История ВМФ Великобритании

История ВМФ Великобритании официально начинается с момента образования военно-морского флота Королевства Англия в 1660 году после восстановления Карла II на троне. Впрочем, ещё до этого у англичан был свой гребной и парусный флот. С 1707 года флот стал называться официально флотом Королевства Великобритания после объединения Англии и Шотландии, за которым последовало вхождение Королевского военно-морского флота Шотландии в состав британского флота (процесс этот номинально был запущен ещё в 1603 году).

Точную дату первого упоминания британского флота трудно установить, поскольку ещё в Средневековье король мог собирать флот для организации военных походов. Постоянным флот стал только в начале XVI века. Опыт моряки набирали в войнах с континентальными странами Европы, особенно с Францией и Голландией; к тому же эти войны привели к расширению размера флота. Кульминацией развития флота стали Наполеоновские войны, после которых этот флот стал одним из сильнейших в Европе.

В течение следующего относительно мирного столетия британцы, развивая промышленность и науку, не забывали улучшать свой флот, переходя от парусного флота к пароходам и броненосцам. После Первой мировой войны на смену линкорам стали приходить авианосцы, а подводные лодки стали расширять свою роль в боях. В итоге после Второй мировой войны самыми сильными флотами в мире стали флоты США и СССР, а Великобритания утратила своё влияние на море. Тем не менее, британский флот всё ещё остаётся одним из сильнейших флотов в мире.

Ранние упоминания (550—1603)

Англия

Основание флота

Первые упоминания о флоте со времён ухода римлян из Британии и конца эпохи Классической Британии относятся к VI—VII веках (примерно 150 лет после ухода римлян). Это корабельные захоронения саксонцев в местечке Снейп (550 год) и кургане Саттон-Ху (625 год), которые являются подтверждением существования боевых кораблей в те времена. Нортумбрия, покорившая Остров Мэн и Англси, примерно около 620 года отправила экспедицию в Ирландию.

Строительство флота усилилось после того, как викинги («вражеская рать» в Англосаксонских хрониках) стали совершать набеги на Англию в начале IX века. С 835 года развязались самые ожесточённые бои, большинство которых велось на суше, но в 851 году викинги перезимовали на острове Танет. 350 английских кораблей появились в устье Темзы, штурмом взяли и разрушили Кентербери, после чего в битве при Окли разбили армию викингов и тем самым «нанесли наибольшие потери армии язычников, из тех о которых мы слышали когда-либо до сего дня». В том же 851 году Этельстан Кентский, один из сыновей короля Этельвульфа, и олдермен Эклхер в морском сражении при Сэндвиче разбили викингов, захватив 9 кораблей (остальные отступили).

В 882 году король Альфред Великий лично участвовал в морском сражении против четырёх кораблей данов и захватил два их корабля (весь экипаж был перебит); два остальных после долгого боя также капитулировали. В 897 году по приказу Альфреда были построены новые «длинные корабли [...] которые были вдвое длиннее других [...] имели шестьдесят весел [...] были и быстрее и устойчивее, а также выше других». Эти корабли использовались для рейдов против пиратов в Восточной Англии и Нортумбрии. На побережье Девоншира флот Альфреда заманил в ловушку шесть кораблей датчан и силами девяти собственных кораблей разгромил датчан: те суда, которые избежали разгрома, потом сели на мель.

Саксы и даны

Облик английских кораблей к 930-м годам сформировался благодаря стараниям короля Альфреда. В 934 году король Этельстан снарядил флот для похода в Шотландию при поддержке сухопутных сил. При короле Эдгаре ежегодно в манёврах были задействованы около тысячи кораблей, в число которых входили торговые суда, суда с припасами и маленькие лодки. В 992 году флот был сконцентрирован в порту Лондона для борьбы с Олафом Трюггвасоном. Были постоянные попытки создать постоянный флот, однако это не спасало англичан от нашествий викингов. В 1003 году в Англию вторгся норвежский король Свен, ставший позднее королём Англии как Свен I Вилобородый, а в 1016 году Англию покорил уже Кнуд Великий, будущий король Дании, Англии и Норвегии.

В 1008 году во время войны против Свена король Этельред II приказал построить государственный флот, который был собран уже через год. Флотом командовал Бритрик, брат Эдрика Стреоны, олдермена Мерсии. Однако в стане англичан появились разногласия: морским командирам король не доверял. Так, Эльфрик, олдермен Мерсии, был лишён своей должности после того, как выдал тайну строительства флота датчанам; к тому же он ещё и совершил неудачный поход в Нормандию. Командовавший флотом Бритрик усугубил ситуацию и раздоры, обвинив своего подчинённого Вульфнота из Сассекса (вероятного отца эрла Годвина Уэссекского) в предательстве и попытке помочь Свену. Тот, отрицая причастность к переговорам со Свеном, всё же тайно отвёл треть флота. Бритрик, погнавшийся за ним, попал в шторм. Корабли Вульфнота вернулись обратно и сожгли весь флот англичан, прежде чем сбежать из страны.

При короле Кнуде снаряжалась специально английская экспедиция для закрепления власти Кнуда в Норвегии. Соратники Кнуда делали всё возможное, чтобы укрепить его личный флот: в 1012 году йомсвикинг Торкелль Длинный (будущий эрл Восточной Англии) увёл к датчанам корабль с 80 членами экипажа. Эрл Годвин Уэссекский также представил датскому королю Хардекнуду корабль с 80 людьми на борту (по-видимому, тогда это была средняя численность экипажа). После 1016 года у Кнуда были 16 боевых кораблей, в том числе и 120-вёсельный главный корабль. Преемник Хардекнуда, Эдуард Исповедник, сократил размер флота, отдав 14 кораблей, но затем понял, что с эрлом Годвином и его последователями, которые были сосланы из-за отказа наказать жителей Дувра, справиться без флота не удастся. Годвин и его сыновья разделили свои силы между Фландрией и Дублином, что позволило им провести высадки на остров Уайт и на побережье Юго-Восточной Англии и даже заручиться поддержкой от местного флота Кента. Годвин вынудил короля принять свои условия, но продержался на вершине власти недолго.

В 1054 году Сивард, эрл Нортумбрии возглавил морской поход в Шотландию, в ходе которого был побеждён король Макбет. В 1063 году Эдуард Исповедник направил флот из Бристоля через Уэльс для борьбы с местным правителем Грифидом ап Лливелином.

