История Вавилона

Эта статья об истории древнего города Вавилон; об истории одноимённого царства см.: История Вавилонии.

Исто́рия Вавило́на — известная часть истории города Вавилона, от древнейших свидетельств о нём до окончательного запустения (во II веке); охватывает хронологический промежуток примерно в 2,5 тысяч лет.

Вавилон прошёл развитие от центра незначительной территориальной общины до столицы одной из великих держав Древности, крупнейшего города западной части цивилизации Старого света, важнейшего культурного и экономического центра Ближнего Востока. Могущество и великолепие Вавилона эпохи X династии нашло отражение в ветхозаветной традиции, повлиявшей на формирование эсхатологического образа «Вавилона великого» — обители греха и столицы Антихриста. За время своего существования город неоднократно подвергался захватам и разрушениям со стороны многочисленных врагов — эламитов, хеттов, ассирийцев. После занятия его войсками Кира Великого («падение Вавилона») город стал центром автономного царства (до 481 года до н. э.) и одной из четырёх столиц Персидской державы Ахеменидов. После ликвидации последней, Вавилон стал центром державы Александра Македонского; в результате войн диадохов вошёл в состав Государства Селевкидов, а впоследствии — Парфии. Соседство с новыми столицами (Селевкией, Ктесифоном), переселение жителей города в них, разорение в результате межгосударственных конфликтов и усобиц — привели к упадку Вавилона и постепенному его запустению.

Ранняя история. Кадингир(ра)

Обстоятельства и точное время основания Вавилона неизвестны: высокий уровень грунтовых вод не позволяет исследовать нижние слои памятника, а второстепенная роль раннего Вавилона обуславливает скупость сведений о нём в древнейших письменных источниках. Название города имеет очень древнюю этимологию, восходящюю к форме babil(a); последней приписывают дошумерское (протоевфратское) или шумерское происхождение. Со временем этот топоним был переосмыслен в рамках народной этимологии, превратившись в аккадское Bāb-ili(m)/Bāb-ilāni, что дословно переводится как «врата бога/богов»; шумерский аналог — Кадингирра (KÁ.DIG̃IR.RA^KI)

Некоторые признаки позволяют увязать древнейший Вавилон с топонимом BA₇.BA₇ или BAR.KI.BAR, известным из шумерской надписи на глиняной табличке, датируемой посредством палеографического анализа временем около 2500 года до н. э. (Раннединастический период). В указанном источнике говорится о строительстве независимым правителем (энси) этого города храма в честь бога Ама́руту (то есть Мардука; шумерский вариант имени этого бога). Мардук был покровителем Вавилона, что и даёт основание для соответствующих предположений.

Наиболее ранние археологические находки в Вавилоне датируются временем около 2400 года до н. э. (III этап Раннединастического периода, РД III); они обнаружены на поверхности холма Хомера и в западной части телля Амран-ибн-Али. В то время город находился в сфере влияния шумерской цивилизации, однако он располагался не на коренной территории Шумера (область Ки-Энги, шум. ki-en-ĝir₁₅), а на её периферии — в области Ки-Ури, известной в последующее время под названием «Аккад». В Раннединастический период важнейшую роль в этих землях играло государство Киш. Население Ки-Ури было смешанным: помимо шумеров там проживали восточные семиты, предки аккадцев. Обстоятельства и время появления последних в Нижней Месопотамии точно неизвестны, но со временем аккадский язык занял здесь ведущие позиции. По всей видимости, в Раннединастический период Вавилон был второстепенным городом, центром незначительной области или государства, расположенного на канале Арахту (ответвление Евфрата).

Первое письменное упоминание Вавилона традиционно связывается с источником, относящимся к концу существования Аккадского царства (около 2200 года до н. э.). Это надпись царя Шаркалишарри, где говорится о городе Кадингир(ра), в котором царь строит храмы в честь таких важнейших аккадских божеств как (Иль-)Аба и Аннунит. Вавилонский храм богини Аннунит известен в более поздних источниках под именем Эсаггашарра (E-sagga-šarra); он располагался в древнейшей части города — квартале Эриду.

Впоследствии область (ном) с центром в Вавилоне вошла в состав огромного Шумеро-Аккадского царства. Коренную территорию этой державы составляли бывшие города-государства Нижней Месопотамии (Шумера и Аккада) — Урук, Киш, Лагаш, Ларса и др., которые теперь находились на положении провинций. Во главе каждой из этих областей стоял чиновник со старым титулом «энси», но в отличие от традиционного энси он назначался из столицы, находясь в полном подчинении у царя из III династии Ура. От этого времени дошло несколько документов налогового характера, откуда известно, что Кадингирра была одной из таких подчинённых областей, управляемой чиновником-энси. Вхождение Вавилона в состав Шумеро-Аккадского царства могло произойти в правление Шульги.

К концу XXI века до н. э. внутренние проблемы и внешнеполитические факторы приводят к кризису и распаду Шумеро-Аккадского царства. Крушение державы сопровождалась вторжением эламитов и семитоязычных амореев. Последние захватывали месопотамские номы и основывали независимые города-государства; в числе таковых был и Вавилон.

Вавилонское царство

Старовавилонский период (ок. 1894 — ок. 1595 гг. до н. э.)

К началу XIX века до н. э. область (ном) с центром в Вавилоне находилась под влиянием аморейского племени я́хрурум. Около 1894 года до н. э. (согласно средней хронологии) вождь Сумуабум, сын Дадбанаи закрепился в городе, став основателем I Вавилонской (аморейской) династии. Эпоха правления амореев в истории Месопотамии обозначается как «Старовавилонский период». В самом Вавилоне правление I династии охватывает временные рамки с ок. 1894 по 1595 гг. до н. э. (согласно средней хронологии).

С самого начала существования новой династии Вавилон был вовлечён в многочисленные войны с соседними царствами, прежде всего c Кишем и Казаллу; уже ранние аморейские правители города ведут активное фортификационное строительство. В первый год своего правления Сумуабум возводит стену вокруг Вавилона; его преемник Суму-ла-Эль (Суму-ла-илу(м)) заканчивает или перестраивает её. Умело лавируя между влиятельными аморейскими племенами и царствами, Вавилону удается разгромить большинство своих противников и занять главенствующие позиции на севере Нижней Месопотамии. Одновременно, следуя обычаям древних царей Шумера и Аккада, местные правители ведут активное культовое строительство в городе. Датировочные формулы Сумуабума упоминают о возведении или перестройке им двух храмов: в честь Нинисины и в честь Нанны. Святилище богини Нинисины учёные склонны связывать с упомянутым в тексте Tinir храмом Эгальмах (Egal-maḫ) в честь Гулы; святилище бога Нанны могло быть храмом Эгишнугаль (E-gišnu-gal), но не исключено, что речь идёт о храме Энитенду (E-niten-du, позднее также Энинтенна). Датировочные формулы Суму-ла-Эля впервые упоминают о строительстве храма в честь божества бури Адада; исследователи связывают его с храмом Энамхе (E-namḫe), расположенным в западной части города. При Сабиуме проводится перестройка главного культового комплекса города, святилища Мардука Эсагилы. По всей видимости, Эсагила — самый древний храм Вавилона; первое указание на него может быть связано с упомянутой выше надписью энси города BAR.KI.BAR. Четвёртый царь I династии, Апиль-Син возводит новые стены Вавилона и строит (или перестраивает?) храм Этуркалам(м)а (E-tur-kalamma) в честь богини Иштар, Бéлет-Бáбили (аккад. Bēlet-Bābili, то есть «Владычицы Вавилона»). К этому времени Вавилон — сильнейшее царство на территории бывшего Аккада, в подчинении которого находятся такие номы как Киш, Сиппар, Казаллу, Дильбат, Куту, Упи, а также менее значимые города — Борсиппа, Элип, Хабуз, Кар-Уту, Нурум и др.

Важной вехой в истории Вавилона стало правление царя Хаммурапи, сына Синмубаллита (1792 — 1750 гг. до н. э. согласно средней хронологии). Из датировочных формул известно, что он вёл культовое строительство как в городах царства, так и в столице; храмы щедро одаривались. В Вавилоне Хаммурапи перестроил Эгишнугаль (храм Нанны), Энамхе (храм Адада) и Этуркаламу (святилище Иштар/Белет-Бабили). Однако главные достижения царя находились в области внешней политики. После тридцати лет реформ, накопления сил, строительства оборонительных сооружений и столкновения более сильных врагов между собой посредством умелой дипломатии, Хаммурапи приступает к широкомасштабным войнам, в результате которых к его царству были присоединены земли Шумера, Ассирии, областей на левом берегу Тигра и на Среднем Евфрате. Отныне под властью Хаммурапи оказалось подавляющее большинство городов Месопотамии. Но последующие цари не смогли удержать Вавилонию в этих границах. Массовые восстания в Шумере, Аккаде, возникновение на юге Приморского царства, передвижение горных племен касситов, хурритов, активизация Элама и Хеттского царства — серьёзно осложнили положение преемников Хаммурапи. Все последующие цари вели трудные войны с внешними врагами, одновременно подавляя многочисленные восстания внутри страны. Кульминация событий относится ко времени правления Самсудитаны, когда хеттский царь Мурсили I, опираясь на союз с племенами Ханейского царства (вероятно касситами), нанёс поражение державе Хаммурапи. Около 1595 года до н. э. хетты захватили Вавилон и, разграбив, учинили в нём разрушения; царство было уничтожено, а Самсудитана по всей видимости погиб.

Клинописные источники и археологические раскопки позволяют создать общее представление о Вавилоне эпохи I династии. При амореях происходило бурное развитие города; уже в то время он не уступал, а вероятно даже превосходил по площади бывшую столицу Шумеро-Аккадского царства — Ур. Река Арахту делила Вавилон на две части — Западный город и Восточный город. В правление династии Хаммурапи Вавилон превратился в важный культовый центр Месопотамии, свидетельством чему является активное храмовое строительство. Уже в то время, в Восточном городе существовали храмы: Эсагила, Этуркалама, Энитенду, Эгишнугаль, святилище Нинисины (Эгальмах?), и вероятно храм аккадской богини войны Анунит(ум) (Эсаггашарра?), упомянутый ещё в надписи Шаркалишарри. В Западном городе располагались храмы: Энамхе (в честь Адада), Энамтила (E-namtila) в честь Энлиля, Эмисикиль (E-mi-sikil) в честь бога сутиев Амурру и Эдикукалама (E-diku-kalamma) в честь Шамаша. Поскольку в Месопотамии существовала традиция возведения реконструируемых храмов строго на месте старых, постольку указания на святилища того времени позволяют очертить примерные границы Вавилона аморейской эпохи. На основании этого предполагается, что Восточный город в то время занимал территорию, в нововавилонское время известную как квартал или округ Эриду (аккад. Eridu) (область Сахн и телли Ишин Асад и Амран ибн Али), где находились все упомянутые храмы, кроме святилища Эгишнугаль. Расположение последнего указывает, что территория Восточного города охватывала и часть будущего округа Куллаб (аккад. Kullab, телль Меркес). Западный город вероятно играл роль культового центра и располагался в рамках будущего округа Кумар (аккад. Kumar). Описанная территория по всей видимости и была окружена стенами, которые, подобно другим месопотамским городам, должны были иметь нерегулярный план. Письменные источники указывают на существование стен Сумуабума и Суму-ла-Эля, а также новых оборонительных сооружений, возведённых Апиль-Сином; однако точное местонахождение их неизвестно. С внешним миром город сообщался посредством ворот, каждые из которых имели собственные названия; однако соответствие тех или иных объектов старовавилонским часто гипотетично. Вероятно, что Восточный город имел не менее трёх выходов, в числе которых могли быть Великие ворота открывавшиеся на север дорогой в Сиппар и Рыночные ворота, что выходили на юг дорогой в Дильбат; видимо были ворота и на востоке. В Западном городе предполагают существование Акуцских ворот (на юго-западе) и, возможно, Ворот Лугальирры (на севере). Датировочные формулы Аммидитаны повествуют о возведении дворца на берегу Арахту.

Средневавилонский период (ок. 1595— ок. 1004 гг. до н. э.)

Вавилон при III (касситской) династии

Куду́рру (межевые камни) - наиболее узнаваемые предметы касситской эпохи. Кудурру царя Мелишипака: слева - грамота на владение землёй Хуннубат-Нанайе, дочери царя; справа - иммунитетная грамота, дарованная сыну и наследнику - Мардук-апла-иддину. Лувр.

