История Африки

История Африки начинается в доисторические времена с возникновением в Восточной Африке вида Homo Sapiens. Первые свидетельства о сельском хозяйстве датируются 16 тысячелетием до н. э., металлургия возникла на континенте примерно 4 тысячи лет до н. э. Первые цивилизации исторической эпохи сложились в Древнем Египте, затем в Нубии, Магрибе и на Африканском Роге. В течение Средневековья в этом регионе распространился ислам. На юг от Сахары основным центром исламской культуры был Тимбукту. Среди значительных цивилизационных образований доколониальной эпохи — Нок, империя Мали, Империя Ашанти, государства Мапунгубве, Син, Салум, Баол, Зимбабве, Конго, древний Карфаген, Нумидия, Мавретания, Аксумское царство, Аджуран, Адал.

Африка, особенно с XV века, была поставщиком рабов для европейцев и арабов. В конце XIX и начале XX веков происходила колонизация Африки европейскими великими державами. Во второй половине XX в. прошёл процесс деколонизации, неоценимую роль в которой сыграл Советский Союз и созданная им мировая социалистическая система.

Исследование истории Африки, особенно Африки к югу от Сахары — сложная задача по причине недостатка письменных источников, а потому часто приходится полагаться на устные переводы, историческую лингвистику, археологию и генетику.

Доисторическая эпоха

Палеолит

Первые гоминиды возникли в Африке. Палеонтология свидетельствует, что по строению черепа ранние гоминиды были близки к горилле и шимпанзе, но, в отличие от этих приматов, развили прямохождение, что освободило руки. Благодаря этому развитию они могли жить как в лесах, так и в саванне в те времена (10—5 млн лет назад), когда Африка высыхала, и саванны поглотили крупные лесные территории. Примерно 3 млн лет назад возникло несколько видов австралопитеков: на юге, востоке и в центре континента. Они уже умели использовать и изготавливать орудия, а также были всеядными.

Примерно 2,3 млн лет назад возник человек умелый, который использовал простейшие каменные орудия олдувайского типа. 1,8 млн лет назад возник вид человек работающий, а 1,5 млн лет назад — человек прямоходящий. Ранние представители этих видов все ещё имели небольшой мозг и использовали примитивные орудия, но человек прямоходящий впоследствии научился обрабатывать камень лучше, по технологии, которая получила название ашёльской. Представители этого вида начали охотиться и научились использовать огонь. Ареал их распространения вышел за пределы Африки и распространился на значительную часть Европы.

Череп из Флорисбада (южно-африканская провинция Фри-Стейт) возрастом 259 тыс. лет является типовым для вида Homo helmei.

Ископаемые окаменелости свидетельствуют о том, что человек разумный жил в южной и восточной Африке по крайней мере 100 тыс. л. н., а возможно, 150 тыс. лет назад. Примерно 40 тыс. лет назад этот вид вышел за пределы Африки и начал освоение всей планеты. По другим гипотезам, «исход из Африки» мог происходить неоднократно и гораздо раньше (74 — 130 тыс. лет назад).

Возникновение сельского хозяйства

Примерно 18 тыс. лет назад на холмах Эфиопского нагорья неподалёку от Красного моря люди собирали и употребляли в пищу орехи, клубнеплоды и травы. Между 15 и 13 тысячами лет назад были освоены зерновые. Культура злаков распространилась на западе Азии, где стали выращивать пшеницу и овёс. Началась неолитическая революция. Между 12 и 10 тысячами лет назад умения культивировать пшеницу и овёс и разводить овец и крупный рогатый скот пришли из Азии в Африку. В то время климат был влажным, и Эфиопское нагорье было богато лесами. Люди, говорившие на омотских языках, научились выращивать бананы примерно 8,5-7,5 тысяч лет назад. Примерно 9 тысяч лет назад был приручен осёл, и вскоре это умение распространилось в Юго-Западной Азии. Кушиты начали выращивать теф и дагуссу.

В степях и саваннах Сахары нило-сахарские племена собирали и выращивали пшено и сорго уже 10 тыс. — 8 тыс. лет назад. Позже начали культивировать арбузы, тыквы и хлопок. Одновременно был одомашнен скот и возникло гончарство. Популярным было рыболовство в многочисленных ручьях и озёрах. На западе Африки влажный климат привел к расширению ареала тропических лесов до территорий нынешних Сенегала и Камеруна. Между 11 и 7 тыс. лет назад нигеро-конголезские племена научились выращивать масличные и рафиевые пальмы, а также некоторые разновидности бобовых. Поскольку большинство из этих видов росли в лесах, нигеро-конголезцы изобрели каменные топоры для их расчистки.

7 тысяч лет назад влажный период завершился, и Сахара стала высыхать. Люди, населявшие её территории, мигрировали во все стороны, в частности в долину Нила. Аналогично сухой климат установился в Восточной Африке.

Металлургия

Примерно 6 тысяч лет назад в Африке научились плавить свинец, медь и бронзу. Плавили медь в додинастическом Египте и Нубии, бронза появилась не позднее чем в 5 тыс. лет назад. Основным поставщиком меди и золота была Нубия.

Независимо медь начали использовать на западе континента на плоскогорье Аир, на территории современного Нигера. Сначала процесс был недостаточно совершенен, что свидетельствует о привнесении из-за пределов региона, но позже технология улучшилась.

В 1 тысячелетии до н. э. в северо-западной Африке, Египте и Нубии начали плавить железо. В 670 году до н. э. ассирийцы вытеснили из Египта нубийцев с помощью железного оружия, что способствовало утверждению производства железа в долине Нила.

В других частях Африки металлургия развивалась независимо. В Западной Африке процесс начался примерно 3,5 тысячи лет назад в Эгаро, что на запад от массива Термит в Нигере, а железо стали выплавлять здесь примерно 2,5 тысячи лет назад. Есть свидетельства того, что в Центральной Африке производство железа могло быть известно ещё 5 тыс. лет назад. Выплавка железа была известна в области между озером Чад и Великими Африканскими озёрами между 1000 и 600 годами до н. э., гораздо раньше, чем в Египте. К 500 году до н. э. культура Нок на плато Джос уже знала железо.

Древность

В Северной Африке период античности связан с историей Древнего Ближнего Востока. Особенно это касается Древнего Египта и Нубии. На Африканском Роге, а также в западной части Аравийского полуострова, доминировало Аксумское царство. Древние египтяне установили связи с Пунтом в 2350 году до н. э. Считается, что эта страна лежала на территории современных Сомали, Джибути и Эритреи. Финикийские города, например, Карфаген, были частью средиземноморской античности, а Африка к югу от Сахары развивалась в эти времена вполне независимо. Около 3000 лет назад началась масштабная обратная миграция из Евразии в Африку — её вклад в современных африканских геномах составляет 4—7 %, а неандертальский след в геномах современных африканских популяциях составляет 0,2—0,7 %.

Древний Египет

После обезвоживания Сахары человеческие поселения начали сосредотачиваться в долине Нила, и вскоре там возникли многочисленные племенные объединения. Особенно быстро население росло в дельте Нила в Нижнем Египте и области от второго до третьего порога. Росту населения способствовало выращивание растений, заимствованных на юго-востоке Азии, в частности пшеницы и овса, а также развитие животноводства — разведение овец, коз и коров. Вследствие роста населения началась борьба за землю и возникла потребность в регуляции сельского хозяйства, которую обеспечил аппарат управления. Самый могущественный племенной союз возник в Та-сети примерно 5,5 тысяч лет назад.

В Нижнем Египте племенные союзы консолидировались в более широкие политические объединения, что в конечном итоге привело к образованию около 3100 года до н. э. единого государства во главе с Нармером. Зародился культ правителя-бога в пантеоне многочисленных богов. Правление фараона означало централизованную бюрократию с системой управленцев, сборщиков налогов, воевод, художников и ремесленников. Возник сбор налогов, началась организованная работа для общественных нужд: строительство каналов и других ирригационный сооружений, пирамид, храмов. Во времена Четвёртой династии началась торговля с отдаленными землями: с Леванта привозили лес, из Нубии — золото и меха, из Пунта — ладан. Торговали также с западными областями Ливии. В период Древнего царства сложилась основа египетской системы управления, которая всегда осуществлялась через централизованную бюрократию и опиралась на веру в божественность фараона.

С 3-го тысячелетия до н. э. Египет всё больше распространял свой военный и политический контроль на южных и западных соседей. К 2200 году до н. э. единство Древнего царства пошатнулось из-за соперничества между номами, правители которых начали бросать вызов фараону. Вторжение из Азии тоже сыграло свою роль. В истории Египта начался Первый переходный период, время разлада и неуверенности.

К 2130 году до н. э. период застоя завершился утверждением власти Ментухотепа I, основателя XI-й династии. Возникло Среднее царство, снова началось строительство пирамид, велась торговля с далёкими землями, а центр власти сместился из Мемфиса в Фивы. Укрепились связи с южными царствами Куш, Вават, Иртет. Второй промежуточный период начался с вторжения гиксосов на колесницах и с бронзовым оружием, неизвестными в Египте раньше. Технология колесниц распространилась на запад в Сахару и в Северную Африку. Гиксосы не смогли удержать свои завоевания и стали частью египетской общности. Как следствие, Египет вошёл в самую мощную фазу своего развития — Новое царство. В то время Египет был великой державой, контролировал Нубию и Палестину и имел большое влияние на ливийские племена и на Средиземное море. Новое царство завершилось вторжением ливийских племен, что привело к Третьему переходному периоду, после которого установилась XXII династия, правившая на протяжении двух веков.

Постепенно набирала силу южная Нубия. Завоевание нубийцами Египта началось с Кашты и завершилось Пианхи и Шабакой. Так родилась XXV династия, правившая 100 лет. Нубийцы пытались воспроизвести египетские традиции и обычаи, но их правлению положило конец вторжение ассирийцев, которые пришли с железным оружием. XXVI династия возникла в Саисе. Она продолжалась до 525 года до н. э., в котором на Египет напали персы. В отличие от ассирийцев, персы правили долго. В 332 году до н. э. Египет покорил Александр Македонский. После него начался период правления Птолемеев, который длился до римского завоевания в 30 году до н. э..

Нубия

Примерно 5,5 тысяч лет назад в верховьях Нила, на севере Нубии возникла область Та-сети, власть которой распространялась на весь Верхний Египет. Та-сети вела торговлю с Египтом и даже с дальними странами Леванта, экспортируя золото, медь, страусовые перья, эбонитовую древесину и слоновую кость. К XXXII в. до н. э. Та-сети стала приходить в упадок, и её поглотил Египет.

На территории Нубии и в дальнейшем оставались небольшие племенные союзы. В конце третьего тысячелетия до н. э. началась их консолидация, и возникли два государства: Саи, граничившее с Египтом, и Керма. В XVIII в. н. э. Керма подчинила себе Саи и стала серьёзным конкурентом Египта. Между 1575 и 1550 годами до н. э., во времена XVII династии, Керма вторглась в Египет с гиксосами.

Во времена XVIII династии Древний Египет восстановил своё могущество и подчинил себе Керму. Его владычество затянулось почти на 500 лет, что привело к ассимиляции кушитов с египтянами. Однако, в конце концов кушиты восстановили независимость и свою культуру. Зародилась новая религия с Амоном как главным божеством и духовным центром в Напате. В 730 году до н. э. кушиты вторглись в Египет и захватили Фивы. Образовалась Кушитская империя, земли которой простирались от Палестины до слияния Голубого и Белого Нила.

Господству кушитов над Египтом положило конец вторжение ассирийцев. Впоследствии административный центр кушитского государства переместился из Напаты в Мероэ, и начала развиваться новая нубийская культура. Сначала культура мероитов была очень близка к египетской, но постепенно она приобретала новые формы. Нубия стала центром производства железа и хлопчатобумажных тканей. Египетское письмо уступило мероитскому. К египетскому пантеону богов присоединился бог-лев Апедемак. Возросла торговля с побережьем Красного моря, что дало возможность наладить деловые связи со Средиземноморьем, в частности с Грецией. Уникальным стал архитектурный стиль с многочисленными изображениями львов, страусов, жирафов и слонов. Но рост Аксума подорвал торговлю Нубии, кроме того, страна пострадала от вырубки лесов, поскольку производство железа требовало древесины. В 350 году до н. э. аксумский правитель Эзана положил конец процветанию Мероэ.

Карфаген

Египтяне называли людей к западу от Нила, предков берберов, ливийцами. Как и народы маури, которые жили на территории современного Марокко, и нумидийцы современного Алжира и Туниса, это были в основном земледельцы, но попадались и кочевые племена, которые находились в непрестанном конфликте с прибрежными поселениями.

Другой народ, финикийцы, специализировался на морской торговле и повсюду искал ценные металлы: медь, золото, олово и свинец. Поселения финикийцев были рассыпаны вдоль побережья Северной Африки и вели торговлю с берберами. В 814 году до н. э. финикийцы из Тира основали город Карфаген. К 600 году Карфаген стал одним из основных торговых центров Средиземноморья, чему способствовали связи с Тропической Африкой. Благодаря состоятельности Карфагена возникли берберские государства Нумидия и Мавретания. Берберские посредники проходили караванами через Сахару и перевозили товары от одного оазиса к другому несмотря на опасность нападения грабителей-гарамантов. Основными товарами были соль и металлические изделия, которые обменивались на золото, рабов, ожерелье и слоновую кость.

Карфаген боролся за господствующее положение в Средиземноморье с древними греками и римлянами. Особенно ожесточенными были войны с Римом: Первая Пуническая война (264—241 года до н. э.) за Сицилию, Вторая Пуническая война (218—201 года до н. э.), когда Ганнибал вторгся в Европу, и Третья Пуническая война (149—146 года до н. э.). Первые две войны Карфаген проиграл, а вследствие третьей, в которой берберы Нумидии помогали Риму, был уничтожен, став римской провинцией. Провинция Африка стала одним из основных поставщиков пшеницы, маслин и масла Риму. Через два века Рим подчинил себе и берберские Нумидию и Мавританию. В 420 году в Северную Африку вторглось германское племя вандалов, основав своё королевство с центром в Карфагене. Берберы впоследствии отстояли свою независимость.

Христианство проникло в Африку в I веке, сначала в Александрию, а затем во всю северо-западную часть континента. К изданию Миланского эдикта 313 года вся римская Северная Африка была христианской. Египтяне приняли монофизитство и основали независимую Коптскую Церковь. Берберы сочувствовали донатизму и тоже отказывались признать авторитет католической церкви.

Берберы

Карфаген имел большое влияние на туземное население. Берберы тогда уже находились на той стадии, когда сельское хозяйство, ремесло, торговля и политическая организация позволяли поддержку нескольких государственных образований. С ростом могущества Карфагена часть берберов оказалась в рабстве, другая часть стала служить карфагенянам, собирая дань со все ещё независимых племён. До IV века до н. э. берберы вместе с галлами составляли значительную часть карфагенского войска. После поражения Карфагена в Первой Пунической войне берберские наемники подняли бунт из-за невыплаты зарплаты, который длился с 241 до 238 года до н. э. Они захватили значительные территории и чеканили деньги, что получили название ливийских. Власть Карфагена уменьшалась и в дальнейшем после поражений в следующих Пунических войнах, а в 146 году до н. э. римляне уничтожили город. В результате берберы в глубине континента набирали силы. Ко II веку до н. э. возникло несколько берберских государств, два из них — в Нумидии. Ещё дальше лежала Мавритания. Наивысшего расцвета берберский цивилизация достигла в период правления Масиниссы во II веке до н. э. После его смерти в 148 году до н. э., берберские царства несколько раз объединялись и распадались. Династия Масиниссидов продолжалась до тех пор, пока в 24 году все земли берберов не покорили римляне.

Сомали

В античные времена предки современных сомалийцев были важным звеном в торговых связях между западом и остальным миром. Сомалийские моряки и купцы поставляли ладан, смирну, пряности, ценились египтянами, финикийцами, микенянами и вавилонцами. Сомалийские города Опоне, Мосиллон и Малао конкурировали с сабеями, парфянами и аксумитами за право участия в прибыльной торговле между Индией и греко-римским миром.

Римская Северная Африка

Урбанизация областей земледелия при правлении Рима привела к перемещению берберского населения. Кочевники были вынуждены или осесть, или мигрировать в пустынные области. Оседлые племена потеряли независимость. Однако берберы постоянно оказывали сопротивление римскому господству. Для защиты римских владений император Траян установил южную границу в горах Орес и Неменша и построил ряд фортов. Римляне освоили земли вблизи Ситифа во II веке, но дальше на запад римское влияние ещё долго распространялось лишь на побережье.

Римляне удерживали в Северной Африке сравнительно небольшую армию, которая не превышала 28 тыс. легионеров. Со II века гарнизоны в Нумидии и двух Мавританских провинциях охранялись в основном местными жителями. В правление Клавдия, Нервы и Траяна в Северной Африке выросли поселения ветеранов-легионеров.