После норманнского завоевания

Будущий король Англии норманнского происхождения Вильгельм I, высадившийся в 1066 году и разбивший Гарольда II в битве при Гастингсе, фактически перестал использовать флот, отправив его только один раз в 1072 году в Шотландию. К началу XII века англичане перестали совершать морские походы. Только в 1141 году король Генрих II Плантагенет собрал флот для похода в Ирландию; также ещё 167 кораблей отплыли из Дартмута для борьбы за Лиссабон против мавров. В 1190 году был собран флот и для Третьего крестового похода. Чтобы обеспечивать регулярное морское сообщение между Британскими островами и континентальной Европой, норманнские правители собрали флот в 1155 году, обязав Пять портов построить им 57 кораблей с экипажем 21 человек каждый. Однако планы английской короны изменились после того, как король Иоанн Безземельный утратил Нормандию (даже собранный флот из 500 кораблей не помог ему вернуть земли). В итоге флоту впервые за долгие годы пришлось задумываться об отражении возможных вторжений и вести оборонительные бои (одним из подобных эпизодов стала Первая баронская война), а также оборонять торговые маршруты в Гасконь.

В начале XIII века флот возглавляет Уильям Рутемский, который во главе флота галер отправился в поход против короля Франции Филиппа II. В 1206 году по приказу короля Иоанна было поручено строительство ещё 54 королевских галер, которое шло с 1207 по 1211 годы и обошлось казне в 5 тысяч фунтов. Флот стал чаще предпринимать атакующие действия: Уильям Длинный Меч, 3-й граф Солсбери возглавил флот во время похода во Фландрию и сжёг в порту города Дамме почти весь французский флот. Развивалась и флотская инфраструктура: в 1212 году в Портсмуте появилась своеобразная морская база, которая могла обслуживать не менее 10 кораблей. Уже затем корабли чаще используются во время различных походов как силы поддержки: в 1282 году при Эдуарде I сенешаль Гаскони Люк де Тани захватил Англси, а позднее Эдуард II пытался устроить блокаду Шотландии, которая оказалась неэффективной. Расходы на флот были значительными: двадцать 120-вёсельных галер были заказаны в 1294 году из-за страха перед возможным французским вторжением. В конце XIII века образуются Северный и Западный флот, командующими которыми становятся адмиралы. Должность Лорда-адмирала Англии была введена в 1408 году.

В годы Столетней войны через Ла-Манш совершались морские рейды, но в основном единичные из-за неэффективных коммуникации. Флот играл роль разведки, нападал на торговые суда и боевые корабли: всё захваченное делилось победителями. Господство англичан на море закрепилось после того, как в битве при Слёйсе 160 английских кораблей Эдуарда III (в основном торговые суда) разгромили французский флот, заперев его в порту, и захватили 180 кораблей. Первым крупным морским сражением в истории Англии стала битва при Винчелси, известная как «битва испанцев на море». Кастилия, которая была союзницей Франции, отправила группу крупных судов, которые стали заниматься грабежом и разбоями. Эдуард III незамедлительно атаковал испанцев и, несмотря на преимущество испанцев в вооружении, добился победы, захватив 14 кораблей противника. В то же время при дворе появляется должность Клерка королевских кораблей (англ. Clerk of the King's Ships): с 1344 года занимающий эту должность руководит личными королевскими судами (до 34 штук). К середине XIV века состав флота Англии насчитывал около 700 кораблей.

Война опустошила английскую казну, и с 1370-х годов англичане вынуждены были вести переговоры с купцами о покупке кораблей или аренде. Купцы выступали против подобных сделок, которые заключались 22 раза с 1338 по 1360 годы. Содержание кораблей обходилось очень дорого, и при Ричарде II у Англии остались только четыре корабля, а к 1409 году всего два. Пришедший к власти Генрих V занялся восстановлением флота, приказав построить ряд «балингеров» и «больших кораблей»: если в 1413 году кораблей было всего шесть, то к августу 1417 года их насчитывалось 39, в том числе и большой 1400-тонный «Грейс Дью» (ныне он покоится на дне реки Хэмбл). Англичане продолжали удерживать контроль за Ла-Маншем, окончательно добив французский флот в 1417 году. Двумя годами ранее высадка Генриха V привела к победам под Арфлёром и Азенкуром, однако в 1422 году Генрих V скончался, и флот распустили. Последовавший крах осады Орлеана и перелом в войне привёл к тому, что Англия, доминировавшая большую часть Столетней войны, потерпела итоговое поражение и потеряла все свои французские владения, кроме Кале, под которым разгорелась битва в 1458 году. В 1475 году Эдуард IV проводит одну из редких высадок во Францию после подкупа со стороны французского короля.

Англия, ослабленная войной Алой и Белой роз, не занималась строительством кораблей до 1480-х годов, пока на суда не стали ставиться регулярно орудия. В 1487 году на корабле Regent были установлены 225 пушек типа «серпентина». В 1495 году в Портсмуте возводится первый в истории сухой док.

Рождение английского регулярного флота (1485—1603)

Первая реформа Королевского флота, как тогда его называли, произошла в XVI веке при Генрихе VII, который стал заниматься финансированием флота за счёт пошлины на импорт. Базой кораблей служил Тауэр. Флот расширился с пяти кораблей в 1509 году до тридцати в 1514 году, среди которых были «Генри-Грейс-э-Дью» водоизмещением в 1500 тонн и «Мэри Роуз» водоизмещением в 600 тонн. Большая часть кораблей была построена после 1525 года, но на деньги от продажи монастырей (тогда Генрих VIII разорвал отношения с Папой римским): на эти же деньги строились форты и блокпосты. В 1544 году английский флот захватил Булонь, в ответ на что французская армия Франциска I высадилась на острове Уайт. Англичане и французы сошлись в бою в проливе Солент: исход боя остался неопределённым, но англичане потеряли «Мэри Роуз», которая из-за порыва ветра стала крениться на правый борт и затонула почти со всем экипажем и артиллерией.

В 1540 году был опубликован подробный и довольно точный документ: Свиток Энтони, в котором содержались предельно полные сведения о кораблях английского флота и их характеристиках (экипаж, размеры, паруса, вооружение). Там были представлены каракки, галеры, галеасы и пиннаки. В числе каррак были известные корабли: «Мэри Роуз», «Питер Помигрэнит» и «Генри-Грейс-э-Дью». К моменту кончины короля Генрих VIII в 1547 году флот составлял 58 кораблей, однако при этом вооружённые торговые суда, принадлежавшие частным лицам, составляли большую часть того самого флота. Новообразованному английскому флоту довелось принять участие в Итальянской войне, в ходе которой англичане вели бои против французского флота. В 1550-е годы некоторые английские корабли с экипажем уплыли во Францию, скрываясь от английской королевы Марии и испанского короля Филиппа II, яростных католиков. Позднее эти корабли занимались пиратством в Ла-Манше, и в июле 1556 года шесть подобных кораблей были захвачены в порту Плимута.

