История Балтийского флота

Балтийский флот — один из старейших военно-морских флотов России.

Допетровская эпоха

Морские походы новогородцев на Балтике

Балтийское море носило стратегическое значение сразу с появлением государственности на территории Руси. Отсюда начинался имевший международное значение путь из варяг в греки. На северном участке этого пути располагались одни из древнейших русских городов — Ладога и первая столица Руси — Новгород. В XI и XII вв. новгородцы утвердились на южных берегах Финского залива, получивших впоследствии название Водской пятины.

В составе вооружённых сил Новгорода не было специальных военных флотов. Для военных действий на флоте использовались обычные торговые суда, называемые лодьями, достигавшие в длину 20-25 метров, имевшие парусное вооружение и весла. Такая лодья могла принимать на борт от 60 до 100 профессиональных воинов. Кроме того, известно о следующих типах судов: скедия, буса, шитик, «корабль», набойня, струг и чёлн. Каждая ладья с экипажем составляла отдельную боевую единицу, личный состав которой разделялся на десятки. Ладьи объединялись в отряды, несколько отрядов составляли флот во главе которого стоял князь. Основным тактическим приёмом ведения морского боя был абордаж.

На протяжении XII—XIV веков продолжалась борьба в акватории Балтийского моря, успех попеременно сопутствовал то новгородцам, то их противникам.

Известны несколько случаев использования новгородцами морских судов для боевых действий:

• первые сведения о возможных военных действиях русских на Балтийском море приходятся на 1187 год. В этом году новгородцы совместно с карелами, переплыв на ладьях Варяжское море, высадились на шведском побережье и 12 августа захватили город Сигтуну, взяв богатую добычу. Наиболее ценным трофеем были массивные медные ворота Сигтуны, называемые «Сигтунские врата», которые до сих пор украшают Софийский Собор в Новгороде.
• в 1191 году новгородцы совместно с карелами совершают морской поход в Финляндию против шведов. По утверждению ряда русских историков, не дающих ссылки на первоисточник, во время похода ими был разрушен Або. В то же время, первое упоминание о Або у шведов встречается только в 1270 году.
• в 1311 году новгородцы под начальством князя Дмитрия Романовича предприняли морскую экспедицию через Финский залив на побережье Финляндии. В результате успешных действий новгородцы овладели районом Борго — Тавасгус и захватили огромную добычу
• в 1318 году новгородцы повторили поход в Финляндию - переплыв Финский залив на ладьях сожгли город Або и безпрепятственно возвратились обратно.
• в 1348 году новгороды активно использовали суда для осады захваченного шведами Орешка.

В 1496 году Москва организовала первую морскую экспедицию против Швеции. Русская «судовая рать» обогнула Белое и Баренцево моря и успешно атаковала владения Швеции на севере Скандинавского полуострова, дойдя до побережья Балтики . В 1496 году Иоанн III заключил союз с датским королём Иоанном против шведских правителей Стуров и отправил трёх воевод осаждать Выборг; русские опустошили страну, но не могли взять город. В следующем году новое русское войско вторглось в Финляндию, опустошило её до Тавастгуса и одержало блестящую победу над шведами, а другое войско отправилось морем в Каднию и привело в русское подданство жителей берегов Лименги. В том же году Свант Стур явился в устье реки Наровы и взял новопостроенный Ивангород, где было истреблено всё его население ; шведы, впрочем, скоро покинули своё завоевание, и война окончилась после того, как датский король получил шведский престол; великому князю она ничего не дала.

Ливонская война

Борьба на Балтике резко обострилась в середине XVI века, вместе с ослаблением Ливонского ордена.

В июле 1557 года по указу Ивана Грозного в Лужской губе началось строительство первого русского порта на Балтике. Руководил строительством окольничий Дмитрий Семёнович Шастунов, а помогал ему Иван Выродков — значительный русский военный инженер. Порт был построен в кратчайшие сроки (за три месяца), и вскоре царский указ воспретил новгородским и псковским купцам торговать в ливонских городах Нарве и Ревеле. Отныне они должны были ждать «немцев» в своей земле.

В 1558 году Иван Грозный начал Ливонскую войну, стремясь обеспечить России надежный выход к Балтийскому морю. Первое время боевые действия развивались успешно для русских — уже в 1558 году захватив Нарву, русский царь сделал её главными торговыми воротами в Россию. Товарооборот Нарвы рос быстрыми темпами, количество заходящих в порт судов достигало 170 в год. Потерявшие доходы от транзита русских товаров Швеция и Польша развернули в Балтийском море широкую каперскую деятельность против судов идущих в Нарву. С целью противодействия им Иван Грозный в марте 1570 года выдал «царскую грамоту» (каперский патент) датчанину Карстену Роде. Грамотой был определен порядок дележа добычи, назначено жалование команде, приказано «…воеводам и приказным людям, того атамана Карстена Роде и его скиперов, товарищей и помощников в наших пристанищах на море и на земле в береженье и в чести держать». Купив и оснастив на царские деньги корабль, Роде действовал достаточно эффективно, уже к сентябрю собрав эскадру в 6 судов и нанеся шведским и польским купцам значительный ущерб. Команды кораблей Роде пополнял как датчанами так и архангельскими поморами, стрельцами и пушкарями Пушкарского приказа. Первоначально планировалось базирование кораблей Роде в Нарве, но близость к боевым действиям изменила планы и эскадра базировалась в основном в портах союзника Ивана Грозного — датского короля Фредерика II. Всего им было захвачено 22 судна общей стоимостью вместе с грузами в полмиллиона ефимков серебром. Швеция и Польша посылали специальные эскадры для поиска и поимки Роде, но успеха не имели. Одновременно с этим началось сооружение русского флота в Вологде (около 20 судов) с целью их дальнейшей переброски на Балтику. Однако, в сентябре 1570 года начались датско-шведские переговоры об окончании войны. В результате Роде оказался не нужен одному из своих покровителей — королю Фредерику II. Кроме того, деятельность эскадры значительно ухудшила торговую активность в Балтийском море, снизив доходы датской казны от взимания пошлины за проход судов через пролив Зунд. В октябре 1570 года в Копенгагене, по обвинению в нападении на датские суда, Роде был арестован, команды распущены, а корабли и имущество отобраны в казну. В 1581 году, вступившая в войну Швеция захватила Нарву, а по Плюсскому перемирию 1583 года Россия лишалась и южного побережья Финского залива.

В результате русско-шведской войны 1590—1595 годов утерянные земли были возвращены России. В 1600 году польский посол Лев Сапега от имени Сигизмунда III предложил Борису Годунову отвоевать Нарву у Швеции и передать её вместе с Ивангородом в общее владение Польши и Московского государства, создав здесь базы для совместного Балтийского флота. Предполагалось, что Польша обеспечит будущий флот командирами судов и экипажами, а Россия — материалами (лес, смола, пенька и т. д.) необходимыми для строения судов. Вооружение кораблей и снабжение продовольствием их команд должно было осуществляться за счёт обоих государств. Но Борис Годунов отклонил польское предложение.

По Столбовскому миру 1617 года южное побережье Финского залива вновь отошло Швеции.

В июне 1634 года при заключении Поляновского мира поляки вновь предложили включить в текст мирного договора статью, о том что «король польский и великий государь московский должны вместе стараться, чтоб был у них наряд пушечный, корабли и люди воинские на море Ливонском (Балтийском) и на море Великом (Чёрном) для расширения границ». Русские послы, учитывая отсутствие у России портов на Балтийском и Чёрном морях, отклонили эту статью, заявив, что «государевых воинских кораблей на море Ливонском и на море Великом прежде не бывало и вперед быть негде, да и не для чего; а если это понадобится королю, то пусть он обошлется с нашим государем».

Русско-шведская война 1656—1658 гг.

Следующая попытка закрепиться на Балтийском море была предпринята Россией в середине XVII века. В кампании 1656 года русские войска действовали на двух направлениях.

Главные силы во главе с царём Алексеем Михайловичем действовали вдоль Западной Двины, продвигаясь к Риге. В феврале 1656 года в Смоленском уезде, на верхних притоках Западной Двины — реках Обше и Каспле под руководством воеводы Семёна Змеева началась постройка флотилии из 600 стругов для перевозки войск. К июлю строительство флотилии было в основном закончено. Струги имели длину от 8 до 17 саженей (16—35 м) и могли свободно вмещать по 50 солдат или стрельцов со всем запасом. Прочие суда использовались для доставки продовольствия, эвакуации раненых и больных нижних чинов и перевозки полковой и осадной артиллерии. 31 июля был взят Динабург, 14 августа — Кокенгаузен (переименован в Царевич-Дмитриев). Боярин Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин основал судостроительную верфь в Царевиче-Дмитриеве и начал строительство кораблей для плавания на Балтийском море. 21 августа начата осада Риги. Однако Ригу взять не удалось — гарнизон дождался подкрепления отрядами фельдмаршала Кёнигсмарка и генерала Дугласа и русские войска были вынуждены отступить.

Другой отряд русских войск под начальством воеводы Потёмкина (1000 человек в составе новгородских и ладожских стрельцов и пеших казаков, солдат, 300 чел. карелов-переселенцев «промышленных людей»; 570 человек донских казаков и около 30 человек копорских «вольных казаков») должен был очистить от шведов Ижору и овладеть устьем Невы, после чего перед Потемкиным была поставлена задача идти на Стокгольм. 3 июля 1656 года войска под командованием Потёмкина осадили Нотебург (рус. Орешек), но взять его не смогли. 30 июля часть отряда захватила шведскую крепость Ниеншанц (рус. Канцы). Во взятии крепости участвовали гребные суда флотилии донских казаков. 22 июля в районе острова Котлин произошёл морской бой, в результате которого русская флотилия разбила отряд шведских кораблей, захватив б-пушечный «полукорабель» (галеру) с экипажем. Десант, высаженный на Котлине, сжег находившиеся здесь поселения.