Северную Африку называли житницей империи, отсюда в другие провинции, в частности в Италию и Грецию, экспортировали зерно, а также фрукты, фиги, виноград, бобы. До II века значительное место в торговле занимало масло.

Начало упадка империи не ощущалось в Северной Африке особенно сильно. Однако и здесь начинались восстания. В 238 году землевладельцы подняли бунт против финансовой политики императора, хотя и безуспешно. Из 253 по 288 год было несколько восстаний берберов в горах Мавритании. Однако, общие для империи экономические проблемы ощущались и здесь. Почти прекратилось строительство городов.

В Северной Африке проживало немало евреев. Некоторых из них депортировали из Иудеи или из Палестины после восстаний против римского правления, часть поселилась здесь ещё давно, вместе с финикийцами. Кроме того, несколько берберских племен обратились к иудаизму.

Христианство пришло в Северную Африку во II веке и быстро приобрело популярность в городах и среди рабов. К концу IV века земли с оседлым населением стали полностью христианскими, как и некоторые из берберских племен. В 313 году в Северной Африке распространился донатизм, крайнее течение, не признававшее таинств из рук тех священников, которые отказались от религии во времена преследования императором Диоклетианом. Донатисты неодобрительно относились к вмешательству императора Константина в дела церкви, хотя большинство христиан с радостью восприняли государственное признание. Началась острая борьба между донатистами и сторонниками римской системы. Выдающимся критиком донатизма был святой Августин. Его аргументом было то, что недостойное поведение священников не отменяет таинства, поскольку истинное их вдохновение во Христе. Августин отстаивал право христианской власти наказывать схизматов и еретиков. Противостояние решил Карфагенский собор 411 года, но отдельные общины донатистов существовали в Северной Африке ещё до VI века.

Римская власть постепенно приходила в упадок, и в отдельных горных областях стали утверждаться независимые царства. Оттуда берберы совершали набеги на города. В 420 году в Северную Африку прибыли вандалы. Они захватили Карфаген и в 439 основали Королевство вандалов и аланов, которое просуществовало до 533 года, контролируя торговлю в Средиземном море. Королевство было покорено во времена императора Византии Юстиниана, войско которого возглавлял полководец Велисарий. Местное население всё ещё сопротивлялось на протяжении 12 лет, но и в дальнейшем контроль Византии над Северной Африкой оставался слабым из-за удаленности от Константинополя, малого интереса императорской власти и коррупции. Поэтому регион не оказал значительного сопротивления мусульманскому завоеванию.

Аксум

Первым государственным образованием на территории современной Эритреи и северной Эфиопии был Д'мт, существовавший в VIII-VII вв. до н. э. Он торговал через Красное море с Египтом и Средиземноморьем, поставляя туда ладан. Между V-м и III-м веками до н. э. Д’мт пришёл в упадок, и его сменили несколько других государственных образований. Позже оживилась торговля с южной Аравией через порт Саба. Важным центром коммерции стал Адулис.

Взаимосвязи аравийских сабеев и жителей северной Эфиопии привели к образованию геэзской культуры, языка и письма. Как следствие возник Аксум, известный в своё торговлей с Египтом, Римом, Причерноморьем и даже Персией, Индией и Китаем. К V веку до н. э. Аксум достиг процветания, экспортируя слоновую кость, шкуры гиппопотамов, золото, пряности, слонов, стекло, латунь и медь и импортируя серебро, масло и вино. Территория Аксума включала частично восточную часть современного Судана, север Эфиопии, Эритреи. Аксумцы строили дворцы и мегалитические захоронения. К 300 году Аксум чеканил собственные серебряные и золотые монеты.

В 331 году аксумский правитель Эзана обратился в христианство монофизитского направлении. К 350 году в Эфиопии утвердилась сирийская монашеская традиция, которая легла в основу коптской церкви.

В VI веке Аксум смог расширить свои владения за счет Сабы и Аравийского полуострова, но к концу века аксумцев вытеснили персы. Когда в западной части Азии вступил в силу ислам, связи Аксума со Средиземноморьем оборвались, торговля в Красном море также пришла в упадок, сместившись в Персидский залив. Эти факторы обусловили упадок государства. К 800 году столица переместилась горные области, и могущество Аксума упало.

Западная Африка

В западном Сахеле оседлые общины появились, когда люди овладели выращиванием проса и сорго. Археологические данные свидетельствуют, что в Западной Африке значительные по размерам поселения возникли примерно 4 тысячи лет назад. Одновременно возникла торговля через Сахару, позволявшая обмен широким ассортиментом товаров между севером и югом. Сложилась система обмена, в которой участвовали племена различных территорий: земледельцы получали соль от кочевников, кочевники получали мясо и другие продукты от пастухов и земледельцев саванны и рыбу из реки Нигер, лесные жители снабжали мехом и мясом.

Значительными ранними поселениями были Тишит и Уалата, лежащие на территории современной Мавритании. В бывшей сахарской саванне сохранились остатки около 500 каменных поселений, жители которых ловили рыбу и выращивали просо. Их построил народ сонинке. За 300 лет до н. э. область высохла, и поселение пришло в упадок, а их жители, вероятно, переселились в Кумби-Сале. Анализ архитектуры и гончарных изделий свидетельствует, что народ Тишита был родственный народом будущей империи Гана. Жители поселения Дженне производили железо и умели возводить дома из обожженной на солнце глины. Об их численности свидетельствует большое кладбище. К 250 году до н. э. Дженне был большим городом, в котором процветала торговля.

Далее на юг, в центральной Нигерии примерно 1000 лет до н. э. возникла культура Нок, для общества которой была свойственна высокая централизация. Культура известна благодаря миниатюрным фигуркам из терракоты, изображавшим человеческие головы, слонов и других животных. К V веку до н. э. здесь научились плавить железо, но через три века культура исчезла. Считается, что традиции этой культуры продолжились в культурами йоруба и бини.

Расселение банту

Значительным событием в истории Африки было расселение на континенте народов банту. Люди, говорившие на языках банту, начали во 2-м тысячелетии до н. э. мигрировать с территории современного Камеруна в область Великих Африканских озёр. К 1 тысячелетию до н. э. на языках банту разговаривали в широком поясе Центральной Африки. Во II веке до н. э. народы банту расселились на юг в долину Замбези, а дальше двинулись на запад на территории современной Анголы и на восток — в современные Малави, Замбию и Зимбабве. Ещё один поход на восток произошёл примерно 2 тысячи лет назад, когда народы банту достигли побережья Индийского океана — в Кению и Танзанию. Восточный поток объединился с южным, в дальнейшем заселив Мозамбик и добравшись до Мапуту и, позднее, Дурбана. Во второй половине первого тысячелетия народы банту уже заселяли берега реки Большой Кей в Южной Африке. Основная земледельческая культура банту, сорго, не смогла прижиться в Намибии и в окрестностях мыса Доброй Надежды. Остальные земли юга Африки заселяли койсанские народы.

500—1800

Северная Африка

К 711 году Северную Африку полностью завоевали арабы, а к X веку большая часть населения приняла ислам. Под конец IX века единство, возникшее после арабских завоеваний, подошло к концу. Шла борьба за право быть продолжателем пророка. Сначала власть в Халифате захватили Омейяды, установив свою столицу в Дамаске. Когда Аббасиды отобрали у них власть, они перенесли центр своего правления в Багдад. Свободолюбивые берберы из Северной Африки, которым не нравилось внешнее вмешательство в свои дела и исключительность арабов в ортодоксальном исламе, приняли ислам шиитского и хариджитского направлений, к которым Аббасиды относились враждебно. На территории Магриба в VIII-м и IX-м веках возникло много хариджитских государственных образований, которые не подчинялись Багдаду. В X веке из Сирии пришли шииты, которые утверждали своё происхождение от дочери Магомета Фатимы и образовали в Магрибе династию Фатимидов. К 950 году они покорили весь Магриб, а к 969 году завоевали Египет.

Пытаясь очистить ислам, Абдулла ибн Ясин основал среди объединения племён берберов санхаджа, обитавших на территории современной Мавритании и Западной Сахары, движение альморавидов. Берберы санхаджа, как и сонинке, наряду с исламом исповедовали язычество. Абдулла ибн Ясин легко нашёл последователей среди санхаджского племени лемтунов, которых на юге теснили сонинке, а на севере зената. К 1040 лемтуны полностью приняли альморавидскую идеологию. Лемтунские вожди Яхья ибн Омар и Абу Бекр ибн Омар захватили власть на большой территории, разделив страну на две части, поскольку она была слишком большой для одного правителя. На юге, воюя с сонинке, правил Абу Бакр, в другой — Юсуф ибн Ташфин, который захватил кроме Северной Африки ещё и часть Пиренейского полуострова. Абу Бакр умер в 1087 году, и после его смерти сонинке вернули себе утраченные земли.

С X по XIII века значительная часть бедуинов покинула Аравийский полуостров. К 1050 году в Магриб иммигрировало около четверти миллиона арабских кочевников. Тех из них, которые шли вдоль северного побережья Африки, называли бану хилал; тех, кто ушёл к югу от Атласских гор, называли бану сулайм. Благодаря этому движению расширился ареал использования арабского языка, берберский язык стал приходить в упадок, и началась арабизация Северной Африки. Позже одна из арабизированных берберских групп, хаввара, прошла через Египет в Нубию. В 1140-х годах Абд аль-Мумин провозгласил джихад Альморавидам, обвинив их в распущенности и коррупции. Объединив северные берберские племена, он сумел одолеть их и основал новую династию Альмохадов. На то время Магриб уже был полностью мусульманским и стал одним из центров исламской культуры с высоким уровнем грамотности и научных знаний, в том числе математических. К XIII веку государство Альмохадов распалось на три части. Христианские королевства Кастилия, Арагон и Португалия почти полностью вытеснили мусульман с Пиренейского полуострова. В 1415 году Португалия начала отвоёвывать земли в Северной Африке, захватив портовый город Сеута. Вскоре Испания и Португалия захватили ещё несколько портов. В 1492 году Испания захватила Гранадский эмират, последнее мусульманское государство на полуострове, что окончательно положило конец 8 векам мусульманского владычества в Иберии.

Португалия и Испания завладели портами Танжер, Алжир, Триполи и Тунис, но их интересы стали пересекаться с интересами Османской империи, и турки отвоевали эти порты, используя тактику пиратских нападений. Из своих северо-африканских портов турецкие корсары осуществляли регулярные нападения на христианские торговые суда. Формально в те времена Северная Африка принадлежала Оттоманской империи, но на самом деле турецкий контроль был слабым и распространялся только на прибрежные города. Продолжалась торговля через Сахару, турецкие паши из Триполи получали из Борну рабов, продавая лошадей, огнестрельное оружие и латы.

В XVI веке арабские кочевники, по легенде ведшие свою родословную от дочери Магомета, завоевали и объединили Марокко, образовав династию Саади. Они помешали Оттоманской империи дойти до Атлантического океана и изгнали португальцев с западного побережья. Наивысшего расцвета государство получило при Ахмаде аль-Мансуре. В 1591 году он вторгся в империю Сонгай и завоевал её, захватив контроль над торговлей золотом, которая шла двумя путями — к западному побережью для европейских мореплавателей и на восток, в Тунис. В XVII веке контроль Марокко над Сонгай уменьшился. После смерти Ахмада в 1603 году его государство распалось на две части с центрами в Фесе и Марракеше. Мулай аль-Рашид вновь объединил страну, основав династию Алауитов. В дальнейшем её укрепил Исмаил ибн Шариф, развивая войско за счёт привезенных из Судана рабов.

Египет

В 642 году Византийский Египет был завоеван арабами и находился в составе сначала Омейядского, а потом Аббасидского халифата до 969 года, когда его захватили Фатимиды. При Фатимидах Египет процветал, дамбы и каналы ремонтировались, выросли урожаи пшеницы, ячменя, льна и хлопка. Египет стал одним из основных производителей льняных и хлопчатобумажных тканей. Возросла его торговля в Красном и Средиземном морях. В Каире чеканили золотую монету, которую называли фатимидским динаром. Экономика опиралась на налоги, которые собирались из крестьян-феллахов. Сбор налогов был делом берберских вождей, которые принимали участие в завоевании в 969 году. Они отдавали халифу часть собранного и оставляли себе остальное. Со временем они стали помещиками и образовали землевладельческую аристократию.

Войско пополнялось рабами тюркского происхождения, которых называли мамлюками, а также пехотой из Судана и свободными берберами. В 1150-х доход от земли уменьшился, войско взбунтовалось, начались беспорядки, торговля пришла в упадок, и как следствие ослабла власть фатимидских халифов.

В 1160-х возникла угроза Египту со стороны крестоносцев. Арабов на борьбу против них сплотил курдский полководец Салах ад-Дин. Нанеся поражение крестоносцам у границ Египта, он в 1187 году отвоевал Иерусалим. После смерти фатимидского халифа в 1171 году Салах ад-Дин стал правителем Египта, основав династию Айюбидов (Эйюбидов). При его правлении Египет вернулся к исламу суннитского толка. На военную службу приходило все больше тюркских рабов из Турции. Войско поддерживала система икта — сбор налогов с земли, которую воинам выдавали за военную службу. Со временем мамлюки образовали прослойку очень мощной земельной аристократии. В 1250 году они свергли династию Айюбидов и основали свою собственную. Самых могущественных из мамлюков называли амирами. Мамлюки удерживали власть в Египте на протяжении 250 лет. За это время они расширили подвластную территорию на Палестину, победили крестоносцев и остановили монгольское нашествие в битве при Айн-Джалуте в 1260 году. Мамлюкский Египет стал защитником ислама и его священных городов Медина и Мекка.

Но со временем система икты перестала поставлять военные силы. Мамлюки стали считать свои земли наследственными и не хотели за них служить. Прекратился ремонт каналов, уменьшилась производительность земли. Военная технология мамлюков отстала от прогресса в других государствах, где все большее значение играло огнестрельное оружие.. Как следствие в 1517 году Оттоманская империя легко завоевала Египет. Турки восстановили систему сбора налогов, восстановилась и торговля в Красном море, хотя на пути торговых связей с Индийским океаном стояли португальцы. В течение XVII и XVIII столетий мамлюки вернулись к власти. Самых богатых из них называли беями, фактическая власть была в их руках, тогда как турецкие паши имели лишь формальную власть.

В 1798 году в Египет вторглись войска Наполеона, и местное сопротивление французской армии было слабым, однако совместными усилиями Британия и Оттоманская империя выгнали французов в 1801 году. С этого времени началась борьба между англичанами и французами за контроль над Египтом, растянувшаяся на весь XIX век и часть XX.

Африканский рог

Сомали

Зарождение ислама на противоположном от Сомали берегу Красного моря привело к тому, что сомалийские купцы благодаря отношениям с арабами постепенно переняли новую религию. В первые века ислама на континент с Аравийского полуострова переселилось много мусульман, и на протяжении последующих веков города-государства Сомали, которые составляли часть «берберской» цивилизации, превратились в мусульманские: Могадишо, Бербера, Зейла, Барава и Марка. Город Могадишо, который стали называть «Городом ислама», контролировал торговлю золотом в Восточной Африке на протяжении долгих веков.

Султанаты и республики в портовых Марке, Бараве, Хобьо, Могадишо процветали, принимая корабли из Аравии, Индии, Венеции, Персии, Египта, Португалии и даже Китая. Васко да Гама заходил в Могадишо в XV в. и записал, что это большой город с четырёх- и пятиэтажными домами, большими дворцами, многочисленными мечетями с цилиндрическими минаретами.

В XVI веке Дуарте Барбоза писал, что в Могадишо приходило много кораблей из Камбейского царства (Индия), привозя ткани и пряности, и вывозя золото, воск и слоновую кость. Барбоза обратил внимание на большое количество мяса, пшеницы, овса, лошадей и фруктов на прибрежных базарах, которые гарантировали состоятельность местным купцам. Могадишо был центром ткацкого ремесла и продавал свои ткани в Египет и Сирию, а также служил транзитным пунктом для купцов из суахильских Момбасы и Малинди, которые обеспечивали торговлю золотом с султанатом Килва. Активное участие в торговле принимали еврейские купцы из Ормузского пролива, привозя индийские ткани и фрукты в обмен на зерно и шерсть.

С XV века установились торговые отношения с Малаккой. Торговали тканями, амброй и фарфором. Жирафов и зебр вывозили в китайскую империю Мин. Купцы Сомали занимали видное место в торговле между Африкой и Азией. Пытаясь обойти португальскую блокаду и вмешательство Омана, купцы из Индии использовали сомалийские порты Марку и Бараву, которые лежали за пределами португальской юрисдикции.