Преемники короля Генриха VIII, Эдуард VI и Мария I, не уделяли должного внимания флоту, снизив его обязанности до банальной береговой обороны, но Елизавета I сделала морской флот главной ударной силой Англии. Именно при Елизавете I в 1588 году Англия пережила одну из самых серьёзных войн в своей истории и первое серьёзное испытание для своего флота: Испания, которая тогда была сильнейшей европейской державой как на суше, так и на море (её флот был главной морской силой), решила своими военно-морскими силами свергнуть власть Елизаветы I и добиться восстановления католицизма в Англии. Ещё двумя годами ранее испанцы готовили подобный поход, но вовремя вмешался Фрэнсис Дрейк, который разгромил испанские корабли в портах Кадиса и Ла-Коруньи. «Непобедимая армада» численностью около 130 кораблей отплыла 29 мая 1588 из Лиссабона, но уже с самого начала её стали преследовать штормы. Армада планировала добраться до испанских владений в Нидерландах и перебросить оттуда войска в Англию.

Однако планы испанцев сорвались: тому виной были ошибки в планировании похода, блокада пролива голландцами, несогласованность с сухопутными частями, разыгравшиеся по пути многочисленные бури и, конечно, сопротивление английского флота. Елизавета I сильно рисковала, поддерживая английских пиратов, которые не только занимались обычным грабежом торговых кораблей, но и по приказу королевы вступали в бой со всеми, кто угрожал Англии. Самыми известными «пиратами на службе Её Величества» были Джон Хокинс и Фрэнсис Дрейк, которые грабили испанские корабли, шедшие из Нового Света с золотом и серебром на борту. Именно они сыграли важнейшие роли в разгроме испанской «Непобедимой армады»: 5 августа 1588 в Гравелинском морском сражении большая часть личного состава испанской армады была перебита, и в Испанию вернулись не больше половины кораблей, которых старательно добивали англичане. Победа над испанцами стала большим шагом вперёд в развитии флота: английские моряки и флотоводцы умело использовали последние достижения науки и техники и изобрели несколько новых тактических приёмов, позволивших им разгромить превосходящий по численности испанский флот.

В 1589 году Фрэнсис Дрейк попытался ответить тем же образом испанцам, но его экспедиция окончилась неудачно, а вот в 1596 году один из героев борьбы против Непобедимой армады, граф Чарльз Говард нанёс серьёзное поражение испанцам, сорвав их дальнейшие планы по походам на Англию. Джон Хокинс и Мартин Фробишер в 1589—1590 годах, совершив каперский рейд на Азорские острова, организовали фактическую блокаду испанского побережья, и в дальнейшем при королеве Елизавете I англичане продолжали совершать набеги на испанские порты, занимаясь грабежом торговых судов.

По версии историка Джеффри Паркера, полностью снаряжённый многопушечный корабль, каковые появились в составе флота Англии, стал величайшим достижением науки и техники XVI века, которое повлияло на дальнейшее развитие флота и тактики морских сражений. Именно в 1573 году англичане представили первую концепцию «дредноута»: быстрого и мощного парусного корабля, который мог маневрировать лучше своих современников и был лучше вооружён по сравнению с ними. Появление корабельной артиллерии снижало необходимость в абордаже, поскольку теперь можно было уничтожить вражеское судно, не сближаясь с ним вплотную. По силе своего флота Англия уступала только Испании и Франции, но стремительно сокращала разрыв в развитии.

Шотландия

Королевский флот Шотландии (англ. The Royal Scots Navy), известный также как Старый флот Шотландии (англ. Old Scots Navy) — военно-морские силы Королевства Шотландия, существовавшие де-юре вплоть до 1707 года. Флот был объединён с английским после заключения сначала договора об Унии (1706 год), а затем и непосредственно Акта об Унии (1707 год). Впрочем, и до этого ещё с 1603 года шотландский и английский флоты действовали как единая сила (со времён воцарения на престоле Якова I).

Хотя у правителей королевства Островов был большой флот из галер в XIII—XIV веках, о шотландском флоте почти ничего не говорится в документах времён войн за независимость Шотландии. После становления независимости Шотландии король Роберт I Брюс решил заняться развитием шотландского судоходства и шотландского флота. В конце своего правления он посетил Западные острова, которые входили во владения правителей королевства Островов и были не слишком сильно верны шотландской короне. Там он возвёл королевский замок на озере Ист-Лох-Тарберт в Аргайле, чтобы устрашить стремившихся к независимости островитян. Казначейские рукописи 1326 года содержат записи о том, как некоторые вассалы на западном побережье оказывали помощь Роберту Брюсу, предоставляя корабли и экипажи. Возле своего дворца в Кардроссе на реке Клайд король и провёл последние дни, занимаясь судостроительством. На момент смерти 1329 года был построен королевский мановар наподобие корабля викингов.

Расширение в XV веке

В XV веке король Шотландии Яков I заинтересовался кораблестроением и судоходством своего государства, вследствие чего заложил судостроительную верфь, дом для производства и продажи морских принадлежностей и мастерскую в Лите. В 1429 году Яков отправился на одном из кораблей на Западные острова, чтобы обуздать там своих вассалов, а в тот же год шотландский парламент принял закон, по которому с каждых четырёх мерков земли на севере и западе и ещё с шести морских миль от побережья Шотландии для королевского флота должны быть предоставлены по одному гребцу. С этим распоряжением шотландцы почти на два века опередили англичан, разработавших закон о «корабельных деньгах». Преемник Якова I, Яков II, занялся внедрением артиллерии и порохового оружия в армию и флот. Яков III и Яков IV продолжили строить флот: при Якове III флот состоял из 38 кораблей, а в стране было две верфи. Дополнительно в 1493 и 1503 годах шотландский парламент потребовал от всех феодалов, чьи владения были на побережье, возвести 20-тонные «буши» (англ. busches), в экипаж которых должны были набираться неработающие трудоспособные мужчины.

Король Яков IV преуспел в создании истинно королевского флота. Недовольный побережьем Лита, Яков сам заложил новую гавань в Ньюхэвене (Эдинбург) в мае 1504 года и через два года приказал возвести доки в Эйрте. Их часть в Форте была защищена укреплениями на острове Инчгарви. Величайшим достижением стало строительство корабля «Грейт Майкл» (англ. Great Michael) — крупнейшего на тот момент шотландского судна. Строительство обошлось казне в 30 тысяч фунтов. Заложено судно было в 1506 году, спуск на воду состоялся 11 октября 1511 в Ньюхэвене, и корабль отплыл из Форта в Эйрт для дальнейшего обслуживания. В 1514 году он был продан французам за 40 тысяч франков.

Закат эпохи

В 1560 году в Шотландии реформация привела к смене правительства на лояльное к англичанам. Необходимость в содержании громадного количества кораблей снизилась. В 1603 году был заключён Союз корон, и необходимость в существовании отдельного Королевского флота Шотландии уменьшилась, поскольку шотландскому королю Якову VI, ставшему королём Англии Яковом I в распоряжение был предоставлен весь английский флот, способный защищать интересы Шотландии и принимать в свой личный состав шотландских офицеров.