В дальнейшем русские войска действовали не столь удачно. В 1558 году шведы вернули себе Ниеншанц, а по Кардисскому мирному договору Россия выхода к Балтийскому морю не получила, суда заложенные в Царевич-Дмитриеве были разобраны.

Рождение флота

Заслуга в создании Балтийского флота по праву принадлежит Петру I.

В конце XVII века на Плещеевом озере Петром I создается потешная флотилия. В январе 1696 года при подготовке ко Второму Азовскому походу на верфях Воронежа и в Преображенском было развёрнуто масштабное строительство кораблей. Построенные в Преображенском галеры в разобранном виде доставлялись в Воронеж, там собирались и спускались на воду. Кроме того, из Австрии были приглашены инженерные специалисты. Свыше 25 тысяч крестьян и посадских было мобилизовано с ближайшей округи на строительство флота. Были сооружены 2 крупных корабля, 23 галеры и более 1300 стругов, барок и мелких судов. Во главе флота поставлен Лефорт. Флагманом флотилии определен 36-пушечный корабль «Апостол Пётр». В мае 1696 года русская флотилия блокировала Азов с моря. 19 (29) июля 1696 года крепость сдалась. 20 (30) октября 1696 года Боярская Дума провозглашает «Морским судам быть…» Эту дату можно считать днём рождения русского регулярного военно-морского флота. Утверждается обширная программа судостроения — 52 (позднее 77) судов. Для финансирования строительства флота вводятся новые виды податей: землевладельцы были объединены в так называемые кумпанства по 10 тыс. дворов, каждое из которых на свои деньги должно было построить корабль. Летом 1699 года первый большой русский корабль «Крепость» (46-пушечный) отвёз русского посла в Константинополь для переговоров о мире. Само существование такого корабля склонило султана к заключению мира в июле 1700 года, который оставил за Россией крепость Азов. В 1697 — 1698 годах в составе Великого посольства в Голландии Пётр I поработал плотником на верфях Ост-Индийской компании, при участии царя был построен корабль «Пётр и Павел».

Северная война

Начало войны было крайне неудачно для русской армии, начавшись с поражения под Нарвой. Однако, Карл XII в дальнейшем направил свои войска против союзников России, что дало Петру I необходимую передышку. В 1701 году началась постройка 600 стругов на реках Волхов и Луга. Более 300 речных судов и лодок было построено на Новгородской верфи на реке Пола, впадающей в озеро Ильмень. Были взяты в казну все годные частные суда на Ладожском и Онежском озёрах, реках Свирь и Волхов. Вскоре шведские флотилии были вытеснены из Ладожского, Псковского и Чудского озёр.

Зимой 1702 года началась постройка верфи на реке Сясь, впадающей в Ладожское озеро. Здесь были заложены первые боевые корабли — шесть 18-ти пушечных парусных фрегатов и 9 вспомогательных судов. В том же 1702 году в Олонецком уезде на реке Свирь была заложена Олонецкая верфь, где спущено на воду в 1703 году 7 фрегатов, 5 шняв, 7 галер, 13 полугалер, 1 галиот и 13 бригантин. 20 (31) августа 1703 года на Олонецкой верфи был спущен первый линейный корабль — 28-пушечный фрегат «Штандарт». Ещё одна верфь заложена на реке Волхов.

Корабли, построенные на реке Сясь и на Олонецкой верфи, положили начало Балтийскому флоту.

С весны 1703 года русские войска развернули наступление вдоль Невы. 1 мая капитулировал гарнизон крепости Ниеншанц (русск. Канцы). 5 мая к устью Невы подошла шведская эскадра под командованием вице-адмирала Нумерса. Не зная о взятии русскими крепости Ниеншанц, Нумере приказал 10-пушечному галиоту «Гедан» и 8-пушечной шняве «Астрильд» войти в реку. В ночь на 7 мая флотилия из 30 лодок под командованием Петра I напала на шведские суда и после жестокого абордажного боя взяла их в плен. Это была первая победа зарождавшегося русского Балтийского флота. Эскадра Нумерса все лето простояла у устья Невы, но в реку так и не решилась войти и с наступлением холодов ушла в Швецию.

16 (27) мая 1703 года на Заячьем острове в устье Невы началось строительство Санкт-Петербурга, а в зиму 1703—1704 гг. на острове Котлин — крепости Кронштадт. 5 (16) ноября 1704 года начались работы по сооружению на левом берегу Невы Адмиралтейской верфи, и уже в следующем году на ней закладываются первые корабли. В 1704 году Балтийский флот имел в строю 10 фрегатов, вооружённых от 22 до 43 6-фунтовыми пушками, и 19 других военных судов. Летом 1704 года шведская эскадра подошла к Кронштадту, несколько дней обстреливала его и попыталсь высадить десант, который был отбит с большими потерями для шведов. После чего шведский флот ушёл.

В 1704 году начала действовать Лужская верфь, строившая бригантины, и верфь в Селицком Рядке, где заложили 2 шнявы и 11 вспомогательных судов.

14 (25) июля 1705 года к Кронштадту вновь подошла шведская эскадра в составе 29 вымпелов. Артиллерийская дуэль, в ходе которой был сильно поврежден шведский флагманский корабль «Вестманланд», продолжалась 5 часов. После неё шведы вновь попытались высадить на Котлин двухтысячный десант, но были отбиты защитниками острова под командованием полковников Ф. С. Толбухина и И. Н. Островского. Шведы потеряли убитыми, утонувшими и ранеными до 600 человек.

В 1706 году Балтийский флот небольшими силами участвовал в осаде Выборга.

В 1708 году на Олонецкой верфи были заложены два линейных корабля («Рига» и «Выборг»). Началось строительство семи 52-пушечных линейных кораблей и трёх 32-пушечных фрегатов для Балтийского флота в Архангельске. На Балтику они прибыли, совершив переход вокруг Скандинавии. В декабре 1709 года на Адмиралтействой верфи, был заложен первый 54-пушечный линейный корабль «Полтава».

Кроме того, в 1710—1714 гг. были куплены в Англии и Голландии 16 линейных кораблей и 6 фрегатов. К 1714 году в состав Балтийского флота вошло 27 линейных кораблей, 9 фрегатов, 3 шнявы, 177 скампавей и бригантин, 22 вспомогательных судна. Главной базой флота был Петербург, с 1710 года в качестве передовой базы использовался Ревель.

В 1710 году флот в составе 250 кораблей, совершив переход во льдах, принимает активное участие в осаде Выборга, блокируя крепость с моря.

В мае 1713 года 200 судов гребного флота с десантом в 16 тыс. человек под прикрытием корабельного флота без противодействия занял Гельсингфорс и Борго. В июле того же года флот предпринял неудачный поход в Ревель. 15 июля войсками при поддержке флота повторно занят Гельсингфорс. Пробиться в занятый нашими войсками Або в эту навигацию флот не смог из-за сильного противодействия шведской эскадры, стоявшей у Гангута.

В 1714 году флот повторил попытку прорваться к Або, однако шведская эскадра вновь перегородила ему путь у Гангута. В результате Гангутского сражения, состоявшегося 27 июля (7 августа) 1714 года шведская эскадра была разгромлена. Инициатива боевых действий на Балтике полностью перешла к русскому флоту. В том же году гребной флот захватил Аландские острова, город Васа (Вааса) и высадил десант на шведском побережье в Умео.

В 1715 году флот высаживает десант на остров Готланд.

В 1716 году при планировании десанта в Сконии в Копенгагене собирается объединённая русско-английско-датско-голландская эскадра (20 русских кораблей, 19 английских, 17 датских и 25 голландских) под командованием Петра I, которая совершает поход к Борнхольму («Владычествует четырьмя, при Борнхольме»). Несмотря не то, что из-за нерешительности датчан большой десант не состоялся, на южное побережье Швеции с разведывательной целью был высажен небольшой отряд казаков.

В 1717 году вновь предпринята десантная операция на остров Готланд.

24 мая (4 июня) 1719 года шведский флот разбит в Эзельском сражении, в том же году высажено несколько десантов на шведском побережье недалеко от Стокгольма. Один из крупных десантных отрядов приблизился к шведской столице на расстояние 15 миль.

В 1720 году вновь высажен десант на побережье Швеции, сожжен Умео. В том же году на Балтику для усиления шведского флота прибыла английская эскадра под командованием адмирала Нориса. 30 мая англо-шведский флот блокировал Ревель, но уже 2 июня снял блокаду и отошёл к побережью Швеции, опасаясь десанта в районе Стокгольма. 27 июля шведский флот разбит в Гренгамской битве.

В 1721 году до заключения Ништадского мира флот вновь высадил несколько десантов на побережье Швеции.

В результате Северной войны Россия вернула себе выход к Балтийскому морю, в сражениях войны родился и окреп Балтийский флот, ставший ядром Российского военно-морского флота. В ходе Северной войны была создана сеть баз для флота, главной из которых был Петербург. Передовой военно-морской базой, на которую флот опирался до занятия всего южного берега Финского залива, являлся Ревель. Гребной флот базировался в Выборге и портах Финляндии — Гельсингфорс и Або. В 1723 году было закончено строительство военно-морской базы Кронштадт, которая с 1724 года стала главной базой флота.

