиана для определения размеров земного шара, исправили и дополнили астрологические таблицы, дали названия многим звездам (Вега, Альдебаран, Альтаир). В Багдаде, Самарканде и Дамаске существовали обсерватории. Позаимствовав индийскую цифровую систему, арабские ученые начали оперировать большими числами, от них пошло понятие «алгебра», употребленное впервые узбекским математиком Аль-Хорезми (780—847). В области математики Ал-Баттани (850—929) разработал тригонометрические функции (синус, тангенс, котангенс), а Абу-л-Вафа (940—997) сделал ряд выдающихся открытий в области геометрии и астрономии. Использовав труд Галена и Гиппократа, арабские ученые развили медицину, изучили лечебные свойства ряда минералов и растений. Ибн-аль-Байтар^[en] дал описание более 2600 лекарств и лекарственных и других растений в алфавитном порядке, в том числе около 300 новых. Медицинские знания арабов были сведены в одно целое хирургом госпиталя в Багдаде Мухаммедом ар-Рази (865—925) и ибн Сина Абу Али (Авице́нна; 980—1037), произведение которого «Канон медицины» стал настольной книгой западноевропейских врачей XII—XVII веков. Арабская офтальмология имела близкое к современному представление о строении глаза. Ряд открытий с фармакологической химией сделал алхимик Джабир ибн Хайян (721—815). Арабы ознакомили народы разных стран, в том числе и Западной Европы, с совершенными изделиями из железа, стали, кожи, шерсти и т. д., позаимствовали у китайцев компас, порох, бумагу, завезли в Западную Европу коноплю, рис, тутового шелкопряда, краску индиго; позаимствовали в Китае и продвинули далеко на Запад культуру хлопчатника; впервые начали производить тростниковый сахар, акклиматизировали большое количество садовых и сельскохозяйственных культур. Значительные успехи были достигнуты в развитии исторической и географической наук. Аль-Вакиди (747—823), Белазури (820—892) написали историю первых завоевательных походов арабов, а Мухаммад ат-Табари (838—923), Аль-Масуди (ум. в 956), Ибн-Кутейба (IX век) и другие собрали сведения по всеобщей истории и ценные данные о жизни разных народов. Арабские ученые, путешественники и купцы оставили интересные описания путешествий в Египет, Иран, Индию, Цейлон, Индонезию, Китай и страны Западной и Восточной Европы, в которых, в частности, ценные сведения о жизни и быте восточных славян (руссов). В этих произведениях рассказывается о славянских княжествах Куябию (Киевское), Славию (Новгородское) и Артанию; Аль-Масуди упоминает о княжестве Астарбрана во главе с Саклаиком, Дулеба с Вандж-Славой; пишут о княжестве Волыняне (Волыни) во главе с Маджаком, которому повиновались славянские племена. Ибн Фадлан, Ибн Русте (Ибн-Даста) писали о быте, обычаях, одежде и занятиях славян. Ибн Хордадбех описал пути, которыми славяне добирались до Средней Азии и Багдада. Ибн-Якуб рассказал о торговле восточных славян с другими народами. Арабские авторы представляют сведения о походах славян, например Святослава, против хазар и булгар. Арабы знали Киев под названием Куяба или Куява. Купец Абу-Гамид, который трижды в 1150-1153 годах посетил Киев («gurud Küjaw»), рассказывает о предметах торговли Руси, денежные знаки (шкурки белок) и т. д. На основании сведений купцов и путешественников арабские ученые составили карту известного им мира. Следует отметить, что наряду с достоверными сведениями в трудах арабских ученых встречается немало фантастических измышлений.^[5]

Средневековье: Византия

В Византийской империи возрождение древних наук и искусств началось в середине IX века под началом епископа Льва Математика. Там в Магнаврском дворце была открыта высшая школа, где её преподаватели стали собирать хранившиеся в монастырях старинные книги. Придворные грамматики собрали большую библиотеку античных рукописей и создали много компиляций трудов по законоведению, истории и агрономии. Таким образом люди заново узнали о Платоне, Аристотеле, Евклиде и даже о шарообразности Земли^[6].

Средневековье: латинский Запад

Распространившееся в Европе христианство упразднило взгляд на историю, как на повторяющиеся периоды (Христос, как историческая личность, явился на земле только единственный раз) и создало высокоразвитую богословскую науку (родившуюся в ожесточённых богословских спорах с еретиками в эпоху Вселенских Соборов), построенную на правилах логики. Однако, после разделения церквей в 1054 году, в западной (католической) части обострился кризис богословияК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)^{[источник не указан 4012 дней]}.

Единственными центрами образованности в этот период являлись монастырские школы. Впрочем, они были предназначены прежде всего для самих монахов, да и программа обучения была ограничена общей грамотой и изучением Библии. Однако были и исключения: светские науки изучались в некоторых монастырях Ирландии, а также в знаменитом Вивариуме — монастыре на побережье Ионийского моря, организованном римским аристократом Кассиодором в VI веке н. э.

Церковное начальство относилось достаточно подозрительно к светским наукам. Так, римский папа Григорий I (ок. 550—604 гг.) писал венскому епископу:

Дошло до нас, о чем мы не можем вспомнить без стыда, а именно, что ты обучаешь кого-то грамматике. Известие об этом поступке, к которому мы чувствуем великое презрение, произвело на нас впечатление очень тяжелое^[7].

Однако именно церковные деятели, как наиболее образованные люди своего времени, явились первыми распространителями научных знаний в средневековой Европе. Так, большую популярность получили энциклопедии античных естественнонаучных знаний, составленные испанским епископом Исидором Севильским (ок. 560—636) — Этимологии и О природе вещей. Уровень этих сочинений, впрочем, был сравнительно невысок; так, описывая научное представление о шарообразности Земли, Исидор отдаёт дань и архаической концепции плоской Земли^[8].

Существенно более высоким был уровень написанного несколько позже трактата О природе вещей британского монаха Беды Достопочтенного (ок. 672—735). В сочинении Об исчислении времени Беда ясно излагает концепцию шарообразности Земли и объясняет с её помощью неравенство светлого и темного времен суток^[9]. Беда был известен также как знаток астрономии, специалист по трудной календарной проблеме — вычислению даты Пасхи.