С 1603 года вплоть до 1707 года у Англии и Шотландии были де-юре отдельные флоты, которые действовали вместе де-факто. Последним командиром Королевского флота Шотландии был Томас Гордон, командовавший кораблём Royal Mary в Северном море, перешедший на службу в 1705 году на Royal William и произведённый в коммодоры в 1706 году. После Акта об унии 1707 года Королевский флот Шотландии был объединён с Королевским флотом Англии, а корабли Томаса Гордона были переименованы в Glasgow и Edinburgh соответственно. Своё имя сохранил только Dumbarton Castle.

Развитие британского флота

После объединения флотов Англии и Шотландии в британском флоте настали трудные времена: эффективность резко снизилась, а воровство и каперство не позволяли навести порядок на флоте вплоть до 1618 года. Яков I, заключив мир с Испанией, вынужден был объявить каперство вне закона. В XVII веке англичанами были построены 1200-тонный трёхпалубный корабль «Принс Ройял», первый в своём роде (начало века), и 100-пушечный корабль 1 ранга «Соверин оф зе Сиз», разработчиком которого стал инженер Финеас Петт (корабль спустили на воду в 1637 году). При Якове I флот переживал не лучшие времена: экспедиции против алжирских пиратов в 1620—1621 годах, набеги на Кадис в 1625 году и на Ла-Рошель в 1627—1628 годах закончились неудачами.

Расширение флота (1642—1689)

Карл I взимал корабельные деньги с 1634 года, и этот непопулярный налог стал одной из предпосылок к гражданской войне в Англии 1642—1645 годов. В самом начале войны флот, состоявший из 35 кораблей, ушёл на сторону Парламента. Во время войны роялисты использовали ряд небольших судов, чтобы блокировать порты и поддерживать свои собственные войска. Позднее они объединились в одну большую силу. Карл сдался шотландцам и сговорился с ними для вторжения в Англию в годы гражданской войны 1648—1651 годов. В 1648 году взбунтовалась часть флота Парламента, ушедшая к роялистам. Однако адмирал Роберт Блейк разоружил весь роялистский флот, прибывший в Испанию.

Казнь Карла I форсировала расширение флота, которое было вызвано ещё и увеличением числа потенциальных и действовавших врагов Англии: в 1650-е годы началось массовое строительство кораблей. Эта вторая реформа флота проводилась под руководством «морского генерала» (так называли ранее современных адмиралов) Роберта Блейка во время Английской республики Оливера Кромвеля. В 1651 году «Акт о навигации» привёл к прекращению торговли с Голландией, и с 1652 по 1674 годы между англичанами и голландцами разразились три войны, вызванные отчасти и конкуренцией в торговле. С 1650 по 1654 годы были построены 40 новых кораблей, которые участвовали во множестве сражений в Ла-Манше и Северном море против голландского флота. В феврале 1653 года для голландцев был закрыт Ла-Манш, и те вынуждены были вернуть свои суда в свои голландские порты. Блокада голландского побережья усилилась после того, как в битве при Габбарде английский флот во главе с «морским генералом» Джорджем Монком разбил голландцев, не потеряв ни одного корабля. В конце концов, голландцы признали Акт о навигации, и англичане выкупили все голландские торговые корабли.

Во время английского Междуцарствия сила флота значительно выросла не только в количестве кораблей, но и в уровне важности в рамках английской политики. Восстановленная монархия заполучила в своё распоряжение весь флот и продолжила его расширение, сделав ставку на крупные корабли и обеспечение сильной обороны при Карле II. В момент после завершения реставрации Стюартов в распоряжении флота было 40 кораблей численностью 3695 человек. Управление флотом было улучшено стараниями сэра Уильяма Ковентри и Сэмюэла Пипса, начавших свою службу в 1660 году после реставрации Стюартов. Среди всех морских чиновников именно Пипс стал наиболее известным благодаря своему дневнику, а за время его 30 лет управления произошли серьёзные изменения в управлении флотом. Вводившиеся ad hoc процессы помощи флоту были заменены регулярными программами снабжения, строительства, оплаты и т.д. Им был составлен и так называемый «список флота», который закрепил процесс продвижения моряков по службе. В 1683 году был образован Совет снабжения продовольствием (англ. Victualling Board), который определил рацион моряков. В 1655 году адмирал Блейк разгромил берберских пиратов и вступил в сражения против испанцев в Карибском море, захватив Ямайку.

В 1664 году англичане в ходе второй англо-голландской войны захватили Новый Амстердам (будущий Нью-Йорк). В 1666 году флот принца Руперта Пфальцского был разбит голландцами в Четырёхдневном сражении, но через месяц голландцы потерпели поражение про Орфорднессе. В 1667 году голландцы провели рейд на Медуэй, ворвавшись в Чэтемские доки и уничтожил добрую часть английских кораблей, что стало самым тяжёлым поражением в истории британского флота — историки сравнивали это с разгромным поражением британских войск на холме Маджуба от буров и даже с падением Сингапура в руки японцам; ещё одно поражение потерпели англичане в Солбее в 1672 году. Англичане извлекли опыт из поражений и стали переходить к ведению крупномасштабных сражений. Для флота был разработан Воинский устав, который регулировал поведение офицеров и моряков, а Воинские инструкции определили правила ведения боя. Следуя этим документам, англичане стали одерживать больше и больше побед, заполучив славу самого сильного военно-морского флота мира. В 1689 году после Славной революции королём Англии и Шотландии стал Вильгельм III Оранский, который в 1692 году подписал указ о включении королевского флота Нидерландов в состав английского флота и его переподчинении британским адмиралам. Влияние и реформы Пипса, главного секретаря Адмиралтейства при Карле II и Якове II, сыграли важную роль в повышении уровня профессионализма военно-морских сил.

Войны с Францией, Испанией и Америкой (1690—1793)

Славная революция 1688 года изменила политическую карту Европы и вылилась в серию англо-французских войн, продолжавшихся более века. Тогда был классический век парусников: хотя сами парусные корабли не претерпели никаких серьёзных изменений, техника и тактика развивались большими шагами, и во времена Наполеоновских войн суда продемонстрировали все те возможности, которые казались недоступными в XVII веке. Из-за сильной парламентской оппозиции король Яков II покинул страну, после чего в Англии высадилась армия Вильгельма Оранского (будущего английского короля Вильгельма III) численностью 11 тысяч человек и 4 тысячи лошадей. В высадке были задействованы 100 боевых и 400 транспортных кораблей, причём ни английский, ни шотландский флот не оказали сопротивления армии Вильгельма. Спустя несколько дней французский король Людовик XIV объявил войну Вильгельму, и эта война стала известна под названием «война Аугсбургской лиги» или «война Большого альянса». В сражении при Бичи-Хед 1690 года англичане потерпели поражение, что заставило их пересмотреть «Воинские инструкции». В дальнейшем англичане не допускали подобных ошибок и успешно побеждали французов на море, блокируя их порты. В 1692 году морском сражении при Барфлёре победителя выявить не удалось, зато в следующем бою при Ла-Хог, состоявшимся чуть позже, англичане нанесли решительное поражение французам. Ещё ранее, в 1689 году Яков II с французским флотом высадился в Ирландии, не позволив английскому флоту атаковать его корабли снабжения, но на реке Бойн войско Якова II было разбито сухопутными частями Вильгельма III Оранского, а французский флот был разгромлен англичанами на обратном пути в Нормандию.