Сравнение российского Балтийского флота в 20-х годах XVIII века с флотами европейских стран (боеспособные линейные корабли):

Россия	Великобритания	Франция	Швеция	Дания	Турция
1709 год — 0 1720 год — 25	1721 год — 79 (из 124 числившихся)	1714 год — 66 1729 год — 45	1709 год — 48 1720 год — 22	1709 год — 42 1720 год — 25	1715 год — 42

Вторая четверть XVIII века

Балтийский флот после окончания Северной войны

По штату 1720 года в составе корабельного флота должно было состоять 3 90-пушечных линейных корабля, 4 80-пушечных, 2 76-пушечных, 12 66-пушечных и 6 50-пушечных, 6 32-пушечных фрегатов, 3 16-пушечных и 3 14-пушечных шнявы. В галерном флоте должно было быть 130 галер. С 1722 по 1725 гг. было построено 9 линейных кораблей, 3 фрегата, одна шнява, 22 вспомогательных и одно гребное судно. В 1724 году в составе Балтийского флота числилось 32 линейных корабля (от 50 до 96 пушек на каждом), 16 фрегатов, 8 шняв, 85 галер и много небольших парусных и гребных судов. Одновременно, с 1722 года резко снижаются темпы кораблестроения. В последние годы царствования Петра закладывалось не более 1-2 кораблей в год (в 1722 — 1, в 1723 — 1, в 1724 — 2, в 1725 — 1), а необходимое количество для поддержания штатного состава было 3 корабля в год.

Резко ухудшилось положение в кораблестроении после смерти Петра. В 1726 году был заложен всего один 54-пушечный корабль, а в период с 1727 по 1730 годы не было заложено ни одного корабля. В 1727 году в составе флота насчитывалось 15 боеспособных линейных кораблей (из 50 числившихся в составе флота) и 4 боеспособных фрегата (из 18 числившихся). В 1728 году шведский посланник в России доносил своему правительству: «Несмотря на ежегодную постройку галер, русский галерный флот, сравнительно с прежним, сильно уменьшается; корабельный же приходит в прямое разорение, потому, что старые корабли все гнилы, так что более четырёх или пяти линейных кораблей вывести в море нельзя, а постройка новых ослабела. В адмиралтействах же такое несмотрение, что флот и в три года нельзя привести в прежнее состояние, но об этом никто не думает».

На конец 1731 года в составе корабельного флота числилось 36 линейных кораблей, 12 фрегатов и 2 шнявы, но полностью боеспособными были только 29,63 % от штатного числа линейных кораблей, ещё 18,52 % могли действовать на Балтике только в самое благоприятное время года, без штормов. Всего Россия могла вывести в море 8 полностью боеспособных линейных кораблей и 5 в ближнее плавание на Балтике. Выбыли из строя все корабли крупных рангов — 90, 80, 70-пушечные. Боеспособными и частично боеспособными оставались только один 100-пушечный корабль, пять 66-пушечных и семь 56-62-пушечных.

Относительно удовлетворительным было состояние галерного флота, в состав которого входило 120 галер. В 1726 году вице-адмирал Пётр Сиверс предложил ввести для галерного флота мирный штат, что было реализовано в 1728 году. Постоянно на флоте содержалось 90 галер на плаву, ещё на 30 галер хранились приготовленные для быстрой сборки леса.

В правление Петра II резко снизилась интенсивность боевой подготовки экипажей флота. В апреле 1728 года император на заседании Верховного тайного совета приказал, чтобы из всего флота выходили в море только четыре фрегата и два флейта, а ещё пять фрегатов были готовы к крейсированию. Остальные корабли должны были оставаться в портах для «сбережения казны». На доводы флагманов, что необходимо постоянно держать флот на море, император ответил: «Когда нужда потребует употребить корабли, то я пойду в море; но я не намерен гулять по нем, как дедушка». Плохое состояние казны и нерегулярные выплаты жалования вели к оттоку офицеров, что вызывало падение дисциплины среди солдат и матросов. С 1725 по 1729 гг. флот недополучил свыше 1,5 млн рублей. Выдача денежного содержания и вещевого довольствия систематически задерживалась. Рядовой состав не получал обмундирования по нескольку лет, ухудшилось продовольственное снабжение, процветали казнокрадство и взяточничество чинов морского ведомства.

Балтийский флот в царствование Анны Иоанновны

По восшествии на престол и упразднении Верховного тайного совета императрица Анна Иоанновна первыми своими указами обратилась к проблеме восстановления флота. 21 июля (1 августа) 1730 года императрица издала именной указ «О содержании галерного и корабельного флотов по регламентам и уставам», в котором «наикрепчайше подтверждалось Адмиралтейств-коллегии, чтобы корабельный и галерный флот содержаны были по уставам, регламентам и указам, не ослабевая и не уповая на нынешнее благополучное мирное время».

В декабре 1731 года императрица распорядилась возобновить на Балтийском флоте регулярные учения с выходом в море, дабы «иметь сие и людям обучение и кораблям подлинной осмотр, ибо в гавани такелаж и прочее повреждение невозможно так осмотреть, как корабль в движении». В январе (феврале по н. с.) 1731 года на Адмиралтейских верфях был заложен новый 66-пушечный корабль «Слава России», ещё два корабля были заложены в феврале и марте 1732 года.

В 1732 году под председательством вице-канцлера графа Андрея Остермана для реформы флота была учреждена Воинская морская комиссия, в состав которой вошли вице-адмирал граф Николай Головин, вице-адмирал Наум Сенявин, вице-адмирал Томас Сандерс, контр-адмирал Пётр Бредаль и контр-адмирал Василий Дмитриев-Мамонов. Комиссией была сформулирована первая военно-морская доктрина России, произведена реформа управления, введены новые штаты флота.

По штату 1732 года основными в корабельном флоте стали 66-пушечные корабли, которые должны были составлять 59,3 % состава флота. При этом, комиссия исходила из следующих соображений:

• особенности конструкции русских 66-пушечных кораблей позволяли им носить пушки такого-же калибра, как пушки 70-пушечных кораблей иностранных флотов;
• 66-пушечные корабли уже существуют в составе флота и по их выбытии часть их оснастки и артиллерии можно использовать для снаряжения новых кораблей, а артиллерия и оснастка составляли 28,6-38,3 % от стоимости всего корабля.

Штаты корабельного флота 1720 и 1732 годов:

Ранги кораблей	Штат 1720 года	Штат 1732 года
Линейные корабли
90	3	0
80	4	4
76	2	0
66	12	16
54	0	7
50	6	0
Фрегаты
32	6	6
Шнявы
16	3	0

Общее число линейных кораблей осталось неизменным — 27. Осталась неизменной суммарная орудийная сила флота. По петровскому штату, с учётом планировавшегося введения 100-пушечного корабля, флот должен был располагать 1854 орудиями. По штату 1732 года на кораблях должно было находиться 1754 орудия, а с учётом решения комиссии об обязательном нахождении во флоте 1 100-пушечного корабля вне штата — 1854 орудия. Введенный в 1732 году штат флота оставался неизменным до царствования Екатерины II.

В августе 1732 года было принято решение о восстановлении закрытого в 1722 году Архангельского порта и военного кораблестроения на Соломбале, что сыграло огромную роль в развитии флота и кораблестроения. Соломбальская верфь стала второй основной строительной базой Балтийского флота и начала работу в 1734 году. Задуманная для строительства кораблей низших рангов — 54-пушечных кораблей, она уже в 1737 году начала строительство 66-пушечных кораблей, а с 1783 года в Архангельске начали стоить и 74-пушечные суда. За период царствования Анны Иоанновны в Архангельке было построено 52,6% всех кораблей Балтийского флота, при Елизавете Петровне — 64,1%. За период 1731-1799 годов в Петербурге (с Кронштадтом) было построено 55 кораблей, а в Архангельске — 100.

Создание Архангельской верфи давало возможность быстро и оперативно развернуть строительство большого числа кораблей, используя местную лиственницу и экономя ограниченные ресурсы корабельного дуба. Архангельская верфь стала фактически главной судостроительной базой Балтийского флота. Наличие квалифицированной рабочей силы, меньшие сроки доставки леса и лучшая организация его заготовки привели к тому, что стоимость и сроки строительства кораблей в Архангельске были меньше, чем в Петербурге.

Всего за период царствования Анны Иоанновны было построено 19 линейных кораблей, а заложено 24 (5 кораблей были достроены уже после кончины императрицы). Основной этап реализации решений комиссии пришёлся на 1733—1740 годы. В этот период строилось 2,11 корабля в год (в кораблестроительный период 1708—1722 годов — 2,25, при Елизавете в 1741—1762 — 1,86, при Екатерине в 1763—1783 — 2,2). Средний срок строительства корабля составлял 1 год 5,9 месяцев.

Несмотря на произошедший из-за войны с Турцией спад кораблестроительной программы в 1736—1739 годах, когда велось усиленное строительство Днепровской и Азовской флотилий, в царствование императрицы Анны Иоанновны произошёл определенный прогресс в состоянии флота. Если в 1731 году на флоте было только 8 полностью боеспособных линейных кораблей (29,36 % от штатного числа в 27 кораблей), а ещё 5 были ограниченно боеспособны, то в 1739 году полностью боеспособных линейных кораблей было 16 (59,3 % от штатного числа) и ещё 5 были ограниченно боеспособны. После окончания войны с Турцией Адмиралтейство в кратчайшие сроки возобновило интенсивное строительство флота: в 1739 году было заложено 2 линейных корабля, в 1740 году — 3, а в 1741 году сразу 5 линейных кораблей.