Эфиопия

Династия Загве правила на значительной части современных Эфиопии и Эритреи примерно с 1137 по 1270 год. Её название происходит из языка народа агау, принадлежащего кушитской языковой семье. Начиная с 1270 года и на протяжении многих веков Эфиопской империей правила Соломонова династия.

В начале XV века Эфиопия, впервые со времен Аксума, попыталась наладить дипломатические контакты с европейскими королевствами. Сохранилось письмо от английского короля Генриха IV императору Абиссинии. В 1428 году император Эфиопии Йисхак I отправил двух гонцов к королю Арагона Альфонсо V, который их благополучно отпустил, но они не смогли вернуться. Первые контакты на постоянной основе начались в 1508 году при правлении императора Давида II. Именно тогда на империю напал Адальский султанат. Португальцы помогли эфиопскому правителю оружием и 400 воинами. Адало-эфиопская война была одной из войн в регионе, с помощью которых Оттоманская империя и Португалия чужими руками боролись за контроль над ним.

Когда император Сусныйос принял в 1624 году католицизм, в стране начались годы волнения и бунты, которые привели к смерти тысяч людей. Иезуитские миссионеры оскорбляли веру эфиопцев, и 25 июня 1632 года сын Сусныйоса, Фасиледэс, снова провозгласил Эфиопскую Православную Церковь государственной и прогнал иезуитов из страны вместе с другими европейцами.

Восточная Африка

Христианская и исламская Нубия

Когда правитель Аксума Эзана захватил Мероэ, народ баллана переселился в Нубию с юго-запада и основал три государства: Мукурра, Нобатия и Алва, которые просуществовали более 200 лет. Мукурра лежала над третьим порогом Нила и имела столицу Донгола, Нобатия — севернее, и имела столицей Фарас, Алва — южнее с центром в городе Соба. Впоследствии Мукурра поглотила Нобатию. Примерно между 500 и 600 годами народ этой области принял монофизитство. Церковь сначала пользовалась коптским письмом, потом греческим и наконец древненубийским, который принадлежит к группе нило-сахарских языков. По своим взглядам нубийское христианство было близко к египетской коптской церкви.

Арабы-мусульмане завоевали Египет к 641 году и отрезали христиан Нубии и Аксума от других христианских государств. В 651—652 годах арабы вторглись в христианскую Нубию, но нубийские лучники дали им отпор. Было заключено соглашение, по которому арабы признавали христианскую Нубию. Соглашение также определило правила торговли, которые регулировали отношения между Нубией и Египтом на протяжении 600 лет.

С XIII века начался упадок христианской Нубии. Власть монархии ослабла, уступив церкви и знати. В Нубию начали переселяться арабы-бедуины. Их факиры принесли в страну суфийский ислам. К 1366 году Нубия разделилась на мелкие владения и впоследствии была оккупирована мамлюками. На протяжении XV века страна была открыта для арабской миграции. Арабские кочевники принесли с собой свою культуру и язык. К XVI веку Мукурра и Нобатия стали исламскими. Под руководством Абдаллы Джамма образовалась арабская конфедерация, которая уничтожила столицу Алвы Собу, которая оставалась последним оплотом христианства. Впоследствии Алва оказалась в составе Сеннара.

На протяжении XV века на территорию Алвы мигрировали пастухи народа фундж. Они образовали государство со столицей в Сеннаре. К концу XVI века фунджи обратились к исламу и расширили свои владения на запад до Кордофана. Расселение на восток было остановлено Эфиопией. Экономика государства зависела от купцов, которые проходили через Сеннар, и от пленников, из которых формировалось войско. При Бади IV (1724—1762) армия взбунтовалась, взяла власть в свои руки и свела роль царя к церемониальной. В 1821 году фунджей завоевал египетский паша Мухаммед Али.

Побережье суахили

Исторически народ суахили жил на территории от северной Кении до реки Рувуми в Мозамбике. Арабские географы называли эту территорию землей зинджей («чёрных»).

Современные историки, лингвисты и археологи считают, что народ, который говорит на языке суахили, ведёт родословную от бантуязычных племен, которые в VII—VIII веках подверглись сильному влиянию арабской культуры через мусульманских купцов. Средневековые государства в этом регионе опирались на торговые порты, позволявшие поддерживать связи с исламским миром и Азией. В число таких портов входили Момбаса, Занзибар и Килва-Кисивани. О них упоминают китайский мореплаватель Чжэн Хэ и мусульманские географы, в частности Ибн Баттута. Основными статьями торговли были слоновая кость, рабы и золото.

Португальцы прибыли сюда в 1498 году. Пытаясь подчинить побережье Суахили экономически и христианизировать его, они совершили нападение на Килву-Кисивани в 1505 году, а позже и на другие города. Вследствие сопротивления местного населения попытки португальцев контролировать торговлю не достигли успеха. К концу XVII века влияние Португалии пошло на спад, и с 1729 года с помощью Омана португальцев вытеснили из региона. Побережье суахили стало частью Оманского султаната. Торговля возобновилась, но в меньших, чем ранее, масштабах.

Уреве

Культура уреве возникла в районе озера Виктория в африканский железный век. Название культуры происходит от места археологических раскопок, которые проводила в Кении Мэри Лики. Старые артефакты культуры сохранились в области Кагера в Танзании. Регион культуры уреве протягивался до области Киву в Демократической Республике Конго на западе и до провинции Ньянза и Западной провинции Кении на востоке. На севере он достигал современных Уганды, Руанды и Бурунди. Культура существовала с V века до н. э. до VI века н. э.

Начало культуре уреве положило расселение бантуговорящих народов из Камеруна. Её исследования ведутся совместно с изучением лингвистики расселения банту. Возможно, культура уреве соответствует восточной подсемье языков банту, то есть языкам, на которых говорили потомки первой волны переселенцев в Восточную Африку. Уреве представляется полностью сформированной цивилизацией со своей уникальной стилистикой гончарных изделий и хорошо развитой технологией обработки железа. Насколько сейчас известно, ни гончарство, ни обработка железа не претерпели значительных изменений на протяжении чуть ли не двух тысяч лет, за исключением незначительных вариаций в керамике.

Мадагаскар и Мерине

Мадагаскар в VI веке заселили люди, которые разговаривали на австронезийских языках. Позже, в VI—VII веках на остров переселились бантуязычные племена с континента. Австронезийцы привезли с собой культуру выращивания бананов и риса, бантуязычные — скотоводство. Примерно в 1000 году на севере острова возникли поселения арабских и индийских купцов. К XIV веку на Мадагаскар проник ислам. В течение африканского средневековья порты Мадагаскара помогали поддерживать отношения между городами-государствами народа суахили на побережье: Софалой, Великой Килвой, Момбасой и Занзибаром.

Начиная с XV века на острове возникло несколько государственных образований: Сакалава (XVI в.) на западном побережье, Цитамбала (XVII в.) на восточном берегу и Королевство Имерина (XV в.) в центральных горных районах. К XIX веку Имерина контролировала весь остров.

Первыми европейцами на Мадагаскаре были португальцы, которые с 1500 года совершали нападения на торговые поселения. Позднее прибыли британцы и французы. На протяжении XVII века Мадагаскар был убежищем для пиратов. Радама I (1810—1828) пригласил христианских миссионеров, но Ранавалуна I (1828-61) запретила христианство, что привело к гибели 150 тыс. человек. При Радаме II (1861—1863) Мадагаскар стал ориентироваться на Францию, и французы получили значительные концессии. В 1895 году, в результате франко-малагасийских войн, французы оккупировали Мадагаскар и объявили его протекторатом.

Государства Великих озер

Китара и Уньоро

На плато между Великими Африканскими озёрами к 1000 году возникло много государственных образований. Население этого региона разводило скот, выращивало зерновые и бананы, что заложило основы их экономики. Первое государство, Уньоро, устные предания описывают как часть большего государства Китара, охватывающего весь регион. Элиту её составлял народ луо, правивший бантуязычным народом Уньоро. По культуре это было государство уньоро, как свидетельствуют гончарные изделия, структура поселений и специализация.

Бито, царствующий клан Уньоро, считался наследником клана бачвези, которые правили Китарой. Однако, о Китаре почти ничего не известно, и исследователи сомневаются в существовании такого государства. Большинство правителей региона претендовали на родословную от бачвези.

Буганда

Королевство Буганда было основано народом ганда или баганда примерно в XIV веке. Предки ганда поселились в северной части озера Виктория ещё в X веке до н. э. Правитель Буганди носил титул «кабака», а вожди кланов — титул «батака». Постепенно власть набирала силу, и Буганда стала централизованной монархией. Территория государства росла, но этому расширению стала помехой Уньоро. К 1870 Буганда стала зажиточным государством, в котором правитель-кабака правил страной с лукико, своеобразным советом министров. Государство имело флот из ста судов, каждое из которых вмещало 30 воинов. Но в начале XX века Буганда стала провинцией британского Угандийского протектората.

Руанда

На юго-запад от Уньоро, поблизости от озера Киву, примерно в XVII веке возникло государство Руанда. В нём элиту составляли скотоводы племени тутси. Их правитель носил титул муами. Другое племя, хуту, были земледельцами. Оба племени говорили на одном языке, но отношения между ними, особенно в отношении браков, определялись суровыми социальными нормами. По преданию, Руанду основал муами Руганзу II между примерно 1600 и 1624 годами. Город Кигали был её столицей. Процесс централизации занял 2 века и завершился при муами Кигели IV (1840—1895). Последний вождь тутси подчинился в 1852 году, а последний вождь хуту — только в 1920 году.

Бурунди

На юг от Руанды сформировалось государство Бурунди. Его основал вождь тутси Нтаре Рушасти между 1657 и 1705 годами. Как и в Руанде, экономика опиралась на скотоводов тутси и земледельцев хуту. При муами Нтари Ругамби (1795—1852) Бурунди активно расширялась, в большей степени за счёт дипломатии, чем силы.

Западная Африка

Государства Сахеля

Гана

Империя Гана возможно, возникла ещё в IV веке. Её основал народ сонинке. Впервые о ней вспоминает Аль-Фарази в конце VIII века. Население Ганы было частично городским и частично сельским. Администрацию составляли исповедовавшие ислам городские жители, а верховный правитель, который носил титул «гана», придерживался традиционной религии. Мусульмане, администраторы, берберы и арабы жили в отдельном городе, который сообщался с резиденцией ганы вымощенной булыжником дорогой. Сельское население проживало в сёлах, объединённых в более крупные образования, что присягали на верность гане. Гана считался священным правителем. Примерно в 1050 году, подчинив себе важнейший торговый центр берберов-санхаджа — Аудагост, гана принял ислам.

Состоятельность государству обеспечивала пошлина на торговлю через Сахару, соединявшей Тиарет и Сиджильмасу с Аудагостом. Гана контролировала доступ к золотым приискам области Бамбук. Пошлина собиралась как процент от веса соли и золота, которые провозились через государство. Собственного производства Гана не имела.

В XI веке Гана начала приходить в упадок. Одной из причин могло быть изменение путей торговли золотом на восток через реку Нигер и Тегаза. Другой причиной называют возможную политическую нестабильность из-за борьбы между различными кланами. Государство прекратило существование в 1230 году, когда его захватили жители северного Сенегала.

Мали

См. также: Кейта (династия)

Империя Мали возникла в XIII веке, когда примерно в 1235 году вождь народа манде Сундиата Кейта победил Сумангуру Кваннте, правителя народа сусу или южных сонинке, в битве при Кирине. Сундиата продолжил завоевания с лесов долины Нигера на восток к изгибу реки, на север в Сахару и на запад до Атлантического океана, поглотив остатки Ганы. Он принял титул «манса» и установил свою столицу в городе Ниани.

Хотя торговля солью и золотом оставалась важной, большое значение в Мали имели также скотоводство и земледелие. Выращивали сорго, просо и рис. На границе с Сахарой пасли крупный рогатый скот, овец, коз и верблюдов. Общественная жизнь манде группировалась вокруг сёл и земли. Группу деревень называли «кафу», а её правителя «фарма», который подчинялся мансе. Войско, состоявшее из кавалерии и пехоты, поддерживало порядок. При необходимости с подвластных территорий можно было собрать значительные военные силы.

Переход к исламу проходил постепенно. Власть мансы опиралась на традиционные верования, поэтому Сундиата остерегался ислама. Следующие мансы были верными мусульманами, но всё же придерживались традиционных богов и участвовали в ритуальных церемониях и народных праздниках манде. Ислам стал официальной религией двора при сыне Сундиаты Ули I (1225—1270). Манса Ули совершил паломничество в Мекку и добился признания исламского мира. Писцы и счетоводы при дворе приглашались из мусульман. Детальные воспоминания о Мали оставил Ибн Баттута.

Наивысшего расцвета Мали достигла в XIV веке при Мансе Мусе (1312—1337), который совершил хадж с 500 рабами, каждый из которых держал в руках золотой слиток. Этот хадж обесценил золото в Мамлюкском Египте на целое десятилетие. Муса поразил исламский мир и Европу.

Манса Муса пригласил к себе знаменитых учёных и архитекторов, пытаясь интегрировать свою страну в исламский мир, что привело к росту грамотности. В 1285 году трон захватил освобожденный раб Сакура. Он вытеснил туарегов с Тимбукту и установил в городе центр образования и коммерции. Возросла торговля книгами, а их переписывание стало уважаемым и выгодным ремеслом.

После правления мансы Сулеймана (1341—1360) начался упадок. На южные границы стали нападать всадники народа моси, а на севере туареги вернули Тимбукту. Власть Мали на западе подорвало установление имамата Фута-Торо народом фульбе. Он стал наследником Такрура. Распался союз народов серер и волоф. В течение 1545—1546 гг. Ниани захватил Сонгай. После 1599 года Мали потеряла область Бамбук с её золотыми рудниками и распалась на небольшие объединения.

Сонгай

Народ сонгай, который говорит на языке нило-сахарской семьи, что происходит рыбаков, живших на реке Нигер. Государство Сонгай имело столицы в городе Кукия в IX веке и городе Гао в XII веке.

Вождь Сонни Али начал свои завоевания в 1468 году, отобрав у туарегов Тимбукту. Далее он расширил свои владения на север в пустыню, оттеснил народ моси на юг, а в юго-западном направлении до Дженне. Его войско состояло из кавалерии и лодок. Сонни Али не был мусульманином, и мусульманские историки отзывались о нём неодобрительно, особенно после захвата мусульманского Тимбукту. В 1492 году он умер, а его сына сбросил Мухаммед Тур, мусульманин и по происхождению сонинке.

Мухаммед Тур, после восхождения на трон принявший имя Аския Мохаммед I, (1493—1528) основал династию Аския, а слово «аския» стало синонимом государя. Он закрепил завоевания Сонни Али и использовал ислам для укрепления власти, объявив народу моси джихад и восстановив торговлю через Сахару. Аббасидский халиф Каира признал его и провозгласил халифом Судана. При его правлении Тимбукту стал центром исламской науки. Аския Мохаммед I оттеснил туарегов ещё дальше на север, захватил Аир на востоке, завладев соляными месторождениями Тегазы. Торговая сеть сонгаев охватывала и города-государства народа хауса. Администрирование завоеванных земель поручалось верным слугам и их семьям, на них была также ответственность за местное ополчение. Централизация способствовала стабильности даже во времена династической борьбы. Описание устройства государства при Аскии Мохаммеде I сохранилось благодаря Льву Африканскому. Мохаммеда сместил в 1528 году собственный сын. После периода борьбы за власть трон занял последний сын Мохаммеда Аския Дауд.

В 1591 году в Сонгай вторглись марокканские войска Ахмада аль-Мансура династии Саадитов, которая пыталась завладеть золотыми месторождениями Сахеля. В битве при Тондипи марокканцы разбили сонгаев. В результате они захватили Дженне, Гао и Тимбукту, но весь регион им не повиновался. Аския Нугу перегруппировал войска в Денди, где сопротивление местного населения истощало ресурсы марокканцев, которым приходилось полагаться на поставки из центра. В XVII веке государство Сонгай распалось на несколько государственных образований.

Марокканцы поняли, что оккупация не приносит доходов. Торговля золотом пошла другим путём к побережью, где его покупали европейцы. Пути через Сахару проходили теперь восточнее, через Борну. Дорогое снаряжение приходилось везти через Сахару, что не оправдывало расходов. Марокканцев, которые женились на местных и осели в регионе стали называть «арма» или «рума». В Тимбукту они стали военной кастой и собственниками земель, независимыми от Марокко. Посреди беспорядка начали утверждаться другие группы населения, в частности фульбе из Фута-Торо, что пришли с запада. Бамбара, одно из государств на территории бывшего Сонгая, покорила Гао. В 1737 году туареги перебили арма.