Во время войны за испанское наследство Англия состояла в союзе с Нидерландами против союза Испании и Франции и вела вместе с голландцами боевые действия на море. Первоначально англичане были сосредоточены на закреплении в Средиземноморье, что привело к заключению союза с Португалией, захвата Гибралтара в 1704 году и порта Маон на острове Менорка в 1708 году. В то же время англичане осваивали остров Ньюфаундленд и Новую Шотландию, где готовились разместить свою военно-морскую базу. Морские сражения в Средиземном море не предопределили исход войны, однако в 1707 году на карте мира появилось официально Королевство Великобритания после подписания Унии между Англией и Шотландией. Это сыграло свою роль в подписании Утрехтского мирного договора и сделало Великобританию международно признанной великой державой. В 1704 и 1708 годах были потоплены испанские торговые флоты, на кораблях которых было много золота и рабов, и это развязало руки англичанам в плане работорговли и перевозке чернокожих рабов в Северную Америку. В 1718 году британцы выбили испанцев в Сицилии, положив конец их оккупации на острове, а в 1727 году организовали блокаду Панамы.

Последующая четверть века прошла относительно мирно, и флот использовался очень редко, но при этом был готов ко вмешательству в великую Северную войну (Великобритания присоединилась к коалиции, возглавляемой Россией, против Швеции). В 1718 году сражение у мыса Пассаро между испанцами и британцами вылилось в войну Четверного альянса, а в 1726 году британский флот наведался в Вест-Индию. Потом последовала небольшая война с Испанией в 1739 году из-за разногласий в перевозке рабов, а в 1745 году флот занимался переброской войск для подавления восстания якобитов в Шотландии. Война за ухо Дженкинса стала известна благодаря ряду различных морских операций адмиралов Эдварда Вернона и Джорджа Ансона против испанских торговых кораблей, а затем переросла в часть войны за австрийское наследство, и британцы вступили уже в бои против французов, даже заблокировав Тулон. В 1745 году дважды у мыса Финистерре англичане разбивали французский флот, но французские конвои успевали скрыться. Также флот участвовал в подавлении Второго якобитского восстания, ведомого Карлом Эдуардом Стюартом. К концу войны флот уже был в состоянии защищать морские торговые пути Великобритании во всём мире.

Семилетняя война для англичан началась относительно неудачно: в сражении при Минорке английский флот был разбит, а отказавшийся от попыток освободить блокированный гарнизон адмирал Джон Бинг и вовсе был расстрелян. Вольтер позднее в новелле «Кандид» писал, что расстрел Бинга был произведён специально, «чтобы дать храбрость другим». Однако после этого на море англичане больше не повторяли эту ошибку: изменив стратегию ведения войны, англичане одержали несколько побед на море. В 1759 году в бухте Киберон французский флот, готовившийся ко вторжению в Англию, был разгромлен англичанами. В 1762 году против Англии в войну ввязалась Испания, но потеряла Гавану и Манилу: ради возвращения последней испанцы уступили англичанам Флориду. По Парижскому мирному договору 1763 года Британия сохранила свои уже имеющиеся колонии и заставила Францию отказаться от претензий на канадские земли, но при этом оказалась изолированной в стратегическом смысле.

В самом начале войны США за независимость королевский флот нанёс серию поражений Континентальному флоту американцев, потопив множество кораблей и захватив ещё некоторое количество. Однако в войну на стороне американцев вступила Франция, отправившая на помощь флот в 1778 году, который попытался встать на якорь у Род-Айленда и ввязался в схватку с британцами у острова Уэссан. Битву при Уэссане прервала буря, и исход так и остался неопределённым. В 1780 году в войну вмешались на стороне американцев уже испанцы и голландцы, и в Карибском море завязались многочисленные бои. Сражения начали греметь и в Европе: у мыса Сан-Висенти в 1780 году был побеждён испанский флот, в 1781 году флот адмирала Хайда Паркера разбил голландцев в битве при Доггер-банке, а в 1782 году в Вест-Индии у островов Всех Святых потери понесли уже испанцы с французами. Но сам исход войны был предрешён ещё в 1781 году, когда французы одержали стратегическую победу при Чесапике и не позволили британскому флоту прорвать блокаду Йорктауна. Это привело к капитуляции британцев в Йорктауне и заставило английский парламент проголосовать за окончание войны и признать независимость колоний. Серия последующих морских сражений (как победных, так и неудачных для британцев) на итог войны не повлияла, и захваченную англичанами Минорку пришлось вернуть испанцам.

Войны с наполеоновской Францией (1793—1815)

Французские революционные войны 1793—1802 годов и Наполеоновские войны 1803—1815 годов позволили королевскому флоту Великобритании достичь пика своей эффективности и превзойти флоты всех стран, участвовавших в этих войнах. Изначально британцы не участвовали в событиях Французской революции и не считали французов за опасных врагов, несмотря на то, что Франция была союзницей американских колонистов, воевавших в 1776—1783 годах за свою независимость. Однако в 1793 году Франция объявила войну, и 1 июня 1794 французы и англичане сошлись в Славном сражении у города Брест. Англичане одержали тактическую победу, а затем сумели захватить в Карибском бассейне все французские колонии. В 1795 году к французам присоединилась Голландская республика, в 1796 году — королевство Испания. В 1797 году британский флот под командованием Джона Джервиса разбил превосходившие по численности испанские силы адмирала Хосе де Кордоба в битве у мыса Сан-Висенте, а затем в битве при Абукире под командованием Горацио Нельсона почти полностью уничтожил французский флот, заставив Наполеона покинуть Египет. Во время этих революционных войн также проявили себя такие адмиралы, как Джордж Элфинстон и Катберт Коллингвуд. В 1800 году Россия, Швеция и Дания образовали так называемый вооружённый нейтралитет против Великобритании, которая постоянно обыскивала торговые суда на предмет поставок французских товаров, и в 1801 году датчане закрыли свои порты для англичан, на что британцы ответили нападением на Копенгаген. Вместе с тем многие проблемы флота оставались нерешёнными, что вылилось в два крупных мятежа в Спитхеде и Норе.