Число боеспособных линейных кораблей Балтийского флота в 20-х — 30-х годах XVIII века:

1720 год	1727 год	1731 год	1739 год
25 + 3 в строении	15	13	21 + 2 в строении

В 1734 году во время войны за польское наследство Балтийский флот под командованием адмирала Томаса Гордона принял участие в осаде Данцига, захватив на рейде несколько французских судов. Во время русско-турецкой войны 1735-1739 годов моряки балтийцы были откомандированы в Днепровскую и Азовскую флотилии, под командой вице-адмирала Петра Бредаля участвовали во взятии Азова и оказывали поддержку армии в крымских походах фельдмаршала Петра Ласси, осенью 1737 года под командой вице-адмирала Наума Сенявина участвовали в героической обороне Очакова.

Русско-шведская война (1741—1743 гг.)

Русско-турецкая война 1735-1739 годов тяжело сказалось на состоянии Балтийского флота. Из состава флота в Донскую и Днепровскую экспедиции было командировано 10 314 человек. К 1739 году от эпидемий, боев и дезертирства в Донской флотилии было потеряно 1 415 человек, а в Днепровской — 2 107 человек. На конец 1739 года личный состав корабельного и галерного флотов, пополненный рекрутами, насчитывал 14 840 человек (86% от штатного числа в 17 225 человек), но 4 217 человек по прежнему были откомандированы в Донскую, Днепровскую и Камчатскую экспедиции.

1741

Ещё до объявления войны 11 июля 1741 года шведская эскадра под командованием вице-адмирала Райялина в составе 10 линейных кораблей, 4 фрегатов, бомбардирного корабля, 3 вспомогательных судов была направлена из Карлскруны в Финский залив. Шведская гребная флотилия под командованием контр-адмирала Фалькенгрена (30 гребных судов) перешла из Стокгольма в Фридрихсгам. 24 июля 1741 года Швеция объявила войну России.

Балтийский флот не был готов к выходу в море, все ещё продолжалось укомплектование кораблей экипажами. Военные действия начались в августе 1741 года, почти к концу навигации, приближались осенние ветра и шторма. В результате, балтийский флот в 1741 году так и не вышел в море. В октябре 1741 года шведский парусный флот ушёл в Карлскруну, гребная флотилия — в Стокгольм.

1742

По плану кампании 1742 года гребной флот в составе 44 галер, 13 ботов, 47 шлюпок и 2 кончебасов с 10-тысячным десантом, должен был следуя шхерами прикрывать левый фланг сухопутных войск под командованием Ласси, снабжая его продовольствием и боевым снаряжением. Командующим парусным фолотом был назначен вице-адмирал Захар Данилович Мишуков. Задачей для парусного флота (14 линейных кораблей, 3 фрегата, 3 бомбардирных корабля, 7 вспомогательных судов) было поставлено прикрытие гребного флота и крейсирование в восточной части Финского залива с целью недопущения шведского десанта. Одновременно, с этим планировалось, что архангельская эскадра под командованием вице-адмирала Бредаля (7 линейных кораблей, 5 фрегатов, гукор, яхта), состоявшая из кораблей новой постройки, перейдёт в Ревель и соединиться с Мишуковым.

Действия парусного русского флота в компанию 1742 года были нерешительными.

С 20 мая по 29 июня отряды парусных кораблей выходили из Кронштадта для крейсерства в район Березовых островов (Сескар — Гогланд — острова Аспё).

В начале июня сухопутные войска вышли по направлению к Фридрихсгаму. Гребная флотилия генерал-аншефа Левашова под прикрытием отряда парусных кораблей шла шхерами вдоль побережья с боеприпасами и продовольствием для армии. 5 июня шведский парусный флот в составе 15 линейных кораблей, 5 фрегатов, 2 бомбардирных кораблей, 6 вспомогательных судов под командованием вице-адмирала Шёшерна прибыл к островам Аспё, а шведская гребная флотилия (26 галер и 5 фрегатов) к Фридрихсгаму.

28 июня русские войска без боя заняли Фридрихсгам. Шведская гребная флотилия ушла в Гельсингфорс, а шведский парусный флот перешёл от островов Аспё к полуострову Гангут. В начале июля флот под командованием Мишукова (13 линейных кораблей, 3 фрегата, 5 бомбардирных кораблей, 4 вспомогательных судна) стоял на якоре у острова Сескар. Мишуков, несмотря на приказ Ласси атаковать шведов, избегал встречи с противником. 12 июля русский флот снялся с якоря и попытался догнать шведский флот, уходивший к полуострову Гангут. В поисках противника русский флот направился к Гельсингфорсу, а затем к острову Гогланд, где из-за встречного ветра, ремонта кораблей, отправки больных и призов (2 купеческих судна) простоял с 19 июля до 3 августа. 7 августа Мишуков подошёл к острову Нарген, а 10 августа к полуострову Гангут, но атаковать шведский флот не решился. 11 августа русская армия и гребной флот заняли Гельсингфорс.

После капитуляции шведской армии 24-26 августа шведский флот снялся со стоянки у мыса Гангут и ушёл в Карлскруну, оставив для крейсерства в восточной части Балтийского моря 4 линейных корабля. 13 августа русский флот вернулся к острову Нарген, где простоял до конца кампании. Для обороны побережья Финляндии в Гельсингфорсе были оставлены на зиму 12 галер, фрегат и 2 прама, во Фридрихсгаме — 5 галер, в Борго — 4 галеры, в Ревеле — линейный корабль, фрегат, бомбардирный корабль. Остальные корабли 10 октября прибыли в Кронштадт.

24 октября был захвачен в плен шведский 24-пушечный фрегат «Ульриксдаль», штормом занесённый к Ревелю.

Вышедшая для усиления Балтийского флота 19 июля из Архангельска эскадра вице-адмирала Бредаля попала в шторм, корабли получили столь сильные повреждения, что были вынуждены вернуться обратно.

По результатам кампании над Мишуковым и Бредалем было назначено следствие.

1743

Несмотря на начавшиеся в Або в марте 1743 года мирные переговоры обе стороны активно готовились к кампании. Русское командование планировало с помощью гребного флота высадить десант на побережье Швеции. Парусному флоту ставилась задача прикрывать гребной флот во время перевозки и высадки десанта.

Шведы, в свою очередь, так же планировали высадку десанта в занятой русскими войсками Финляндии.

30 апреля от острова Нарген к полуострову Гангут для обеспечения перехода гребных судов с десантом вышла Ревельская эскадра (7 линейных кораблей, 2 фрегата, бомбардирский корабль, 2 прама). С 10 по 15 мая она крейсировала в районе полуостровов Гангут — Дагерорт — залив Рогервик.

3 мая из Санкт-Петербурга в Гельсингфорс вышел русский гребной флот под командованием Ласси (36 галер и 70 кончебасов) с войсками (9 пехотных полков, 8 гренадерских рот, 200 казаков), имея цель в дальнейшем высадку десанта на шведском побережье

9 мая в море вышла Кронштадтская эскадра под командованием адмирала Головина (7 линейных кораблей, 2 брандера, бомбардирский корабль).

С целью противодействия попыткам шведского флота высадить десант в Финляндии русские гребные суда, зимовавшие в Гельсингфорсе, Борго и Фридрихсгаме (21 галера, 2 прама) 14 мая соединились у Гангута под командой генерала Кейта.

15 мая соединились ревельская и кронштадтские парусные эскадры (в Ревеле???).

18 мая из Карлскруны к полуострову Гангут пришёл шведский парусный флот под командованием адмирала фон Утфалля (16 линейных кораблей, 5 фрегатов, 2 бомбардирских корабля, 4 вспомогательных судна), ещё 5 линейных кораблей были направлены в крейсерство между Гангутом и островом Даго.

20 мая отряд генерала Кейта (по другим данным у русских было только 7 галер под командой капитана I ранга И. И. Кайсарова и два прама «Дикий Бык» и «Олифант» под командой лейтенантов П. Прончищева и А. Соймонова) был атакован у острова Корпо гребной флотилией Фалькенгрена (18 гребных судов, 1 прам и несколько других судов) с войсками на борту, шедшей из Стокгольма для десанта в Финляндии. После двухчасового боя шведы ушли. 24 мая Кейт попытался атаковать противника, но шведы отошли к Дегербю, а сам Кейт, преследуя шведов занял выгодную позицию у острова Соттунга (Аландские острова).

Узнав об успехе Кейта основные силы гребного флота под командованием Ласси (при главном начальствовании Ласси эскадрой галерного флота командовал капитан Толбухин) вышли на соединение к острову Соттунга, однако присутствие у Гангута парусного шведского флота (13 линейных кораблей, фрегат, 2 бомбардирских корабля) вынудило Ласси задержаться у Тверминне (в 4 милях от мыса Хангёудд) в ожидании подхода парусного флота.