События истории Вавилона после взятия его хеттами реконструируются с трудом. Вероятно, что после ухода армии Мурсили I город на какое-то время был захвачен царём Приморья Гулькишаром (так называемая II Вавилонская династия или I династия Приморья). К этому периоду большую роль в жизни Месопотамии стали играть касситы — выходцы из горных областей соседнего Загроса; вероятно что уже тогда основной ударной силой их войска были колесницы, опираясь на которые они смогли достичь больших внешнеполитических успехов. В первой половине XVI века до н. э. Агум II захватил Вавилон, основав там новую, III династию. Правление касситских по происхождению III и V династий, а также II династии Исина очерчивает рамки Средневавилонского или касситского периода в истории Нижней Месопотамии (ок. 1595 — ок. 1004 гг до н. э.)

Постепенно касситы вернули Вавилону былое величие и вывели его на новый уровень развития. Агум II доставил в город статую бога Мардука, некогда увезённую захватчиками в Хану; в его правление царство уже включало Аккад, бассейн реки Диялы и некоторые области Загроса. При последующих правителях был присоединён Шумер (разгромлено Приморское царство), некоторые территории на Тигре и вероятно Дильмун (Бахрейн); таким образом, под властью касситов оказалась вся Нижняя Месопотамия. Начиная с правления Куригальзу I царская резиденция какое-то время находилась в заново выстроенном городе Дур-Куригальзу (аккад. «Крепость Куригальзу»). Вместе с тем, централизация государства при касситах ослабевает: стремясь заручиться поддержкой крупных племенных объединений и землевладельцев, цари раздавали иммунитетные грамоты, что отразилось в практике распространения кудурру. Иммунитетные грамоты освобождали их владельцев от налогов в пользу государства; как следствие, значение аристократии неуклонно росло, доходы казны сокращались, а рост числа крупных землевладельцев губил мелких предпринимателей и негативно сказывался на экономике, военной мощи и социальной стабильности в целом.

В XIII в. до н. э. внешнеполитическое положение страны Кардуниаш (Karduniaš; под этим именем с середины XV в. до н. э. касситское царство фигурирует в источниках) осложняется, чему, помимо внутренних проблем, способствовало стремительное возвышение Ассирии, усиление Элама и новая масштабная волна переселения семитоязычных кочевников, на этот раз арамеев. Наиболее тяжелыми были войны с Ассирией, одна из которых (при Каштилиаше IV) закончилась сокрушительным поражением. Около 1223 года до н. э. Тукульти-Нинурта I захватил Вавилон; стены города были разрушены, часть жителей казнена или угнана в рабство, храмы разграблены (в том числе увезён идол Мардука), а царь уведён в плен. После 7 лет чужеземного господства к власти пришёл сын Каштилиаша IV Ададшумуцур и страна вернула независимость. В последующее время Вавилония и Ассирия вели взаимную вялотекущую борьбу, пользуясь периодами временного ослабления друг друга. Неожиданно мощный удар нанесли эламиты; около 1158 года до н. э. войска царя Шутрук-Наххунте совершили опустошительный набег на земли царства и захватили Вавилон. Царь Забаба-шум-иддин был низложен; вся страна подверглась небывалому опустошению; захватчики грабили и увозили с собой не только материальные ценности, но и статуи богов и царей, древние обелиски, стелы. Крупнейшие города Нижней Месопотамии были обложены данью; фактически Вавилония была подчинена Эламу, который назначал наместника для управления этой страной. Последовавшее вскоре восстание под руководством некоего Эллильнадинаххи/Эллильшумуцура было подавлено с ещё большей жестокостью; эламский царь Кутир-Наххунте подверг Вавилон очередному разграблению (в том числе вывез новую статую Мардука), устроил разрушения в городе и увёл в плен последнего правителя III династии.

Несмотря на перенесение царской резиденции в Дур-Куригальзу, при касситах Вавилон упрочил свой столичный статус и продолжал расти. Исследователи предполагают, что к концу касситского периода город приобрёл симметричный план и был обнесён «Великой» прямоугольной стеной И́мгур-Энли́ль (аккад. «Энлиль услышал»). Её окружала менее высокая стена Не́мет-Энл́иль (аккад. «Местожительство Энлиля»); при этом жители Месопотамии назвали Имгур-Энлиль «стеной», Немет-Энлиль — «валом». Восемь ворот, названных по именам великих месопотамских божеств (Иштар, Мардука, Шамаша и др.), вели в город — четыре в восточной и четыре в западной. Обновлённый Вавилон делился на десять округов или кварталов (аккад. erșetu, реже — ālu), которые часто носили названия городов Шумера и Аккада. Древнейшая застройка находилась в пределах кварталов Эриду (восточная часть) и Кумар (западная часть); вокруг них группировались новые округа. В Восточном городе это были кварталы: Кадингирра (аккад. Ka-dingirra), Шуанна (аккад. Šuanna), Куллаб (аккад. Kullab), Новый город и округ, название которого передавалось шумерограммой «TE.E^KI», но чтение неясно. В Западном городе новыми кварталами были: Баб-Лугальирра (аккад. Bāb Lugalirra, то есть «Ворота Лугальирры»), Туба (аккад. Tuba) и ещё один округ, имя которого неизвестно. По всей видимости, в касситское время многие новые кварталы были ещё слабо заселены. Округа снабжались водой посредством отведённых от Евфрата каналов, через которые были перекинуты мосты. Стремясь подчеркнуть значение города, местное жречество провело большую идеологическую работу, синкретизируя шумеро-аккадскую мифологию и выстраивая её вокруг Вавилона и бога Мардука. Одним из культовых имён столицы было «Эриду» — в честь самого древнего города Шумера. Тогда же или в последующее время важнейшие мифологические деяния (обустройство мира, сотворение людей) стали приписываться Мардуку, который в этой роли заменял более «старых» богов — Энлиля, Энки и т. д. Верховный бог шумерского пантеона, Энлиль, со временем и вовсе стал отождествляться с покровителем Вавилона, а его эпитет — Бел/Бэл (аккад. Bēl — Господь) — стал эпитетом Мардука; последнего со временем всё чаще называли Белом-Мардуком или просто Белом. Древняя шумерская богиня Инанна, слившаяся с аккадской Иштар (Астар, Астарта, Анунит) стала рассматриваться как супруга Бела-Мардука Царпанит (аккад. Zarpanītu/Ṣarpanītu «Сияющая»), Владычица Вавилона (Белет-Бабили). Сосредоточие большого количества храмов, связь с наиболее значимыми культами и важное идеологическое значение привели к тому, что жители Месопотамии стали воспринимать Вавилон в качестве священного города, престиж которого был очень высок.

II династия Исина

Господство эламитов было кратковременным. Уже около 1150 г. до н. э. вспыхнуло восстание под руководством Мардук-кабит-аххи-шу; ему удалось закрепиться в Исине, основав IV династию правителей Вавилонии, также известную как II династия Исина. В первые годы столицей возрождённого царства Кардуниаш оставался Исин, но в правление Итти-Мардук-балату этот статус перешёл к Вавилону. Город постепенно восстанавливался; начался новый, кратковременный подъём местной государственности. Больших внешнеполитических успехов достиг царь Нинурта-надин-шуми, который добился возврата идола Мардука, увезённого некогда Тукульти-Нинуртой I. В те времена вавилонские войска доходили до самого сердца Ассирии, а при Навуходносоре I (Набу́-куду́рри-у́цур I) они нанесли сокрушительное поражение Эламу и вернули другой кумир верховного бога. В правление Навуходоносора I, династия достигла пика могущества; по мнению В. фон Зодена именно при этом царе мог быть возведён знаменитый зиккурат Этеменанки, ставший впоследствии прототипом Вавилонской башни.

Однако силы государства подтачивал надвигавшийся кризис. При II династии Исина продолжалась практика раздачи иммунитетных грамот крупным землевладельцам; как следствие, сформировался особый слой магнатов, в руках которых оказывалось всё большее количество рычагов влияния на действия царя. Параллельно с ослаблением центральной власти ухудшалось и внешнеполитическое положение Вавилонии. Уже в правление Мардук-надин-аххи царство терпит тяжёлое поражение от ассирийцев; Тиглатпаласару I на короткое время удалось захватить Дур-Куригальзу, Упи (Опис), Сиппар и даже столицу, где был сожжён царский дворец. В конце правления Мардук-надин-аххи в стране разразился голод; нарастающим кризисом воспользовались обитавшие к западу от Евфрата многочисленные племена арамеев (ахламеев); в XI веке до н. э они массово переселяются на земли Вавилонии и Ассирии. Уже тогда среди этих полукочевых племён, по традиции именовавшихся в клинописных источниках «сутиями» (то есть амореями), могли находиться и халдеи — особая ветвь арамеев, стремительно заселявшая юг Вавилонии, Приморье. Передвижение арамеев по времени совпало со вторжением «народов моря»; итогом всех этих процессов стала так называемая катастрофа бронзового века (англ. Bronze Age collapse), когда произошёл упадок или гибель всех значимых государств древнего Ближнего Востока и эпоха бронзы начала сменяться железным веком. Осознавая масштаб угрозы, правители Вавилонии и Ассирии, Мардук-шапик-зери и Ашшур-бел-кала заключили союз, однако последние цари II династии Исина уже практически не контролировали страну. Прогрессирующий кризис привёл к вмешательству Ассирии во внутренние дела Вавилонии, а узурпировавший около 1069 года до н. э. власть Адад-апла-иддина, даже признал себя вассалом ассирийского царя. Около 1024 г. до н. э. произошла смена правящего дома и в городе укрепилась касситская династия из Страны Моря (V Вавилонская династия/II династия Приморья), однако это не переломило негативных тенденций.

Нововавилонский период (ок. 1004—539 гг. до н. э.)

«Тёмные века». Правление ассирийских царей

VI—VIII династии. Уния с Ассирией

Первые три-четыре столетия I тысячелетия до н. э. в истории страны иногда называют вавилонскими «Тёмными веками»; деградация государственной системы достигла пика. Магнаты окончательно подчинили царя своему влиянию, а Вавилония превратилась в своеобразную республику, где реальная власть оказалась в руках олигархии. Отныне царственность стала подобием магистратуры: владыка Вавилонии должен был каждый праздник Нового года (аккад. akītu) переизбираться, проходя обряд касания рук статуи Мардука. Могущество олигархии зиждилось на крупных земельных владениях — латифундиях, распространение которых приводило к стагнации экономики, усилению социальной напряжённости и ухудшению положения рядовых граждан — основы вавилонской армии. Ситуация усугублялась и вторжением кочевников — арамеев и халдеев, которое приняло характер стихийного бедствия. В итоге, страна оказалась в неуправляемом состоянии и со временем потеряла независимость.

Около 1004 г. до н. э. II династию Приморья, сменила VI династия касситской племенной группы Бит-Бази. Затем, после кратковременного царствования «эламита» Мар-бити-апла-уцура (VII династия), вавилонский трон занимали представители VIII династии или династии Э, объединявшей разных по происхождению правителей. Из-за продолжавшихся набегов кочевников, цари порой не могли покинуть город, чтобы принять участие в ритуале Нового года; регионы и вовсе оказались предоставленными самим себе. При Мардук-закир-шуми I внутриполитическая борьба привела к расколу государства: против царя восстал его младший брат Мардук-бел-ушати. К тому времени в среде вавилонской олигархии вероятно уже сложилась партия, ориентированная на Ассирию, военная машина которой могла бы обеспечить выгодный для местной знати социальный порядок. Во время мятежа Мардук-бел-ушати ассирийцы пришли на помощь Мардук-закир-шуми I: Салманасар III подавил мятеж, привёл к покорности халдеев и развернул широкую идеологическую кампанию, позиционируя себя восстановителем древних храмов страны и защитником братского народа (ассирийцы и вавилоняне говорили на одном языке, исповедовали общую религию и были носителями единой культурной традиции). С этого времени Вавилония фактически стала вассалом своего северного соседа; попытки последующих вавилонских царей изменить это положение опираясь на союз с бывшими врагами — халдеями — имели лишь временный успех. К середине VIII в. до н. э. в Ассирии наступил период временного упадка, что заставило её отвлечься от нижнемесопотамских дел. Предоставленная самой себе Вавилония стала всё глубже погружаться в бездну анархии: источники того времени сообщают о бессилии центральной власти, независимости местных чиновников, мародёрстве, захвате земель и ночных побоищах на улицах городов. Для достижения своих целей в условиях ожесточённой внутриполитической борьбы, олигархия всё чаще опиралась на вооружённые отряды кочевников; как следствие, роль этих племён (особенно халдеев) в политической жизни страны неуклонно росла. Уже в 60-х годах VIII в. до н. э. трон Вавилона при неясных обстоятельствах занял Эриба-Мардук — представитель халдейского племени Бит-Якин, его сменил Набу-шума-ишкун из племени Бит-Даккури. Череда халдейских правителей Вавилона прервалась с воцарением Набонасара, поддержку которому оказали ассирийцы во главе с Тиглатпаласаром III; однако уже сын Набонасара, Набу-надин-зери был свергнут, процарствовав всего около двух лет. Последовавшей неразберихой воспользовались халдеи: в 732 г. до н. э. вавилонский трон захватил Набу-мукин-зери, вождь племени Бит-Амукану (основатель новой смешанной династии — IX); против халдеев вновь выступил Тиглатпаласар III. Разгромив противника, ассирийский правитель решил пойти на исключительный шаг по отношению к покорённой территории: в 729 г. до н. э. он короновался как вавилонский царь под именем Пулу, став одним из представителей IX династии этой страны и объединив таким образом всю Месопотамию в рамках личной унии.