Каролингский период (IX—XI вв.)

Перелом в европейском просвещении наступил в конце VIII века — времени правления императора Карла Великого. В изданном им указе предписывалось организовывать при соборах и монастырях школы, где наряду с духовными изучались бы и светские дисциплины. Инициатором реформы был британский монах Алкуин, которому Карл поручил создать при его дворце в Аахене школа («академия») для членов императорской семьи, где в том числе изучались и семь свободных искусств: грамматика, логика, риторика, астрономия, арифметика, геометрия, музыка.

Первоначально образовательная реформа Карла Великого коснулись лишь знати: монастырские школы, где обучались дети из окрестных деревень, были в значительной мере закрыты^[10]. Тем не менее, процессы, запущенные Карлом Великим, привели к постепенному росту образованности среди широких слоев горожан. По сравнению с монастырскими, городские школы IX — XI веков (работавшие, как правило, при кафедральных соборах) имели значительно более широкие программы обучения: наряду с богословием, там преподавались также свободные искусства, светская литература. Это привело к значительному подъёму интереса к науке^[11].

Основными источниками научных знаний европейцев были энциклопедические и комментаторские труды древнеримских авторов — Плиния, Марциана Капеллы, Макробия, Халкидия^[12]. Вместе с тем, ряд писателей этого периода основывались на каких-то ненаучных, фантастических источниках; так, Павел Диакон, Ноткер Заика и некоторые другие авторы упоминали о существовании различных вымышленных существ, таких как люди с песьими головами, минотавры, василиски, различные безголовые, одноногие, одноглазые люди и т. п. (эти слухи повторялись вплоть до XIII века)^[13].

Важным событием этого периода было создание в 847 году немецким богословом, аббатом Рабаном Мавром (учеником Алкуина) 22-томной знциклопедии О природе вещей. Дух средневековья проявился в том, что Рабан описывал не только объективные «свойства слов и природа вещей», сколько их мистическое толкование в духе христианства. 22 тома энциклопедии Рабана символически соответствуют двадцати двум книгам Ветхого завета и трактуются как пропедевтическое введение к Новому завету.

Одним из немногих или даже единственным профессиональным учёным этого периода может быть назван французский монах Герберт Орильякский (ок. 946—1003), избранный в конце жизни римским папой под именем Сильвестр II. Герберт постигал астрономию и математику у арабских учёных во время своего путешествия в Испанию. Работая учителем в городской школе при кафедральном соборе Реймса, он использовал как изобретённые им самим, так и усовершенствованные им астрономические приборы. Герберт возродил использование абака, ввёл в практику математических расчётов арабские цифры (изученные им во время путешествия в Испанию) и десятичную систему счисления.

В этот период начало интенсивно развиваться и схоластика, представлявшая собой богословие, основанное не только на Откровении, но и на логических рассуждениях. Представителями этого направления были Иоанн Скот Эриугена (ок. 810—878), Ансельм Кентерберийский (1033—1109), Беренгар Турский (ок. 1000—1088), Иоанн Росцелин (ок. 1050—1122).

Впрочем, этот период отмечен и резкими выступлениями против науки и светской философии. Лидером этого движения в стал влиятельный итальянский религиозный деятель XI века, кардинал Пётр Дамиани (1006/1007—1072). Он говорил:

К чему наука христианам? Разве зажигают фонарь, чтобы видеть солнце^[14]? ...Платон исследует секреты таинственной природы, определяет орбиты планет и рассчитывает движение звезд — я с презрением отвергаю все это. Пифагор выделяет на сфере Земли параллели — я не испытываю к этому никакого почтения... Евклид бьется над запутанными задачами о своих геометрических фигурах — я также отвергаю его^[15].

В трактате О божественном всемогуществе Дамиани утверждает, что если бы Бог захотел, он мог бы изменить даже прошлое, хотя это и выглядит логически невозможным. Поскольку развитие науки и само её существование невозможно без логики, этот тезис поставил бы крест на развитии науки и рационального познания вообще.

Ренессанс XII века

См. также: Возрождение XII века

В XII столетии культура приобрела значительно более светский характер, чем в предшествующую эпоху. Этот период отмечен значительными изменениями в европейской культурной жизни: появлением поэзии вагантов, созданием таких знаменитых литературных произведения, как цикл о короле Артуре и легенда о Тристане и Изольде, разработка нового стиля в архитектуре — готики. Продолжала развиваться схоластика, отмеченная, в частности, такими именами, как Пьер Абеляр и Гильберт Порретанский. Философы повернулись лицом к античному наследию. Как сказал французский мыслитель начала XII века Бернар Шартрский,

Мы — карлики, взобравшиеся на плечи гигантов. Мы видим больше и дальше, чем они, не потому, что взгляд у нас острее и сами мы выше, но потому, что они нас подняли нас вверх и воздвигли на свою гигантскую высоту^[16].

Положительные изменения коснулись и науки.

До XII века в Европе практически не было научной литературы на латинском языке. Однако ещё в X-XI вв. некоторые любознательные европейцы совершали паломничество за знаниями в Испанию, где находились крупные научные центры арабского мира (в их числе был, например, Герберт Орильякский — будущий римский папа Сильвестр II). Они возвращались домой с ценным багажом книг на арабском языке, которые тут же переводились на латынь. Однако интенсивный процесс перевода арабской научной литературы, включая сочинения древнегреческих ученых, начался в XII столетии. Самым активным деятелем этого движения был работавший в Толедо итальянец Герардо Кремонский (ок. 1114—1187), который перевел с арабского на латынь более 70 книг по математике, астрономии, оптике, философии, медицине. В их числе были Альмагест Птолемея, Начала Евклида, Физика, О Небе и другие естественнонаучные трактаты Аристотеля, Об измерении круга Архимеда, медицинские трактаты Гиппократа и Галена, а также труды мусульманских учёных Сабита ибн Корры, ал-Кинди, Авиценны, ал-Хайсама, ал-Фараби, ар-Рази.