Канем-Борну (Канембу)

Примерно в IX веке в центральном Судане кочевые племана народа канури образовали государство Канем со столицей в Нджими (N’jimi). Канем вырос за счёт торговли через Сахару. Он обменивал рабов, захваченных на юге, на лошадей Северной Африки, что помогало захватывать новых рабов. К концу XI века власть захватила исламская династия Сефува (Сайфава), основателем которой был Хумай ибн-Саламна. Она правила 771 год, что делает её одной из самых продолжительных в истории человечества. Кроме торговли, экономика основывалась также на налогообложении земельных угодий вокруг Канема. Наивысшего расцвета Канем достиг при маи (титул правителя) Дунаме Дибалеми ибн-Салме (1210—1248). По преданию, Канем мог выставить 40 тысяч конников. Территория государства простиралась от Феццана на севере до Сао на юге. Государство было исламским, часто совершалось паломничество в Мекку. В Каире были «гостиницы», предназначенные специально для паломников из Канема.

Примерно в 1400 году династия Сайфава переместила столицу в Нгазаргаму в области Борну неподалеку от озера Чад. Причиной стала чрезмерная эксплуатация пастбищ в Канеме, отчего они высохли. Другим фактором была борьба с народом билала. Из Борну легче было вести торговлю через Сахару. Установились связи с народом хауса, что дало доступ к лошадям и соли, а также с народом акан, что дало доступ к золоту. Маи Али Гази ибн-Дунама (ок. 1475—1503) восстановил контроль над Канемом, победив билала.

В XVI веке династии Сайфава пришлось подавлять частые восстания. Маи Идрис Алаома модернизировал войско, пригласив турецких инструкторов. Сайфава первыми из правителей к югу от Сахары начали импортировать огнестрельное оружие. Установились дружеские отношения с Оттоманской империей через Триполи.

О том, что происходило в Борну в XVII и XVIII веках, известно мало. Без импорта нового оружия войско устарело, и начался упадок. Засухи и голод подорвали власть маи, начались волнения среди скотоводов северных областей, возросло влияние народа хауса. Последнего маи свергли в 1841 году, на чём династия Сайфава прекратила существование.

Халифат Сокото

Фульбе были кочевым народом. Из Мавритании они пришли в Фута-Торо, Фута-Джаллон, а затем расселились во всей Западной Африке. К XIV веку они приняли ислам, а XVI веке утвердились в Масине, что на юге современного Мали. В 1670-х они провозгласили джихад немусульманам. На протяжении войн с неверными образовалось несколько государств в Фута-Торо, Фута-Джаллоне, Масине, Уалии и Бунде. Важнейшими из них были халифат Сокото и государство Фулани.

Осман дан Фодио (1754—1817), правитель города Гобир, обвинил вождей народа хауса в исповедовании нечистой версии ислама и моральной испорченности. В 1804 году он начал Джихад Фулани против недовольного вождями и налогами народа. Джихад охватил северную Нигерию, пользуясь поддержкой народов фульбе и хауса. Осман создал великую державу со столицей в городе Сокото, в которую входили северная Нигерия, Бенин и Камерун. Халифат Сокото сохранялся до британского завоевания северной Нигерии в 1903 году.

Государственные образования зоны тропических лесов

Народы акан и ашанти

Народ акан разговаривает на языке ква. Считается, что его носители пришли в Сахель из Восточной и Центральной Африки.

К XII веку возникло государство Бономан. В XIII веке, когда золотые прииски Мали начали истощаться, значение Бономана и других территорий народа акан как торговцев золотом возросло. Бономан, а потом Денчира, Ачем, Акваму, были предшественниками могущественного государства Ашанти. Вопрос о том, когда именно возникло Ашанти, спорный. Известно, что до XVII века аканы жили в государстве, которое называли Квааман, центр которого лежал на север от озера Босумтви. Экономика государства опиралась на торговлю золотом и орехами дерева кола, а также на подсечное земледелие, основной культурой которого был ямс. Аканы строили города между реками Пра и Офин и объединились в союз, который платил дань Денчире, которая наряду с Аданси и Акваму принадлежала к сильным государствам региона. В XVI веке в обществе Ашанти произошли значительные изменения, в частности рост населения, благодаря выращиванию культур, завезенных из Америки — маниоки и кукурузы, а также росту объёма торговли золотом между побережьем и севером.

В начале XVII века Осэй Туту I (пр. 1695—1717) с помощью Окомфо Аноки, объединил аканов в конфередацию Ашанти, символом которой стал «Золотой трон». Осэй Туту значительно расширил владения аканов. Ядром его войска стало войско государства Акваму, но он реорганизовал его, превратив ополчение в эффективную военную машину. В 1701 году Ашанти завоевало Денчиру, что открыло для государства доступ к прибрежной торговле с европейцами, особенно голландцами. Ещё дальше расширил владения Ашанти Опоку Варе I (1720—1745), присоединив южные земли аканов. На севере он захватил Течиман, Банду, Гьяаман и земли народа гонжа на Чёрной Вольте. Между 1744 и 1745 Опоку совершил нападение на крупное северное государство Дагомба, получив доступ к важным торговым путям среднего течения Нигера. После Опоку правил Куси Ободом (1750—1764), присоединивший новые земли. Осэй Квандо (1777—1803) провел административную реформу, которая улучшила эффективность управления и ещё больше способствовала завоеваниям. Осэй Кваме Паньин (1777—1803), Осэй Туту Кваме (1804—1807) и Осэй Бонсу (1807—1824) в дальнейшем укрепляли государство и расширяли его владения. Ашанти тогда занимала всю территорию современной Ганы и значительную часть современного Кот-д'Ивуара.

Титул правителя в государстве переходил через материнский род. В столице, Кумаси, для общественных работ приглашались специалисты из Аравии, Судана и Европы. Сообщение между городами поддерживалось сетью дорог, что вели от побережья до среднего течения Нигера.

Конфедерация Ашанти оставалась сильной на протяжении большей части XIX века. Но в 1900 году британцы со своим преимуществом в вооружении уничтожили её после четырёх англо-ашантийских войн.

Дагомея

Государство Дагомея возникло в начале XVII века, когда народ аджа государства Аллада переселился на север и поселился среди людей народа фон. Через несколько лет они начали насаждать свою власть, установив столицу в городе Абомей. При Уэгбаджи (пр. 1645—1685) Дагомея стала мощным централизованным государством. Уэгбаджа объявил землю собственностью правителя и наложил налоги. Передача власти в государстве осуществлялась по праву перворождения, что уменьшило влияние вождей отдельных поселков. Установился культ королевского сана. В честь предков правителя ежегодно приносили в жертву раба из пленников. В 1720-х Дагомея захватила Уиду и Алладу, специализировавшихся на продаже рабов, и поставила торговлю живым товаром под свой контроль. Король Агаджа (1708—1740) попытался положить конец работорговле, оставляя рабов на местных плантациях пальмового масла, но выгода от торговли с европейцами и зависимость от европейского огнестрельного оружия перевесили. В 1730 году государство Ойо подчинило себе Дагомею и заставило платить дань. Налоги на рабов в основном платили раковинами каури. Франция завоевала Дагомею после второй франко-дагомейской войны 1892—1894 лет и установила колониальное правительство. При этом большую часть французского войска составляли местные африканцы.

Йоруба

Народ йоруба традиционно считал себя жителями единого государства, тогда как сейчас термин «йоруба» охватывает всех, кто говорит на языках нигеро-конголезской языковой семьи. Этим словом хауса называли жителей государства Ойо. Первым государством йоруба было государство Ифе, которое по преданию основал сверхъестественный герой, первый они Одудува. Сыновья Одудувовы по преданию стали основателями разных городов-государств, а его дочери стали матерями царей. К XVIII веку города-государства йоруба образовали конфедерацию, которую возглавлял глава столичного города Ифе. По мере усиления отдельных городов-государств падало влияние хозяина Ифе. Города-государства начали бороться между собой.

Ойо выросла в XVI веке. В 1550 году её завоевала Нупе, которая имела в своем распоряжении кавалерию. Алафин (титул правителя) вынужден был бежать в ссылку. Алафин Оромпото (правил в 1560—1580) собрал войско с хорошо вооружённой кавалерией и достиг военных успехов в северных лесостепных областях. К XVI веку Ойо расширила свои владения за счёт западных областей реки Нигер до холмов Того, земель йоруба из Кету, Дагомеи и земель народа фон.

Государство возглавлял совет администраторов, отвечающих за отдельные районы. Ойо была посредником в торговле между севером и югом, соединяя восточные границы лесов Гвинеи с западными областями Судана, Сахары и Северной Африки. Йоруба изготовляли ткани, железные и гончарные изделия, получая при обмене соль, кожу и лошадей, необходимых для войска. Ойо оставалось могущественным государством на протяжении двухсот лет. С 1888 года она стала британским протекторатом, потом распалась на части, которые воевали между собой. В 1896 году государство вовсе прекратило существование.

Бенин

Бенинское царство заселял народ эдо нигеро-конголезской языковой семьи. К середине XV века государство Бенин расширяло свои территории и укрепляло завоевания. Оба («царь») Эвуаре (правил в 1450—1480) централизовал власть и в течение 30 лет вел войны с соседями. К его смерти территория Бенина достигала Дагомеи на западе, дельты Нигера на востоке, побережья Атлантического океана и городов-государств йоруба на севере.

Правители (оба) опирались на совет вождей самых могущественных родов узама и руководителей городских цехов. Внук Эвуаре, оба Эсигиэ (1504—1550) отобрал власть у узамы, передав её назначенным администраторам, и увеличил объём контактов с европейцами, особенно португальцами, от которых получал медь для придворных скульпторов. Для общества Бенина свойственна была большая власть женщин, особенно матери будущего оба.

Бенин никогда не был крупным торговцем рабами. Государство экспортировало перец, слоновую кость, каучук и хлопчатобумажные ткани. Покупателями были португальцы и голландцы, которые продавали товар другим народам африканского побережья.

После 1700 года государство стали раздирать династическая борьба и гражданские войны. Однако, при правлении оба Эрсоена и Акенгбуде центральная власть укрепилась. В 1897 году город Бенин захватили британцы.

Дельта Нигера и игбо

В дельте Нигера существовали многочисленные города-государства с различными формами правления. Их защищали густые речные заросли. В XVII веке торговля изменила регион. Города стали играть роль, аналогичную городам побережья Суахили. Некоторые из них, такие как Бонни, Калабари и Варри, были монархиями. Другими, как например Брассом, управляли советы, а такими как Кросс-Ривер и Старый Калабар, правили общества купцов экпе. Экпе устанавливали правила торговли. Некоторые из этих торговых домов были известными в Европе и Америке.

Земли к востоку от дельты Нигера заселял народ игбо (кроме этнической группы аниома, занимавшей земли к западу от реки). В IX веке он имел своё государство Нри, которым правил эзе Нри. Государство состояло из сёл, каждое из которых было автономным и независимым на своей территории. Все жители сёл, мужчины и женщины, участвовали в принятии решений. Захоронения в Игбо-Укву содержат местные изделия из бронзы и стеклянные бусы из Египта или Индии, что свидетельствует о торговле с другими землями.

Центральная Африка

Расселение банту достигло Великих Африканских озёр примерно к 1000 году до н. э. Ещё через полтысячелетия бантуязычные племена поселились на территории современной Анголы.

Луба

В XIV веке Конголо Мвамба из клана Балопве объединил племена луба, которые заселяли земли вблизи от озера Кисале. Он основал династию Конголо, которую позже сменила династия Калала Илунга. Калала расширил владения луба на запад от озера Касале. Сложилась централизованная политическая системы с духовными вождями, балопве, во главе, которые опирались на совет местных правителей и далее вплоть до вождей отдельных поселений. Балопве могли общаться с духами предков и якобы избирались ими. Завоеванные земли присоединялись к иерархии и были представлены при дворе. Власть балопве была духовной, а не военной. Войско было относительно небольшим. Луба контролировали торговлю в регионе и собирали дань. Позже правители многочисленных государственных образований региона претендовали на родословную от луба. Политическая система луба распространилась во всей Центральной Африке, на юге Уганды, в Руанде, Бурунди, Малави, Замбии, Зимбабве и западном Конго. Крупнейшими государствами, претендовавшими на родословную от луба, были Лунда и Марави. Народ бемба северной Замбии состоял из потомков переселенцев луба, что пришли в Замбию в XVII веке.

Лунда

В 1450-х правитель луба Илунга Цибинда женился на царевне Рвидж из народа лунда и объединил народы. Их сын Лусинг расширил владения государства. Его сын Навидж ещё более увеличил владения и стал первым императором лунда с титулом мвато ямво — «повелитель змей». Политическая система луба осталась без изменений, и завоёванные племена приобщались к ней. Правитель назначал советников и сборщиков налогов в завоёванных землях.

На происхождение от Лунда претендовали многочисленные государства. Имбангала из внутренней Анголы вела своё происхождение от Кингури, брата царевны Рвидж, который не терпел власти Цибинды. Слово кингури стало означать тутил правителя государств, основанных братом Рвидж.

Народы лвена и лози в Замбии также считают себя потомками Кингури. В XVII веке вождь Лунды Мвата Казембе основал в долине реки Луапула государство Восточная Лунда. На запад от Лунды ведут свою родословную народы яка и пенд. Лунда связывала центр Африки с торговыми центрами на западном побережье. В XIX веке, после вторжения чокве, вооруженных ружьями, Лунда прекратила своё существование.

Марави (Малави)

Марави, по преданию, ведёт родословную от царя Каронга, чьё имя стало означать титул правителя. Марави связывала центр Африки с торговлей на восточном побережье, с Империей Килва. К XVII веку Марави охватывало территорию между озером Малави и устьем реки Замбези. Правитель Мзура значительно расширил владения государства. Заключив соглашение с португальцами, он собрал войско из 4 тысяч воинов и напал на народ шона. От португальцев он получил помощь в борьбе со своим конкурентом Лунди, вождем зимба. В 1623 году он сменил тактику и воевал уже с шона против портуральцев. После смерти Мзури Марави долго не продержалась. До начала XVIII века она распалась на отдельные поселения.

Конго

К XV веку земледельцы народа баконго, который заселял богатые земли области Заводи Малебо в нижней части течения реки Конго, были объединены в государство с правителем, которого называли маниконго. Столицей государства было поселение Мбанза-Конго. Имея лучшую организацию, они покорили соседей и брали с них дань. Народ баконго умел обрабатывать металлы, делать гончарные изделия и ткани из рафии. Система обложения данью способствовала межрегиональной торговле. Позже в эти края благодаря португальским портам Луанда и Бенгела проникли кукуруза и маниок. Новые культуры заменили просо и способствовали росту населения.

В XVI веке маниконго правили землями от Атлантики до реки Кванго. Каждая из земель имела своего провинциального управляющего, мани-мпембе, поставленного маниконго. В 1560 году власть захватил христианин Афонсу I. Он вел захватнические войны, и при нём выросла торговля рабами. В 1568—1569 годах на землю Конго совершил нападение народ хага, заставив правителя-маниконго бежать. С помощью португальских наёмников маниконго Афонсу I вернул себе власть в 1574 году.

Во второй половине 1660-х португальцы попытались подчинить Конго. Маниконго Антонио I (1661—1665) с 5-тысячным войском потерпел тяжёлое поражение в битве в Мбвиле. Государство распалось на отдельные общины, которые вели между собой войны с целью продажи в рабство пленников.

Рабов получали также из Ндонго, которым правил нгола, правитель. Ндондо тоже не отказывалось продавать португальцам рабов. Пунктом отправления в Бразилию был порт Сан-Томе. Однако, Ндондо относился к португальцам как к противнику подозрительно. Португальцы попытались покорить его, но потерпели поражение от народа мбунду. Из-за работорговли Ндондо терпел депопуляцию. Появилось ещё одно государство Матамба, где правила царица Зинга, которая долго оказывала упорное сопротивление португальцам. Португальцы держались побережья, откуда вели свои торговые сделки, но в глубину континента заходить не решались, получая рабов от местных правителей. А во внутренних землях шли ожесточенные войны за рабов. В XVII—XVIII веках рейдами по рабами занимался народ имбангала, который создал государство Касандже.

Южная Африка

Переселение бантуязычных народов, которые знали земледелие, скотоводство и обработку железа, на юг от реки Лимпопо произошло в IV—V веках. Они вытеснили местные народы, говорившие на койсанских языках. Банту медленно двигались на юг. Объекты обработки железа в Квазулу-Натале датируются примерно 1050-ми годами. Дальше всего продвинулась на юг подгруппа банту коса, чья речь имеет черты, заимствованные от койсанов. Коса добрались до реки Грейт-Фиш в нынешней Восточно-Капской провинции.