Борьба за независимость. Разрушение Вавилона Синаххерибом

Последующее вековое правление ассирийских царей не принесло ожидаемого успокоения стране. Завоевателей поддерживала прежде всего олигархия, выгодное положение которой обеспечивалось мощью ассирийского оружия. Проблемы рядового населения Вавилонии так и не были решены и как следствие, эта часть общества всё чаще ориентировалась на халдеев как единственную значимую силу. В 722 г. до н. э. Вавилон захватил вождь племени Бит-Якин Мардук-апла-иддин II, заключивший союз с Эламом. В 721 г. до н. э. выдвинутые против этого нового вавилонского царя войска Саргона II были разгромлены эламитами у города Дер; на десять лет ассирийцы оставили Вавилонию. Однако сопротивление Мардук-апла-иддину II оказывала местная знать, в том числе жречество, недовольное конфискациями храмовых ценностей на содержание войска. Царь отвечал репрессиями: многие знатные вавилоняне были уведены в плен в Халдею. В 710 г. до н. э. Саргон II вновь двинул войска в Нижнюю Месопотамию и местная знать встретила его как освободителя. Восстановив и расширив привилегии местной олигархии, Саргон короновался как вавилонский царь. После его смерти, Мардук-апла-иддин II вновь попытался воспользоваться положением, что вынудило сына и наследника Саргона — Синаххериба — совершить поход в Нижнюю Месопотамию.

В правление Синаххериба (ок. 705 — 680 гг. до н. э.) произошёл резкий поворот в той политической линии которую его предшественники проводили по отношению Вавилонии. Новый правитель опирался на военные круги, так называемую ассирийскую партию, которая на первое место ставила обогащение за счёт завоеваний и не считала нужным выстраивать долгосрочную экономическую политику в регионах. Существование дуалистической монархии шло вразрез с интересами этой группировки и Синаххериб приступил к кампании по ограничению самостоятельности и экономического значения Вавилонии. Отразив набег халдеев, он отказался принять титул вавилонского царя; со временем он также приступил к изменению направлений торговых путей таким образом, чтобы ослабить экономическое значение Вавилона. Все эти действия не остались незамеченными и уже в 703 г. до н. э. вавилоняне подняли восстание, возведя на престол Мардук-закир-шуми II, представителя местной знати. Не процарствовав и года Мардук-закир-шуми II был свергнут Мардук-апла-иддином II, войска которого вновь занял священный город. Халдеи становятся главной антиассирийской силой в стране; Мардук-апла-иддин II создаёт масштабную коалицию их этих семитов, а также арамеев и только появлявшихся на политической сцене Ближнего Востока арабских племён. Однако в 702 г. до н. э. ассирийцы нанесли сокрушительное поражение войскам союзников в битвах при Куту и Кише; в том же году Синаххериб вступил в Вавилон, захватил дворец с придворными и имуществом халдейского вождя, но самому Мардук-апла-иддину II удалось сбежать. В последующее время город стал оплотом антиассирийских восстаний: около 700 г. до н. э. Бел-ибни, ставленник Синаххериба на вавилонском троне, вступил в сговор с халдеями и отложился от Ассирии; после подавления мятежа Синаххериб поставил в Вавилоне собственного сына и наследника Ашшур-надин-шуми, но в 694 г. до н. э. он был свергнут эламитами, которые возвели на престол Нергал-ушезиба. Разгромив мятежников у города Ниппур ассирийский царь захватил Нергал-ушезиба в плен, но около 693 г. до н. э. в Вавилоне закрепился другой независимый правитель — Мушезиб-Мардук. В 691 г. до н. э. Синаххериб выступил в очередной поход против мятежного города. После битвы у города Халуле, он по неясным причинам приостановил продвижение; но в 689 г. до н. э., ассирийцы появились у стен Вавилона. После отказа жителей города сдаться добровольно, Синаххериб взял его силой; царь Мушезиб-Мардук был взят в плен. Солдаты ворвались в город и устроили массовую резню; уцелевших горожан продавали в рабство или выселяли в другие области Ассирийской державы. Армия грабила Вавилон, реликвии вывозились в Ассирию. Обезлюдевший город был подвергнут тотальному разрушению; солдаты уничтожали храмы, дворцовые сооружения, жилые дома, некоторые постройки срывали под фундамент; зарево пожара было видно за десятки километров. Наконец, по приказу Синаххериба, по улицам Вавилона были пущены воды Арахту, превратившие эту территорию в болото, а сама земля, на которой стоял священный город, была проклята на 70 лет. Было ликвидировано и Вавилонское царство; его земли в основном были разделены между халдейскими княжествами, Разрушение Вавилона имело негативные последствия для ассирийской власти. Многие, прежде лояльные представители местной знати перестали поддерживать Ниневию, а в сознании рядовых жителей Месопотамии действия Синаххериба выглядели кощунством. Опора царя на военные круги, больше заинтересованные в сиюминутном обогащении, чем в долгосрочной экономической политике, привела к тому, что Ниневии всё труднее было находить сторонников из числа региональной элиты, для которой Ассирия всё больше приобретала образ кровавой тирании, жившей за счёт террора и ограбления подвластного населения. В самой Ассирии всё отчётливее проступали черты общего кризиса: разорение рядовых земледельцев, разложение армии, ассимиляция коренного населения пришлыми арамейскими племенами (формирование современных ассирийцев), нарастающий сепаратизм и конфликты внутри правящего дома — заставляли царя искать выход и союзников на местах. В последние годы Синаххериб резко изменил внутреннюю политику, назначив наследником Асархаддона, за которым стояла другая, так называемая вавилонская партия, опиравшаяся на аристократию, жречество и крупный бизнес.

Восстановление города. Мятеж Шамаш-шум-укина. Кандалану

После убийства Синаххериба в 680 г. до н. э. у власти закрепился Асархаддон. Возрождение ассиро-вавилонского дуализма могло стабилизировать государство, привлечь на сторону царя могущественную и более многочисленную нижнемесопотамскую аристократию, укрепить подорванную экономику; поэтому Асархаддон сразу начал кампанию по восстановлению Вавилона. Работы заняли около 20 лет; для их осуществления было привлечено большое количество ресурсов и лучшие архитекторы Ассирийской державы; многие здания отстраивались даже с большей пышностью в сравнении с тем обликом, который они имели до разрушения. При этом семидесятилетнее проклятье удалось обойти, истолковав начертание соответствующего числа как «10». В город постепенно возвращались уцелевшие жители, знать восстанавливалась в привилегиях, происходило возрождение общественных институтов. За столетия потрясений численность этнических вавилонян сократилась; они всё больше смешивались с халдеями, которые уже составляли большинство населения Нижней Месопотамии. К тому времени халдеи сильно вавилонизировались; смешение же двух народов привело к тому, что в соседних странах вавилонян всё чаще именовали халдеями. На народном собрании 678 г. до н. э. многие халдеи, обладавшие крупными земельными владениями, получили права вавилонского гражданства, влившись таким образом в ряды местной элиты. Тем временем, действия Асархаддона наталкивались на сопротивление ассирийской партии, и впоследствии военные заставили царя назначить своим наследником младшего сына, Ашшурбанапала, в обход старшего, Шамаш-шум-укина. Это событие осложнило ситуацию; в Лаббанате (пригород Вавилона) группа магнатов предприняла попытку мятежа, но власти оперативно ликвидировали угрозу. В 670 г. до н. э. Асархаддону удалось назначить Шамаш-шум-укина наследником вавилонского трона; однако это шаг оказался политическим просчётом: вместо единого наследника двух престолов, появлялось два разных; фактически, это закладывало основу для последующего раскола державы. Преемник Асархаддона, Ашшурбанапал, продолжал политику отца в сложных условиях, пытаясь сохранить единство страны на фоне противодействия военных и особенно непростой ситуации со статусом Вавилонии, где в 668 г. до н. э. царём официально стал Шамаш-шум-укин. С этой даты начинается отсчёт истории Второго Вавилонского или Нововавилонского царства, образованного заново, на месте ликвидированного Синаххерибом. Стремясь предотвратить раскол державы, Ашшурбанапал выстроил управление Вавилонией таким образом, что все более-менее значимые дела там решались самим ассирийским царём в обход Шамаш-шум-укина. Город продолжал восстанавливаться и общая стабилизация была в интересах многих его жителей, однако часть олигархии была недовольна политикой Ашшурбанапала и тайно готовила мятеж; под влиянием этой группы находился и вавилонский царь. Весной 652 г. до н. э. началось восстание. Оно оказалось неожиданностью для жителей Вавилонии и в стране произошёл раскол: многие крупные города, такие как Кута, Ур, Урук, а также ряд халдейских княжеств остались верны Ассирии; Шамаш-шум-укина поддержали прежде всего Борсиппа, Сиппар и Ниппур, вавилонскому царю также удалось заключить союз с арабами, Эламом, Лидией и Египтом; в столице основная масса граждан также долго колебалась. После двух лет тяжелейших боёв, ассирийцы смогли разгромить основные силы противника и весной 650 г. до н. э. подошли к Вавилону. Мощные укрепления защищали город и осада затянулась на два с половиной года. За это время в Вавилоне начались голод и эпидемии, процветала спекуляция хлебом, имело место людоедство. В 648 г. до н. э., после падения Борсиппы, что находилась у пригорода столицы, положение Шамаш-шум-укина оказалось безнадёжным и он вместе с семьей и частью придворных покончил жизнь самоубийством. Ассирийцы сразу начали штурм и взяли город; началась резня и грабежи. Основным объектом террора стали активные сторонники Шамаш-шум-укина, видное место среди которых занимала вавилонская знать. Мятежникам вырывали языки, а тела вскармливали животным; часть вавилонян была переселена. Уничтожив противников, Ашшурбанапал привёл город в порядок и в праздник Нового (647) года коснулся рук Бела-Мардука, став новым вавилонским царём под именем Кандалану (в старой литературе Кандалану часто считали отдельным правителем). Ашшурбанапал распространил права вавилонского гражданства на уцелевших жителей Сиппара и Куты, то есть практически на всю область Аккад; он также ликвидировал все племенные княжества халдеев. Истребление во время репрессий значительного числа местных магнатов уменьшило роль крупных землевладений. Итогом всех этих процессов стало оздоровление вавилонской экономики и общественных отношений; возрождалось мелкое землевладение, а с ним — гражданство и армия, исчезали барьеры между рядовыми жителями страны.

Политика Ашшурбанапала получила поддержку в Нижней Месопотамии, но вызвала недовольство ассирийской партии, и в 631 г. до н. э. военные при поддержке сыновей царя подготовили государственный переворот. В Ассирийской державе вспыхнула гражданская война: страна оказалась расколотой между воюющими группировками; часть городов поддержала Ашшурбанапала/Кандалану, который сохранил и вавилонский трон. Однако правление Кандалану оказалось недолгим: уже через несколько лет он, находясь в преклонном возрасте, умер. Воспользовавшись смертью престарелого царя, в одну из ночей 627 г. до н. э. ассирийские военные захватили Вавилон, но горожане вскоре подняли восстание и выбили солдат противника из столицы. Одновременно, узнав о смерти Кандалану, в Приморье отложился наместник Ниневии, халдей Набу-апла-уцур (Набопаласар). Его армия захватывала один город за другим, выбивая оттуда вражеские гарнизоны. 12 числа месяца ташрит (10 октября) 626 г. до н. э. ассирийцы были разбиты вавилонянами на подступах к священному городу. Отсутствие царя после смерти Кандалану вполне устраивало вавилонскую олигархию, однако осознавая необходимость объединения сил, имущие слои были вынуждены обратиться к Набопаласару. 26 арахсамна (23 ноября) последний торжественно вступил в Вавилон, где был провозглашён новым царём. Он стал основателем X династии которую также называют халдейской.

Нововавилонская держава

Обретение независимости. Город при Набопаласаре.