Другим выдающимся переводчиком с арабского на латынь был английский философ и путешественник Аделард из Бата (ок. 1080—1160). В частности, он перевел с арабского на латынь Начала Евклида и Зидж (астрономические таблицы вместе с теоретической частью астрономии) ал-Хорезми, впервые познакомив европейцев с тригонометрией. Продуктивная школа переводчиков действовала также на Сицилии.

Ещё в XI веке один из основоположников схоластики Ансельм Кентерберийский утверждал, что Бог в своей благости пообещал не менять установленного им порядка природы, тем самым добровольно ограничив своё всемогущество. Позднее аналогичной точки зрения придерживался и Пьер Абеляр: при сотворении мира Бог дал природе все, что ей необходимо, так что теперь для её существования не нужны какие-либо воздействия со стороны Творца^[17]. В начале XII века получила распространение философская концепция, согласно которой мир, хоть и сотворен Богом, но в дальнейшем развивался на основе своих собственных (Богом данных) законов; человеку, сотворенному по образу и подобию Божиему, дан разум, благодаря которому они в состоянии эти законы познать, и только в том случае, если рациональное объяснение невозможно, следует ссылаться на непосредственное вмешательство Господа. Одним из ярчайших представителей этого направления является Аделард из Бата, выразивший её в сочинении Естественные вопросы^[18]. Эта точка зрения получила наглядное воплощение в трудах группы натурфилософов Шартрской школы — Гильома из Конша, Тьерри из Шартра и Бернар Сильвестр (англ.)русск.^[19]^[20]. Шартрские мыслители развивали натуралистические концепции, в которых развитие мира не предполагает прямого божественного вмешательства.

Рационалистические и натуралистические взгляды Абеляра, Аделарда и натурфилософов Шартрской школы подвергались ожесточённой критике консервативных религиозных деятелей. О них упоминает в своем сочинении Философия мира Гильом из Конша:

Они сами по себе невежественны в вопросах сил природы и желают, чтобы все люди разделяли их невежество; они не хотят, чтобы кто-либо проводил исследования, но предпочитают, чтобы мы верили как крестьяне, не вопрошая о естественных причинах вещей. Мы, однако, говорим, что причины всего должны быть расследованы... Но эти люди,... если они знают, что кто-то предается исследованиям, объявляют его еретиком^[21]^[22].

Неформальным лидером ортодоксов был аббат Бернар Клервоский, один из влиятельнейших религиозных деятелей средневековья. Бернар решительно осуждал познание природы ради самого познания, а также любые попытки разобраться с помощью разума в сути самой религии. Он был инициатором нескольких инквизиционных процессов против философов, проявлявших самостоятельность мышления (Пьера Абеляра и Гильберта Порретанского), пусть даже и в рамках католичества^[23]. Один из соратников Бернара предъявил обвинение в ереси и Гильому из Конша.

Схоластика

Стремясь сделать теологию наукой, схоластики ставили вопрос не только о том, какой может быть наука, но и о том, почему она должна быть. Схоластики исходили из того, что в познании нужно различать его содержание и деятельность. У них это различие вллось незыблимым потому, что аналогию ему они находили в вере, где различается объективная и субъективная стороны. Содержание христианской веры неизменно, тогда как акт веры и способы восприятия её содержания изменяются согласно разнообразию верующих.

По представлениям схоластиков, предметом науки служат не вещи сами по себе, но общее и необходимое в вещах. Знание об отдельном, как оно дается чувственным восприятием, имеет своё значение не само по себе, а только для практических нужд. Другой вывод из данного понятия о науке заключается в том, что наука хотя направляется на общее, но своим объектом имеет не общие понятия сами по себе, а вещи, которые мыслятся при их посредстве: только логика составляет здесь исключение. Такими определениями науке обеспечивается её реальное содержание. Однако, это можно сказать только о том направлении средневековой мысли, которое называется реализмом: схоластический реализм именно понимает общее как реально сущее в вещах, между тем как другое, противоположное ему направление — номинализм — содержанием знания ставит только понятия, слова и имена. Третье следствие — то, что есть множество наук, так как существует множество вещей, которые могут быть их объектом. Не только знанию отдельного как условию частных поступков, но также и науке как целому схоластики придавали нравственное значение и тем думали дать ответ на вопрос, почему наука должна быть.

Возрождение

В эпоху Возрождения происходит поворот к эмпирическому и свободному от догматизма рационалистическому исследованию, во многом сравнимый с переворотом VI в. до н. э. Этому способствовало изобретение книгопечатания (середина 15-го века), резко расширившего базу для будущей науки. Прежде всего происходит становление гуманитарных наук, или studia humana (как называли их в противоположность богословию — studia divina); в середине XV в. Лоренцо Валла издаёт трактат «О подложности Константинова дара», заложив тем самым основы научной критики текстов, сто лет спустя Скалигер закладывает основы научной хронологии.

Параллельно идёт стремительное накопление новых эмпирических знаний (особенно с открытием Америки и началом эпохи Великих географических открытий), подрывающее картину мира, завещанную классической традицией. Жестокий удар по ней наносит и теория Коперника. Возрождается интерес к биологии и химии^[24].

Зарождение современной науки

Современное экспериментальное естествознание зарождается только в конце XVI века. Его появление было подготовлено протестантской Реформацией и католической Контрреформацией, когда под вопрос были поставлены самые основы средневекового мировоззрения. Так же как Лютер и Кальвин преобразовали религиозные доктрины, работы Коперника и Галилея привели к отказу от астрономии Птолемея, а труды Везалия и его последователей внесли существенные поправки в медицину^[25]. Эти события положили начало процессу, ныне называемому научной революцией.

Теоретическое обоснование новой научной методики принадлежит Фрэнсису Бэкону, обосновавшему в своём «Новом органоне» переход от традиционного дедуктивного подхода (от общего — умозрительного предположения или авторитетного суждения — к частному, то есть к факту) к подходу индуктивному (от частного — эмпирического факта — к общему, то есть к закономерности). Появление систем Декарта и особенно Ньютона — последняя была целиком построена на экспериментальном знании — знаменовали окончательный разрыв «пуповины», которая связывала нарождающуюся науку Нового времени с антично-средневековой традицией. Опубликование в 1687 году «Математических начал натуральной философии» стало кульминацией научной революции и породило в Западной Европе беспрецедентный всплеск интереса к научным публикациям. Среди других деятелей науки этого периода выдающийся вклад в научную революцию внесли также Браге, Кеплер, Галлей, Браун, Гоббс, Гарвей, Бойль, Гук, Гюйгенс, Лейбниц, Паскаль.