Большое Зимбабве и Мапунгубве

Первым государственным образованием в Южной Африке было Мапунгубве, которое появилось в XII веке. Основой благосостояния государства была торговля с купцами побережья суахили слоновой костью из долины Лимпопо, медью с гор северного Трансвааля (ныне — провинция Лимпопо), золотом с Зимбабвийского плато. Центром торговли было Чибуэне. Но к XIII веку жители покинули Мапунгубве.

Следующим государственным образованием было Большое Зимбабве на Зимбабвийском плато. Слово зимбабве означает «каменный дом». Большое Зимбабве было первым городом в Южной Африке и стало центром великой державы, объединившей многочисленные поселения народа шона. Позаимствовав умение строить каменные сооружения от Мапунгубве, шона усовершенствовали его, о чём свидетельствуют стены Большого Зимбабве. Аналогичная технология строительства использовалась и в меньших поселениях региона. Великое Зимбабве процветало за счёт торговли с Империей Килва и Софалой с побережья суахили. Килва и Большое Зимбабве развивались параллельно. Большое Зимбабве поставляло золото. Двор правителя жил в роскоши, носил одежду из индийских хлопчатобумажных тканей, украшал свои жилища медными и золотыми орнаментами, ел с тарелок, привезенных из Персии и Китая. Примерно в 1420-х начался упадок. Жители покинули его к 1450 году. Объяснением такого упадка может быть появление торгового города Ингомбе Иледе.

Начался новый этап истории шона. Новым завоевателем стал Мутота, правитель северных шона из Каранги. Вместе с сыном Мутопе Мутота подчинил себе Зимбабвийское плато и Мозамбик вплоть до восточного побережья, что дало доступ к прибрежной торговле. Свою страну шона называли мванамутапа, что означает «повелитель разорённых земель». Северные шона не имели традиции каменной кладки и не строили из камня. После смерти Матопе в 1480 году, государство распалось на два: Торва на юге и Мутапа на севере. Раскол произошёл из-за соперничества двух вождей: Чанги и Тогвы. Чанга смог подчинить себе южные области и образовал государство Бутуа со столицей в Кхами.

В XVI веке португальцы установили постоянные торговые пункты на реке Замбези, пытаясь взять Мутапу под контроль. Частично им это удалось. В 1628 году им удалось посадить марионеточного мванамутапу с именем Мавура, который подписывал договоры, что давали право португальцам экспортировать минеральное сырьё. Португальцы уничтожили систему правления и разорвали торговые связи. К 1667 году Мутапа пришла в упадок. Вожди не позволяли добывать золото, поскольку боялись португальских нападений, и население страны уменьшилось.

Правитель Бутуа назывался чангамире, по имени основателя государства, Чанги. Позже название изменилось на Розви. Попытки португальцев утвердиться здесь потерпели неудачу после поражения от чангамире Домбо. XVII век прошёл мирно и в достатке. Розви развалилось в 1830-х под натиском народа нгуни с Квазулу-Натала.

Намибия

К 1500 году большая часть юга Африки имела свои государственные образования. В северо-западной Намибии народ овамбо занимался земледелием, а гереро — скотоводством. С ростом поголовья скота гереро сместились на юг на пастбища центральной части Намибии. Родственная с ними группа мбандеру оккупировала область Ганзи в северо-западной Ботсване. Народ нама, язык которого принадлежал к койсанским, пересилился со своими овцами на север, где встретил гереро. Между двумя группами начались конфликты. Расширение территории проживания лози вытеснило народы мукушу, субия и ей в регионы Ботей, Окаванго и Чобе в северной Ботсване.

Южная Африка и Ботсвана

Сото-Цвана

Становление государственных образований народа сото-тсвана в регионе Хайвельд на юг от реки Лимпопо началось с 1000 года. Власть вождя держалась на поголовье скота и на духовной связи с предками. Свидетельством этого являются поселения на холме Тутсвемогала с каменными фундаментом и стенами. На северо-запад от реки Вааль первые государственные образования тсвана группировались вокруг поселений с тысячами жителей. Когда в таком поселении возникали неурядицы и начиналась борьба между группами, часть людей шла на новое место и образовывала новое поселение.

Нгуни

На юго-востоке от Драконовых гор жили народы нгуни: зулусы, коса, свази и ндебеле. Здесь также было основано государство, внутренняя вражда перенаселение в котором и заставляли людей переселяться в новые области. Этот процесс постоянных войн, государствостроения и миграции, который проходил в XIX веке, нгуни называли мфекане, а сото — дифакане. Важным фактором в нём было укрепление государства зулусов. Зулусы умели обрабатывать металлы, выращивали просо и пасли скот.

Койсаны и африканеры

Племена, говорившие на койсанских языках, населяли юго-западную часть Капской провинции, для которой характерны частые дожди. Ранние койсанские поселения были поглощены бантуязычными племенами, такие как сото и нгуни, но расселение банту остановилось перед областями зимних дождей. Цокающие звуки койсанских языков частично проникли в языки банту. Койсаны торговали со своими бантуязычными соседями, поставляя крупный рогатый скот, овец и охотничьи принадлежности и получая медь, железо и табак.

В XVI веке Голландская Ост-Индская компания установила в Столовой бухте пункт поставки, где корабли брали воду, покупали мясо у готтентотов. Готтентоты получали от голландцев медь, железо, табак и ожерелья. В 1652 году голландское поселение в Столовой бухте стало постоянным. Голландцы стали выращивать фрукты и овощи и основали больницу для больных моряков. С целью увеличения производства они начали поселять на новые земли крестьян (буров), заменяя ими рабов из Западной Африки. Они отобрали у готтентотов пастбища, что привело к голландско-готтентотской войне 1659 года. Война не выявила победителя, но голландцы провозгласили своё «право на завоевание» и стали претендовать на всю территорию мыса. Применяя тактику сталкивания племен готтентотов одно на другое, буры отобрали у них все земли и всю скотину. Вторая голландско-готтентотская война 1673—1677 гг состояла из рейдов, целью которых был захват скота. Помимо смертей от рук европейцев, готтентоты также гибли тысячами от европейских болезней.

К XVIII веку Капская провинция выросла. Сюда завозили рабов из Мадагаскара, Мозамбика и Индонезии. Голландские поселения начали продвигаться на север, хотя готтентоты оказывали упорное сопротивление этому расселению, ведя партизанскую войну. Тех из буров, кто занимался кочевым скотоводством, стали называть трекбурами. Они часто использовали труд сирот, пострадавших во время рейдов готтентотов.

XIX век

Южная Африка

К середине XIX века на территорию современной Намибии проникли британские и немецкие миссионеры и коммерсанты. Гереро и нама, желая получить ружья и патроны, продавали им скот, слоновую кость и страусовые перья. Немцы утвердились в регионе крепче и в 1884 году объявили прибрежную область от реки Оранжевой до Кунене немецким протекторатом. Они проводили агрессивную политику захвата земель для белых поселений, используя как средство вражду между нама и гереро.

Гереро вступили с немцами в союз, надеясь получить верх над нама. Немцы поставили гарнизон в столице гереро и начали раздавать земли белым переселенцам, в том числе с лучшими пастбищами центрального плато. Кроме того, они установили систему налогообложения и принудительного труда. Гереро и мбандеру взбунтовались, но немцы подавили восстание, а лидеров казнили.

Чума крупного рогатого скота между 1896 и 1897 годами разрушила основу экономики гереро и нама и замедлила продвижение белых. Немцы продолжали превращать Намибию в землю белых переселенцев, захватывая земли и отбирая скот и даже пробуя экспортировать гереро на работы в Южную Африку.

В 1904 году гереро подняли восстание. Немецкий генерал Лотар фон Трота применил против них политику геноцида в битве при Ватерберге, что заставило гереро мигрировать на запад от пустыни Калахари. К концу 1905 года выжило только 16 тысяч гереро из 80. Сопротивление нама было раздавлено в 1907 году. Все земли и весь скот нама и гереро конфисковали. Из-за уменьшения населения рабочую силу начали завозить с овамбо.

Нгуниленд

Между 1815 и 1840 годами на юге Африки воцарился беспорядок, который получил название мфекане. Процесс начался в северных королевствах нгуни Мтетва, Ндвандве и Свазиленд из-за недостатка ресурсов и голода. Когда умер Дингисвайо, правитель Мтетвы, верх взял правитель зулусов Чака. Он установил государство КваЗулу, подчинившее себе ндвандве и вытеснившее свази на север. Миграция ндвандве и свази привела к увеличению области мфекане. В 1820-х Чака расширил границы своих владений до подножия Драконовых гор, ему платили дань даже области на юг от реки Тугела и Умзимкулу. Он замещал вождей покорённых поселений наместниками-индунами, которые подчинялись ему. Чака организовал централизованное, дисциплинированное и преданное войско, вооруженное короткими копьями, равного которому в регионе ещё не было.

В 1828 году Чака погиб от руки своего сводного брата Дингаана, у которого не было таких военных и организационных способностей. В 1938 году воортреккеры попытались оккупировать земли зулусов. Сначала они потерпели поражение, но потом перегруппировались на реке Кровавой и разгромили зулусов. Тем не менее, трекеры не осмелились поселиться на зулусских землях. Дингаана убили в 1840 году во время гражданской войны. Власть взял в свои руки Мпанде, которому удалось укрепить владения зулусов на севере. В 1879 году в земли зулусов вторглись британцы, стремившиеся подчинить себе весь юг Африки. Зулусы одержали победу в битве при Изандлване, но потерпели поражение в битве при Улунди.

Одним из крупнейших государственных образований, которые образовались после мфекане, было Лесото, основанное на плато Таба-Босиу вождём Мошвешве I между 1821 и 1822 годами. Это была конфедерация посёлков, которые признавали власть Мошвешве над собой. В 1830-х Лесото пригласило к себе миссионеров, стремясь получать огнестрельное оружие и лошадей из Капской провинции. Оранжевая республика постепенно уменьшала владения сото, но полностью не смогла их победить. В 1868 году Мошвешве, пытаясь сохранить остатки страны, предложил британцам аннексировать свои владения, которые стали британским протекторатом Басутолендом.

Великий трек

На начало XIX века большинство земель готтентотов оказалось под контролем буров. Готтентоты потеряли экономическую и политическую независимость и были поглощены бурским обществом. Буры разговаривали на языке африкаанс, происходившего от нидерландского. Они стали называть себя уже не бурами, а африканерами. Часть готтентотов использовалась как вооруженные ополченческие отряды в рейдах против других готтентотов и коса. Возникло смешанное население, которое называли «капскими цветными». В колониальном обществе им отводились низшие ступени.

В 1795 году Великобритания отобрала Капскую провинцию у Нидерландов. Это привело к тому, что в 1830-х буры отправились в глубину континента на восток от реки Грейт-Фиш. Этот процесс получил название Великого трека. Трекеры основали республику Трансвааль и Оранжевую на землях с небольшой плотностью населения, которые обезлюдели вследствие мфекане. Буры не смогли покорить бантуязычные племена так, как они покорили койсанов, из-за большой плотности населения и единства местных племен. Кроме того, бантуязычные племена стали получать оружие из Капской провинции через торговлю. Вследствие Кафрских войн бурам пришлось уйти из части земель коса (кафров). Покорить бантуязычные племена смогла лишь мощная имперская сила. В 1901 году бурские республики потерпели поражение от британцев в Второй англо-бурской войне. Несмотря на поражение, стремление буров было частично удовлетворено — Южной Африкой правили белые. Британия отдала законодательную, исполнительную и административную власть в руки британцев и колонизаторов.

Европейская торговля, географические экспедиции и завоевание

Между 1878 и 1898 годами европейские государства поделили между собой и завоевали большую часть Африки. В течение предыдущих четырёх веков европейское присутствие ограничивалось прибрежными торговыми колониями. Мало кто отваживался идти в глубину континента, а те, кто, как португальцы, шёл, часто терпел поражения и вынужден был возвращаться к побережью. Изменениям способствовали несколько технологических инноваций. Одно из них — изобретение карабина, который заряжался гораздо быстрее ружья. Широко стала применяться артиллерия. В 1885 году Хайрем Стивенс Максим изобрел пулемёт. Европейцы отказывались продавать новейшее оружие африканским вождям.

Значительным препятствием проникновению европейцев на континент были болезни вроде жёлтой лихорадки, сонной болезни, проказы и, особенно, малярии. С 1854 года началось широкое использование хинина. Это и следующие медицинские открытия способствовали колонизации Африки и сделали её возможной.

Европейцы имели немало стимулов для завоевания Африки. Континент богат минеральным сырьём, нужным европейским фабрикам. Начало XIX века ознаменовалось промышленной революцией, в результате которой потребность в сырье росла. Важным фактором было соперничество между государствами. Завоевание колоний в Африке демонстрировало противникам могущество и важность страны. Все это привело к колониальному разделу Африки.

Вырос массив знаний об Африке. В глубину континента снаряжались многочисленные экспедиции. Мунго Парк перешёл через реку Нигер. Джеймс Брюс совершил путешествие по Эфиопии и нашёл исток Голубого Нила. Ричард Фрэнсис Бёртон первым из европейцев достиг озера Танганьика. Сэмюэл Уайт Бейкер исследовал верховья Нила. Джон Хеннинг Спик определил, что Нил вытекает из озера Виктория. Другими значительными исследователями Африки были Генрих Барт, Генри Мортон Стэнли, Антонио Силва Порта, Алешандри ди Серпа Пинту, Рене Кайе, Жерар Рольф, Густав Нахтигаль, Георг Швейнфурт, Джозеф Томсон. Но наиболее известен Дэвид Ливингстон, исследовавший юг Африки и перешедший континент от Луанды на Атлантическом побережье до Келимане на берегу Индийского океана. Европейские исследователи использовали африканских проводников и слуг и шли давно установленными торговыми путями. Свой вклад в исследование Африки сделали христианские миссионеры.

Берлинская конференция 1884—1885 определила правила раздела Африки, по которым претензии державы на часть континента признавались лишь тогда, когда она могла её оккупировать. Ряд договоров 1890—1891 годов полностью определил границы. Вся Африка к югу от Сахары, кроме Эфиопии и Либерии, была разделена между европейскими державами.

Европейцы установили в Африке различные формы правления в зависимости от могущества и амбиций. В некоторых регионах, например в Британской Западной Африке, контроль был поверхностным и ставил целью добычу сырья. В других областях поощрялось переселение европейцев и создание государств, где европейское меньшинство бы доминировало. Только некоторые колонии привлекли достаточно переселенцев. К британским колониям переселенцев принадлежали Британская Восточная Африка (Кения), Северная и Южная Родезии, (нынешние Замбия и Зимбабве), ЮАР, которая уже имела значительное количество переселенцев из Европы — буров. Франция планировала заселить Алжир и включить его в государство на равных правах с европейской частью. Этим планам способствовала близость Алжира к Европе.

В основном администрация колоний не имела человеческих и материальных ресурсов для полного контроля над территориями и вынуждена была полагаться на местные властные структуры. Многочисленные группы в захваченных странах использовали эту европейскую потребность для достижения собственных целей. Одним из аспектов этой борьбы было то, что Теренс Рейнджер назвал «выдумыванием традиций». Чтобы легитимизировать свои претензии на власть перед колониальной администрацией и собственным народом, местная элита фабриковала церемонии и историю, которые оправдывали бы их действия. Как следствие, новый порядок привел к беспорядку.