Венчание Набопаласара в священном городе ещё не означало восстановления независимости страны. В течение долгих последующих лет продолжалась тяжелейшая война с Ассирией, в которой стратегическая инициатива неоднократно переходила из рук в руки. Кульминация событий произошла 614 г. до н. э., когда мидийцы, скифы и вавилоняне взяли Ниневию, разграбили и разрушили основные города Ассирии. Остатки войск противника были позже разбиты у Харрана и в 609 г. до н. э. война была закончена.

Правление Набопаласара занимали постоянные войны: после разгрома Ассирии царство вступило в борьбу с Египтом за гегемонию в Передней Азии. В такой обстановке Набопаласар не мог уделять достаточного внимания столице: благоустройство Вавилона продолжалось, но многие действия преследовали временные цели, имели половинчатый эффект. Известно, что Набопаласар вёл работы по реконструкции центрального святилища — Эсагилы, начал перестройку стен Имгур-Энлиль и Немет-Энлиль, вокруг которых сооружался оборонительный ров, построил временный дворец на берегу Евфрата. Однако большинство мероприятий в столице царь завершить не успел.

Смертью престарелого Набопаласара в 605 г. до н. э. попыталась воспользоваться вавилонская олигархия, однако её действия натолкнулись на сопротивление новой политической силы — халдейской военной верхушки. Под давлением военных олигархия признала царём сына Набопаласара — Набу́-куду́рри-у́цура (Навуходоносора II), который в том же году получил царственность из рук Бела-Мардука.

Навуходоносор II. Вавилон на пике могущества

Правление Навуходоносора II стало важной вехой не только в истории города, но и в жизни всего Ближнего Востока. Новый правитель сумел превратить своё царство в одну из величайших держав в истории Древнего Востока, а Вавилон — в важнейший экономический, политический и культурный центр тогдашнего мира. Само имя Навуходоносора II — царя и полководца — надолго осталось в памяти народов Востока, а через них стало известно и европейской культуре.

Новый царь всячески украшал и укреплял столицу; при Навуходоносоре II Вавилон пережил настоящий строительный бум. Важнейшие улицы мостили кирпичом и плиткой из импортных горных пород — розовой брекчией и белым ливанским известняком. Барельефами покрывались стены дворцов, храмов, богатых домов. Царь приступил к строительству настоящей набережной Евфрата; через эту же реку, ширина которой в черте Вавилона порой достигала 150 м, началось возведения моста для соединения Западного и Восточного города. Мост возводился на массивных быках из блоков известняка и обожжённого кирпича, достигал 115 м в длину, 6 м в ширину и имел съёмную часть. Навуходоносор II продолжал украшать и перестраивать храмы. В частности, была завершена реконструкция Эсагилы, облик которой приобрёл необычайную пышность. Закончилась отделка «Вавилонской башни» — зиккурата Этеменанки. Большое внимание царь уделял обороне города; в условиях ухудшения отношений с бывшим союзником, Мидией, это приобретало особую актуальность. Была завершена перестройка стен Имгур-Энлиль и Немет-Энлиль, которые стали выше и мощнее. Толщина Имгур-Энлиль достигла 6,5 м; через каждые 20 м в ней чередовались большие поперечные и малые продольные башни. Немет-Энлиль приобрела толщину до 3,75 м и также была снабжена крепостными башнями. Навуходоносор завершил строительство рва, по внутреннему периметру которого была выстроена третья, так называемая стена рва. Сам ров соединялся с Евфратом, который заполнял его водой. Не довольствуясь тройным кольцом стен, царь возвёл две мощных крепости-замка у главного, северного входа в город, возле ворот Иштар, по обе стороны от дороги Процессий. Более того, вокруг всего Восточного города, царь построил ещё одну, Внешнюю стену длиной около 18 км, охватывающую предместья на левом берегу Евфрата. Наконец, вблизи всей этой сложной фортификационной системы проходила масштабная линия укреплений — 150 километровая Мидийская стена, которая защищала центральные области страны от угрозы со стороны восточного соседа. Беспрецедентного размаха достигло дворцовое строительство. Вместо временной резиденции Набопаласара, разрушенной одним из паводков, Навуходоносор II возвёл новый роскошный дворец в северо-западном углу Восточного города. Окружённый мощными фортификационными сооружениями, этот, так называемый Южный дворец состоял из пяти комплексов построек, каждый из которых представлял собой отдельную крепость внутри общей дворцовой крепости. Для защиты этого комплекса от вод Евфрата, прямо в середине русла реки был выстроен мощный бастион. Согласно традиции, для одной из своих жён — мидийской царевны Амиитис — царь приказал возвести знаменитые Висячие сады — второе из Семи чудес света. В ближайшем к Евфрату замке, что располагался у Ворот Иштар, Навуходонсор II за пятнадцать дней выстроил ещё один, так называемый Центральный дворец. Последний играл роль своего рода музея, где хранились древние надписи, рельефы, статуи, библиотека, трофеи, добытые вавилонскими царями во время походов, в том числе и в Ассирию. Наконец, третий, Северный или Летний дворец был выстроен в районе предместий. По форме он представлял мощную крепость, охранявшую северных вход в предместья на линии внешней стены. Довольно быстро область в округе Северного дворца превратилась в элитный район Бит-шар-Ба́били (аккад. Bīt-šar-Bābili «Дом царя Вавилона»), застроенный виллами вельмож и богачей.

Вавилон, изначально бывший видным центром борьбы против ассирийской тирании в VI в. до н. э. стал центром такой же империи, практикующей террор, ограбление подвластных земель и массовые переселения покорённых народов. Сюда стекались многочисленные богатства: разнообразные товары, предметы роскоши, драгоценные материалы, реликвии; здесь бился пульс экономической и культурной жизни всей Передней Азии. Развитие ремесла и товарно-денежных отношений достигло высокого уровня: Вавилон имел славу города, где можно было купить или продать любой товар, известный древнему миру. Процветали разнообразные виды ростовщичества и аренды (особенно недвижимости), получили распространение крупные торговые организации, такие как дом Эгиби и дом Мурашу, формировались зачатки банковских институтов (комменда). Наряду с относительно законными методами заработка, в были широко распространены разнообразные формы нелегальной деятельности: аферы, спекуляции, вымогательство и грабежи. Город был известен беспрецедентно высоким уровнем преступности; в источниках упоминается о существовании сетей организованного криминалитета, порой в масштабах целой страны. По ночам на улицах Вавилона было настолько небезопасно, что стало обычным разъединять мосты с наступлением сумерек. В городе проживало много приезжих, в том числе чужеземцев — арамеев, арабов, египтян, евреев. Соприкосновение с ценностями и бытом этой древней цивилизации, в своём развитии давно отошедшей от патриархально-родовых идеалов древнееврейского общества, оказало на представителей последнего неизгладимое впечатление. В 562 г. до н. э. после 42 лет царствования умер Навуходоносор II и между двумя группировками — вавилонской олигархией и халдейскими военными возобновилась борьба за власть. При поддержке военных престол занял старший сын покойного царя — Амель-Мардук, однако олигархия подготовила переворот. В августе 560 г. до н. э. Амель-Мардук был убит заговорщиками во главе с зятем Навуходоносора II, военачальником Не́ргал-шар-у́цуром (Нериглиссаром); последний и стал новым царём. Нергал-шар-уцур продолжал мероприятия Навуходоносора по благоустройству столицы: возведение набережной, украшение Эсагилы. Однако уже в 556 г. до н. э. царь скончался и борьба за власть возобновилась с новой силой. Халдеи возвели на вавилонский престол несовершеннолетнего сына Нергал-шар-уцура — Лабаши-Мардука; спустя некоторое время олигархия выдвинула своего претендента — видного аристократа, сановника и дипломата Набу́-на́'ида (Набонида), этнического вавилонянина. Борьба закончилась победой последнего и в июне 556 г. до н. э. Лабаши-Мардук был убит.

В первые годы правления Набонид продолжал политику своих предшественников: благоустраивал город, одаривал его храмы. После победы над киликийским царством Хуме, царь пожаловал Эсагиле, и двум другим важнейшим святилищам страны около 3 т серебра, 160 кг золота и 2850 пленников. Вместе с тем, Набонид осознавал, что могущество вавилонской олигархии представляет угрозу стабильности и суверенитету государства. Как только власть царя окрепла, а на внешних границах державы стало относительно спокойно, Набонид начал борьбу с олигархами. В этой борьбе большое значение имела «археологическая» деятельность царя: стремясь обрести поддержку в провинциях, он принялся с необычайной пышностью перестраивать храмы в Харране, Сиппаре, Ларсе, Уруке, Уре и других центрах. В провинциальных городах страны царь ставил у власти лояльных ему людей. В противовес жречеству Мардука он выдвигал местные культы — Сина, Шамаша и др. С целью ослабления экономической роли Вавилона, Набонид решил взять под контроль торговые пути, идущие из Африки и Восточного Средиземноморья через Сирийскую пустыню к нижнемесопотамским городам. Для этого он инициировал войну с арабскими племенами, в ходе которой захватил обширную территорию вплоть до города Ятрибу (Медина). Для предупреждения попыток государственного переворота царь назначил своего сына Бел-шар-у́цура (Валтасара) соправителем; последний находился в Вавилоне, командуя преданным ему халдеями и пресекал попытки мятежа. Набонид прекратил празднование Нового года в столице, лишив таким образом олигархию возможности законным образом избрать нового царя. Сам Набонид не появлялся в Вавилоне, а сделал своей резиденцией арабский город Тему (совр. Тейма). Борьба продолжалась десять лет; в итоге олигархия была вынуждена капитулировать. В 543 г. до н. э. царь вернулся в Вавилон, однако к тому времени обстановка на внешних границах державы кардинально изменилась.

«Падение Вавилона»

К середине VI в. до н. э. в соседней Мидии развернулась внутриполитическая борьба: против царя Астиага выступила часть местной знати. В 553 г. до н. э. в Аншане, одной из областей Мидийской державы, подняли восстание племена персов, возглавляемые вождём по имени Кураш (Кир II); часть мидийской знати, недовольная Астиагом, перешла на сторону восставших и уже в 550 г. до н. э. Кир взял столицу Мидии, Экбатаны. Огромная держава внезапно перестала существовать; Кир стремительно приводил к покорности территории, некогда входившие в её состав. В 547 г. до н. э. под ударами персов пала другая крупная держава Ближнего Востока — Лидия. К 539 г. до н. э. Кир завершил завоевание Малой Азии и весной 539 г. начал поход на Вавилонию. В этих условиях недовольная Набонидом олигархия вновь подняла голову. Полагая, что переход на сторону персов позволит избавиться от ненавистного царя, избежать кровопролитной войны и закрепить своё выгодное положение в обществе, олигархия организовала масштабную идеологическую кампанию, целью которой была дискредитация Набонида. В стране широко распространялись разного рода памфлеты, слухи, порочащие царя, активно работали персидские эмиссары. Уже в самом начале войны Набонида предал правитель области Гутиум Угбару. Опасаясь перехода месопотамских городов на сторону врага, летом 539 г. Набонид приказал увезти в Вавилон идолы богов из ряда областей, расположенных вне зоны укреплений. Дальнейший ход событий неясен, но опираясь на современные тем событиям письменные источники, учёные реконструируют следующую картину. Коренную территорию страны защищала масштабная Мидийская стена. Возведённая ещё при Навуходоносоре II, она протянулась на 150 км от Сиппара до Упи (Описа) и проходила вблизи Куты и Вавилона. Опис был одним из ключевых городов этой оборонительной линии: он контролировал переправы в месте, где восточный край укреплений подходил к естественной преграде — глубоководной реке Тигр; взятие Описа могло иметь решающее значение в войне. При приближении персидских войск город восстал против Набонида, однако мятеж подавил Бел-шар-уцур (Валтасар). Вскоре подошло войско Кира; в разыгравшейся битве (август 539 г. до н. э.) персы нанесли сокрушительное поражение силам Бел-шар-уцура. Путь в сердце страны оказался открыт; войско Кира обошло Мидийскую стену и осадило Сиппар. Набонид лично возглавил оборону города однако гарнизон Сиппара защищался крайне неохотно. Вскоре царь был вынужден отступить в Вавилон; 10 октября Сиппар оказался в руках персов, а уже через два дня, 12 октября 539 г. до н. э. пал и сам Вавилон.