Эпоха Просвещения

На смену XVII веку, «веку Разума», пришел век XVIII, «эпоха Просвещения». На базе науки, созданной Ньютоном , Декартом, Паскалем и Лейбницем, развитие современной математики и естествознания продолжалось поколением Франклина, Ломоносова, Эйлера, де Бюффона и д’Аламбера. С изданием многочисленных энциклопедий, в том числе «Энциклопедии» Дидро, началась популяризация науки.

Научная революция в естествознании привела к переменам в философии и общественных науках, развитие которых в этот период перестало зависеть от богословских споров. Кант и Юм положили начало светской философии, а Вольтер и распространение атеизма полностью отстранили церковь от решения философских вопросов для все более многочисленных слоев населения Европы. Труды Адама Смита заложили основы современной экономики, а американская и французская революции — современного политического устройства мира.

XIX—XXI века

Лишь в XIX веке наука стала профессиональной, а понятие «учёный» стало означать не просто образованного человека, а профессию определенной части образованных людей. В эту эпоху сложились основные институты современной науки, а возрастание роли науки в обществе привело к её включению во многие аспекты функционирования национальных государств. Мощный толчок этим процессам дала промышленная революция, в которой научное знание переплелось с технологическими достижениями. Развитие технологий стимулировало развитие науки, а последняя, в свою очередь, создавала фундамент для новых технологий.

Естественные науки

Физика

Основная статья: История физики

Классическая теория гравитации была создана еще Ньютоном. Аналогичная теория электричества и магнетизма появилась в XIX в. благодаря трудам Фарадея, Ома и Максвелла.

В начале ХХ века в физике началась новая революция. Классическая механика Ньютона оказалась несовершенной, а её применимость — ограниченной. Для описания явлений микромира Макс Планк и Нильс Бор заложили основы квантовой механики, а для очень больших расстояний и скоростей, сравнимых со скоростью света, Альберт Эйнштейн предложил теорию относительности. Уже в 1920-х годах аппарат квантовой теории был развит Гейзенбергом и Шрёдингером так, чтобы с математической точностью описывать наблюдаемое в эксперименте поведение элементарных частиц, а астрономические наблюдения Эдвина Хаббла подтвердили соответствие поведения далеких галактик уравнениям Эйнштейна и позволили впоследствии создать теорию Большого взрыва, объясняющую происхождение и наблюдаемое ныне развитие Вселенной.

Вторая мировая война стимулировала работы по созданию атомной бомбы, которыми начались физические эксперименты, требующие огромных капиталовложений, создания больших машин и работы все большего количества ученых. Их главным работодателем стали правительства, которые поняли значимость наук и технологий как для армии, так и для промышленности.

Химия

Основная статья: История химии

История современной химии начинается с знаменитой книги Роберта Бойля «Химик-скептик» (1661), с которой в науке началось утверждение критического метода мышления, а также работ Каллена, Блэка и других медицинских химиков, широко применявших в своей работе количественные методы. Следующий важный шаг был сделан Антуаном Лавуазье, который отверг господствующую в то время теорию флогистона, разработал кислородную теорию горения и сформулировал закон сохранения массы (независимо от него этот закон был также сформулирован Михаилом Ломоносовым).

Самым логичным объяснением этому и другим законам химии (к началу XIX века был сформулирован целый ряд законов стехиометрии) стала атомная теория Джона Дальтона, согласно которой химические и физические свойства вещества определяются свойствами его мельчайших частиц. Одной из важнейших задач химии после этого стало определение атомных масс, опираясь на которое Дмитрий Менделеев в 1869 году открыл один из фундаментальных законов мироздания — периодический закон.

В 1820-х годах осуществленный Вёлером химический синтез мочевины открыл эпоху органической химии. В течение XIX века химики синтезировали сотни органических соединений, а к концу столетия научились использовать в качестве сырья для промышленного химического синтеза нефть. В ХХ века нефть стала не только топливом, но и источником для производства новых синтетических материалов, в частности, тканей и пластмасс.

Биология и медицина

Основные статьи: История биологии, История медицины

В 1847 году венгерский врач Игнац Филипп Земмельвайс предложил своим коллегам мыть руки, прежде чем входить в отделение для рожениц, и эта простая рекомендация помогла радикально снизить детскую смертность от инфекционной лихорадки. Однако, поскольку наблюдения Земмельвайса были чисто эмпирическими, они были приняты далеко не всеми и не сразу. Лишь после разработки в 1865 году принципов антисептики Джозефом Листером в медицине окончательно восторжествовала теория инфекционного агента.

Она была основана на открытиях Луи Пастера, который связал гниение, брожение и болезни с микроорганизмами. Ему же в 1880 году удалось создать вакцину от бешенства, а также изобрести пастеризацию^[26].

Одним из величайших достижений науки XIX века стала теория эволюции посредством естественного отбора, предложенная Чарлзом Дарвином в 1859 году. Дарвин предположил, что все ныне существующие и многочисленные уже открытые к тому времени ископаемые виды живых существ были созданы за миллионы лет естественным отбором, подобно тому, как человек за несколько тысяч лет создал несколько видов домашних животных и растений посредством искусственного отбора. Теория Дарвина произвела большое впечатление на широкие круги общественности и привела к существенному пересмотру взглядов на место, занимаемое человеком в мире.

В отличие от работ Дарвина, скромная публикация монаха из Моравии Грегора Менделя (1866) в течение длительного времени не привлекала никакого внимания. Лишь в начале ХХ века учёные обнаружили, что этот человек на десятилетия опередил их в исследовании законов наследственности^[27]. После этого начался расцвет сначала классической, а затем и молекулярной генетики, которая оказалась едва ли не главной движущей силой развития биологии в ХХ веке. К 1953 году Джеймс Уотсон и Фрэнсис Крик, основываясь на исследованиях Розалинды Франклин, предложили общепринятую ныне модель структуры и функции ДНК^[28]. Во второй половине ХХ века разрабатывались методы генной инженерии, а к началу XXI века учёные имели в своём распоряжении полные структуры геномов человека и целого ряда других организмов, важных для дальнейшего развития биологии, медицины и сельского хозяйства.