21 мая парусный флот (14 линейных кораблей, 2 фрегата, 2 бомбардирских корабля, 2 брандера) под командованием адмирала Головина вышел из Ревеля к Гангуту. Несмотря на приказание Ласси Головин не решился вступить в бой со шведами. 7 июня фон Утфалль направил 2 линейных корабля и 4 фрегата к Дегербю на помощь Фалькенгрену. 8 июня у мыса Гангут состоялась небольшая перестрелка между русским (15 кораблей, 2 фрегата и несколько мелких судов) и шведским флотами (8 линейных кораблей, 6 фрегатов, 1 бомбардирский корабль, 2 галиота и 1 шнява), после которой шведский флот покинул стоянку у Гангута, а русский парусный флот вернулся в Ревель. 8 июня, когда шведский флот отошёл от Гангута, русский гребной флот (48 галер, 86 кончебасов и 46 других гребных судов), прошёл мимо полуострова Гангут и 12 июня соединился у острова Соттунга с отрядом Кейта. 13 июня гребная флотилия Фалькенгрена ушла в Стокгольм. В этот момент было получено известие о подписании предварительных мирных договоренностей.

До августа русский гребной флот стоял у Дегербю, а затем ушёл в Санкт-Петербург. Шведский флот до окончания войны крейсировал между островами Готланд и Даго, а затем ушёл в Карлскруну. Архангельская эскадра не принимала участия в кампании 1743 года, так как прибыла на Балтику уже после подписания мира.

Вторая половина XVIII века

После окончания войны флот в составе Ревельской и Кронштадтской эскадр ежегодно выходил на практические плавания в Балтийское море. Походы продолжались от трёх недель до двух месяцев, а общее число кораблей, фрегатов и бомбардирских судов варьировалось от 8 до 24. Известно о походе четырёх фрегатов для практики к мысу Скаген, а в 1746 году состоялся большой выход в море целого флота из 25 кораблей, 4 фрегатов, 2 бомбардирских и нескольких мелких судов под флагом адмирала Мишукова. Кроме того, ежегодно флотом посылались отряды из военных кораблей и транспортных судов в Архангельск для вооружения и снаряжения вновь построенных там судов, которые к осени приходили в Балтику, а галерный флот использовался для перевозки сухопутных войск. Однако, снабжение флота оставалось на низком уровне, о чём говорит хотя бы решение с 1752 года ограничиться выходом для практических плаваний только Ревельской эскадры в связи с недостатком нижних чинов и по причине значительных исправлений и других работ в Кронштадтском порту. В то же время, в царствование Елизаветы Петровны несколько улучшилась ситуация со строительством новых кораблей. К началу Семилетней войны в составе флота имелось 34 парусных корабля (в том числе 21 линейный, 5 фрегатов, 2 бомбардирских корабля, 2 прама, 4 пакетбота), 83 галеры и около 70 малых гребных судов.

Семилетняя война

Перед началом боевых действий на Балтийском море, для русского флота сложилась благоприятная обстановка. Пруссия не имела своего флота, а Швеция в войне выступала на стороне России. В то же время, союзником Пруссии являлась Англия, имевшая мощный военно-морской флот. В связи с этим, основной задачей флота в войне было поставлено недопущение английского флота в Балтийское море через проливы, а кроме того - блокада побережья Пруссии и содействие наступающей армии и обеспечение подвоза морем для неё подкреплений и всех видов снабжения.

1757

17 апреля императрица Елизавета издала указ о посылке Ревельской эскадры под командой контр-адмирала Люиса к курляндским берегам для блокады прусских портов Мемеля, Пиллау и Кенигсберга в помощь действующей в этом районе русской армии под командованием Фермора. 29 апреля из Ревеля вышла эскадра контр-адмирала Люиса в составе 6 линейных кораблей и 3 фрегатов к прусским берегам для блокады Мемеля, Пиллау и Кенигсберга, которая с 17 мая по 18 июня блокирует с моря порты Мемель, Пиллау и Кенигсберг. 1 мая в море выходит Кронштадтская эскадра под командованием капитана 2 ранга Ляпунова в составе 1 линейного корабля, 2 фрегатов, 2 бомбардирских кораблей, 2 прамов (66-пушечный линейный корабль «Гавриил», 36-пушечные фрегаты «Вахтмейстер» и «Салафаил», 36-пушечные прамы «Элефант» и «Дикий Бык», 10-пушечные бомбардирские суда «Юпитер» и «Дондер»), однако линейный корабль «Гавриил» получил повреждения и 24 мая Ляпунов пошёл с этим кораблём для ремонта в Ревель, передав командование отрядом командиру фрегата «Вахмейстер» капитану 3 ранга Вальронту. 31 мая из Кронштадта вышли основные силы флота под командованием адмирала Мишукова в составе 11 линйейных кораблей, 1 фрегата, 1 брандера и 1 госпитального судна для блокады прусских портов.

17 июня к Мемелю прибывает отряд кораблей в составе 2 фрегатов, 2 бомбардирских кораблей, 2 прамов и 1 галиота под командованием капитана 3 ранга Вальронта. 20-24 июня корабли отряда обстреливают Мемель, содействуя сухопутным войскам, осаждающим крепость. 24 июня крепость пала.

19 июня у Пиллау соединились эскадры Люиса и Мишукова. Мишуков принял командование над объединённым флотом в составе 17 линейных кораблей, 5 фрегатов, 1 брандера и 1 госпитального судна и до конца августа блокировал прусское побережье. 27 августа корабли ушли в базы.

8 сентября из Мемеля вышел отряд капитана 3 ранга Вальронта для следования на зимовку в Кронштадт. В пути корабли попали в шторм и разлучились. В конце сентября и начале октября 3 судна пришли в Кронштадт, 1 прам остался в Либаве, 1 галиот прибыл в Ревель. Фрегат «Вахмейстер», выйдя 9 октября из Ревеля в Кронштадт, попал в шторм у о. Вульф и потерпел крушение. В Финском заливе погиб прам «Элефант».

11 сентября из Ревеля вышла эскадра вице-адмирала Полянского в составе 5 линейных кораблей, 1 фрегата и 1 посыльного судна. В дальнейшем, эскадра, базируясь на Данциге и выделяя поочередно корабли в крейсерство у прусских берегов, оставалась в море до середины октября, а 26 октября вернулась в Ревель.

Галерный флот в компанию 1757 года занимался доставкой войск и снабжением для русской армии в Восточной Пруссии. 22 августа отряд из 10 галер при входе в Куриш-Гаф у устья речки Лабио, имели перестрелку с прусской береговой батареей в ходе которой подавили её.

1758

После получения весной 1758 года от русского посла из Лондона сведений о приготовлении британским адмиралтейством эскадры, для отправки на Балтику было принято решение о посылке русской и шведской эскадр к датским проливам для противодействия английской эскадре. 9 июля у о. Борнхольм русский флот в составе 17 линейных кораблей и 5 фрегатов соединился со шведской эскадрой в составе 6 линейных кораблей и 3 фрегатов и под общей командой адмирала Мишукова направился в Зунд, где занял позицию у острова Амагер вблизи Копенгагена. Здесь он пробыл до начала сентября, когда стало очевидно, что английская эскадра в этом году на Балтике не появится. Одновременно, часть сил русского флота была задействована для блокировки прусского побережья, контроля за устьями рек, перехвата прусских транспортов, снабжения войск.

В октябре 1758 года русский корпус генерала Пальмбаха начал осаду Кольберга. Было принято решение о снабжении войск морским путём. Однако, из-за осенних штормов это оказалось неосуществимым. Из 27 зафрахтованных торговых транспортов, отправленных в октябре из Риги, Мемеля и Кенигсберга к Кольбергу, 11 погибло со своими экипажами, а большая часть остальных была разбросана по разным портам.

1759

В 1759 году флот не предпринимал активных действий, продолжая блокаду прусских берегов и снабжение сухопутных войск по морю.

Русско-шведская война 1788-1790 годов

В ходе разразившейся в 1788-1790 годах русско-шведской войны русский флот, одержав убедительные победы в морских сражениях при Гогланде, Эланде, Роченсальме, Ревеле, Красной Горке и Выборге, в конечном итоге потерпел сокрушительное поражение от шведов во Втором Роченсальмском сражении 9-10 июля 1790 года, из-за ошибок командования потеряв несколько десятков кораблей.

XIX век

В ходе русско-шведской войны 1808-1809 годов русские корабли успешно поддерживали действия сухопутной армии, осуществляя бомбардировки шведских укреплений и десантные операции. Однако захваченный в марте 1808 года эскадрой контр-адмирала Н. А. Бодиско остров Готланд русским морякам удержать не удалось.

Новые испытания выпали на долю моряков-балтийцев в годы Крымской войны 1853—1856 гг., когда им пришлось отражать нападение англо-французского флота, бомбардировавшего русские укрепления Гангута, крепости Кронштадт, Свеаборг и Ревель, и стремившегося прорваться к столице Российской империи — Петербургу.

Во второй половине XIX века Россия приступила к строительству парового военного флота, в первую очередь на Балтике. Уже в начале 1860-х годов в Великобритании заказана была первая российская броненосная плавучая батарея «Первенец», по образцу которой в середине 1860-х годов в России были построены броненосные батареи «Не тронь меня» и «Кремль».

В начале 1863 года возникла опасность войны между Россией и англо-французской коалицией, поддержавшей национально-освободительное восстание в Польше. Отсутствие на Балтийском море современного флота заставило русское правительство принять срочные меры для защиты Финского залива и морских подступов к столице.