Подробности взятия Вавилона остаются недостаточно ясными. Геродот и Ксенофонт приводят легенду согласно которой персы отвели воды Евфрата и ночью, когда ничего не подозревавшие горожане отмечали праздник, вошли по безводному руслу в город. Берос указывает, что Набонид командовал основными силами вавилонян, был разбит и отступил в Борсиппу. Кир взял Вавилон и велел разрушить внешние стены города, ибо последний показался царю очень грозным. Затем Кир организовал осаду Борсиппы, но Набонид прекратил сопротивление и добровольно сдался в плен. Совершенно легендарные сведения приводятся в Книге Даниила, создание которой исследователи относят к позднему времени (II в. до н. э.). Согласно этому источнику, по воле Яхве Навуходоносор был свергнут с царского престола, отлучён от людей и уподобился животному, живя с дикими ослами и питаясь травой. Однажды его сын, царь Валтасар, пируя в Вавилоне, приказал подать сосуды Иерусалимского храма, из которых Валтасар, его вельможи и наложницы стали пить вино. Внезапно на стене дворца появились пальцы руки чертившие по-арамейски: «Мене, мене, текел, упарсин». Валтасар созвал мудрецов и пообещал награду тому, кто разгадает это знамение. Лишь еврейский пророк Даниил сумел истолковать знамение: Бог сосчитал дни царства Валтасара, измерил последнего, нашёл легковесным и решил разделить его царство между завоевателями — мидянами и персами; в ту же ночь Валтасар, «царь халдейский» был убит, а его царство принял некто Дарий Мидийский. Эта же история пересказывается Иосифом Флавием. Источники, современные падению Вавилона, указывают на то, что город был взят без боя. Вавилон был необычайно хорошо укреплён и его осада могла отнять у противника много времени и сил; вместе с тем, столь быстрое взятие города противоречит такому сценарию. Археологические раскопки также не обнаружили следов пожаров или насильственных разрушений в соответствующих слоях. По всей видимости олигархия, настроенное ею рядовые граждане, а также другие слои, недовольные политикой Набонида, сами открыли ворота Угбару и персам. Согласно Вавилонской хронике, Набонид был захвачен в плен; вошедшие в город войска окружили ворота Эсагилы и обеспечили соблюдение порядка. Спустя месяц, 29 октября 539 г. в священный город вступил сам Кир; население Вавилона, согласно указанному источнику, торжественно встретило персидского царя. Кир помиловал Набонида и отправил его в почётную ссылку наместником Кармании; Бел-шар-уцур был казнён; Вавилония вошла в состав державы Ахеменидов.

Город в составе державы Ахеменидов (539—331 гг. до н. э.)

Столица автономного царства (539—481 гг. до н. э.)

Вхождение Вавилонии в состав Персидской державы было оформлено в виде личной унии: исполнив соответствующие обряды Кир II получил царственность из рук Бела-Мардука, приняв месопотамский титул «царь Вавилона, царь стран». Вавилония сохранила определённую автономию, а её столица стала одной из четырёх царских резиденций (наряду с Персеполем, Сузами и Экбатанами); здесь персидские владыки обычно проводили зимние месяцы. В повседневной жизни города и страны кардинальных изменений не произошло: подавляющее большинство должностных лиц сохранило свои посты, цены остались на прежнем уровне, перерыв в ведении хозяйственной документации составил менее месяца. Кир II разрешил покорённым народам (в том числе евреям) вернуться на свою родину, покровительствовал храмам, возрождал древние культы. Вавилон приводился в порядок; согласно знаменитой строительной надписи на цилиндре Рассама Кир II повелел восстановить укрепления города и удалил войска оттуда. Управление городом и высшая административная власть в Вавилонии фактически осуществлялась персидским наместником, на должность которого был назначен Угбару, однако через три недели после взятия священного города он скончался. После смерти Угбару, в течение девяти месяцев титул «царь Вавилона» носил сын и наследник Кира, Камбиз; сам владыка Персии при этом сохранил за собой титул «царь стран». Под управлением Камбиза была не вся Вавилония, а лишь столица и северная часть страны (древняя область Аккад); Центральная и Южная Вавилония подчинялись непосредственно Киру и его чиновникам. По неизвестным причинам, через девять месяцев персидский царь отстранил Камбиза от власти. Завершив покорение западных владений бывшей Нововавилонской державы, Кир II в 535 г. до н. э. учредил сатрапию «Вавилония и Заречье», которая примерно соответствовала территории царства Навуходоносора II. Управление новой административной единицей было поручено персу Губару (Гобрию), который занимал должность сатрапа в течение десяти лет, (с 535 по 525 гг. до н. э.), а возможно и до начала 520 г. до н. э.. После смерти Кира II в 530 г. до н. э., царство принял Камбиз (II). Новый царь не считал нужным маскировать персидское господство в Вавилонии и в отношении местной элиты действовал более жёстко; недовольство правлением Камбиза II вызывали и тяжелые поборы, а также военная повинность. Усиление налогового гнёта было связано и с кампанией царя 525 г. до н. э. по завоеванию Египта. Одновременно Камбиз II стремился к укреплению центральной власти, что вызвало сопротивление персидской родовой знати. Политика царя привела к волнениям, а 11 марта 522 г. до н. э., пока правитель находился в Египте, в Персиде произошёл переворот. По одной из версий, высказанной ещё Г. Винклером, А. Т. Олмстедом и другими исследователями, против Камбиза II восстал его младший брат Бардия. Согласно другой, официальной персидской версии, изложенной по приказу Дария I в надписи на Бехистунской скале, Бардия был тайно убит Камбизом II ещё до похода в Египет, а мятеж поднял «Лжебардия» — маг Гаумата. Не позже, чем через месяц с момента переворота Бардия/Гаумата был признан в Вавилоне и некоторых других городах Месопотамии; Камбиз отправился в Персию для подавления мятежа, но по дороге умер при загадочных обстоятельствах.

К 1 июля 522 г. до н. э. Бардия получил всеобщее признание. В Вавилоне и других городах державы правление нового царя снискало поддержку во многом благодаря тому, что он освободил подвластное население от податей и воинской повинности. Однако в отношении персидской знати Бардия продолжал политику Камбиза. Как следствие, менее чем через шесть месяцев после воцарения, Бардия/Гаумата был убит заговорщиками из семи знатнейших персидских родов. Из среды последних был избран и новый царь; им стал Дараявауш (Дарий), сын Виштаспы (Гистаспа). Воцарение Дария I вызвало неприятие на местах и в державе Ахеменидов разразилось грандиозное восстание. В Вавилоне появился самопровозглашённый царь Навуходоносор III, выдававший себя за сына Набонида (Дарий в Бехистунской надписи именует его Нидинту-Белом). Лишь через три месяца, в декабре 522 г. до н. э., персидское войско, возглавляемое лично Дарием, прибыло в Вавилонию. Самопровозглашённый Навуходонсор был разгромлен в двух битвах и с небольшим числом всадников укрылся в столице. Но Дарий взял Вавилон и казнил Нидинту-Бела вместе с другими заговорщиками. Спустя несколько месяцев в Вавилонии вспыхнуло новое восстание во главе которого встал очередной правитель с именем Навуходоносора, сына Набонида (в Бехистунской надписи — Араха, сын Халдиты). Не позднее августа 521 г. до н. э. Навуходоносор IV получил признание в Вавилоне. 27 ноября 521 г. до н. э. персидское войско под командованием Виндафарны нанесло поражение силам Арахи. Вавилон был взят, Навуходоносор IV и его ближайшие сторонники были захвачены в плен и казнены. Обстоятельства взятия Вавилона во время мятежей Нидинту-Бела и Арахи неясны. Геродот, вероятно смешивая оба восстания в одном сюжете, передаёт рассказ, согласно которому город подвергся долговременной осаде и был взят посредством хитрости персидского военачальника Зопира, изувечившего себя ради проникновения в стан врага. Тем временем, ценой невероятных усилий Дарию I удалось удержаться у власти и сохранить державу Ахеменидов. В Вавилоне по приказу персидского царя были разрушены внешние стены; у летнего (северного) дворца Навуходоносора II на видном месте был выставлен рельеф, стиль и сюжет которого напоминали Бехистунскую надпись, в которой Дарий убеждал вероятного читателя в законности и справедливости своих действий. В своих надписях новый персидский царь уже не ссылался на волю Мардука, а представлял себя избранником Ахурамазды, верховного божества зороастрийской религии. Дарий разделил единую сатрапию «Вавилония и Заречье» на две, однако священный город остался единым политическим центром для них: областеначальник Заречья подчинялся вавилонскому наместнику. Жестокий удар по экономической жизни города нанесла прогрессирующая инфляция. Дарий принял ряд мер по стабилизации финансовой системы страны, однако ряд отраслей хозяйственной жизни города пережил существенный спад. Вместе с тем, персидская власть тяжёлым бременем ложилась на плечи населения Вавилонии. Налоговый гнёт, угон жителей страны на строительные работы в Иран, большие расходы на содержание персидских гарнизонов и двора сатрапа — создавали предпосылки для нового восстания, которое лишь ждало подходящего момента.

Начиная с 498 г. до н. э. в Вавилоне подолгу проживал сын и наследник Дария I — Ксеркс; специально для него в городе был выстроен дворец. После смерти Дария Ксеркс унаследовал трон, приняв в 486 г. до н. э. традиционный титул «царь Вавилона, царь стран». На второй год его правления (484 г. до н. э.), пока Ксеркс I находился в своей резиденции в Экбатанах, в Вавилонии вновь вспыхнуло восстание, на этот раз под руководством некоего Бел-шиманни. Мятеж не успел охватить большую территорию: примерно в течение двух недель власть Бел-шиманни признавалась в Вавилоне, Борсиппе и Дильбате, после чего восстание было оперативно подавлено. Ксеркс I ограничился лишь казнью зачинщиков мятежа, не став подвергать разрушениям город, который он хорошо знал и, вероятно, любил. Тем временем, основное внимание царя было сосредоточено на подготовке большого похода против Греции, являвшемся продолжением начатой ещё Дарием I череды греко-персидских войн. Поход потребовал значительных затрат ресурсов и напряжения сил: для участия в предстоящей кампании в Малую Азию направлялась основная часть персидских гарнизонов, ранее размещённых в подвластных странах, в том числе в Вавилонии. Пользуясь ослаблением персидского военного присутствия, население этой сатрапии в августе 482 г. до н. э. подняло мощное восстание. Мятеж возглавил некто Шамаш-эриба; за короткое время под властью восставших оказались Вавилон, Борсиппа, Дильбат и некоторые другие города. Мятеж ставил под угрозу саму кампанию персидского царя по завоеванию Греции, к тому же восстание происходило в самом центре державы, что было особенно опасно; ситуация вынуждала Ксеркса принять решительные и жёсткие меры. Для подавления мятежа было отправлено войско под руководством Мегабиза (др.-перс. Багабухша). В результате сражений и карательных мер некоторые города мятежной страны (такие как Сиппар) были полностью разрушены. Кульминация боевых действий связана с многомесячной осадой Вавилона, длившейся до марта 481 г. до н. э.. Город был взят до наступления праздника Нового года, поскольку Шамаш-эриба так и не успел короноваться надлежащим образом. Захватившие Вавилон персидские войска занялись карательными действиями. Все укрепления города были срыты, а зачинщики и руководители восстания казнены. Основным объектом гонений стала верхушка вавилонского общества: по всей стране земли, принадлежавшие участникам восстания, были конфискованы и переданы персидской знати; часть жречества была казнена, а многие культовые сооружения, в том числе главный храм Эсагила и зиккурат Этеменанки — подверглись разграблению и разрушению. В течение некоторого времени весь центральный храмовый участок был отделён от остальной части города Евфратом, русло которого специально для этого было изменено. Разрушениям вероятно подверглись и некоторые частные дома. Согласно Диодору, лишь небольшая часть города осталась обитаема, остальные его территории были отведены под посевы. Персы вывезли из центрального святилища массивную золотую статую бога Мардука, весом 20 талантов (около 600 кг) которая была отправлена в Иран и по всей видимости переплавлена; с этого момента Вавилонское царство навсегда сошло с исторической сцены. Титул «царь Вавилона» был упразднён; все писцы Месопотамии получили предписание величать Ксеркса I «царём стран»; празднование Нового года в городе прекратилось. Вавилония была присоединена к Ассирии, составив с ней новую IX сатрапию; Заречье стало отдельной территорией. Карательные действия Ксеркса нанесли сокрушительный удар по экономическому, политическому и религиозному значению Вавилона. С этого времени последний перестал существовать как священный город, а постепенное сокращение числа хозяйственных источников оттуда свидетельствует об экономическом спаде.

Царская резиденция после 481 г. до н. э.