Список африканских колоний

Бельгия

• Свободное государство Конго и Бельгийское Конго (современная территория Демократической Республики Конго)
• Руанда-Урунди (на земле нынешних Руанды и Бурунди, существовала между 1916 и 1960)

Франция

Французская Западная Африка: Мавритания Сенегал Французский Судан (ныне Мали) Французская Гвинея (ныне Гвинея) Кот-д’Ивуар Нигер Французская Верхняя Вольта (ныне Буркина-Фасо) Французская Дагомея (ныне Бенин)

Французская Экваториальная Африка: Габон Французское Конго (ныне Республика Конго) Убанги-Шари (ныне Центральноафриканская Республика) Французский Чад

Французский Алжир (ныне Алжир) Тунис Французское Марокко Французский Сомалиленд (ныне Джибути) Мадагаскар Коморы

Германия

• Германский Камерун (ныне Камерун и часть Нигера)
• Германская Восточная Африка (на территории современных Танзании, Бурунди и Руанды)
• Германская Юго-Западная Африка (на территории современной Намибии)
• Тоголенд (на территории современных государств Того и Гана)

Италия

• Итальянская Северная Африка (ныне Ливия)
• Эритрея
• Итальянское Сомали

Португалия

Португальская Западная Африка (ныне Ангола) Континентальная Ангола Португальское Конго (ныне провинция Кабинда в составе Анголы) Португальская Восточная Африка (ныне Мозамбик) Португальская Гвинея (ныне Гвинея-Бисау)

Кабо-Верде Сан-Томе и Принсипи Остров Сан-Томе Остров Принсипи Форт Сао Жоао Баптишта де Ажуда (ныне Уида в составе Бенина)

Испания

Испанская Сахара (ныне Западная Сахара) Рио-де-Оро Сегиет-эль-Хамра

Испанское Марокко Сектор Тарфая Ифни

Испанская Гвинея (ныне Экваториальная Гвинея) Ферна?ндо-По Рио-Муни Аннобон

Великобритания

Протекторат Египет Англо-Египетский Судан (ныне Судан) Британское Сомали (ныне часть Сомали) Британская Восточная Африка: Кения Протекторат Уганда (ныне Уганда) Мандат Танганьика (1919—1961, ныне в составе Танзании) Протекторат Занзибар (ныне в составе Танзании)

Бечуаналенд (ныне Ботсвана) Южная Родезия (ныне Зимбабве) Северная Родезия (ныне Замбия) Южно-Африканский Союз (ныне ЮАР) Колония Трансвааль (ныне в составе ЮАР) Капская колония (ныне в составе ЮАР) Колония Натал (ныне в составе ЮАР) Колония Оранжевой реки (ныне в составе ЮАР)

Гамбия Сьерра-Леоне Нигерия Британский Камерун (ныне в составе Камеруна и Нигерии) Золотой берег (ныне Гана) Ньясаленд (ныне Малави) Басутоленд (ныне Лесото) Свазиленд

Независимые государства

• Либерия, основана США в 1821. Объявила независимость в 1847.
• Эфиопия
• Судан, был независим при правлении Махди между 1885 и 1899 годами

XX век

В XX веке в среде африканских интеллектуалов и политиков начали укореняться местный патриотизм и национализм. Частично толчок этому дала Первая мировая война, в которой европейские государства использовали военные подразделения из Африки. Немало африканцев впервые поняли свою силу относительно колонизаторов. Развеялся миф о непобедимости европейцев. Однако в большей части Африки европейская власть продолжала держаться крепко.

После войны Франция, Бельгия и Великобритания захватили бывшие немецкие колонии. Италия при правлении Бенито Муссолини в 1935 году захватила последнюю независимую страну в Африке, Эфиопию, и удерживала её до 1941.

Деколонизация

Процесс деколонизации начался с Ливии, которая провозгласила независимость в 1951 году. На то время независимыми были только Либерия, Южно-Африканская Республика, Египет и Эфиопия. На протяжении 1950-х и 1960-х годов освободилась большая часть Французской Западной Африки. В 1960-х получили независимость также колонии других европейских государств, хотя некоторые страны, в частности Португалия, не желали отдавать свои африканские владения, вследствие чего войны за независимость длились десятки лет. Последними получили независимость Гвинея-Бисау (1974), Мозамбик (1975) и Ангола (1975) от Португалии, Джибути (1977) от Франции, Зимбабве (1980) от Британии и Намибия (1990) от ЮАР. Эритрея отделилась от Эфиопии в 1993 году. В 2011 году Южный Судан отделился от Судана.

Обретя независимость, африканцы переименовали или вернули старые названия многим городам, основанным или переименованным европейцами.

Роль Советского Союза

Деколонизация Африки была бы невозможна без помощи Советского Союза. Недаром, до сих пор государственным символом Мозамбика является АК-47.

Тренировочные лагеря этих движений располагались в Мозамбике, но представительства их были в Лусаке. Это африканский национальный конгресс Южной Африки (лидер — Оливер Тамбо). Это СВАПО — народная организация Юго-Западной Африки (лидер — Сэм Нуйомо, потом он стал президентом Намибии). Это ЗАПУ — Союз Африканского народа Зимбабве (лидер — Джошуа Нкомо). У последних были и тренировочные лагеря на территории Замбии. Мы не только поставляли им оружие. При ЗАПУ действовали два советских военных советника.

СССР поддерживал эти движения, поставлял им оружие, готовил командный состав.

Восточная Африка

С 1952 по 1956 в Кении продолжалось восстание мау-мау, которое британцы подавили, хотя чрезвычайное положение сохранялось ещё в 1960. Независимость Кения получила в 1963 году. Её первым президентом стал Джомо Кениата.

В начале 1990-х начались столкновения между хуту и тутси в Руанде и Бурунди. Кульминацией их стал геноцид в Руанде, в результате которого, по оценкам, погибло 800 тысяч человек.

Северная Африка

В Марокко национально-освободительное движение началось в 1930-х. Была образована партия Истикляль, которая поставила себе целью независимость страны. В 1953 году султан Мухаммед V поддержал этот курс и стал правителем страны, когда 2 марта 1956 Марокко получило независимость от Франции.

В 1954 году в Алжире образовался Фронт национального освобождения. Французы ответили репрессиями, но в 1962 году согласились сесть за стол переговоров и предоставить Алжиру независимость. Первым президентом был избран Мухаммад Ахмад бин Балла. Этнические французы покинули страну и переселились на континент.

В 1934 году Хабиб Бургиба организовал партию «Нео-Дестур» («Новая конституция»), которая стала бороться за независимость Туниса. Страна получила независимость в 1955 году. Бургиба был избран новым президентом.

Муаммар Каддафи пришёл к власти в Ливии в 1969 году в результате переворота и продержался до 2011 года, когда погиб во время событий «арабской весны».

В 1954 году в Египте Гамаль Абдель Насер пришёл к власти, свергнув монархию. Египет участвовал в нескольких войнах против Израиля. В 1967 году Израиль оккупировал Синайский полуостров. Египет не смог вернуть свои территории во время войны 1973 года. В 1979 году Анвар Садат и Менахем Бегин подписали Кэмп-Дэвидские соглашения, по которому Израиль вернул полуостров Египту, а Египет официально признал Израиль. В 1981 Садат за это погиб от руки мусульманина.

Южная Африка

В 1948 году в Южно-Африканской Республике были приняты законы, устанавливавшие апартеид. Продолжая политику эксплуатации африканского большинства, апартеид провозглашал различные цели для различных расовых общин через ряд законов и создание африканских бантустанов. Благодаря борьбе чернокожего большинства за свои права и под международным давлением апартеид был отменён в 1994 году. Нельсон Мандела, лидер Африканского национального конгресса, стал первым чернокожим президентом, избранным на свободных выборах.

Западная Африка

После Второй мировой войны в Западной Африке началось национально-освободительное движение, в частности в Гане, где его возглавил Кваме Нкрума. В 1957 году Гана стала первой независимой страной к югу от Сахары. В следующем году независимость получили французские колонии, и в 1974 году вся территория Западной Африки стала независимой. Новые страны часто были нестабильными, с коррумпированными правительствами. В Нигерии, Сьерра-Леоне, Либерии и Кот-д’Ивуаре вспыхивали гражданские войны, в Гане и Буркина-Фасо происходили многочисленные военные перевороты. Несмотря на богатые природные ресурсы, много государств региона не смогли развить свои экономики.

Источники и литература

• Куббель Л. Е. «Страна золота» — века, культуры, государства. — Москва: Наука, 1990. — (По следам исчезнувших культур Востока). — ISBN 5-02-016730-4.
• Ваккури Юха. [hghltd.yandex.net/yandbtm?fmode=inject&url=http%3A%2F%2Fe-libra.ru%2Fread%2F177724-civilizacii-doliny-nigera.html&tld=ru&text=%22%D0%94%D0%BB%D1%8F%20%D0%B2%D0%BE%D1%81%D1%81%D0%BE%D0%B5%D0%B4%D0%B8%D0%BD%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D1%8F%20%D0%BD%D0%B0%20%D0%BC%D0%B5%D1%81%D1%82%D0%BE%20%D0%BF%D1%80%D0%B8%D0%B1%D1%8B%D0%BB%D0%B8%2C%20%D0%B2%20%D1%87%D0%B0%D1%81%D1%82%D0%BD%D0%BE%D1%81%D1%82%D0%B8%2C%20%D1%81%D0%BB%D0%B5%D0%B4%D1%83%D1%8E%D1%89%D0%B8%D0%B5%22&l10n=ru&mime=html&sign=ee40e28bbba07767690abc743c622511&keyno=0 Цивилизации долины Нигера]. — Москва: Прогресс, 1988. — 168 с.
• Говоров Ю.Л. История стран Азии и Африки в средние века. — Кемерово: КГУ, 1998. — 145 с.
• Давидсон А.Б., Филатова И.И. [hghltd.yandex.net/yandbtm?fmode=inject&url=http%3A%2F%2Fvivovoco.astronet.ru%2FVV%2FPAPERS%2FHISTORY%2FAFRIQUE.HTM&tld=ru&text=%D0%90.%D0%91.%20%D0%94%D0%B0%D0%B2%D0%B8%D0%B4%D1%81%D0%BE%D0%BD%2C%20%D0%98.%D0%98.%20%D0%A4%D0%B8%D0%BB%D0%B0%D1%82%D0%BE%D0%B2%D0%B0%2C%20%22%D0%90%D0%9D%D0%93%D0%9B%D0%9E-%D0%91%D0%A3%D0%A0%D0%A1%D0%9A%D0%90%D0%AF%20%D0%92%D0%9E%D0%99%D0%9D%D0%90%20%D0%98%20%D0%A0%D0%9E%D0%A1%D0%A1%D0%98%D0%AF%22&l10n=ru&mime=html&sign=2f82b89a7662cbad3547cdd71c8cc9a4&keyno=0 Англо-бурская война и Россия] // Новая и новейшая история. — 2000. — № 1.
• Цыпкин Г. В. Эфиопия в антиколониальных войнах. — Москва: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1988. — 312 с. — ISBN 5-02-016406-2.
• Давидсон А.Б. [vivovoco.astronet.ru/VV/JOURNAL/NEWHIST/BLACK.HTM Тропическая и южная африка в XX веке] // Новая и новейшая история. — 2000. — № 5. [www.webcitation.org/6CY9tcISv Архивировано] из первоисточника 30 ноября 2012.

См. также

• История Западной Африки

Ссылки

• [rec.gerodot.ru/livia/ Древняя Ливия]. [www.webcitation.org/6CY9oslHD Архивировано из первоисточника 30 ноября 2012].- В проекте «Реконструкция» «Нового Геродота»
• [www.africa.org.ua/history/index.htm История Африки]. [www.webcitation.org/6CY9qGvWE Архивировано из первоисточника 30 ноября 2012].- на сайте «Африка: Информационный центр»
• [wiki.laser.ru/index.php/%D0%90%D1%84%D1%80%D0%B8%D0%BA%D0%B0 Африка]. [www.webcitation.org/6CY9rannC Архивировано из первоисточника 30 ноября 2012]. Статья из МСЭ в ЭНЭ

Отрывок, характеризующий История Африки

– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
– Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! – сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно улыбался. Он подбежал.
– Пожалуйста, Василий Дмитрич, – говорила Наташа, – пойдемте, пожалуйста.
– Да, что, увольте, г'афиня, – говорил Денисов.
– Ну, полно, Вася, – сказал Николай.
– Точно кота Ваську угова'ивают, – шутя сказал Денисов.
– Целый вечер вам буду петь, – сказала Наташа.
– Волшебница всё со мной сделает! – сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним – отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. – Что ж это такое? – проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не отходил от нее.


Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.
Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как будто он давно ждал его.
– Давно не видались, – сказал он, – спасибо, что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.
– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
– Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.
– Он не постигается умом, а постигается жизнью, – сказал масон.
– Я не понимаю, – сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он боялся не верить ему. – Я не понимаю, – сказал он, – каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.
Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.
– Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя, – сказал он. – Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.
– Да, да, это так! – радостно сказал Пьер.
– Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку – науку всего, науку объясняющую всё мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью.
– Да, да, – подтверждал Пьер.
– Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
– Нет, я ненавижу свою жизнь, – сморщась проговорил Пьер.
– Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! – После этих слов, масон, как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, – и не смел прерывать молчание.
Масон хрипло, старчески прокашлялся и кликнул слугу.
– Что лошади? – спросил он, не глядя на Пьера.
– Привели сдаточных, – отвечал слуга. – Отдыхать не будете?
– Нет, вели закладывать.
«Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не обещав мне помощи?», думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. «Да, я не думал этого, но я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого, думал Пьер, – а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её». Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий, привычными, старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик. Окончив эти дела, он обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном, сказал ему:
– Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?
– Я?… Я в Петербург, – отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. – Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может быть, я буду… – Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.
Масон долго молчал, видимо что то обдумывая.
– Помощь дается токмо от Бога, – сказал он, – но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, – сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, – и успеха…
Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство.


Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно понимал Пьер, читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было, обратился к нему:
– Я приехал к вам с поручением и предложением, граф, – сказал он ему, не садясь. – Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве, ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в братство свободных каменьщиков?
Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти всегда на балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил Пьера.
– Да, я желаю, – сказал Пьер.
Вилларский наклонил голову. – Еще один вопрос, граф, сказал он, на который я вас не как будущего масона, но как честного человека (galant homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих прежних убеждений, верите ли вы в Бога?
Пьер задумался. – Да… да, я верю в Бога, – сказал он.
– В таком случае… – начал Вилларский, но Пьер перебил его. – Да, я верю в Бога, – сказал он еще раз.
– В таком случае мы можем ехать, – сказал Вилларский. – Карета моя к вашим услугам.
Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему нужно делать и как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его достойные, испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить правду.
Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой то человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему навстречу, что то тихо сказал ему по французски и подошел к небольшому шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа платок, Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно захватив в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку, повел куда то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он морщился от боли и улыбался от стыда чего то. Огромная фигура его с опущенными руками, с сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими шагами подвигалась за Вилларским.
Проведя его шагов десять, Вилларский остановился.
– Что бы ни случилось с вами, – сказал он, – вы должны с мужеством переносить всё, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери, вы развяжете себе глаза, – прибавил Вилларский; – желаю вам мужества и успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.
Оставшись один, Пьер продолжал всё так же улыбаться. Раза два он пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал. Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того, что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха. Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на тот путь обновления и деятельно добродетельной жизни, о котором он мечтал со времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно – темно: только в одном месте горела лампада, в чем то белом. Пьер подошел ближе и увидал, что лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна раскрытая книга. Книга была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был человечий череп с своими дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия: «Вначале бе слово и слово бе к Богу», Пьер обошел стол и увидал большой, наполненный чем то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не удивило то, что он увидал. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь, совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более необыкновенного чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие – ему казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще большего. Стараясь вызвать в себе чувство умиленья, он смотрел вокруг себя. – «Бог, смерть, любовь, братство людей», – говорил он себе, связывая с этими словами смутные, но радостные представления чего то. Дверь отворилась, и кто то вошел.
При слабом свете, к которому однако уже успел Пьер приглядеться, вошел невысокий человек. Видимо с света войдя в темноту, человек этот остановился; потом осторожными шагами он подвинулся к столу и положил на него небольшие, закрытые кожаными перчатками, руки.
Невысокий человек этот был одет в белый, кожаный фартук, прикрывавший его грудь и часть ног, на шее было надето что то вроде ожерелья, и из за ожерелья выступал высокий, белый жабо, окаймлявший его продолговатое лицо, освещенное снизу.
– Для чего вы пришли сюда? – спросил вошедший, по шороху, сделанному Пьером, обращаясь в его сторону. – Для чего вы, неверующий в истины света и не видящий света, для чего вы пришли сюда, чего хотите вы от нас? Премудрости, добродетели, просвещения?
В ту минуту как дверь отворилась и вошел неизвестный человек, Пьер испытал чувство страха и благоговения, подобное тому, которое он в детстве испытывал на исповеди: он почувствовал себя с глазу на глаз с совершенно чужим по условиям жизни и с близким, по братству людей, человеком. Пьер с захватывающим дыханье биением сердца подвинулся к ритору (так назывался в масонстве брат, приготовляющий ищущего к вступлению в братство). Пьер, подойдя ближе, узнал в риторе знакомого человека, Смольянинова, но ему оскорбительно было думать, что вошедший был знакомый человек: вошедший был только брат и добродетельный наставник. Пьер долго не мог выговорить слова, так что ритор должен был повторить свой вопрос.
– Да, я… я… хочу обновления, – с трудом выговорил Пьер.
– Хорошо, – сказал Смольянинов, и тотчас же продолжал: – Имеете ли вы понятие о средствах, которыми наш святой орден поможет вам в достижении вашей цели?… – сказал ритор спокойно и быстро.
– Я… надеюсь… руководства… помощи… в обновлении, – сказал Пьер с дрожанием голоса и с затруднением в речи, происходящим и от волнения, и от непривычки говорить по русски об отвлеченных предметах.
– Какое понятие вы имеете о франк масонстве?
– Я подразумеваю, что франк масонство есть fraterienité [братство]; и равенство людей с добродетельными целями, – сказал Пьер, стыдясь по мере того, как он говорил, несоответственности своих слов с торжественностью минуты. Я подразумеваю…
– Хорошо, – сказал ритор поспешно, видимо вполне удовлетворенный этим ответом. – Искали ли вы средств к достижению своей цели в религии?
– Нет, я считал ее несправедливою, и не следовал ей, – сказал Пьер так тихо, что ритор не расслышал его и спросил, что он говорит. – Я был атеистом, – отвечал Пьер.
– Вы ищете истины для того, чтобы следовать в жизни ее законам; следовательно, вы ищете премудрости и добродетели, не так ли? – сказал ритор после минутного молчания.
– Да, да, – подтвердил Пьер.
Ритор прокашлялся, сложил на груди руки в перчатках и начал говорить:
– Теперь я должен открыть вам главную цель нашего ордена, – сказал он, – и ежели цель эта совпадает с вашею, то вы с пользою вступите в наше братство. Первая главнейшая цель и купно основание нашего ордена, на котором он утвержден, и которого никакая сила человеческая не может низвергнуть, есть сохранение и предание потомству некоего важного таинства… от самых древнейших веков и даже от первого человека до нас дошедшего, от которого таинства, может быть, зависит судьба рода человеческого. Но так как сие таинство такого свойства, что никто не может его знать и им пользоваться, если долговременным и прилежным очищением самого себя не приуготовлен, то не всяк может надеяться скоро обрести его. Поэтому мы имеем вторую цель, которая состоит в том, чтобы приуготовлять наших членов, сколько возможно, исправлять их сердце, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые нам преданием открыты от мужей, потрудившихся в искании сего таинства, и тем учинять их способными к восприятию оного. Очищая и исправляя наших членов, мы стараемся в третьих исправлять и весь человеческий род, предлагая ему в членах наших пример благочестия и добродетели, и тем стараемся всеми силами противоборствовать злу, царствующему в мире. Подумайте об этом, и я опять приду к вам, – сказал он и вышел из комнаты.
– Противоборствовать злу, царствующему в мире… – повторил Пьер, и ему представилась его будущая деятельность на этом поприще. Ему представлялись такие же люди, каким он был сам две недели тому назад, и он мысленно обращал к ним поучительно наставническую речь. Он представлял себе порочных и несчастных людей, которым он помогал словом и делом; представлял себе угнетателей, от которых он спасал их жертвы. Из трех поименованных ритором целей, эта последняя – исправление рода человеческого, особенно близка была Пьеру. Некое важное таинство, о котором упомянул ритор, хотя и подстрекало его любопытство, не представлялось ему существенным; а вторая цель, очищение и исправление себя, мало занимала его, потому что он в эту минуту с наслаждением чувствовал себя уже вполне исправленным от прежних пороков и готовым только на одно доброе.
Через полчаса вернулся ритор передать ищущему те семь добродетелей, соответствующие семи ступеням храма Соломона, которые должен был воспитывать в себе каждый масон. Добродетели эти были: 1) скромность , соблюдение тайны ордена, 2) повиновение высшим чинам ордена, 3) добронравие, 4) любовь к человечеству, 5) мужество, 6) щедрость и 7) любовь к смерти.
– В седьмых старайтесь, – сказал ритор, – частым помышлением о смерти довести себя до того, чтобы она не казалась вам более страшным врагом, но другом… который освобождает от бедственной сей жизни в трудах добродетели томившуюся душу, для введения ее в место награды и успокоения.
«Да, это должно быть так», – думал Пьер, когда после этих слов ритор снова ушел от него, оставляя его уединенному размышлению. «Это должно быть так, но я еще так слаб, что люблю свою жизнь, которой смысл только теперь по немногу открывается мне». Но остальные пять добродетелей, которые перебирая по пальцам вспомнил Пьер, он чувствовал в душе своей: и мужество , и щедрость , и добронравие , и любовь к человечеству , и в особенности повиновение , которое даже не представлялось ему добродетелью, а счастьем. (Ему так радостно было теперь избавиться от своего произвола и подчинить свою волю тому и тем, которые знали несомненную истину.) Седьмую добродетель Пьер забыл и никак не мог вспомнить ее.
В третий раз ритор вернулся скорее и спросил Пьера, всё ли он тверд в своем намерении, и решается ли подвергнуть себя всему, что от него потребуется.
– Я готов на всё, – сказал Пьер.
– Еще должен вам сообщить, – сказал ритор, – что орден наш учение свое преподает не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения. Сия храмина убранством своим, которое вы видите, уже должна была изъяснить вашему сердцу, ежели оно искренно, более нежели слова; вы увидите, может быть, и при дальнейшем вашем принятии подобный образ изъяснения. Орден наш подражает древним обществам, которые открывали свое учение иероглифами. Иероглиф, – сказал ритор, – есть наименование какой нибудь неподверженной чувствам вещи, которая содержит в себе качества, подобные изобразуемой.
Пьер знал очень хорошо, что такое иероглиф, но не смел говорить. Он молча слушал ритора, по всему чувствуя, что тотчас начнутся испытанья.
– Ежели вы тверды, то я должен приступить к введению вас, – говорил ритор, ближе подходя к Пьеру. – В знак щедрости прошу вас отдать мне все драгоценные вещи.
– Но я с собою ничего не имею, – сказал Пьер, полагавший, что от него требуют выдачи всего, что он имеет.
– То, что на вас есть: часы, деньги, кольца…
Пьер поспешно достал кошелек, часы, и долго не мог снять с жирного пальца обручальное кольцо. Когда это было сделано, масон сказал:
– В знак повиновенья прошу вас раздеться. – Пьер снял фрак, жилет и левый сапог по указанию ритора. Масон открыл рубашку на его левой груди, и, нагнувшись, поднял его штанину на левой ноге выше колена. Пьер поспешно хотел снять и правый сапог и засучить панталоны, чтобы избавить от этого труда незнакомого ему человека, но масон сказал ему, что этого не нужно – и подал ему туфлю на левую ногу. С детской улыбкой стыдливости, сомнения и насмешки над самим собою, которая против его воли выступала на лицо, Пьер стоял, опустив руки и расставив ноги, перед братом ритором, ожидая его новых приказаний.
– И наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть мне главное ваше пристрастие, – сказал он.
– Мое пристрастие! У меня их было так много, – сказал Пьер.
– То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться на пути добродетели, – сказал масон.
Пьер помолчал, отыскивая.
«Вино? Объедение? Праздность? Леность? Горячность? Злоба? Женщины?» Перебирал он свои пороки, мысленно взвешивая их и не зная которому отдать преимущество.
– Женщины, – сказал тихим, чуть слышным голосом Пьер. Масон не шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он подвинулся к Пьеру, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза.
– Последний раз говорю вам: обратите всё ваше внимание на самого себя, наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях, а в своем сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас…
Пьер уже чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства, теперь радостью и умилением переполнявший его душу.


Скоро после этого в темную храмину пришел за Пьером уже не прежний ритор, а поручитель Вилларский, которого он узнал по голосу. На новые вопросы о твердости его намерения, Пьер отвечал: «Да, да, согласен», – и с сияющею детскою улыбкой, с открытой, жирной грудью, неровно и робко шагая одной разутой и одной обутой ногой, пошел вперед с приставленной Вилларским к его обнаженной груди шпагой. Из комнаты его повели по коридорам, поворачивая взад и вперед, и наконец привели к дверям ложи. Вилларский кашлянул, ему ответили масонскими стуками молотков, дверь отворилась перед ними. Чей то басистый голос (глаза Пьера всё были завязаны) сделал ему вопросы о том, кто он, где, когда родился? и т. п. Потом его опять повели куда то, не развязывая ему глаз, и во время ходьбы его говорили ему аллегории о трудах его путешествия, о священной дружбе, о предвечном Строителе мира, о мужестве, с которым он должен переносить труды и опасности. Во время этого путешествия Пьер заметил, что его называли то ищущим, то страждущим, то требующим, и различно стучали при этом молотками и шпагами. В то время как его подводили к какому то предмету, он заметил, что произошло замешательство и смятение между его руководителями. Он слышал, как шопотом заспорили между собой окружающие люди и как один настаивал на том, чтобы он был проведен по какому то ковру. После этого взяли его правую руку, положили на что то, а левою велели ему приставить циркуль к левой груди, и заставили его, повторяя слова, которые читал другой, прочесть клятву верности законам ордена. Потом потушили свечи, зажгли спирт, как это слышал по запаху Пьер, и сказали, что он увидит малый свет. С него сняли повязку, и Пьер как во сне увидал, в слабом свете спиртового огня, несколько людей, которые в таких же фартуках, как и ритор, стояли против него и держали шпаги, направленные в его грудь. Между ними стоял человек в белой окровавленной рубашке. Увидав это, Пьер грудью надвинулся вперед на шпаги, желая, чтобы они вонзились в него. Но шпаги отстранились от него и ему тотчас же опять надели повязку. – Теперь ты видел малый свет, – сказал ему чей то голос. Потом опять зажгли свечи, сказали, что ему надо видеть полный свет, и опять сняли повязку и более десяти голосов вдруг сказали: sic transit gloria mundi. [так проходит мирская слава.]
Пьер понемногу стал приходить в себя и оглядывать комнату, где он был, и находившихся в ней людей. Вокруг длинного стола, покрытого черным, сидело человек двенадцать, всё в тех же одеяниях, как и те, которых он прежде видел. Некоторых Пьер знал по петербургскому обществу. На председательском месте сидел незнакомый молодой человек, в особом кресте на шее. По правую руку сидел итальянец аббат, которого Пьер видел два года тому назад у Анны Павловны. Еще был тут один весьма важный сановник и один швейцарец гувернер, живший прежде у Курагиных. Все торжественно молчали, слушая слова председателя, державшего в руке молоток. В стене была вделана горящая звезда; с одной стороны стола был небольшой ковер с различными изображениями, с другой было что то в роде алтаря с Евангелием и черепом. Кругом стола было 7 больших, в роде церковных, подсвечников. Двое из братьев подвели Пьера к алтарю, поставили ему ноги в прямоугольное положение и приказали ему лечь, говоря, что он повергается к вратам храма.
– Он прежде должен получить лопату, – сказал шопотом один из братьев.
– А! полноте пожалуйста, – сказал другой.
Пьер, растерянными, близорукими глазами, не повинуясь, оглянулся вокруг себя, и вдруг на него нашло сомнение. «Где я? Что я делаю? Не смеются ли надо мной? Не будет ли мне стыдно вспоминать это?» Но сомнение это продолжалось только одно мгновение. Пьер оглянулся на серьезные лица окружавших его людей, вспомнил всё, что он уже прошел, и понял, что нельзя остановиться на половине дороги. Он ужаснулся своему сомнению и, стараясь вызвать в себе прежнее чувство умиления, повергся к вратам храма. И действительно чувство умиления, еще сильнейшего, чем прежде, нашло на него. Когда он пролежал несколько времени, ему велели встать и надели на него такой же белый кожаный фартук, какие были на других, дали ему в руки лопату и три пары перчаток, и тогда великий мастер обратился к нему. Он сказал ему, чтобы он старался ничем не запятнать белизну этого фартука, представляющего крепость и непорочность; потом о невыясненной лопате сказал, чтобы он трудился ею очищать свое сердце от пороков и снисходительно заглаживать ею сердце ближнего. Потом про первые перчатки мужские сказал, что значения их он не может знать, но должен хранить их, про другие перчатки мужские сказал, что он должен надевать их в собраниях и наконец про третьи женские перчатки сказал: «Любезный брат, и сии женские перчатки вам определены суть. Отдайте их той женщине, которую вы будете почитать больше всех. Сим даром уверите в непорочности сердца вашего ту, которую изберете вы себе в достойную каменьщицу». И помолчав несколько времени, прибавил: – «Но соблюди, любезный брат, да не украшают перчатки сии рук нечистых». В то время как великий мастер произносил эти последние слова, Пьеру показалось, что председатель смутился. Пьер смутился еще больше, покраснел до слез, как краснеют дети, беспокойно стал оглядываться и произошло неловкое молчание.
Молчание это было прервано одним из братьев, который, подведя Пьера к ковру, начал из тетради читать ему объяснение всех изображенных на нем фигур: солнца, луны, молотка. отвеса, лопаты, дикого и кубического камня, столба, трех окон и т. д. Потом Пьеру назначили его место, показали ему знаки ложи, сказали входное слово и наконец позволили сесть. Великий мастер начал читать устав. Устав был очень длинен, и Пьер от радости, волнения и стыда не был в состоянии понимать того, что читали. Он вслушался только в последние слова устава, которые запомнились ему.
«В наших храмах мы не знаем других степеней, – читал „великий мастер, – кроме тех, которые находятся между добродетелью и пороком. Берегись делать какое нибудь различие, могущее нарушить равенство. Лети на помощь к брату, кто бы он ни был, настави заблуждающегося, подними упадающего и не питай никогда злобы или вражды на брата. Будь ласков и приветлив. Возбуждай во всех сердцах огнь добродетели. Дели счастье с ближним твоим, и да не возмутит никогда зависть чистого сего наслаждения. Прощай врагу твоему, не мсти ему, разве только деланием ему добра. Исполнив таким образом высший закон, ты обрящешь следы древнего, утраченного тобой величества“.
Кончил он и привстав обнял Пьера и поцеловал его. Пьер, с слезами радости на глазах, смотрел вокруг себя, не зная, что отвечать на поздравления и возобновления знакомств, с которыми окружили его. Он не признавал никаких знакомств; во всех людях этих он видел только братьев, с которыми сгорал нетерпением приняться за дело.
Великий мастер стукнул молотком, все сели по местам, и один прочел поучение о необходимости смирения.
Великий мастер предложил исполнить последнюю обязанность, и важный сановник, который носил звание собирателя милостыни, стал обходить братьев. Пьеру хотелось записать в лист милостыни все деньги, которые у него были, но он боялся этим выказать гордость, и записал столько же, сколько записывали другие.
Заседание было кончено, и по возвращении домой, Пьеру казалось, что он приехал из какого то дальнего путешествия, где он провел десятки лет, совершенно изменился и отстал от прежнего порядка и привычек жизни.


На другой день после приема в ложу, Пьер сидел дома, читая книгу и стараясь вникнуть в значение квадрата, изображавшего одной своей стороною Бога, другою нравственное, третьею физическое и четвертою смешанное. Изредка он отрывался от книги и квадрата и в воображении своем составлял себе новый план жизни. Вчера в ложе ему сказали, что до сведения государя дошел слух о дуэли, и что Пьеру благоразумнее бы было удалиться из Петербурга. Пьер предполагал ехать в свои южные имения и заняться там своими крестьянами. Он радостно обдумывал эту новую жизнь, когда неожиданно в комнату вошел князь Василий.
– Мой друг, что ты наделал в Москве? За что ты поссорился с Лёлей, mon сher? [дорогой мoй?] Ты в заблуждении, – сказал князь Василий, входя в комнату. – Я всё узнал, я могу тебе сказать верно, что Элен невинна перед тобой, как Христос перед жидами. – Пьер хотел отвечать, но он перебил его. – И зачем ты не обратился прямо и просто ко мне, как к другу? Я всё знаю, я всё понимаю, – сказал он, – ты вел себя, как прилично человеку, дорожащему своей честью; может быть слишком поспешно, но об этом мы не будем судить. Одно ты помни, в какое положение ты ставишь ее и меня в глазах всего общества и даже двора, – прибавил он, понизив голос. – Она живет в Москве, ты здесь. Помни, мой милый, – он потянул его вниз за руку, – здесь одно недоразуменье; ты сам, я думаю, чувствуешь. Напиши сейчас со мною письмо, и она приедет сюда, всё объяснится, а то я тебе скажу, ты очень легко можешь пострадать, мой милый.
Князь Василий внушительно взглянул на Пьера. – Мне из хороших источников известно, что вдовствующая императрица принимает живой интерес во всем этом деле. Ты знаешь, она очень милостива к Элен.
Несколько раз Пьер собирался говорить, но с одной стороны князь Василий не допускал его до этого, с другой стороны сам Пьер боялся начать говорить в том тоне решительного отказа и несогласия, в котором он твердо решился отвечать своему тестю. Кроме того слова масонского устава: «буди ласков и приветлив» вспоминались ему. Он морщился, краснел, вставал и опускался, работая над собою в самом трудном для него в жизни деле – сказать неприятное в глаза человеку, сказать не то, чего ожидал этот человек, кто бы он ни был. Он так привык повиноваться этому тону небрежной самоуверенности князя Василия, что и теперь он чувствовал, что не в силах будет противостоять ей; но он чувствовал, что от того, что он скажет сейчас, будет зависеть вся дальнейшая судьба его: пойдет ли он по старой, прежней дороге, или по той новой, которая так привлекательно была указана ему масонами, и на которой он твердо верил, что найдет возрождение к новой жизни.
– Ну, мой милый, – шутливо сказал князь Василий, – скажи же мне: «да», и я от себя напишу ей, и мы убьем жирного тельца. – Но князь Василий не успел договорить своей шутки, как Пьер с бешенством в лице, которое напоминало его отца, не глядя в глаза собеседнику, проговорил шопотом:
– Князь, я вас не звал к себе, идите, пожалуйста, идите! – Он вскочил и отворил ему дверь.
– Идите же, – повторил он, сам себе не веря и радуясь выражению смущенности и страха, показавшемуся на лице князя Василия.
– Что с тобой? Ты болен?
– Идите! – еще раз проговорил дрожащий голос. И князь Василий должен был уехать, не получив никакого объяснения.
Через неделю Пьер, простившись с новыми друзьями масонами и оставив им большие суммы на милостыни, уехал в свои именья. Его новые братья дали ему письма в Киев и Одессу, к тамошним масонам, и обещали писать ему и руководить его в его новой деятельности.