Специалистами Морского министерства изучен был опыт постройки в США мониторов системы шведского инженера Эриксона с вращающейся башней. В связи с этим, в марте 1863 года разработана была так называемая «Мониторная кораблестроительная программа», предусматривавшая строительство 11 мониторов для защиты побережья Финского залива и действий в шхерах: 10 однобашенных («Ураган», «Тифон», «Стрелец», «Единорог», «Громоносец», «Латник», «Колдун», «Перун», «Вещун», «Лава») и одного двухбашенного монитора «Смерч», построенного по английскому проекту. В следующем 1864 году началась постройка более крупных броненосных башенных лодок «Русалка» и «Чародейка», а затем — трёхбашенных броненосцев береговой обороны «Адмирал Лазарев», «Адмирал Спиридов» и двухбашенных «Адмирал Чичагов», «Адмирал Грейг».

Выдающейся военно-морской операцией Балтийского флота стала Американская экспедиция 1863-1864 годов, в ходе которой эскадра под командованием адмиралов С. С. Лесовского и А. А. Попова в составе парусно-винтовых фрегатов «Александр Невский», «Пересвет», «Ослябя», винтовых корветов «Витязь», «Варяг» и клипера «Алмаз» посетила Нью-Йорк, оказав поддержку правительству Авраама Линкольна в ходе Гражданской войны 1861-1865 годов.

В 1881 году принята была государственная кораблестроительная программа, предусматривавшая постройку целых серий новейших броненосцев, крейсеров, миноносцев и канонерских лодок. При императорах Александре III (1881-1894) и Николае II (1894-1917) российское военно-морское руководство находилось под влиянием доктрины «морской мощи» американского адмирала-теоретика Альфреда Тайера Мэхена, придерживавшегося концепции, согласно которой определяющая роль океанского флота в грядущих войнах якобы окупала все затраты на его постройку.

К концу XIX века Балтийский флот имел в своём составе свыше 250 современных кораблей всех классов, в том числе паровые эскадренные броненосцы «Пётр Великий», «Император Александр II», «Император Николай I», «Гангут», «Наварин», «Сисой Великий», «Полтава», «Севастополь», «Петропавловск», броненосцы береговой обороны «Адмирал Ушаков», «Адмирал Сенявин», «Генерал-адмирал Апраксин», броненосные крейсера «Генерал-Адмирал», «Герцог Эдинбургский», «Минин», «Дмитрий Донской», «Владимир Мономах», «Адмирал Нахимов», «Память Азова» и бронепалубный крейсер «Адмирал Корнилов».

Начало XX века. Первая мировая война

В годы русско-японской войны 1904—1905 годов из состава Балтийского флота формируется Вторая Тихоокеанская эскадра, совершившая переход в Тихий океан (около 30 тысяч километров), где 14 мая 1905 года она потерпела поражение в Цусимском сражении.

Моряки Балтийского флота принимали активное участие в революции 1905—1907 годов: вооружённое восстание произошло на крейсере «Память Азова» (1906). Во время восстаний в Либаве (1905), Кронштадте (1905 и 1906) и Свеаборге моряки приняли участие как в революционных выступлениях, так и в подавлении восстаний.

Выдающимся подвигом моряков-балтийцев стало спасение командами броненосцев «Цесаревич» и «Слава», а также бронепалубных крейсеров «Адмирал Макаров» и «Богатырь» тысяч жителей итальянского острова Мессина, пострадавших от катастрофического землетрясения в декабре 1908 года.

В апреле 1907 года Морским Генеральным штабом была разработана и представлена на утверждение Совета министров, Государственного совета и Государственной Думы новая программа военного кораблестроения, известная как «Малая судостроительная программа», которая предусматривала, в частности, строительство для Балтийского флота новых линейных кораблей, крейсеров, эскадренных миноносцев и подводных лодок. Исходя из опыта русско-японской войны, уже в 1906 году были спроектированы, а к 1912 году построены новые паровые броненосцы «Андрей Первозванный» и «Император Павел I». В 1906 году в Великобритании был заложен, а в 1909 году введен в строй флагман Балтийского флота — мощный броненосный крейсер «Рюрик».

В 1909-1914 годах по проекту военно-морских инженеров И. Г. Бубнова и А. Н. Крылова на российских верфях построены были новейшие паротурбинные дредноуты типа «Севастополь»: «Севастополь», «Петропавловск», «Полтава» и «Гангут».

В 1912 году была принята «Программа спешного усиления Балтийского флота», предусматривающая строительство с 1913 по 1917 год для Балтийского флота 36 новых паротурбинных эскадренных миноносцев типа «Новик».

В годы Первой мировой войны корабли Балтийского флота проводили минно-заградительные операции (поставлено 35 тыс. мин), а также действовали на коммуникациях немецкого флота, содействовали сухопутным войскам и обеспечивали оборону Финского залива.

20-30 годы XX века

После окончания Гражданской войны и интервенции фактически весь Балтийский флот оказался изолированным в восточной части Финского залива. Ситуация изменилась лишь осенью 1939 года, когда в сферу советского влияния попали прибалтийские республики. В соответствии с заключёнными международными договорами Советский Союз получил право на строительство военно-морских баз в Таллине, Палдиски, на островах Моонзундского архипелага, Риге, Лиепае. Здесь началось строительство системы береговой обороны, перекрывавшей входы в Финский и Рижский заливы. Особое внимание было уделено возведению тяжёлых артиллерийских батарей на островах Сааремаа, Хийумаа и Осмуссаар. Для расквартирования личного состава войск, находившихся в Эстонии, местное правительство выделило необходимые казармы и здания, а также земельные участки под аэродромы, склады и т. п.

14 октября 1939 года вышла директива Наркома ВМф № 3208, где военным морякам рекомендовалось не «представлять себя в роли победителя и завоевателя и тем самым задевать самолюбие граждан иностранных республик». Всю деятельность на территориях республик командование флота должно было строить в соответствии с утверждённым в 1939 году «Руководством по взаимоотношениям с иностранными военными кораблями и властями».

Одной из главных проблем оказалось то, что местные пункты базирования не были рассчитаны на то количество кораблей и судов, которое планировалось советской стороной, а также отсутствовали мощности для их технического обслуживания и ремонта. Из всех портов обеспечить корабли полноценным ремонтом могли только Таллин и Лиепая.

После перебазирования значительной части сил флота к осени 1939 года его дислокация выглядела так: в Кронштадтской военно-морской базе и Ораниенбаумском порту находились основные силы - эскадра в составе линкоров «Марат», «Октябрьская революция» и 3-й дивизион эсминцев, лидер «Ленинград», эсминец «Стерегущий», бригада торпедных катеров, 1-й дивизион сторожевых кораблей, 1-й и 2-й дивизионы базовых тральщиков, 3-й дивизион тихоходных тральщиков Охраны водного района Балтийского флота, корабли гидрографического отдела, 15-й, 16-й, 21-й и 23-й дивизионы подводных лодок и отдельные подводные лодки из других подразделений. В маневренных базах Усть-Луга и Пейпия был развёрнут отряд особого назначения (ООН) Балтийского флота. В подчинении командира отряда были 6 базовых и 6 тихоходных тральщиков, 3 сторожевых корабля и 12 торпедных катеров. Другая же часть флота оказалась разбросанной по южному побережью Балтийского моря на протяжении 500 км. На базах Таллин, Палдиски и Либава располагались отряд лёгких сил, 2-я бригада подлодок (17-й и 22-й дивизионы), 24-й дивизион из состава 3-й бригады подводных лодок, 13-й дивизион и подводный минный заградитель Л-1 «Ленинец» из состава 1-й бригады.

После 1991 года

России достался БФ ВМФ СССР

Литература

• Балтийский флот // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Егоров И. В. [elib.shpl.ru/ru/nodes/22427-egorov-i-v-1905-vosstaniya-v-baltiyskom-flote-v-1905-1906-gg-v-kronshtadte-sveaborge-i-na-korable-pamyat-azova-sbornik-statey-vospominaniy-materialov-i-dokumentov-l-1926#page/1/mode/grid/zoom/1 1905: Восстания в Балтийском флоте в 1905—1906 гг. в Кронштадте, Свеаборге и на корабле «Память Азова».] — Л., 1926. — 162 с.: ил., портр.
• Кротов П. А. Гангут. 300 лет первой победе Российского флота. М., 2014. ISBN 978-5-699-75060-3
• Лебедев А. А. К походу и бою готовы? Боевые возможности корабельных эскадр русского парусного флота XVIII — середины XIX вв. с точки зрения состояния их личного состава. — СПб., 2015. ISBN 978-5-904180-94-2
• Петрухинцев Н. Н. Царствование Анны Иоанновны: формирование внутриполитического курса и судьбы армии и флота. — СПб.: МГУ им. Ломоносова, Алетейя, 2001. — ISBN 5-89329-407-6.