После 481 г. до н. э. Вавилон в определённой мере потерял прежнее значение, но сохранял роль царской резиденции, где персидские владыки обычно проводили зимние месяцы. Согласно Плутарху, после подавления восстания вавилонянам было запрещено носить оружие, однако Геродот указывает на участие вавилонян в походе Ксеркса на Грецию. Сам Геродот посетил город через 20-30 лет после восстания Шамаш-эрибы и был впечатлён его размерами и красотой. По словам Геродота, Вавилон был не только очень большим городом, но и самым красивым из всех городов, которые он знал. Вместе с тем, ряд важных достопримечательностей города, таких как зиккурат Этеменанки или мощные укрепления Вавилона «отец истории» уже не застал. Многие сведения, приводимые греческим автором, взяты из устных рассказов, а не личных наблюдений; к тому же анализ этих сведений позволяет заключить, что порой вавилоняне по каким-то причинам снабжали Геродота неверной информацией

От последующего времени из города дошли некоторые письменные источники, позволяющие воссоздать определённые черты социально-экономической и политической жизни региона середины — конца V в. до н. э. Вавилон в определённой степени сумел восстановиться и даже частично вернуть прежнее значение, однако звание важнейшего экономического центра Месопотамии у него теперь оспаривали города Ниппур и Урук. В течение долгого времени в городе проживал сын царя Артаксеркса I Ох, который в 423 г. до н. э. закрепился у власти и принял тронное имя Дарий II. От времени правления нового царя и его преемника, Артаксеркса II, сохранилось несколько фрагментов строительных надписей: персидские владыки обустраивали в Вавилоне сады с павильонами. В 401 г. до н. э. недалеко от города состоялась битва при Кунаксе, предотвратившая мятеж Кира Младшего против Артаксеркса II (события, описанные в Анабасисе Ксенофонта). В правление другого царя, Артаксеркса III, в городе была воздвигнута статуя зорооастрийской богини Анахиты и перестроен один из дворцов Навуходоносора II, превратившийся в роскошную ападану. В 345 г. до н. э., после подавления восстания в Финикии, в Вавилон была переселена часть пленённых жителей города Сидон. Строительная деятельность персидских царей, тем не менее, не прибавляла им популярности в среде жителей города; условия, в которые был поставлен последний, не соответствовали его реальной роли и делали Вавилон, по выражению некоторых исследователей, «униженным культурным центром древнего мира». В этнолингвистическом отношении, продолжалась арамеизация местного населения (как, впрочем, и населения других областей Передней Азии). Вавилоняне и халдеи смешивались в единый народ; арамейский вытеснял аккадский из разговорной речи; этот же язык использовала и персидская администрация.

Тем временем держава Ахеменидов переживала период кризиса. Частые восстания, сепаратизм сатрапов, дворцовые перевороты и другие внутренние проблемы наложились на неблагоприятный внешнеполитический фон. Неудачи в греко-персидских войнах осложняли положение центральной власти в западных сатрапиях, в первую очередь в Египте. К последнему всё больший интерес стал проявлять Карфаген; особую опасность представляло стремительное возвышение Македонии, под властью которой в 337 г. до н. э. объединилось подавляющее большинство полисов Балканской Греции. Трения между Македонией и Персией усиливались и уже в 336 г. до н. э. македонский царь Филипп II начал военные действия против Ахеменидов под предлогом освобождения греческих городов от персидской власти. После двухлетнего перерыва, связанного с убийством Филиппа II и внутренними неурядицами, кампания возобновилась. Македонская армия под руководством Александра III Великого, оснащённая лучшим на тот момент вооружением, начала свой знаменитый восточный поход. Нанеся поражение персидской армии в битвах при Гранике и при Иссе, войско Александра вступило в Месопотамию. 1 октября 331 г. до н. э. состоялось генеральное сражение у Гавгамел (Арбел). В решающий момент царь Дарий III бежал и битва оказалась проигранной персами. Захватив Арбелы (совр. Эрбиль), Александр двинулся на Вавилон. К тому времени город восстановил мощные укрепления и был готов к длительной осаде. Местным сатрапом был Мазей — бывший сатрап Киликии, отличившийся при Гавгамелах натиском на фланг Пармениона; командование гарнизоном и распоряжение царской казной осуществлял Багофан. Вместе с тем, после поражения при Гавгамелах, Дарий III бежал в Мидию, что поставило под вопрос дальнейшее существование его государства. Мазей отошёл в Вавилон, население которого испытывало значительную неприязнь к Ахеменидам и персидской власти в целом. Посчитав бесперспективным дальнейшее сопротивление, сатрап принял решение сдать город без боя.

Эллинистический Вавилон (331—ок. 130 гг. до н. э.)

Город при Александре и в период войн диадохов

В октябре 331 г до н. э. Александр Македонский торжественно вступил в Вавилон, принёс жертву Белу и был провозглашён «царём Вавилона и четырёх сторон света». Македонское войско пребывало в городе около месяца, после чего продолжило продвижение на восток. Александр распорядился начать работы по восстановлению местных храмов; в частности, было принято решение о реставрации Эсагилы. По приказу царя, верхняя часть зиккурата Этеменанки были снесена, и легендарная башня начала перестраиваться. Стремясь подчеркнуть особую роль города, царь разрешил чеканить здесь серебряную монету. Мазей сохранил должность сатрапа; после его смерти в 328 г. до н. э. сатрапом стал Стамен (Дитамен). Окончательно разгромив Персидскую державу и подчинив ахеменидские владения в Средней Азии, македоняне совершили поход в Северо-Восточную Индию; в 323 г. до н. э. Александр вернулся в Вавилон, который он решил сделать своей столицей. С целью подготовки кампании по завоеванию Аравии, возле города была вырыта гавань для стоянки тысячи военных кораблей, а также сооружена верфь. Реализации всех этих планов помешала внезапная смерть царя в июне 323 г. до н. э.

После смерти Александра его полководцы, так называемые диадохи (др.-греч. διάδοχος — преемник), собрались в Вавилоне (323 г. до н. э.), где достигли соглашения (так называемый Вавилонский раздел), согласно которому будущими (во многом номинальными) царями должны были стать слабоумный брат Александра Филипп III Арридей и возможный сын тогда ещё беременной царицы Роксаны (будущий Александр IV Македонский); регентом до достижения последним совершеннолетия был утверждён полководец Пердикка, фактически осуществлявший верховную власть. Остальные диадохи становились сатрапами различных областей державы; в Вавилонии эту должность получил Архон из Пеллы. Несмотря на это соглашение, центробежные тенденции продолжали нарастать, что в конечном счёте вылились в череду так называемых войн диадохов (321 — 301 гг. до н. э.). Уже в 321 г. до н. э. Пердикка был убит; в 320 до н. э. мятежные диадохи собрались в Трипарадисе (Сирия) и осуществили перераздел державы, согласно которому сатрапом Вавилона стал Селевк (по другим источникам, он мог занимать эту должность ещё с 323 г. до н. э.). Сам город со временем утратил столичный статус; номинальные цари — Александр IV и Филипп III — находились в Македонии под покровительством нового регента, Антипатра. Селевк имел поддержку в Вавилоне, однако в ходе войн диадохов город неоднократно переходил из рук в руки. Так, в 318 г. до н. э. Вавилон занял Эвмен — главный сподвижник Пердикки и самый крупный правитель Азии после убийства последнего.

В 316 г. до н. э. в город с войском прибыл Антигон Одноглазый, стратег-автократор Азии, разгромивший Эвмена. Став самым могущественным из диадохов, он вероятно задумал восстановить державу Александра Македонского под эгидой собственной неограниченной власти. Антигон потребовал от Селевка, как от подчинённого сатрапа, отчёта о ведении денежных дел в его регионе, что заставило последнего бежать в Египет под покровительство Птолемея Лага. В 312 г. до н. э., пользуясь выгодной расстановкой сил в Восточном Средиземноморье, Селевк, взяв у Птолемея 800 пехотинцев и 200 всадников, совершил стремительный переход от Тира к Вавилону; стоявший в цитадели гарнизон Антигона сдался. В первых числах октября 312 г. до н. э. Селевк вступил в Вавилон, где был торжественно принят как царь; с этого же момента в Передней Азии начался отчёт нового летоисчисления — эры Селевкидов. Антигон был вынужден заключить мир с коалицией воевавших против него диадохов (311 г. до н. э.) и сосредоточиться на месопотамских делах; против Селевка была отправлена 20-тысячная армию под командованием сына Антигона, Деметрия Полиоркета. В ходе так называемой Вавилонской войны (311 — 309 гг. до н. э.) Деметрий занял город (сторонники Селевка заблаговременно покинули Вавилон и укрылись в Сузах), разместил там гарнизон, подверг разорению окрестные земли и ушёл обратно в Сирию; Селевк тем временем продолжал покорение восточных сатрапий, оказавшись фактически недосягаемым для Деметрия. После завершения восточной кампании Селевк стал одним их крупнейших правителем Азии, однако с отвоёвыванием Вавилона он медлил. Состояние неопределённости было разрешено в результате последней войны диадохов (308 — 301 гг. до н. э.). Летом 301 г. до н. э. в ходе грандиозной битвы при Ипсе объединённые войска Селевка, Лисимаха и Кассандра (командование вместо него осуществлял Плистарх) разгромили силы Антигона и Деметрия; сам Антигон при этом погиб; идея единства державы окончательно ушла в прошлое.

Вавилон при Селевкидах

В результате войн диадохов Вавилон перешёл под власть государства Селевка и его потомков. После битвы при Ипсе Селевк I Никатор принял решение основать новый город, который был назван его именем. По всей видимости, Селевкия-на-Тигре была заложена на месте древнего Описа и с самого начала занимала огромную для того времени площадь (ок. 550 га). Основание нового города, располагавшегося в 90 км севернее Вавилона, означало конец политического влияния последнего. Около 275 или 274 г. до н. э. царь Антиох I Сотер сделал Селевкию своей столицей. Поскольку новый город оставался недонаселённым, Антиох переселил туда часть жителей Вавилона; вероятно это привело к тому, что жителей Селевкии, по свидетельству Страбона, обычно именовали «вавилонянами» (ср.: Диоген Вавилонский). В селевкидскую эпоху Вавилон начал постепенно приходить в упадок, однако в его дворцах ещё отдыхали цари, в храмах совершались пышные ритуалы, а сам город оставался резиденцией местного сатрапа. Так, в одной из поздних надписей на аккадском языке, говорится об участи Антиоха I в ритуалах, связанных с культовым строительством в Эсагиле и Эзиде; табличка, датированная временем правления Селевка III (225—223 гг. до н. э.) свидетельствует о том, что многочисленным богам в вавилонских святилищах ещё приносились регулярные жертвы. В период пребывания Вавилона в составе державы Александра Македонского и государства Селевкидов город находился в сфере влияния эллинистической цивилизации, для которой был характерен синкретизм греческой и восточной культур. Многие месопотамские боги отождествлялись с греческими: Мардук — с Зевсом, Набу — с Аполлоном, Нанайя — с Артемидой, Шамаш — с Гелиосом, Нергал — с Гераклом и т. д. В Вавилоне существовала греческая община (аккад. puliṭē/puliṭānu — калька с др.-греч. πολιται); археологи обнаружили остатки античной архитектуры на холме Бабиль и в районе дворца Навуходоносора II.

Положение государства Селевкидов со временем ухудшалось, чему в немалой степени способствовал прогрессирующий региональный сепаратизм. Особая опасность исходила от Парфии — бывшей сатрапии, отпавшей ещё в 256 г. до н. э.; из соображений безопасности уже Антиох II Теос был вынужден перенести столицу на запад в Антиохию-на-Оронте (Антиохия Великая). В 222 г. до н. э. Селевкия и Вавилон были взяты войсками мятежного сатрапа Молона, но вскоре отступили под натиском царя Антиоха III Великого. После поражения Антиоха от римлян в битве при Магнезии (осень 190 г. до н. э.) государство Селевкидов постепенно пришло в упадок, сжавшись до размеров небольшого Сирийского царства. Вавилон продолжал входить в его состав вплоть до середины II в. до н. э., но значение города продолжало падать. Начатое ещё при Александре строительство Этеменанки так и не было завершено; остатки верхней части зиккурата были вывезены в округ Новый город, где из них началось возведение греческого театра. По этой же причине позднейшие путешественники и исследователи долгое время не могли обнаружить руины Вавилонской башни. В правление Антиоха IV Эпифана (175—164 гг. до н. э.) греческая община города расширилась за счёт переселения туда части жителей Селевкии. Антиох IV был активным покровителем эллинской культуры, в его правление в Вавилоне был выстроен гимнасий и обновлён (или выстроен) театр. В конце 60-х гг. II в. до н. э. город занял Тимарх — мятежный сатрап Мидии, однако вскоре он был изгнан оттуда войсками царя Деметрия I, за что вавилоняне дали последнему прозвище «Сотер» (др.-греч. Σωτήρ — «Спаситель»). Последующей усобицей между несколькими самопровозглашёнными сирийскими царями воспользовалась Парфия; с этого момента Месопотамия превратилась в арену пограничных конфликтов, разоряемую силами обеих сторон. В 144 г. до н. э. Вавилония была занята войсками царя Парфии Митридата I. В 130 г. до н. э. укрепившийся у власти Антиох VII Сидет начал войну с Парфией, лично возглавив 80-тысячную сирийскую армию. В ходе военных действий Вавилония вновь отошла к Селевкидам, однако внезапное поражение Антиоха VII изменило ход истории. Около 130 г до н. э. парфянский царь Фраат II занял Вавилон.