Амьенский мир 1802 года стал небольшой передышкой для обеих сторон — революционной Франции и антифранцузской коалиции. Британский флот стал готовиться к блокаде Франции, но и французы не сидели сложа руки: в 1805 году на французском побережье собрались огромные силы, которые собирались высадиться во Франции на 2300 кораблях. Часть французского флота отплыла из Тулона в сторону Вест-Индии для встречи с испанскими частями, однако британцы не допустили соединения двух флотов и заставили французов отступить. Морское сражение близ мыса Финистерра заставило французов отступить в Кадис, где тот соединился с основными испанскими силами. 21 октября 1805 франко-испанский флот адмирала Пьера-Шарля де Вильнёва вступил в бой у мыса Трафальгар с небольшим британским флотом адмирала Горацио Нельсона. Адмирал Нельсон погиб в бою, но британцы одержали одну из самых значимых побед в истории своего флота, разгромив наголову своих противников. Это закрепило британское господство на море и преимущество британского флота над флотами других европейских стран.

Концентрируя все свои военные ресурсы на военно-морском флоте, Британия могла не только обеспечить собственную защиту, но и позволить себе контролировать важнейшие морские торговые маршруты. Британцам нужна была относительно небольшая, но высокомобильная профессиональная армия, которая могла добраться на кораблях туда, куда было необходимо. Флот мог поддержать сухопутные части с моря бомбардировками, поставкой припасов и подкреплений, а также перерезать пути сообщения противнику (как это сделали британцы в Египте). Другим европейским странам приходилось в силу своего географического положения разделять свои ресурсы между сухопутными войсками, флотом и гарнизонами для защиты сухопутных границ. Именно господство на море позволило Великобритании создать свою большую империю: начало этому положила успешная Семилетняя война, а в XIX веке у Великобритании появились серьёзные военные, политические и экономические преимущества над подавляющим числом других стран.

Теоретически высшие руководящие посты в британском флоте могли занимать практически любые военнослужащие, проявлявшие свой талант. На практике важную роль в повышении в звании играли семейные связи, политическое или профессиональное покровительство, иначе получить звание выше коммандера было невозможно. Британские капитаны несли ответственность за набор людей в команду: они могли как взять добровольно согласившихся, так и принудить кого-то из уже служивших покинуть корабль и перейти на данный. С 1795 года действовала Система квоты (англ. Quota System), согласно которой каждое графство обязалось представлять определённое число добровольцев. В экипажах британских судов служили представители разных национальностей: к концу Наполеоновских войн доля иностранцев составляла до 15% во флоте. На первом месте среди иностранцев в британском флоте были американцы, за ними шли голландцы, выходцы из Скандинавии и итальянцы. Большинство иностранцев были либо призваны против своей воли, либо попали на флот с тюремных кораблей. Около 200 французских моряков, попавших в плен после битвы при Абукире, удалось склонить к службе в английском флоте. Более того, превосходство английского флота над французским в плане командования усилилось благодаря тому, что после Великой Французской революции пришедшие к власти лица практически истребили всю аристократию, и в этих чистках погибла большая часть опытных командиров французского флота.

Условия службы для простых матросов по тем временам были одними из лучших по сравнению с условиями любого гражданского труда. Однако инфляция, разразившаяся в конце XVIII века, привела к обесцениванию жалования моряков, а вот жалование морякам торгового флота выросло. Долги военно-морского флота накапливались, а время пребывания моряков на суше уменьшалось: корабли вынуждены были теперь меньше проводить время в порту, где запасались продовольствием и медикаментами, а также где им обивали днище медью, чтобы предотвратить обрастание корабля всякими растениями. Это недовольство вылилось в 1797 году в серьёзные бунты, когда офицерам отказались подчиняться экипажи кораблей в Спитхеде и Норе, а кто-то даже был изгнан на сушу. Так появилась недолго существовавшая «Плавучая республика»: в Спитхеде бунт удалось подавить, пообещав улучшить условия службы, а в Норе повесили 29 бунтовщиков. Впрочем, никто из бунтовщиков не выдвигал в качестве требования отказ от порки: моряки использовали порку, чтобы поддерживать дисциплину на кораблях.

Наполеон пытался противопоставить что-то британскому превосходству на море и экономической мощи, закрывая европейские порты для торговли с Великобританией. Также он нанимал каперов, которые выходили из французских портов в Вест-Индии в свои рейды, усиливая давление на британские торговые суда в Северном Полушарии. Британский флот находился под серьёзным давлением в европейских водах и не мог отправить значительные силы на борьбу с каперами, а его линейные корабли не были эффективны для борьбы против быстрых и манёвренных каперов, атаковавших поодиночке или небольшими группами. Выход из сложившейся ситуации британцы нашли, введя в состав флота небольшие корабли наподобие Бермудского шлюпа. Первые три таких корабля — «Дэшер» (англ. Dasher), «Драйвер» (англ. Driver) и «Хантер» (англ. Hunter) — имели водоизмещение в 200 т и были вооружены двенадцатью 24-фунтовыми пушками. Позднее было заказано и закуплено значительное количество подобных кораблей, которые выполняли курьерские функции. Одним из самых известных таких кораблей стал «Пикл», который первым доставил известия о победе британцев у мыса Трафальгар. В результате Британия сумела закрепиться на морях и основать ряд военно-морских баз на островах Цейлон, Мальта и Маврикий, а также на мысе Доброй Надежды.

Несмотря на свою непродолжительность, Наполеоновские войны стали звёздным часом боевых парусных кораблей, а рассказы о британском флоте и его моряках стали широко распространяться. Так, одним из самых известных писателей, чьи произведения были связаны с британским флотом эпохи Наполеоновских войн, был Сесил Скотт Форестер, автор серии книг о британском моряке Горацио Хорнблоуэре; известными авторами художественных произведений о британских моряках тех времён также являются Дуглас Риман, Патрик О'Брайан и Дадли Поуп. Униформа королевского военно-морского флота стала узнаваема благодаря различным картинам, театральным пьесам и телефильмам. Их тематика варьировалась от мятежа на корабле «Баунти» до похождений Горацио Хорнблоуэра (романы Форестера неоднократно экранизировались).