Гуманитарные науки

Успешное использование научного метода в естественных науках впоследствии привело к применению той же методологии к изучению поведения человека и его социальной жизни.

Психология

Начало психологии как современной науки датируется концом XIX в. В 1879 г. Вильгельм Вундт основал в Лейпциге первую лабораторию исключительно для психологических исследований. Среди других основателей современной психологии — Герман Эббингауз, Иван Павлов и Зигмунд Фрейд. Их влияние на последующие работы в этой области, особенно влияние Фрейда, было чрезвычайно сильным, хотя и не столько в силу важности их собственных трудов, сколько в определении направления дальнейшего развития психологии.

Уже в начале ХХ века теории Фрейда считали не очень научными. В это время были разработаны атомистический подход Эдварда Титченера, бихевиоризм Джона Уотсона и ряд других направлений. К концу ХХ века было развито ещё несколько новых междисциплинарных областей, в совокупности получивших название когнитивных наук. В них для исследования используют методы эволюционной психологии, лингвистики, информатики, нейробиологии и философии. Распространились новые методы изучения активности мозга, такие как позитронно-эмиссионная и компьютерная томография, а также работы с искусственным интеллектом.

Экономика

Основная статья: История экономических учений

Основа классической политической экономии была заложена Адамом Смитом в его знаменитой работе «Исследование о природе и причинах богатства народов» (1776)^[29]. Смит критиковал популярную в его время теорию меркантилизма и отстаивал свободу торговли и разделения труда. Он считал, что большая экономика может быть саморегулирующейся, если её движущей силой является частный интерес. Эти выводы являются основой современного либерализма. Смит одним из первых сделал вывод о том, что товары обмениваются пропорционально затратам рабочего времени на их производство (трудовая теория стоимости). Но последовательное применение этого принципа, в том числе и к рынку труда, приводило к противоречию с наблюдаемой действительностью. Согласно выводам Смита, в свободной конкурентной среде капиталист не должен систематически получать прибыль, прибыль возможна лишь эпизодично, как случайное отклонение от точки равновесия. Позже Карл Маркс предложил другую модель экономической системы — теорию прибавочной стоимости. Согласно этой теории, при капитализме товаром становится рабочая сила, применение которой в производстве создаёт новую стоимость, которая по своему размеру больше, чем стоимость рабочей силы. Излишек стоимости в форме прибыли на капитал присваивает капиталист — хозяин средств производства.

Полемизируя с марксистами, экономисты австрийской школы отказались от анализа природы прибыли и предложили теорию предельной полезности.

В 1920-х годах Джон Мейнард Кейнс ввёл в экономическое учение различие между микроэкономикой и макроэкономикой. Согласно кейнсианской теории, тенденции, складывающиеся в макроэкономике, могут оказывать регулирующее влияние на свободный экономический выбор субъектов микроэкономики. Чтобы регулировать рынок, государство может поддерживать совокупный спрос, поощряя экономическую экспансию.

После Второй мировой войны Милтон Фридман создал ещё одну популярную экономическую теорию — монетаризм. В рамках этого учения национальная валюта рассматривается как одно из средств государственного регулирования экономики, а её главным регулирующим институтом является Центральный банк.

Социология

Основная статья: История социологии

Ранним предшественником социологов можно считать арабского средневекового автора Ибн Хальдуна^[30]. Но современная социология также начинается в XIX веке с работ Эмиля Дюркгейма, Макса Вебера, Георга Зиммеля и других учёных. Их целью были понимание социальной структуры, связей между социальными группами, а также разработка средств от дезинтеграции общества и для его рациональной модернизации. Социологические исследования на микроуровне, начатые Зиммелем, стали особенно популярны в американской науке, видными представителями которой являются Джордж Герберт Мид, Герберт Блумер и Толкотт Парсонс, основоположник структурного функционализма. Среди других направлений, разрабатывавшихся в ХХ веке, можно также отметить школу Ирвина Гофмана и теорию рационального выбора.

Политология

Хотя изучение политики имеет очень давние традиции, как современная наука политология появилась даже позднее многих других общественных наук. Она образовалась на стыке истории, политической философии, этики, политической экономии и других областей науки и философии. Кроме исследования политических феноменов, у политологии, как и у этики, имеется нормативная часть, задачей которой является определение характеристик и функций идеальной формы правительства.

Ранними исследователями политики считаются Платон, Аристотель, Фукидид, Ксенофонт и даже Гомер, Гесиод и Эврипид. В Древнем Риме выдающимися знатоками политики были Юлий Цезарь, Цицерон, Полибий, Тит Ливий, Плутарх, Августин, в мусульманских странах — Омар Хайям, Фирдоуси, Ибн Сина, Рамбам, Ибн Рушд, в средневековой Европе — Макиавелли.

В XIX—ХХ веках в связи с развитием идеологии, бихевиоризма и международных отношений в политологии появилось несколько новых направлений: теория избирательной системы, теория игр, геополитика/политическая география, политическая экономия, политическая психология/политическая социология, теория государственного управления, сравнительный политический анализ, теория конфликтов.

История научного сообщества

См. также

Галерея изображений

Proportions of languages in publications of the natural sciences worldwide from 1880 to 2005.svg

Соотношение языков публикаций по всему миру, касающихся естественных наук, с 1880 по 2005 гг.