Упадок и запустение

Противоборство Сирийского царства и Парфии в Месопотамии нанесло значительный ущерб городам последней. Особенно пострадал Вавилон, который в правление Фраата II стал объектом масштабных репрессий; эти события связаны с именем некоего Гимера. Проблемы на восточных границах заставили Фраата II отвлечься от месопотамских дел; поэтому он в 129 г. до н. э. назначил Гимера наместником в Вавилон. Пока царь воевал на востоке, его ставленник развернул борьбу с политическими противниками, в ходе которой целые кварталы города подверглись уничтожению. Была сожжена вавилонская агора, разрушены многие храмовые постройки. Ход событий неясен, поскольку источники того времени писались на плохо хранившихся материалах — папирусе, пергамене. Тирания Гимера закончилась при неясных обстоятельствах; около 127 г. до н. э. Нижняя Месопотамия была захвачена Гиспаосином (Аспасином) — правителем царства Харакена, располагавшегося на берегу Персидского залива; в том же году вавилоняне признали нового завоевателя царём. Лишь после смерти Гиспаосина в 124 г. до н. э., Митридат II Великий вернул Месопотамию Парфии.

В середине I в. до н. э. внутри правящего дома царства — династии Аршакидов — развернулась политическая борьба. В 57 г. до н. э. царь Фраат III был убит собственными сыновьями — Ородом (II) и Митридатом (III). Ород II короновался царём, но уже в следующем, 56 г. до н. э. его брат организовал переворот и захватил власть. Ород II бежал в Сирию, однако Митридат III не смог процарствовать более года; он был разгромлен парфянской армией под командованием Сурены Михрана, сохранившего верность Ороду II. По свидетельству Помпея Трога, Митридат бежал в Вавилон, где был настигнут парфянской армией под командованием уже самого царя; после долгой осады город был взят, Митридат попал в плен и был казнён в 54 гг. до н. э., однако древний город потерпел значительный ущерб в ходе этих событий. В целом, парфянские правители пытались поддерживать Вавилон в порядке: греческий театр был перестроен, летний дворец Навуходоносора II превратился в укреплённый комплекс, в цитадели были возведены новые административные сооружения. Однако репрессии Гимера и война между Ородом II и Митридатом III нанесли Вавилону такой удар, последствия которого оказались даже более разрушительными чем действия Ксеркса I в своё время. Негативное влияние оказывало и близкое соседство с новой парфянской столицей — Ктесифоном, выстроенным на левом берегу Тигра непосредственно напротив Селевкии. Как следствие, город стремительно приходил в упадок, пустел; архитектура даже дворцового комплекса отличалась бедностью и примитивизмом. В концу I в. до н. э. значительная часть Вавилона оказалась заброшенной, о чём свидетельствует Страбон. В первом столетии I тыс. н. э. ещё действовало центральное святилище Эсагила, но обитаемой оставалась лишь небольшая часть города. Во II в. в Вавилоне как будто ещё функционировал театр (на что указывает греческая надпись того времени), поселение сохраняло некоторые торговые связи, например с Пальмирой; источники указывают и на появление в этом регионе раннехристианской общины.

Между тем, основным врагом Парфии на западных границах оставалась Римская империя; борьба между двумя державами была долгой и ожесточённой, однако ни одна из сторон не смогла достичь решающих успехов. Во время восточной кампании император Траян остановился зимовать в Вавилоне (115 или 116 г.); по свидетельству Диона Кассия римское войско застало там практически одни руины, по другим источникам храм Бела и часть стен Вавилона ещё продолжали стоять. В самом конце II в. в Месопотамию вступили легионы Септимия Севера; к тому времени, согласно римским авторам, город окончательно пришёл в запустение.

Подробности дальнейшей истории Вавилона остаются неясными. В 224 г. парфянский правящий дом Аршакидов был свергнут правителем области Персия Ардаширом (Артаксерксом) — представителем рода Сасанидов. Короновавшись древним титулом «царь царей» (перс. شاهنشاه‎ шахиншах), Ардашир задумал возродить великую державу Ахеменидов; таким образом Месопотамия вошла в состав новой персидской империи. Предполагается, что в сасанидскую эпоху Вавилон по-прежнему выполнял функции местного административного центра и даже сохранял городские стены, однако, как указывает Э. Кленгель-Брандт, эти предположения требуют доказательств. Традиции древней месопотамской культуры в то время безвозвратно уходят в прошлое: аккадский язык, клинопись, глиняные таблички и древняя мифология исчезают, их место окончательно занимают арамейский язык, пергамен, папирус и монотеистические религии — зороастризм, митраизм, христианство (особенно в форме несторианства), манихейство. Главным врагом Сасанидского Ирана оставалась Римская империя и её средневековое продолжение — Византия; бесконечные взаимные войны истощали силы обеих держав, чем активно пользовались соседи. Уже в IV — V вв. у западных границ Месопотамии, в буферной зоне между Византией и Ираном прочно обосновались арабские племена, образовавшие там несколько государств во главе с династиями Гассанидов и Лахмидов; под контролем последних оказалась и территория по нижнему течению Евфрата. Ситуация осложнилась в VII в., когда большинтво арабских племём сплотилось под знаменем новой религии — ислама, а иранское государство вступило в период глубокого кризиса. В 636 г., после череды кровопролитных битв, войска Арабского халифата нанесли решающее поражение персам в битве при Кадисии и окончательно захватили Месопотамию, южная часть которой в то время стала именоваться «Ираком» (араб. العراق‎).

Итогом арабского завоевания стала исламизация Месопотамии, интеграция её в структуру Арабского халифата. Письменные источники IX-X вв. указывают на существование на месте Вавилона небольшой деревни, где располагался административный центр, столица одноимённой области Бабиль (араб. بابل‎ «Вавилон»). В X в. возле руин древнего города, на восточном берегу Евфрата был основан город Эль-Джами’айн, а в XII в. рядом с ним возник город Эль-Хилла; новые поселения использовали для строительства кирпичи, добывавшиеся из руин Вавилона. Постепенно Эль-Хилла превратилась в крупный центр, столицу провинции Бабиль; руины же Вавилона остались центром паломничества и объектом внимания путешественников.

Литература

• [gumilevica.kulichki.net/MOB Белявский В. А. Вавилон легендарный и Вавилон исторический. — М.: Мысль, 1971. — 319 с.: ил].
• Веллард Джеймс. Вавилон. Расцвет и гибель города чудес / Пер. О. И. Перфильева.— М.: Центрполиграф, 2004. — 268 с.: ил. — Серия «Загадки древних цивилизаций». — ISBN 5-9524-0133-3
• [dfiles.ru/files/1zc6c1yd9 История Древнего Востока. Зарождение древнейших классовых обществ и первые очаги рабовладельческой цивилизации. Ч. 1. Месопотамия] / Под ред. И. М. Дьяконова. — М.,: Наука, 1983. — 534 с.
• Кленгель-Брандт Эвелин. Путешествие в древний Вавилон / Пер.с нем. Б. С. Святского. — М.: Наука, Главная редакция восточной литературы, 1979. — 260 с.: ил. — Серия «По следам исчезнувших культур Востока».
• Кленгель-Брандт Эвелин. Вавилонская башня. Легенда и история / Пер. с нем. И. М. Дунаевской. — М.: Наука, Главная редакция восточной литературы, 1991. — 160 с.: ил. — Серия «По следам исчезнувших культур Востока».
• Кривачек Пол. Вавилон. Месопотамия и рождение цивилизации. MV-DCC до н. э. / Пер. Л. А. Карповой.— М.: Центрполиграф, 2015. — 352 с.: ил. — Серия «Memorialis». — ISBN 978-5-227-06261-1
• Ллойд Сетон. Реки-близнецы. — М.: Наука, Главная редакция восточной литературы, 1972. — 240 с.: ил. — Серия «По следам исчезнувших культур Востока».
• Ллойд Сетон. Археология Месопотамии. От древнекаменного века до персидского завоевания. — М.: Наука, Главная редакция восточной литературы, 1984. — 280 с.: ил. — Серия «По следам исчезнувших культур Востока».
• Оппенхейм А. Лео. Древняя Месопотамия. Портрет погибшей цивилизации / Пер. с англ. М. Н. Ботвинника. — М.: Наука, Главная редакция восточной литературы, 1990. — 320 с.: ил. — 2-е изд. — Серия «По следам исчезнувших культур Востока».
• André-Salvini B. Les premières mentions historiques et la légende des origines // Babylone: À Babylone, d’hier et d’aujourd’hui / Ed. by. B. André-Salvini.Paris, Musée du Louvre — Editions Hazan, 2008, P. 27—29.
• Edzard D. O. Geschichte Mesopotamiens. Von den Sumerern bis zu Alexander dem Großen. C. H. Beck, München 2004 (Beck’s historische Bibliothek) ISBN 3-406-51664-5.
• George A. R. Babylonian Topographical Texts. Orientalia Lovaniensia Analecta 40. (Leuven: Peeters, 1992).
• Lambert W. G. Babylon: Origins // Babylon: Wissenskultur in Orient und Okzident / Ed. by E. Cancik-Kirschbaum et al. Topoi 1. Berlin: De Gruyter. 2011. P. 71-76.