Pax Britannica (1815—1890)

Из Наполеоновских войн Великобритания вышла самой могущественной в мире морской державой, у которой не было серьёзных конкурентов. Экономическая и военная мощь Великобритании основывались именно на торговом и военном флоте, а её войны в разных уголках мира только укрепляли идеологию Pax Britannica. Флот был одним из факторов успеха британской дипломатии, но при этом он постоянно развивался: в XIX веке Великобритания перешла от деревянных парусных судов к бронированным кораблям с паровыми машинами. Однако с 1827 по 1914 годы британский флот не участвовал в крупных сражениях. Больше он использовался в борьбе против береговых укреплений (во время Крымской войны — на Балтике в 1854 и в Чёрном море в 1855 годах), а также в боях против пиратских кораблей, в поисках кораблей с рабами и в помощи сухопутным частям (моряки и морские пехотинцы в качестве морских бригад десантировались на сушу; таким образом они участвовали в осаде Севастополя и подавлении боксёрского восстания). Поскольку британский флот по размерам превышал флоты двух любых других стран-противников Великобритании вместе взятых, британцы чувствовали себя защищёнными, однако все национальные лидеры Великобритании и общественность всегда выступали за дальнейшее развитие и усиление флота. Служба в британском ВМС в XIX веке считалась престижной.

Операции

Первой серьёзной операцией стала бомбардировка Алжира в 1816 году, которой руководил адмирал Эдвард Пеллью, лорд Эксмут. В ходе операции британцам удалось освободить три тысяч христиан, томившихся в алжирском плену. В 1827 году во время Греческой революции британский флот под командованием адмирала Эдварда Кодрингтона присоединился к русской эскадре Логина Петровича Гейдена и французской эскадре Анри де Риньи: вместе союзные силы нанесли разгромное поражение турецкому флоту в Наваринском сражении, которое стало последним крупным сражением парусного флота Великобритании. В 1840 году британцы обстреляли Акру, продолжая патрулировать Средиземное море в течение десятилетия, а также ведя борьбу против пиратов у побережья Ливана, Борнео и Китая. Чтобы покончить с работорговлей, британцы брали суда с рабами на абордаж и атаковали порты, где находились рынки невольников.

В 1850-е годы разгорелась Крымская война, в которой Британия стремилась не допустить усиления влияния России на Балканах и Ближнем Востоке. В Чёрном море действовали 150 транспортных кораблей и 13 боевых кораблей британского флота под командованием адмирала Джеймса Дандаса и контр-адмирала Эдмунда Лайонса: значительную часть британских судов составляли паровые корабли. Черноморский флот России не был способен оказать серьёзное сопротивление первым броненосным судам, поэтому был затоплен. В ходе Крымской войны британцы испытали и новые образцы снарядов для корабельных орудий (в основном различные бомбы и разрывные снаряды, которые легко уничтожали деревянный корпус корабля), что легло в основу концепции будущих броненосцев. Война выявила необходимость в постоянной подготовке моряков, а также регулярной практике прогноза погоды (14 ноября 1854 года разразившаяся буря привела к гибели ряда британских судов). Развить успех британского флота, который держал под обстрелом Севастополь почти год, в ходе войны не удалось развить ни на Балтике, ни на Камчатке, ни в Белом море.

Ещё одним противником Великобритании стал Китай, который не позволял британцам вторгаться на его внутренний рынок. В 1839 году китайцы официально запретили ввоз опиума из Индии, несмотря на возражения Великобритании. Британцы организовали блокаду Гуанчжоу, которая привела вскоре к Первой опиумной войне, закончившейся разгромом китайцев в 1842 году и принятием Китаем британских требований об открытии рынка для других стран — тогда же британцам передали Гонконг. В 1856 году британцы, пользуясь поводом, развязали Вторую опиумную войну, чтобы усилить давление на Китай и получить право неограниченной торговли опиумом. В 1857 году британцами был взят Гуанчжоу, но с ходу овладеть Пекином им не удалось. В 1860 году им удалось взять Пекин, а по итогам подписанного мира британцы признали право на морскую базу в Гонконге и строительство базы в Гуанчжоу.

В 1864 году обстрел японского города Кагосима вынудил Японию отказаться от политики изоляции и открыть свой рынок для иностранных торговцев. Во время русско-турецкой войны британская эскадра под командованием адмирала Джеффри Фиппса Горнби вошла в бухту Стамбула, чтобы предотвратить его захват русскими войсками. Единственным последующим крупным событием с участием британского флота стала лишь бомбардировка Александрии в 1882 году, целью которой являлось установление контроля над Суэцким каналом.

Гонка вооружений (1890 год — 1914 год)

• HMS Dreadnought (1906) — первый линейный корабль нового типа;
• Черчилль, Уинстон;
• Фишер, Джон Арбетнот;
• HMS Ark Royal (1914) — первый гидроавиатранспорт.

Первая мировая война

• Гранд флит
• Сражение при Коронеле
• Фолклендский бой
• Ютландское сражение — Джон Джеллико, Дэвид Битти
• Дарданелльская операция — Уинстон Черчилль
• HMS Argus (1917) — первый классический авианосец

Вашингтонские соглашения и Королевский Флот в период между мировыми войнами

После завершения войны Великобритания осталась с огромным флотом кораблей, часть из которых была ещё довоенной постройки. Содержание такого количества разнотипных кораблей стало бы тяжёлым бременем для экономики империи.

• Вашингтонское морское соглашение 1922 года
• Хор, Сэмюэль
• Лондонский морской договор 1930 года
• Инвергордонский мятеж

Вторая мировая война

К началу войны КВМФ располагал: 15 линкорами и линейными крейсерами (ещё 5 строились), 7 авианосцами (5 строились), 66 крейсерами (23 строившихся), 184 эсминцами (52 в строительстве) и 60 подлодками.. Численность личного состава Королевского Флота на 1 января 1939 составляла менее 10.000 офицеров и примерно 109.000 матросов. Помимо этого 12.400 офицеров и солдат состояли в Королевской Морской Пехоте. Для сравнения, германский флот имел 2 линкора и 6 крейсеров (ещё шесть строились), 21 эсминец, ни одного авианосца (два строились), 57 подлодок.

• Битва за Атлантику (1939-1945)
  • HMS Courageous (1916) — потоплен первым в войне, в сентябре 1939 г.
  • HMS Royal Oak (1914) — потоплен в октябре 1939 г.
  • Битва у Ла-Платы — декабрь 1939 г.
  • Датско-Норвежская операция — апрель-июнь 1940 г.
  • HMS Glorious (1916) — потоплен в июне 1940 г.
  • Бой при Дакаре — сентябрь 1940 г.
  • HMS Hood (51)†, HMS King George V (1939), HMS Ark Royal (91), HMS Prince of Wales (1939) против линкора «Бисмар껆 — бои в мае 1941 г.
  • Арктические конвои
    • Дервиш (арктический конвой) — август 1941 г.
    • HMS Edinburgh (C16), HMS Trinidad (46) — потоплены в мае 1942 г.
    • PQ-17 — июнь-июль 1942 г.
    • Бой в Баренцевом море — декабрь 1942 г.
    • Бой у Нордкапа — декабрь 1943 г.
• Средиземноморский театр
  • Катапульта (военная операция) — июль 1940 г.
  • Бой у Пунто-Стило — июль 1940 г.
  • Атака Таранто — первая атака силами одной авианосной авиации ВМБ противника — ноябрь 1940 г.
  • Бой у мыса Матапан — март 1941 г.
  • Оборона Мальты
  • HMS Barham (1914) — потоплен в ноябре 1941 г.
  • HMS Ark Royal (91) — потоплен в ноябре 1941 г.
  • Бой у мыса Бон — декабрь 1941 г.
  • Второй бой в заливе Сирт — март 1942 г.
  • HMS Eagle (1918) — потоплен в августе 1942 г.
• Тихоокеанский театр (вкл. Индийский океан)
  • en:Eastern Fleet
  • HMS Prince of Wales (1939) и HMS Repulse — потоплены в декабре 1941 г.
  • HMS Hermes, «Корнуолл» и «Дорсетшир» — потоплены в апреле 1942 г.
  • en:British Pacific Fleet