Напишите отзыв о статье "История науки"

Примечания

↑
См. например:
- Dampier Wetham W. C. Science // Encyclopædia Britannica.— 11th ed.— New York: Encyclopedia Britannica, Inc, 1911.
- Clagett M. Greek Science in Antiquity.— New York: Collier Books, 1955.
- Pingree D. Hellenophilia versus the History of Science // Isis, 1982.— 83, 559
- Munday P. History of Science // New Dictionary of the History of Ideas.— Charles Scribner’s Sons, 2005.
↑ [philosophy2008.wikidot.com/1-7 Проблема периодизации истории науки: проблема различия классической, неклассической и постнеклассической науки]
↑ Гурштейн А. А. [omdp.narod.ru/gip/nipn.htm Наука и протонаука]
↑ Большаков О. Г. Средневековый арабский город // Очерки истории арабской культуры (V—XV вв.). - М.: Главная редакция восточной литературы издательства "Наука", 1982.
↑ [dic.academic.ru/dic.nsf/bse/64704 Арабская культура] // Большая советская энциклопедия.— М.: Советская энциклопедия. 1969—1978.
↑ Гаврюшин, 1983.
↑ Свасьян, 2002, c. 73.
↑ McCready, 1996.
↑ North, 1995, p. 228.
↑ Ле Гофф, 2003, c. 9.
↑ Eastwood, 2007.
↑ Eastwood, 1997.
↑ [www.intelros.ru/2007/02/12/print:page,1,igor_fomenko_karta_mira_jeskhatologicheskijj_landshaft_srednevekovja.html Фоменко И. Карта мира: Эсхатологический ландшафт Средневековья]
↑ Свасьян, 2002, c. 73-74.
↑ Жильсон, 2010, c. 178-179.
↑ Ле Гофф, 2003, c. 13.
↑ Dales, 1980, pp. 536.
↑ Grant, 2001, pp. 69-72.
↑ Stiefel, 1977.
↑ Ле Гофф, 2003, c. 44-45.
↑ Grant, 2001, pp. 74.
↑ Lindberg, 1992, pp. 200.
↑ Соколов, 1979, c. 184-185.
↑ Debus A. Man and Nature in the Renaissance. Cambridge: Cambridge Univ. Pr., 1978.
↑ Precise titles of these landmark books can be found in the collections of the Library of Congress. A list of these titles can be found in Leonard C. Bruno (1989), The Landmarks of Science. ISBN 0-8160-2137-6
↑ Campbell N. A. [www.phschool.com/el_marketing.html Biology: Exploring Life]. — Boston, Massachusetts: Pearson Prentice Hall, 2006. — ISBN 0-13-250882-6.
↑ Henig R. M. The Monk in the Garden : The Lost and Found Genius of Gregor Mendel, the Father of Genetics. — Houghton Mifflin, 2000. — ISBN 0-395-97765-7.
↑ Watson J. D., Crick F. H. Letters to Nature: Molecular structure of Nucleic Acid // Nature, 1953.— 171.— pp. 737—738.
↑

… Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
А. С. Пушкин «Евгений Онегин»
↑ Enan M. A. Ibn Khaldun: His Life and Works.— The Other Press, 2007.— pp. 104—105.— ISBN 983-9541-53-6.