Дело Пьера с Долоховым было замято, и, несмотря на тогдашнюю строгость государя в отношении дуэлей, ни оба противника, ни их секунданты не пострадали. Но история дуэли, подтвержденная разрывом Пьера с женой, разгласилась в обществе. Пьер, на которого смотрели снисходительно, покровительственно, когда он был незаконным сыном, которого ласкали и прославляли, когда он был лучшим женихом Российской империи, после своей женитьбы, когда невестам и матерям нечего было ожидать от него, сильно потерял во мнении общества, тем более, что он не умел и не желал заискивать общественного благоволения. Теперь его одного обвиняли в происшедшем, говорили, что он бестолковый ревнивец, подверженный таким же припадкам кровожадного бешенства, как и его отец. И когда, после отъезда Пьера, Элен вернулась в Петербург, она была не только радушно, но с оттенком почтительности, относившейся к ее несчастию, принята всеми своими знакомыми. Когда разговор заходил о ее муже, Элен принимала достойное выражение, которое она – хотя и не понимая его значения – по свойственному ей такту, усвоила себе. Выражение это говорило, что она решилась, не жалуясь, переносить свое несчастие, и что ее муж есть крест, посланный ей от Бога. Князь Василий откровеннее высказывал свое мнение. Он пожимал плечами, когда разговор заходил о Пьере, и, указывая на лоб, говорил:
– Un cerveau fele – je le disais toujours. [Полусумасшедший – я всегда это говорил.]
– Я вперед сказала, – говорила Анна Павловна о Пьере, – я тогда же сейчас сказала, и прежде всех (она настаивала на своем первенстве), что это безумный молодой человек, испорченный развратными идеями века. Я тогда еще сказала это, когда все восхищались им и он только приехал из за границы, и помните, у меня как то вечером представлял из себя какого то Марата. Чем же кончилось? Я тогда еще не желала этой свадьбы и предсказала всё, что случится.
Анна Павловна по прежнему давала у себя в свободные дни такие вечера, как и прежде, и такие, какие она одна имела дар устроивать, вечера, на которых собиралась, во первых, la creme de la veritable bonne societe, la fine fleur de l'essence intellectuelle de la societe de Petersbourg, [сливки настоящего хорошего общества, цвет интеллектуальной эссенции петербургского общества,] как говорила сама Анна Павловна. Кроме этого утонченного выбора общества, вечера Анны Павловны отличались еще тем, что всякий раз на своем вечере Анна Павловна подавала своему обществу какое нибудь новое, интересное лицо, и что нигде, как на этих вечерах, не высказывался так очевидно и твердо градус политического термометра, на котором стояло настроение придворного легитимистского петербургского общества.
В конце 1806 года, когда получены были уже все печальные подробности об уничтожении Наполеоном прусской армии под Иеной и Ауерштетом и о сдаче большей части прусских крепостей, когда войска наши уж вступили в Пруссию, и началась наша вторая война с Наполеоном, Анна Павловна собрала у себя вечер. La creme de la veritable bonne societe [Сливки настоящего хорошего общества] состояла из обворожительной и несчастной, покинутой мужем, Элен, из MorteMariet'a, обворожительного князя Ипполита, только что приехавшего из Вены, двух дипломатов, тетушки, одного молодого человека, пользовавшегося в гостиной наименованием просто d'un homme de beaucoup de merite, [весьма достойный человек,] одной вновь пожалованной фрейлины с матерью и некоторых других менее заметных особ.
Лицо, которым как новинкой угащивала в этот вечер Анна Павловна своих гостей, был Борис Друбецкой, только что приехавший курьером из прусской армии и находившийся адъютантом у очень важного лица.
Градус политического термометра, указанный на этом вечере обществу, был следующий: сколько бы все европейские государи и полководцы ни старались потворствовать Бонапартию, для того чтобы сделать мне и вообще нам эти неприятности и огорчения, мнение наше на счет Бонапартия не может измениться. Мы не перестанем высказывать свой непритворный на этот счет образ мыслей, и можем сказать только прусскому королю и другим: тем хуже для вас. Tu l'as voulu, George Dandin, [Ты этого хотел, Жорж Дандэн,] вот всё, что мы можем сказать. Вот что указывал политический термометр на вечере Анны Павловны. Когда Борис, который должен был быть поднесен гостям, вошел в гостиную, уже почти всё общество было в сборе, и разговор, руководимый Анной Павловной, шел о наших дипломатических сношениях с Австрией и о надежде на союз с нею.
Борис в щегольском, адъютантском мундире, возмужавший, свежий и румяный, свободно вошел в гостиную и был отведен, как следовало, для приветствия к тетушке и снова присоединен к общему кружку.
Анна Павловна дала поцеловать ему свою сухую руку, познакомила его с некоторыми незнакомыми ему лицами и каждого шопотом определила ему.
– Le Prince Hyppolite Kouraguine – charmant jeune homme. M r Kroug charge d'affaires de Kopenhague – un esprit profond, и просто: М r Shittoff un homme de beaucoup de merite [Князь Ипполит Курагин, милый молодой человек. Г. Круг, Копенгагенский поверенный в делах, глубокий ум. Г. Шитов, весьма достойный человек] про того, который носил это наименование.
Борис за это время своей службы, благодаря заботам Анны Михайловны, собственным вкусам и свойствам своего сдержанного характера, успел поставить себя в самое выгодное положение по службе. Он находился адъютантом при весьма важном лице, имел весьма важное поручение в Пруссию и только что возвратился оттуда курьером. Он вполне усвоил себе ту понравившуюся ему в Ольмюце неписанную субординацию, по которой прапорщик мог стоять без сравнения выше генерала, и по которой, для успеха на службе, были нужны не усилия на службе, не труды, не храбрость, не постоянство, а нужно было только уменье обращаться с теми, которые вознаграждают за службу, – и он часто сам удивлялся своим быстрым успехам и тому, как другие могли не понимать этого. Вследствие этого открытия его, весь образ жизни его, все отношения с прежними знакомыми, все его планы на будущее – совершенно изменились. Он был не богат, но последние свои деньги он употреблял на то, чтобы быть одетым лучше других; он скорее лишил бы себя многих удовольствий, чем позволил бы себе ехать в дурном экипаже или показаться в старом мундире на улицах Петербурга. Сближался он и искал знакомств только с людьми, которые были выше его, и потому могли быть ему полезны. Он любил Петербург и презирал Москву. Воспоминание о доме Ростовых и о его детской любви к Наташе – было ему неприятно, и он с самого отъезда в армию ни разу не был у Ростовых. В гостиной Анны Павловны, в которой присутствовать он считал за важное повышение по службе, он теперь тотчас же понял свою роль и предоставил Анне Павловне воспользоваться тем интересом, который в нем заключался, внимательно наблюдая каждое лицо и оценивая выгоды и возможности сближения с каждым из них. Он сел на указанное ему место возле красивой Элен, и вслушивался в общий разговор.
– Vienne trouve les bases du traite propose tellement hors d'atteinte, qu'on ne saurait y parvenir meme par une continuite de succes les plus brillants, et elle met en doute les moyens qui pourraient nous les procurer. C'est la phrase authentique du cabinet de Vienne, – говорил датский charge d'affaires. [Вена находит основания предлагаемого договора до того невозможными, что достигнуть их нельзя даже рядом самых блестящих успехов: и она сомневается в средствах, которые могут их нам доставить. Это подлинная фраза венского кабинета, – сказал датский поверенный в делах.]
– C'est le doute qui est flatteur! – сказал l'homme a l'esprit profond, с тонкой улыбкой. [Сомнение лестно! – сказал глубокий ум,]
– Il faut distinguer entre le cabinet de Vienne et l'Empereur d'Autriche, – сказал МorteMariet. – L'Empereur d'Autriche n'a jamais pu penser a une chose pareille, ce n'est que le cabinet qui le dit. [Необходимо различать венский кабинет и австрийского императора. Австрийский император никогда не мог этого думать, это говорит только кабинет.]
– Eh, mon cher vicomte, – вмешалась Анна Павловна, – l'Urope (она почему то выговаривала l'Urope, как особенную тонкость французского языка, которую она могла себе позволить, говоря с французом) l'Urope ne sera jamais notre alliee sincere. [Ах, мой милый виконт, Европа никогда не будет нашей искренней союзницей.]
Вслед за этим Анна Павловна навела разговор на мужество и твердость прусского короля с тем, чтобы ввести в дело Бориса.
Борис внимательно слушал того, кто говорит, ожидая своего череда, но вместе с тем успевал несколько раз оглядываться на свою соседку, красавицу Элен, которая с улыбкой несколько раз встретилась глазами с красивым молодым адъютантом.
Весьма естественно, говоря о положении Пруссии, Анна Павловна попросила Бориса рассказать свое путешествие в Глогау и положение, в котором он нашел прусское войско. Борис, не торопясь, чистым и правильным французским языком, рассказал весьма много интересных подробностей о войсках, о дворе, во всё время своего рассказа старательно избегая заявления своего мнения насчет тех фактов, которые он передавал. На несколько времени Борис завладел общим вниманием, и Анна Павловна чувствовала, что ее угощенье новинкой было принято с удовольствием всеми гостями. Более всех внимания к рассказу Бориса выказала Элен. Она несколько раз спрашивала его о некоторых подробностях его поездки и, казалось, весьма была заинтересована положением прусской армии. Как только он кончил, она с своей обычной улыбкой обратилась к нему:
– Il faut absolument que vous veniez me voir, [Необходимо нужно, чтоб вы приехали повидаться со мною,] – сказала она ему таким тоном, как будто по некоторым соображениям, которые он не мог знать, это было совершенно необходимо.
– Mariedi entre les 8 et 9 heures. Vous me ferez grand plaisir. [Во вторник, между 8 и 9 часами. Вы мне сделаете большое удовольствие.] – Борис обещал исполнить ее желание и хотел вступить с ней в разговор, когда Анна Павловна отозвала его под предлогом тетушки, которая желала его cлышать.
– Вы ведь знаете ее мужа? – сказала Анна Павловна, закрыв глаза и грустным жестом указывая на Элен. – Ах, это такая несчастная и прелестная женщина! Не говорите при ней о нем, пожалуйста не говорите. Ей слишком тяжело!


Когда Борис и Анна Павловна вернулись к общему кружку, разговором в нем завладел князь Ипполит.
Он, выдвинувшись вперед на кресле, сказал: Le Roi de Prusse! [Прусский король!] и сказав это, засмеялся. Все обратились к нему: Le Roi de Prusse? – спросил Ипполит, опять засмеялся и опять спокойно и серьезно уселся в глубине своего кресла. Анна Павловна подождала его немного, но так как Ипполит решительно, казалось, не хотел больше говорить, она начала речь о том, как безбожный Бонапарт похитил в Потсдаме шпагу Фридриха Великого.
– C'est l'epee de Frederic le Grand, que je… [Это шпага Фридриха Великого, которую я…] – начала было она, но Ипполит перебил ее словами:
– Le Roi de Prusse… – и опять, как только к нему обратились, извинился и замолчал. Анна Павловна поморщилась. MorteMariet, приятель Ипполита, решительно обратился к нему:
– Voyons a qui en avez vous avec votre Roi de Prusse? [Ну так что ж о прусском короле?]
Ипполит засмеялся, как будто ему стыдно было своего смеха.
– Non, ce n'est rien, je voulais dire seulement… [Нет, ничего, я только хотел сказать…] (Он намерен был повторить шутку, которую он слышал в Вене, и которую он целый вечер собирался поместить.) Je voulais dire seulement, que nous avons tort de faire la guerre рour le roi de Prusse. [Я только хотел сказать, что мы напрасно воюем pour le roi de Prusse . (Непереводимая игра слов, имеющая значение: «по пустякам».)]
Борис осторожно улыбнулся так, что его улыбка могла быть отнесена к насмешке или к одобрению шутки, смотря по тому, как она будет принята. Все засмеялись.
– Il est tres mauvais, votre jeu de mot, tres spirituel, mais injuste, – грозя сморщенным пальчиком, сказала Анна Павловна. – Nous ne faisons pas la guerre pour le Roi de Prusse, mais pour les bons principes. Ah, le mechant, ce prince Hippolytel [Ваша игра слов не хороша, очень умна, но несправедлива; мы не воюем pour le roi de Prusse (т. e. по пустякам), а за добрые начала. Ах, какой он злой, этот князь Ипполит!] – сказала она.
Разговор не утихал целый вечер, обращаясь преимущественно около политических новостей. В конце вечера он особенно оживился, когда дело зашло о наградах, пожалованных государем.
– Ведь получил же в прошлом году NN табакерку с портретом, – говорил l'homme a l'esprit profond, [человек глубокого ума,] – почему же SS не может получить той же награды?
– Je vous demande pardon, une tabatiere avec le portrait de l'Empereur est une recompense, mais point une distinction, – сказал дипломат, un cadeau plutot. [Извините, табакерка с портретом Императора есть награда, а не отличие; скорее подарок.]
– Il y eu plutot des antecedents, je vous citerai Schwarzenberg. [Были примеры – Шварценберг.]
– C'est impossible, [Это невозможно,] – возразил другой.
– Пари. Le grand cordon, c'est different… [Лента – это другое дело…]
Когда все поднялись, чтоб уезжать, Элен, очень мало говорившая весь вечер, опять обратилась к Борису с просьбой и ласковым, значительным приказанием, чтобы он был у нее во вторник.
– Мне это очень нужно, – сказала она с улыбкой, оглядываясь на Анну Павловну, и Анна Павловна той грустной улыбкой, которая сопровождала ее слова при речи о своей высокой покровительнице, подтвердила желание Элен. Казалось, что в этот вечер из каких то слов, сказанных Борисом о прусском войске, Элен вдруг открыла необходимость видеть его. Она как будто обещала ему, что, когда он приедет во вторник, она объяснит ему эту необходимость.
Приехав во вторник вечером в великолепный салон Элен, Борис не получил ясного объяснения, для чего было ему необходимо приехать. Были другие гости, графиня мало говорила с ним, и только прощаясь, когда он целовал ее руку, она с странным отсутствием улыбки, неожиданно, шопотом, сказала ему: Venez demain diner… le soir. Il faut que vous veniez… Venez. [Приезжайте завтра обедать… вечером. Надо, чтоб вы приехали… Приезжайте.]
В этот свой приезд в Петербург Борис сделался близким человеком в доме графини Безуховой.


Война разгоралась, и театр ее приближался к русским границам. Всюду слышались проклятия врагу рода человеческого Бонапартию; в деревнях собирались ратники и рекруты, и с театра войны приходили разноречивые известия, как всегда ложные и потому различно перетолковываемые.
Жизнь старого князя Болконского, князя Андрея и княжны Марьи во многом изменилась с 1805 года.
В 1806 году старый князь был определен одним из восьми главнокомандующих по ополчению, назначенных тогда по всей России. Старый князь, несмотря на свою старческую слабость, особенно сделавшуюся заметной в тот период времени, когда он считал своего сына убитым, не счел себя вправе отказаться от должности, в которую был определен самим государем, и эта вновь открывшаяся ему деятельность возбудила и укрепила его. Он постоянно бывал в разъездах по трем вверенным ему губерниям; был до педантизма исполнителен в своих обязанностях, строг до жестокости с своими подчиненными, и сам доходил до малейших подробностей дела. Княжна Марья перестала уже брать у своего отца математические уроки, и только по утрам, сопутствуемая кормилицей, с маленьким князем Николаем (как звал его дед) входила в кабинет отца, когда он был дома. Грудной князь Николай жил с кормилицей и няней Савишной на половине покойной княгини, и княжна Марья большую часть дня проводила в детской, заменяя, как умела, мать маленькому племяннику. M lle Bourienne тоже, как казалось, страстно любила мальчика, и княжна Марья, часто лишая себя, уступала своей подруге наслаждение нянчить маленького ангела (как называла она племянника) и играть с ним.