Отрывок, характеризующий История Балтийского флота

Но это продолжалось только одну минуту. Государь вдруг нахмурился, как бы осуждая самого себя за свою слабость. И, приподняв голову, твердым голосом обратился к Мишо.
– Je vois, colonel, par tout ce qui nous arrive, – сказал он, – que la providence exige de grands sacrifices de nous… Je suis pret a me soumettre a toutes ses volontes; mais dites moi, Michaud, comment avez vous laisse l'armee, en voyant ainsi, sans coup ferir abandonner mon ancienne capitale? N'avez vous pas apercu du decouragement?.. [Я вижу, полковник, по всему, что происходит, что провидение требует от нас больших жертв… Я готов покориться его воле; но скажите мне, Мишо, как оставили вы армию, покидавшую без битвы мою древнюю столицу? Не заметили ли вы в ней упадка духа?]
Увидав успокоение своего tres gracieux souverain, Мишо тоже успокоился, но на прямой существенный вопрос государя, требовавший и прямого ответа, он не успел еще приготовить ответа.
– Sire, me permettrez vous de vous parler franchement en loyal militaire? [Государь, позволите ли вы мне говорить откровенно, как подобает настоящему воину?] – сказал он, чтобы выиграть время.
– Colonel, je l'exige toujours, – сказал государь. – Ne me cachez rien, je veux savoir absolument ce qu'il en est. [Полковник, я всегда этого требую… Не скрывайте ничего, я непременно хочу знать всю истину.]
– Sire! – сказал Мишо с тонкой, чуть заметной улыбкой на губах, успев приготовить свой ответ в форме легкого и почтительного jeu de mots [игры слов]. – Sire! j'ai laisse toute l'armee depuis les chefs jusqu'au dernier soldat, sans exception, dans une crainte epouvantable, effrayante… [Государь! Я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата, без исключения, в великом, отчаянном страхе…]
– Comment ca? – строго нахмурившись, перебил государь. – Mes Russes se laisseront ils abattre par le malheur… Jamais!.. [Как так? Мои русские могут ли пасть духом перед неудачей… Никогда!..]
Этого только и ждал Мишо для вставления своей игры слов.
– Sire, – сказал он с почтительной игривостью выражения, – ils craignent seulement que Votre Majeste par bonte de c?ur ne se laisse persuader de faire la paix. Ils brulent de combattre, – говорил уполномоченный русского народа, – et de prouver a Votre Majeste par le sacrifice de leur vie, combien ils lui sont devoues… [Государь, они боятся только того, чтобы ваше величество по доброте души своей не решились заключить мир. Они горят нетерпением снова драться и доказать вашему величеству жертвой своей жизни, насколько они вам преданы…]
– Ah! – успокоенно и с ласковым блеском глаз сказал государь, ударяя по плечу Мишо. – Vous me tranquillisez, colonel. [А! Вы меня успокоиваете, полковник.]
Государь, опустив голову, молчал несколько времени.
– Eh bien, retournez a l'armee, [Ну, так возвращайтесь к армии.] – сказал он, выпрямляясь во весь рост и с ласковым и величественным жестом обращаясь к Мишо, – et dites a nos braves, dites a tous mes bons sujets partout ou vous passerez, que quand je n'aurais plus aucun soldat, je me mettrai moi meme, a la tete de ma chere noblesse, de mes bons paysans et j'userai ainsi jusqu'a la derniere ressource de mon empire. Il m'en offre encore plus que mes ennemis ne pensent, – говорил государь, все более и более воодушевляясь. – Mais si jamais il fut ecrit dans les decrets de la divine providence, – сказал он, подняв свои прекрасные, кроткие и блестящие чувством глаза к небу, – que ma dinastie dut cesser de rogner sur le trone de mes ancetres, alors, apres avoir epuise tous les moyens qui sont en mon pouvoir, je me laisserai croitre la barbe jusqu'ici (государь показал рукой на половину груди), et j'irai manger des pommes de terre avec le dernier de mes paysans plutot, que de signer la honte de ma patrie et de ma chere nation, dont je sais apprecier les sacrifices!.. [Скажите храбрецам нашим, скажите всем моим подданным, везде, где вы проедете, что, когда у меня не будет больше ни одного солдата, я сам стану во главе моих любезных дворян и добрых мужиков и истощу таким образом последние средства моего государства. Они больше, нежели думают мои враги… Но если бы предназначено было божественным провидением, чтобы династия наша перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моих руках, я отпущу бороду до сих пор и скорее пойду есть один картофель с последним из моих крестьян, нежели решусь подписать позор моей родины и моего дорогого народа, жертвы которого я умею ценить!..] Сказав эти слова взволнованным голосом, государь вдруг повернулся, как бы желая скрыть от Мишо выступившие ему на глаза слезы, и прошел в глубь своего кабинета. Постояв там несколько мгновений, он большими шагами вернулся к Мишо и сильным жестом сжал его руку пониже локтя. Прекрасное, кроткое лицо государя раскраснелось, и глаза горели блеском решимости и гнева.
– Colonel Michaud, n'oubliez pas ce que je vous dis ici; peut etre qu'un jour nous nous le rappellerons avec plaisir… Napoleon ou moi, – сказал государь, дотрогиваясь до груди. – Nous ne pouvons plus regner ensemble. J'ai appris a le connaitre, il ne me trompera plus… [Полковник Мишо, не забудьте, что я вам сказал здесь; может быть, мы когда нибудь вспомним об этом с удовольствием… Наполеон или я… Мы больше не можем царствовать вместе. Я узнал его теперь, и он меня больше не обманет…] – И государь, нахмурившись, замолчал. Услышав эти слова, увидав выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо – quoique etranger, mais Russe de c?ur et d'ame – почувствовал себя в эту торжественную минуту – entousiasme par tout ce qu'il venait d'entendre [хотя иностранец, но русский в глубине души… восхищенным всем тем, что он услышал] (как он говорил впоследствии), и он в следующих выражениях изобразил как свои чувства, так и чувства русского народа, которого он считал себя уполномоченным.
– Sire! – сказал он. – Votre Majeste signe dans ce moment la gloire de la nation et le salut de l'Europe! [Государь! Ваше величество подписывает в эту минуту славу народа и спасение Европы!]
Государь наклонением головы отпустил Мишо.


В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью.
Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека. В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке маркитантше и тому подобное…
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, – это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.
– Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, – сказал губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого венгерского и чудных лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais, [лучше поздно, чем никогда,] явился к губернатору.
Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по бальному.
Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и всегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время в России, была заметна какая то особенная размашистость – море по колено, трын трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходим между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся о Москве, о войске и Наполеоне.
Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа.
Дам было очень много, было несколько московских знакомых Николая; но мужчин не было никого, кто бы сколько нибудь мог соперничать с георгиевским кавалером, ремонтером гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец – офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного еще более возвышало значение его – русского героя. Это был как будто трофей. Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, и Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.
Как только вошел Николай в своей гусарской форме, распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько раз сказанные ему слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взгляды обратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в губернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его удовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых дворах и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но здесь, на вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количество молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только ждали того, чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали с ним, и старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и остепенить этого молодца повесу гусара. В числе этих последних была сама жена губернатора, которая приняла Ростова, как близкого родственника, и называла его «Nicolas» и «ты».
Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и экосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостью все губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манерой в танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот вечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и mauvais genre [дурным тоном] такую слишком развязную манеру танца; но здесь он чувствовал потребность удивить их всех чем нибудь необыкновенным, чем нибудь таким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но неизвестное еще им в провинции.
Во весь вечер Николай обращал больше всего внимания на голубоглазую, полную и миловидную блондинку, жену одного из губернских чиновников. С тем наивным убеждением развеселившихся молодых людей, что чужие жены сотворены для них, Ростов не отходил от этой дамы и дружески, несколько заговорщически, обращался с ее мужем, как будто они хотя и не говорили этого, но знали, как славно они сойдутся – то есть Николай с женой этого мужа. Муж, однако, казалось, не разделял этого убеждения и старался мрачно обращаться с Ростовым. Но добродушная наивность Николая была так безгранична, что иногда муж невольно поддавался веселому настроению духа Николая. К концу вечера, однако, по мере того как лицо жены становилось все румянее и оживленнее, лицо ее мужа становилось все грустнее и бледнее, как будто доля оживления была одна на обоих, и по мере того как она увеличивалась в жене, она уменьшалась в муже.


Николай, с несходящей улыбкой на лице, несколько изогнувшись на кресле, сидел, близко наклоняясь над блондинкой и говоря ей мифологические комплименты.
Переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах, распространяя от себя запах духов и любуясь и своей дамой, и собою, и красивыми формами своих ног под натянутыми кичкирами, Николай говорил блондинке, что он хочет здесь, в Воронеже, похитить одну даму.
– Какую же?
– Прелестную, божественную. Глаза у ней (Николай посмотрел на собеседницу) голубые, рот – кораллы, белизна… – он глядел на плечи, – стан – Дианы…
Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она говорит.
– А! Никита Иваныч, – сказал Николай, учтиво вставая. И, как бы желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его шутках, он начал и ему сообщать свое намерение похитить одну блондинку.
Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с неодобрительным видом подошла к ним.
– Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, – сказала она, таким голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. – Пойдем, Nicolas. Ведь ты позволил мне так называть тебя?
– О да, ma tante. Кто же это?
– Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от своей племянницы, как ты спас ее… Угадаешь?..
– Мало ли я их там спасал! – сказал Николай.
– Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в Воронеже, с теткой. Ого! как покраснел! Что, или?..
– И не думал, полноте, ma tante.
– Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными лицами в городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты, когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула на него и продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.
– Очень рада, мой милый, – сказала она, протянув ему руку. – Милости прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его, повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и, сказав, что ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.
– Знаешь, mon cher, – сказала губернаторша с серьезным выражением маленького доброго лица, – вот это тебе точно партия; хочешь, я тебя сосватаю?
– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по моему, нет, – княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.


Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.


Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как то совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было назначено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной степенностью, размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.
С этим письмом на другой день Николай поехал к княжне Марье. Ни Николай, ни княжна Марья ни слова не сказали о том, что могли означать слова: «Наташа ухаживает за ним»; но благодаря этому письму Николай вдруг сблизился с княжной в почти родственные отношения.
На другой день Ростов проводил княжну Марью в Ярославль и через несколько дней сам уехал в полк.