Литература

Еремеев В. Е. Введение в историю мировой науки и техники: Проспект курса лекций / В. Е. Еремеев. — М.: Восточная литература, 2012. — 304 с. — 150 экз. — ISBN 978-5-02-036510-0. (в пер.)
Густерин П. В. Первый российский востоковед Дмитрий Кантемир / First Russian Orientalist Dmitry Kantemir. — М.: Восточная книга, 2008. — 112 с. — 1000 экз. — ISBN 978-5-7873-0436-7
Джуа М. История химии. — М.: Мир, 1966. — 452 с.
Бартольд В. В. Мусульманский мир // Сочинения. Т. VI. М., 1966
Большаков О. Г. Средневековый арабский город // Очерки истории арабской культуры (V–XV вв.).— М.: Главная редакция восточной литературы издательства "Наука", 1982.
Минеев В.В. Введение в историю и философию науки – Изд. 4-е, перераб. и доп. – М. – Берлин: Директ-Медиа, 2014. – 639 с.
Aiton E. J. [adsabs.harvard.edu/abs/1981HisSc..19...75A Celestial spheres and circles] // History of Science. — 1981. — Vol. 19. — P. 76—114.
Clagett M. The Science of Mechanics in the Middle Ages. — Madison: Univ. of Wisconsin Pr., 1959.
Dales R. C. Medieval Deanimation of the Heavens // Journal of the History of Ideas. — 1980. — Vol. 41. — P. 531-550.
Dreyer J. L. E. [www.archive.org/details/historyofplaneta00dreyuoft History of the planetary systems from Thales to Kepler]. — Cambridge University Press, 1906.
Eastwood B. S. [adsabs.harvard.edu/abs/1997JHA....28..235E Astronomy in Christian Latin Europe c. 500-c.1150] // Journal for the History of Astronomy. — 1997. — Vol. 28. — P. 235—258.
Eastwood B. S. Ordering the Heavens: Roman Astronomy and Cosmology in the Carolingian Renaissance. — Leiden: Brill, 2007.
Franklin A. [ajp.aapt.org/resource/1/ajpias/v44/i6/p529_s1 Principle of inertia in the Middle Ages] // Am. J. Phys.. — 1976. — Vol. 44. — P. 529-545.
Goldstein B. [www.pitt.edu/~brg/pdfs/brg_iii_1.pdf The Physical Astronomy of Levi ben Gerson] // Perspectives on Science. — 1997. — Vol. 5. — P. 1–30.
Grant E. Physical Science in the Middle Ages. — New York: John Wiley and Sons, 1971.
Grant E. Much Ado About Nothing: Theories of Space and Vacuum from the Middle Ages to the Scientific Revolution. — Cambridge University Press, 1981.
Grant E. [books.google.ru/books?id=YyvmEyX6rZgC&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false The Foundations of Modern Science in the Middle Ages: Their Religious, Institutional and Intellectual Contexts]. — Cambridge University Press, 1996.
Grant E. [articles.adsabs.harvard.edu/full/1997JHA....28..147G The Medieval Cosmos: Its Structure and Operation] // Journal for the History of Astronomy. — 1997. — Vol. 28. — P. 147—167.
Grant E. God and Reason in the Middle Ages. — Cambridge University Press, 2001.
Grant E. A History of Natural Philosophy From the Ancient World to the XIX century. — New York: Cambridge University Press, 2007.
Grant E. Planets, Stars, and Orbs: The Medieval Cosmos, 1200-1687. — Cambridge: Cambridge University Press, 2009.
Gregory A. Eureka! The Birth of Science. — Icon Books Ltd, 2001.
Harrison P. [epublications.bond.edu.au/hss_pubs/61 Voluntarism and Early Modern Science] // History of Science. — 2002. — Vol. 40. — P. 63-89.
Lindberg D. C. [books.google.ru/books/about/The_Beginnings_of_Western_Science.html?id=dPUBAkIm2lUC&redir_esc=y The Beginnings of Western Science: The European Scientific Tradition in Philosophical, Religious, and Institutional Context, Prehistory to A.D. 1450]. — University of Chicago Press, 1992.
Kaye S. M. Was there no evolutionary thought in the middle ages? The case of William of Ockham // British Journal for the History of Philosophy. — 2006. — Vol. 14(2). — P. 225-244.
Kren C. [www.jstor.org/stable/227881 Homocentric Astronomy in the Latin West. The De reprobatione ecentricorum et epiciclorum of Henry of Hesse] // Isis. — 1968. — Vol. 59. — P. 269-281.
Kren C. [dx.doi.org/10.1017/S0007087400010268 A Medieval Objection to “Ptolemy”] // British Journal for the History of Science. — 1969. — Vol. 4. — P. 378-393.
McCready M. D. [www.jstor.org/stable/235736 Isidore, the Antipodeans, and the Shape of the Earth] // Isis. — 1996. — Vol. 87. — P. 108—127.
McColley G. [www.tandfonline.com/doi/abs/10.1080/00033793600200301 The seventeenth-century doctrine of a plurality of worlds] // Annals of Science. — 1936. — Vol. 1. — P. 385—430.
North J. The Norton history of astronomy and cosmology. — Ne York, London: W.W. Norton & Company, 1995.
North J. God's Clockmaker: Richard of Wallingford and the Invention of Time. — Oxbow Books, 2004. — ISBN 1-85285-451-0.
Pedersen O. The first universities: studium generale and the origins of university education in Europe. — Cambridge University Press, 1997.
Sarnowsky J. [www.springerlink.com/content/k5h60x7l0142811t/ Concepts of Impetus and the History of Mechanics] // in: Mechanics and Natural Philosophy Before the Scientific Revolution, ed. by W.R. Laird and S. Roux. — 2007. — Vol. 254. — P. 121-145.
Stiefel T. [www.jstor.org/stable/231312 The Heresy of Science: A Twelfth-Century Conceptual Revolution] // Isis. — 1977. — Vol. 68. — P. 347-362.
Sylla E. Medieval quantification of qualities: The «Merton shcool» // Archive for the Hisory of the Exact Sciencies. — 1971. — Vol. 8. — P. 9–39.
Toulmin S., Goodfield J. The Fabric of the Heavens: The Development of Astronomy and Dynamics. — New York: Harper & brothers, 1961.
Гаврюшин Н. К. [rudocs.exdat.com/docs/index-194264.html Византийская космология в XI веке] // Историко-астрономические исследования, вып. XVI. — М., 1983. — С. 325—338.
Гайденко В. П., Смирнов Г. А. Западноевропейская наука в средние века: общие принципы и учение о движении. — М.: Наука, 1989.
Григорьян А. Т. Механика от античности до наших дней. — М.: Наука, 1974.
Жильсон Э. [krotov.info/history/14/pigol/gilson.html Разум и Откровение в Средние века] // Богословие в культуре средневековья. — Киев: Христианское братство «Путь к истине», 1992. — С. 5-48.
Жильсон Э. Философия в средние века. — М.: Культурная Революция, Республика, 2010.
Койре А. Очерки истории философской мысли. О влиянии философских концепций на развитие научных теорий. — М.: Прогресс, 1985.
Ланской Г. Ю. Жан Буридан и Николай Орем о суточном вращении Земли // Исследования по истории физики и механики 1995—1997. — М.: Наука, 1999. — С. 87-98.
Ле Гофф Ж. [platonanet.org.ua/load/knigi_po_filosofii/istorija_srednevekovaja/goff_zhak_le_intellektualy_v_srednie_veka/8-1-0-3505 Интеллектуалы в средние века]. — СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2003. — 160 с. — ISBN 5-288-03334-X.
Майоров Г. Г. [platonanet.org.ua/load/knigi_po_filosofii/istorija_srednevekovaja/majorov_g_g_formirovanie_srednevekovoj_filosofii_latinskaja_patristika_1979/8-1-0-1848 Формирование средневековой философии. Латинская Патристика]. — М.: Мысль, 1979.
Матвиевская Г. П. Очерки истории тригонометрии: Древняя Греция. Средневековый Восток. Позднее Средневековье. — Изд. 2-е. — М.: Либроком, 2012. — 160 с. — (Физико-математическое наследие: математика (история математики)). — ISBN 978-5-397-02777-9.
Рожанская М. М. Механика на средневековом Востоке. — Москва: Наука, 1976.
Райнов Т. И. У истоков экспериментального естествознания: Пьер де Марикур и западноевропейская наука XIII-XIV вв // Вопросы истории естествознания и техники. — 1988. — № 4. — С. 105-116.
Свасьян К. А. [platonanet.org.ua/load/knigi_po_filosofii/istorija_nauki/svasjan_stanovlenie_evropejskoj_nauki/51-1-0-562 Становление европейской науки]. — М.: Evidentis, 2002. — ISBN 5-94610-009-2.
Соколов В. В. [platonanet.org.ua/load/knigi_po_filosofii/istorija_srednevekovaja/sokolov_v_v_srednevekovaja_filosofija/8-1-0-1269 Средневековая философия]. — М.: Высшая школа, 1979. — 448 с.
Суворов Н. С. Средневековые университеты. — М.: Книжный дом «Либроком», 2012. — ISBN 978-5-397-02439-6.
Шишков А. В. [platonanet.org.ua/load/knigi_po_filosofii/istorija_nauki/shishkov_srednevekovaja_intellektualnaja_kultura/51-1-0-129 Средневековая интеллектуальная культура]. — М.: Савин С. А., 2003.
Гинзбург К. [ec-dejavu.ru/f/Forbidden_knowledge.html Тема запретного знания в XVI - XVII веках] // Мифы — эмблемы — приметы. Морфология и история. — М.: Новое издательство, 2004. С. 133 — 158
Юшкевич А. П. О проблеме математизации знания в средние века // Вопросы истории естествознания и техники. — 1990. — № 1. — С. 21-35.