Фолклендская война

• ВМФ Великобритании в Фолклендской войне

См. также

• Военно-морские силы Великобритании
• Военно-морской флот Великобритании

Литература

Исследовательские труды

• Bell, Christopher M. Churchill and Sea Power (Oxford UP, 2012)
• Ashworth, William J. "Expertise and authority in the Royal Navy, 1800–1945." Journal for Maritime Research (2014) 16#1 pp: 103-116.
• Farquharson-Roberts, Mike. A History of the Royal Navy: World War I (IB Tauris, 2014.)
• Friel Ian. The British Museum Maritime History of Britain and Ireland: C.400 – 2001. — British Museum Press (May 2003). — ISBN 978-0-7141-2718-7.
• Gardiner Robert. Conway's All the World's Fighting Ships: 1906–1922. — Annapolis: Naval Institute Press, 1984. — ISBN 0-87021-907-3.
• Grimes, Shawn T. Strategy and War Planning in the British Navy (Boydell, 2012)
• Hamilton, Charles I. The making of the modern Admiralty: British naval policy-making, 1805–1927 (Cambridge University Press, 2011)
• Herman, Arthur, To Rule the Waves: How the British Navy Shaped the Modern World (2004) ISBN 0-06-053424-9
• Hill J.R. The Oxford Illustrated History of the Royal Navy. — Oxford University Press, 1995.
• Kennedy Paul. The Rise and Fall of British Naval Mastery. — Scribner's, 1976.
• Loades, David. The Making of the Elizabethan Navy 1540–1590: From the Solent to the Armada (2009)
• Marder, Arthur. From the Dreadnought to Scapa Flow: the Royal Navy in the Fisher era, 1904-1919 (4 vol 1961)
• Rodger Nicholas. The Safeguard of the Sea: A Naval History of Britain Vol 1: 660–1649. — HarperCollins, 1997. — ISBN 0-00-255128-4.
• Rodger Nicholas. The Command of the Ocean: A Naval History of Britain, 1649–1815. — Allen Lane, 2004. — P. 1000. — ISBN 0-7139-9411-8.
• Massie Robert. Dreadnought. — Ballantine Books (1992). — ISBN 0-345-37556-4.
• Parkinson, Roger. The Late Victorian Navy: The Pre-Dreadnought Era and the Origins of the First World War (2008) 323pp
• Redford, Duncan, and Philip D. Grove. The Royal Navy: A History since 1900 (London, I. B. Tauris, 2014) 352pp.
• Redford, Duncan. A History of the Royal Navy: World War II (London, I. B. Tauris, 2014) 256pp.
• Robson, Martin. A History of the Royal Navy: The Napoleonic Wars (I. B. Tauris, 20140 256pp.
• Willis, Sam. In the Hour of Victory: The Royal Navy at War in the Age of Nelson (2013) [www.amazon.com/Hour-Victory-Royal-Navy-Nelson/dp/0393243141/ Excerpt and text search]
• Wilson, Ben, Empire of the Deep: The Rise and Fall of the British Navy (2013)

Историография

• Harding, Richard. "Review of History of the Royal Navy", Reviews in History [www.history.ac.uk/reviews/review/1706 review no. 1706 2015] DOI: 10.14296/RiH/2014/1706
• Rasor, Eugene L., English/British Naval History to 1815: A Guide to the Literature. Westport, CT: Praeger, 2004.
• Rasor, Eugene L., British Naval History after 1815: A Guide to the Literature. New York: Garland, 1990.
• Seligmann, Matthew S. "The Renaissance of Pre-First World War Naval History," Journal of Strategic Studies (2013) 36#3 pp: 454-479.

Ссылки

• Джеймс У. [www.pbenyon.plus.com/Naval_History/Index.html Военно-морская история Великобритании 1793—1827] (англ.)
• Корбетт Ю. [elib.shpl.ru/ru/indexes/values/51581 Операции английского флота в мировую войну / пер. с англ.] — Л., 1927—1934. — 6 т.
• [samlib.ru/b/borisenko_i_w/rnlosses.shtml Потери судов и кораблей ROYAL NAVY на море] (рус.)
• [picasaweb.google.com/backdraft57/WarAircraftMilitaryPt2# War/Aircraft/Military Фотографии ВМС Великобритании] (англ.)
• [www.naval-reference.net/index.html Naval-Reference.Net: Illustrated Naval History Reference] (англ.)
• [www.royal-navy.org/ Royal Navy History, extensive source for Royal Navy History with photos and documents] (англ.)
• [www.pbenyon.plus.com/Naval_History/Index.html A Naval History of Great Britain] (англ.)
• [www.nationalarchives.gov.uk/documentsonline/adm196.asp Download service records of officers who joined the Royal Navy between 1756—1917 from The National Archives] (англ.)
• [www.nationalarchives.gov.uk/documentsonline/seamenswills.asp Download wills made by seamen of the Royal Navy between 1786—1882 from The National Archives.] (англ.)
• [www.nationalarchives.gov.uk/documentsonline/royal-navy-service.asp The service registers of Royal Naval Seamen 1873—1923] (англ.)
• [www.worldwar1atsea.net Royal Navy in World War 1, Campaigns, Battles, Warship losses] (англ.)
• [www.naval-history.net/ Naval-History.Net, Naval History of the 20th Century, World Wars 1, 2, post-war and Falklands War — navies, ships, ship losses, casualties] (англ.)
• [books.google.com/books?id=xr9YAAAAMAAJ&pg=PA52&dq=HMS+Cerberus+in+American+Revolution&hl=en&ei=tmAdTIqPM43WNqC9tJIF&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=9&ved=0CFAQ6AEwCA#v=onepage&q&f=false American Vessels captured by the British During the American Revolution and the War of 1812] (англ.)

Отрывок, характеризующий История ВМФ Великобритании

– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.