Письмо Сони к Николаю, бывшее осуществлением его молитвы, было написано из Троицы. Вот чем оно было вызвано. Мысль о женитьбе Николая на богатой невесте все больше и больше занимала старую графиню. Она знала, что Соня была главным препятствием для этого. И жизнь Сони последнее время, в особенности после письма Николая, описывавшего свою встречу в Богучарове с княжной Марьей, становилась тяжелее и тяжелее в доме графини. Графиня не пропускала ни одного случая для оскорбительного или жестокого намека Соне.
Но несколько дней перед выездом из Москвы, растроганная и взволнованная всем тем, что происходило, графиня, призвав к себе Соню, вместо упреков и требований, со слезами обратилась к ней с мольбой о том, чтобы она, пожертвовав собою, отплатила бы за все, что было для нее сделано, тем, чтобы разорвала свои связи с Николаем.
– Я не буду покойна до тех пор, пока ты мне не дашь этого обещания.
Соня разрыдалась истерически, отвечала сквозь рыдания, что она сделает все, что она на все готова, но не дала прямого обещания и в душе своей не могла решиться на то, чего от нее требовали. Надо было жертвовать собой для счастья семьи, которая вскормила и воспитала ее. Жертвовать собой для счастья других было привычкой Сони. Ее положение в доме было таково, что только на пути жертвованья она могла выказывать свои достоинства, и она привыкла и любила жертвовать собой. Но прежде во всех действиях самопожертвованья она с радостью сознавала, что она, жертвуя собой, этим самым возвышает себе цену в глазах себя и других и становится более достойною Nicolas, которого она любила больше всего в жизни; но теперь жертва ее должна была состоять в том, чтобы отказаться от того, что для нее составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни. И в первый раз в жизни она почувствовала горечь к тем людям, которые облагодетельствовали ее для того, чтобы больнее замучить; почувствовала зависть к Наташе, никогда не испытывавшей ничего подобного, никогда не нуждавшейся в жертвах и заставлявшей других жертвовать себе и все таки всеми любимой. И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой любви к Nicolas вдруг начинало вырастать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства Соня невольно, выученная своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.
Хлопоты и ужас последних дней пребывания Ростовых в Москве заглушили в Соне тяготившие ее мрачные мысли. Она рада была находить спасение от них в практической деятельности. Но когда она узнала о присутствии в их доме князя Андрея, несмотря на всю искреннюю жалость, которую она испытала к нему и к Наташе, радостное и суеверное чувство того, что бог не хочет того, чтобы она была разлучена с Nicolas, охватило ее. Она знала, что Наташа любила одного князя Андрея и не переставала любить его. Она знала, что теперь, сведенные вместе в таких страшных условиях, они снова полюбят друг друга и что тогда Николаю вследствие родства, которое будет между ними, нельзя будет жениться на княжне Марье. Несмотря на весь ужас всего происходившего в последние дни и во время первых дней путешествия, это чувство, это сознание вмешательства провидения в ее личные дела радовало Соню.
В Троицкой лавре Ростовы сделали первую дневку в своем путешествии.
В гостинице лавры Ростовым были отведены три большие комнаты, из которых одну занимал князь Андрей. Раненому было в этот день гораздо лучше. Наташа сидела с ним. В соседней комнате сидели граф и графиня, почтительно беседуя с настоятелем, посетившим своих давнишних знакомых и вкладчиков. Соня сидела тут же, и ее мучило любопытство о том, о чем говорили князь Андрей с Наташей. Она из за двери слушала звуки их голосов. Дверь комнаты князя Андрея отворилась. Наташа с взволнованным лицом вышла оттуда и, не замечая приподнявшегося ей навстречу и взявшегося за широкий рукав правой руки монаха, подошла к Соне и взяла ее за руку.
– Наташа, что ты? Поди сюда, – сказала графиня.
Наташа подошла под благословенье, и настоятель посоветовал обратиться за помощью к богу и его угоднику.
Тотчас после ухода настоятеля Нашата взяла за руку свою подругу и пошла с ней в пустую комнату.
– Соня, да? он будет жив? – сказала она. – Соня, как я счастлива и как я несчастна! Соня, голубчик, – все по старому. Только бы он был жив. Он не может… потому что, потому… что… – И Наташа расплакалась.
– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.
– Я знаю этого человека, – мерным, холодным голосом, очевидно рассчитанным для того, чтобы испугать Пьера, сказал он. Холод, пробежавший прежде по спине Пьера, охватил его голову, как тисками.
– Mon general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu… [Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не видал вас.]
– C'est un espion russe, [Это русский шпион,] – перебил его Даву, обращаясь к другому генералу, бывшему в комнате и которого не заметил Пьер. И Даву отвернулся. С неожиданным раскатом в голосе Пьер вдруг быстро заговорил.
– Non, Monseigneur, – сказал он, неожиданно вспомнив, что Даву был герцог. – Non, Monseigneur, vous n'avez pas pu me connaitre. Je suis un officier militionnaire et je n'ai pas quitte Moscou. [Нет, ваше высочество… Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы.]
– Votre nom? [Ваше имя?] – повторил Даву.
– Besouhof. [Безухов.]
– Qu'est ce qui me prouvera que vous ne mentez pas? [Кто мне докажет, что вы не лжете?]
– Monseigneur! [Ваше высочество!] – вскрикнул Пьер не обиженным, но умоляющим голосом.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья.
В первом взгляде для Даву, приподнявшего только голову от своего списка, где людские дела и жизнь назывались нумерами, Пьер был только обстоятельство; и, не взяв на совесть дурного поступка, Даву застрелил бы его; но теперь уже он видел в нем человека. Он задумался на мгновение.
– Comment me prouverez vous la verite de ce que vous me dites? [Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?] – сказал Даву холодно.
Пьер вспомнил Рамбаля и назвал его полк, и фамилию, и улицу, на которой был дом.
– Vous n'etes pas ce que vous dites, [Вы не то, что вы говорите.] – опять сказал Даву.
Пьер дрожащим, прерывающимся голосом стал приводить доказательства справедливости своего показания.
Но в это время вошел адъютант и что то доложил Даву.
Даву вдруг просиял при известии, сообщенном адъютантом, и стал застегиваться. Он, видимо, совсем забыл о Пьере.
Когда адъютант напомнил ему о пленном, он, нахмурившись, кивнул в сторону Пьера и сказал, чтобы его вели. Но куда должны были его вести – Пьер не знал: назад в балаган или на приготовленное место казни, которое, проходя по Девичьему полю, ему показывали товарищи.
Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что то.
– Oui, sans doute! [Да, разумеется!] – сказал Даву, но что «да», Пьер не знал.
Пьер не помнил, как, долго ли он шел и куда. Он, в состоянии совершенного бессмыслия и отупления, ничего не видя вокруг себя, передвигал ногами вместе с другими до тех пор, пока все остановились, и он остановился. Одна мысль за все это время была в голове Пьера. Это была мысль о том: кто, кто же, наконец, приговорил его к казни. Это были не те люди, которые допрашивали его в комиссии: из них ни один не хотел и, очевидно, не мог этого сделать. Это был не Даву, который так человечески посмотрел на него. Еще бы одна минута, и Даву понял бы, что они делают дурно, но этой минуте помешал адъютант, который вошел. И адъютант этот, очевидно, не хотел ничего худого, но он мог бы не войти. Кто же это, наконец, казнил, убивал, лишал жизни его – Пьера со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? Кто делал это? И Пьер чувствовал, что это был никто.
Это был порядок, склад обстоятельств.
Порядок какой то убивал его – Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его.


От дома князя Щербатова пленных повели прямо вниз по Девичьему полю, левее Девичьего монастыря и подвели к огороду, на котором стоял столб. За столбом была вырыта большая яма с свежевыкопанной землей, и около ямы и столба полукругом стояла большая толпа народа. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя: немцев, итальянцев и французов в разнородных мундирах. Справа и слева столба стояли фронты французских войск в синих мундирах с красными эполетами, в штиблетах и киверах.
Преступников расставили по известному порядку, который был в списке (Пьер стоял шестым), и подвели к столбу. Несколько барабанов вдруг ударили с двух сторон, и Пьер почувствовал, что с этим звуком как будто оторвалась часть его души. Он потерял способность думать и соображать. Он только мог видеть и слышать. И только одно желание было у него – желание, чтобы поскорее сделалось что то страшное, что должно было быть сделано. Пьер оглядывался на своих товарищей и рассматривал их.
Два человека с края были бритые острожные. Один высокий, худой; другой черный, мохнатый, мускулистый, с приплюснутым носом. Третий был дворовый, лет сорока пяти, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом. Четвертый был мужик, очень красивый, с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый был фабричный, желтый, худой малый, лет восемнадцати, в халате.
Пьер слышал, что французы совещались, как стрелять – по одному или по два? «По два», – холодно спокойно отвечал старший офицер. Сделалось передвижение в рядах солдат, и заметно было, что все торопились, – и торопились не так, как торопятся, чтобы сделать понятное для всех дело, но так, как торопятся, чтобы окончить необходимое, но неприятное и непостижимое дело.
Чиновник француз в шарфе подошел к правой стороне шеренги преступников в прочел по русски и по французски приговор.
Потом две пары французов подошли к преступникам и взяли, по указанию офицера, двух острожных, стоявших с края. Острожные, подойдя к столбу, остановились и, пока принесли мешки, молча смотрели вокруг себя, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и делал губами движение, подобное улыбке. Солдаты, торопясь руками, стали завязывать им глаза, надевать мешки и привязывать к столбу.