Ссылки

Жмудь Л. Я. [www.tv100.ru/video/view/antichnaya-nauka-zhmud-lya-103482/ Античная наука (лекторий «Открытый университет»)] (рус.).

Отрывок, характеризующий История науки

– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.

Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.

Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».

В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.

В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.

Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.

Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.

Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.

[1] См. например:
Dampier Wetham W. C. Science // Encyclopædia Britannica.— 11th ed.— New York: Encyclopedia Britannica, Inc, 1911.

Clagett M. Greek Science in Antiquity.— New York: Collier Books, 1955.

Pingree D. Hellenophilia versus the History of Science // Isis, 1982.— 83, 559

Munday P. History of Science // New Dictionary of the History of Ideas.— Charles Scribner’s Sons, 2005.

[2] Dampier Wetham W. C. Science // Encyclopædia Britannica.— 11th ed.— New York: Encyclopedia Britannica, Inc, 1911.

[3] Clagett M. Greek Science in Antiquity.— New York: Collier Books, 1955.

[4] Pingree D. Hellenophilia versus the History of Science // Isis, 1982.— 83, 559

[5] Munday P. History of Science // New Dictionary of the History of Ideas.— Charles Scribner’s Sons, 2005.

[2] [philosophy2008.wikidot.com/1-7 Проблема периодизации истории науки: проблема различия классической, неклассической и постнеклассической науки]

[3] Гурштейн А. А. [omdp.narod.ru/gip/nipn.htm Наука и протонаука]

[4] Большаков О. Г. Средневековый арабский город // Очерки истории арабской культуры (V—XV вв.). - М.: Главная редакция восточной литературы издательства "Наука", 1982.

[5] [dic.academic.ru/dic.nsf/bse/64704 Арабская культура] // Большая советская энциклопедия.— М.: Советская энциклопедия. 1969—1978.

[.D0.93.D0.B0.D0.B2.D1.80.D1.8E.D1.88.D0.B8.D0.BD.E2.80.941983.E2.80.94.E2.80.94-6] Гаврюшин, 1983.

[.D0.A1.D0.B2.D0.B0.D1.81.D1.8C.D1.8F.D0.BD.E2.80.942002.E2.80.94c._73.E2.80.94-7] Свасьян, 2002, c. 73.

[McCready.E2.80.941996.E2.80.94.E2.80.94-8] McCready, 1996.

[North.E2.80.941995.E2.80.94.E2.80.94228-9] North, 1995, p. 228.

[.D0.9B.D0.B5_.D0.93.D0.BE.D1.84.D1.84.E2.80.942003.E2.80.94c._9.E2.80.94-10] Ле Гофф, 2003, c. 9.

[Eastwood.E2.80.942007.E2.80.94.E2.80.94-11] Eastwood, 2007.

[Eastwood.E2.80.941997.E2.80.94.E2.80.94-12] Eastwood, 1997.

[13] [www.intelros.ru/2007/02/12/print:page,1,igor_fomenko_karta_mira_jeskhatologicheskijj_landshaft_srednevekovja.html Фоменко И. Карта мира: Эсхатологический ландшафт Средневековья]

[.D0.A1.D0.B2.D0.B0.D1.81.D1.8C.D1.8F.D0.BD.E2.80.942002.E2.80.94c._73-74.E2.80.94-14] Свасьян, 2002, c. 73-74.

[.D0.96.D0.B8.D0.BB.D1.8C.D1.81.D0.BE.D0.BD.E2.80.942010.E2.80.94c._178-179.E2.80.94-15] Жильсон, 2010, c. 178-179.

[.D0.9B.D0.B5_.D0.93.D0.BE.D1.84.D1.84.E2.80.942003.E2.80.94c._13.E2.80.94-16] Ле Гофф, 2003, c. 13.

[Dales.E2.80.941980.E2.80.94.E2.80.94536-17] Dales, 1980, pp. 536.

[Grant.E2.80.942001.E2.80.94.E2.80.9469-72-18] Grant, 2001, pp. 69-72.

[Stiefel.E2.80.941977.E2.80.94.E2.80.94-19] Stiefel, 1977.

[.D0.9B.D0.B5_.D0.93.D0.BE.D1.84.D1.84.E2.80.942003.E2.80.94c._44-45.E2.80.94-20] Ле Гофф, 2003, c. 44-45.

[Grant.E2.80.942001.E2.80.94.E2.80.9474-21] Grant, 2001, pp. 74.

[Lindberg.E2.80.941992.E2.80.94.E2.80.94200-22] Lindberg, 1992, pp. 200.

[.D0.A1.D0.BE.D0.BA.D0.BE.D0.BB.D0.BE.D0.B2.E2.80.941979.E2.80.94c._184-185.E2.80.94-23] Соколов, 1979, c. 184-185.

[24] Debus A. Man and Nature in the Renaissance. Cambridge: Cambridge Univ. Pr., 1978.

[25] Precise titles of these landmark books can be found in the collections of the Library of Congress. A list of these titles can be found in Leonard C. Bruno (1989), The Landmarks of Science. ISBN 0-8160-2137-6

[26] Campbell N. A. [www.phschool.com/el_marketing.html Biology: Exploring Life]. — Boston, Massachusetts: Pearson Prentice Hall, 2006. — ISBN 0-13-250882-6.

[27] Henig R. M. The Monk in the Garden : The Lost and Found Genius of Gregor Mendel, the Father of Genetics. — Houghton Mifflin, 2000. — ISBN 0-395-97765-7.

[28] Watson J. D., Crick F. H. Letters to Nature: Molecular structure of Nucleic Acid // Nature, 1953.— 171.— pp. 737—738.

[29] 

… Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
А. С. Пушкин «Евгений Онегин»

[30] Enan M. A. Ibn Khaldun: His Life and Works.— The Other Press, 2007.— pp. 104—105.— ISBN 983-9541-53-6.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]

[10]

[11]

[12]

[13]

[14]

[15]

[16]

[17]

[18]

[19]

[20]

[21]

[22]

[23]

[24]

[25]

[26]

[27]

[28]

[29]

[30]

История науки

Содержание

Причины возникновения науки

Предпосылки развития науки

Периодизация науки