Отрывок, характеризующий История Вавилона

– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.
Душа его была не в нормальном состоянии. Здоровый человек обыкновенно мыслит, ощущает и вспоминает одновременно о бесчисленном количестве предметов, но имеет власть и силу, избрав один ряд мыслей или явлений, на этом ряде явлений остановить все свое внимание. Здоровый человек в минуту глубочайшего размышления отрывается, чтобы сказать учтивое слово вошедшему человеку, и опять возвращается к своим мыслям. Душа же князя Андрея была не в нормальном состоянии в этом отношении. Все силы его души были деятельнее, яснее, чем когда нибудь, но они действовали вне его воли. Самые разнообразные мысли и представления одновременно владели им. Иногда мысль его вдруг начинала работать, и с такой силой, ясностью и глубиною, с какою никогда она не была в силах действовать в здоровом состоянии; но вдруг, посредине своей работы, она обрывалась, заменялась каким нибудь неожиданным представлением, и не было сил возвратиться к ней.
«Да, мне открылась новое счастье, неотъемлемое от человека, – думал он, лежа в полутемной тихой избе и глядя вперед лихорадочно раскрытыми, остановившимися глазами. Счастье, находящееся вне материальных сил, вне материальных внешних влияний на человека, счастье одной души, счастье любви! Понять его может всякий человек, но сознать и предписать его мот только один бог. Но как же бог предписал этот закон? Почему сын?.. И вдруг ход мыслей этих оборвался, и князь Андрей услыхал (не зная, в бреду или в действительности он слышит это), услыхал какой то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: „И пити пити питии“ потом „и ти тии“ опять „и пити пити питии“ опять „и ти ти“. Вместе с этим, под звук этой шепчущей музыки, князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самой серединой воздвигалось какое то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательна держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно все таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. „Тянется! тянется! растягивается и все тянется“, – говорил себе князь Андрей. Вместе с прислушаньем к шепоту и с ощущением этого тянущегося и воздвигающегося здания из иголок князь Андрей видел урывками и красный, окруженный кругом свет свечки и слышал шуршанъе тараканов и шуршанье мухи, бившейся на подушку и на лицо его. И всякий раз, как муха прикасалась к егв лицу, она производила жгучее ощущение; но вместе с тем его удивляло то, что, ударяясь в самую область воздвигавшегося на лице его здания, муха не разрушала его. Но, кроме этого, было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его.
«Но, может быть, это моя рубашка на столе, – думал князь Андрей, – а это мои ноги, а это дверь; но отчего же все тянется и выдвигается и пити пити пити и ти ти – и пити пити пити… – Довольно, перестань, пожалуйста, оставь, – тяжело просил кого то князь Андрей. И вдруг опять выплывала мысль и чувство с необыкновенной ясностью и силой.
«Да, любовь, – думал он опять с совершенной ясностью), но не та любовь, которая любит за что нибудь, для чего нибудь или почему нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага и все таки полюбил его. Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета. Я и теперь испытываю это блаженное чувство. Любить ближних, любить врагов своих. Все любить – любить бога во всех проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью божеской. И от этого то я испытал такую радость, когда я почувствовал, что люблю того человека. Что с ним? Жив ли он… Любя человеческой любовью, можно от любви перейти к ненависти; но божеская любовь не может измениться. Ничто, ни смерть, ничто не может разрушить ее. Она есть сущность души. А сколь многих людей я ненавидел в своей жизни. И из всех людей никого больше не любил я и не ненавидел, как ее». И он живо представил себе Наташу не так, как он представлял себе ее прежде, с одною ее прелестью, радостной для себя; но в первый раз представил себе ее душу. И он понял ее чувство, ее страданья, стыд, раскаянье. Он теперь в первый раз поняд всю жестокость своего отказа, видел жестокость своего разрыва с нею. «Ежели бы мне было возможно только еще один раз увидать ее. Один раз, глядя в эти глаза, сказать…»
И пити пити пити и ти ти, и пити пити – бум, ударилась муха… И внимание его вдруг перенеслось в другой мир действительности и бреда, в котором что то происходило особенное. Все так же в этом мире все воздвигалось, не разрушаясь, здание, все так же тянулось что то, так же с красным кругом горела свечка, та же рубашка сфинкс лежала у двери; но, кроме всего этого, что то скрипнуло, пахнуло свежим ветром, и новый белый сфинкс, стоячий, явился пред дверью. И в голове этого сфинкса было бледное лицо и блестящие глаза той самой Наташи, о которой он сейчас думал.
«О, как тяжел этот неперестающий бред!» – подумал князь Андрей, стараясь изгнать это лицо из своего воображения. Но лицо это стояло пред ним с силою действительности, и лицо это приближалось. Князь Андрей хотел вернуться к прежнему миру чистой мысли, но он не мог, и бред втягивал его в свою область. Тихий шепчущий голос продолжал свой мерный лепет, что то давило, тянулось, и странное лицо стояло перед ним. Князь Андрей собрал все свои силы, чтобы опомниться; он пошевелился, и вдруг в ушах его зазвенело, в глазах помутилось, и он, как человек, окунувшийся в воду, потерял сознание. Когда он очнулся, Наташа, та самая живая Наташа, которую изо всех людей в мире ему более всего хотелось любить той новой, чистой божеской любовью, которая была теперь открыта ему, стояла перед ним на коленях. Он понял, что это была живая, настоящая Наташа, и не удивился, но тихо обрадовался. Наташа, стоя на коленях, испуганно, но прикованно (она не могла двинуться) глядела на него, удерживая рыдания. Лицо ее было бледно и неподвижно. Только в нижней части его трепетало что то.
Князь Андрей облегчительно вздохнул, улыбнулся и протянул руку.
– Вы? – сказал он. – Как счастливо!
Наташа быстрым, но осторожным движением подвинулась к нему на коленях и, взяв осторожно его руку, нагнулась над ней лицом и стала целовать ее, чуть дотрогиваясь губами.
– Простите! – сказала она шепотом, подняв голову и взглядывая на него. – Простите меня!
– Я вас люблю, – сказал князь Андрей.
– Простите…
– Что простить? – спросил князь Андрей.
– Простите меня за то, что я сделала, – чуть слышным, прерывным шепотом проговорила Наташа и чаще стала, чуть дотрогиваясь губами, целовать руку.
– Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, – сказал князь Андрей, поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза.
Глаза эти, налитые счастливыми слезами, робко, сострадательно и радостно любовно смотрели на него. Худое и бледное лицо Наташи с распухшими губами было более чем некрасиво, оно было страшно. Но князь Андрей не видел этого лица, он видел сияющие глаза, которые были прекрасны. Сзади их послышался говор.
Петр камердинер, теперь совсем очнувшийся от сна, разбудил доктора. Тимохин, не спавший все время от боли в ноге, давно уже видел все, что делалось, и, старательно закрывая простыней свое неодетое тело, ежился на лавке.
– Это что такое? – сказал доктор, приподнявшись с своего ложа. – Извольте идти, сударыня.
В это же время в дверь стучалась девушка, посланная графиней, хватившейся дочери.
Как сомнамбулка, которую разбудили в середине ее сна, Наташа вышла из комнаты и, вернувшись в свою избу, рыдая упала на свою постель.

С этого дня, во время всего дальнейшего путешествия Ростовых, на всех отдыхах и ночлегах, Наташа не отходила от раненого Болконского, и доктор должен был признаться, что он не ожидал от девицы ни такой твердости, ни такого искусства ходить за раненым.
Как ни страшна казалась для графини мысль, что князь Андрей мог (весьма вероятно, по словам доктора) умереть во время дороги на руках ее дочери, она не могла противиться Наташе. Хотя вследствие теперь установившегося сближения между раненым князем Андреем и Наташей приходило в голову, что в случае выздоровления прежние отношения жениха и невесты будут возобновлены, никто, еще менее Наташа и князь Андрей, не говорил об этом: нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Болконским, но над Россией заслонял все другие предположения.


Пьер проснулся 3 го сентября поздно. Голова его болела, платье, в котором он спал не раздеваясь, тяготило его тело, и на душе было смутное сознание чего то постыдного, совершенного накануне; это постыдное был вчерашний разговор с капитаном Рамбалем.
Часы показывали одиннадцать, но на дворе казалось особенно пасмурно. Пьер встал, протер глаза и, увидав пистолет с вырезным ложем, который Герасим положил опять на письменный стол, Пьер вспомнил то, где он находился и что ему предстояло именно в нынешний день.
«Уж не опоздал ли я? – подумал Пьер. – Нет, вероятно, он сделает свой въезд в Москву не ранее двенадцати». Пьер не позволял себе размышлять о том, что ему предстояло, но торопился поскорее действовать.
Оправив на себе платье, Пьер взял в руки пистолет и сбирался уже идти. Но тут ему в первый раз пришла мысль о том, каким образом, не в руке же, по улице нести ему это оружие. Даже и под широким кафтаном трудно было спрятать большой пистолет. Ни за поясом, ни под мышкой нельзя было поместить его незаметным. Кроме того, пистолет был разряжен, а Пьер не успел зарядить его. «Все равно, кинжал», – сказал себе Пьер, хотя он не раз, обсуживая исполнение своего намерения, решал сам с собою, что главная ошибка студента в 1809 году состояла в том, что он хотел убить Наполеона кинжалом. Но, как будто главная цель Пьера состояла не в том, чтобы исполнить задуманное дело, а в том, чтобы показать самому себе, что не отрекается от своего намерения и делает все для исполнения его, Пьер поспешно взял купленный им у Сухаревой башни вместе с пистолетом тупой зазубренный кинжал в зеленых ножнах и спрятал его под жилет.
Подпоясав кафтан и надвинув шапку, Пьер, стараясь не шуметь и не встретить капитана, прошел по коридору и вышел на улицу.
Тот пожар, на который так равнодушно смотрел он накануне вечером, за ночь значительно увеличился. Москва горела уже с разных сторон. Горели в одно и то же время Каретный ряд, Замоскворечье, Гостиный двор, Поварская, барки на Москве реке и дровяной рынок у Дорогомиловского моста.
Путь Пьера лежал через переулки на Поварскую и оттуда на Арбат, к Николе Явленному, у которого он в воображении своем давно определил место, на котором должно быть совершено его дело. У большей части домов были заперты ворота и ставни. Улицы и переулки были пустынны. В воздухе пахло гарью и дымом. Изредка встречались русские с беспокойно робкими лицами и французы с негородским, лагерным видом, шедшие по серединам улиц. И те и другие с удивлением смотрели на Пьера. Кроме большого роста и толщины, кроме странного мрачно сосредоточенного и страдальческого выражения лица и всей фигуры, русские присматривались к Пьеру, потому что не понимали, к какому сословию мог принадлежать этот человек. Французы же с удивлением провожали его глазами, в особенности потому, что Пьер, противно всем другим русским, испуганно или любопытна смотревшим на французов, не обращал на них никакого внимания. У ворот одного дома три француза, толковавшие что то не понимавшим их русским людям, остановили Пьера, спрашивая, не знает ли он по французски?
Пьер отрицательно покачал головой и пошел дальше. В другом переулке на него крикнул часовой, стоявший у зеленого ящика, и Пьер только на повторенный грозный крик и звук ружья, взятого часовым на руку, понял, что он должен был обойти другой стороной улицы. Он ничего не слышал и не видел вокруг себя. Он, как что то страшное и чуждое ему, с поспешностью и ужасом нес в себе свое намерение, боясь – наученный опытом прошлой ночи – как нибудь растерять его. Но Пьеру не суждено было донести в целости свое настроение до того места, куда он направлялся. Кроме того, ежели бы даже он и не был ничем задержан на пути, намерение его не могло быть исполнено уже потому, что Наполеон тому назад более четырех часов проехал из Дорогомиловского предместья через Арбат в Кремль и теперь в самом мрачном расположении духа сидел в царском кабинете кремлевского дворца и отдавал подробные, обстоятельные приказания о мерах, которые немедленно должны были бытт, приняты для тушения пожара, предупреждения мародерства и успокоения жителей. Но Пьер не знал этого; он, весь поглощенный предстоящим, мучился, как мучаются люди, упрямо предпринявшие дело невозможное – не по трудностям, но по несвойственности дела с своей природой; он мучился страхом того, что он ослабеет в решительную минуту и, вследствие того, потеряет уважение к себе.
Он хотя ничего не видел и не слышал вокруг себя, но инстинктом соображал дорогу и не ошибался переулками, выводившими его на Поварскую.
По мере того как Пьер приближался к Поварской, дым становился сильнее и сильнее, становилось даже тепло от огня пожара. Изредка взвивались огненные языка из за крыш домов. Больше народу встречалось на улицах, и народ этот был тревожнее. Но Пьер, хотя и чувствовал, что что то такое необыкновенное творилось вокруг него, не отдавал себе отчета о том, что он подходил к пожару. Проходя по тропинке, шедшей по большому незастроенному месту, примыкавшему одной стороной к Поварской, другой к садам дома князя Грузинского, Пьер вдруг услыхал подле самого себя отчаянный плач женщины. Он остановился, как бы пробудившись от сна, и поднял голову.
В стороне от тропинки, на засохшей пыльной траве, были свалены кучей домашние пожитки: перины, самовар, образа и сундуки. На земле подле сундуков сидела немолодая худая женщина, с длинными высунувшимися верхними зубами, одетая в черный салоп и чепчик. Женщина эта, качаясь и приговаривая что то, надрываясь плакала. Две девочки, от десяти до двенадцати лет, одетые в грязные коротенькие платьица и салопчики, с выражением недоумения на бледных, испуганных лицах, смотрели на мать. Меньшой мальчик, лет семи, в чуйке и в чужом огромном картузе, плакал на руках старухи няньки. Босоногая грязная девка сидела на сундуке и, распустив белесую косу, обдергивала опаленные волосы, принюхиваясь к ним. Муж, невысокий сутуловатый человек в вицмундире, с колесообразными бакенбардочками и гладкими височками, видневшимися из под прямо надетого картуза, с неподвижным лицом раздвигал сундуки, поставленные один на другом, и вытаскивал из под них какие то одеяния.
Женщина почти бросилась к ногам Пьера, когда она увидала его.
– Батюшки родимые, христиане православные, спасите, помогите, голубчик!.. кто нибудь помогите, – выговаривала она сквозь рыдания. – Девочку!.. Дочь!.. Дочь мою меньшую оставили!.. Сгорела! О о оо! для того я тебя леле… О о оо!
– Полно, Марья Николаевна, – тихим голосом обратился муж к жене, очевидно, для того только, чтобы оправдаться пред посторонним человеком. – Должно, сестрица унесла, а то больше где же быть? – прибавил он.
– Истукан! Злодей! – злобно закричала женщина, вдруг прекратив плач. – Сердца в тебе нет, свое детище не жалеешь. Другой бы из огня достал. А это истукан, а не человек, не отец. Вы благородный человек, – скороговоркой, всхлипывая, обратилась женщина к Пьеру. – Загорелось рядом, – бросило к нам. Девка закричала: горит! Бросились собирать. В чем были, в том и выскочили… Вот что захватили… Божье благословенье да приданую постель, а то все пропало. Хвать детей, Катечки нет. О, господи! О о о! – и опять она зарыдала. – Дитятко мое милое, сгорело! сгорело!
– Да где, где же она осталась? – сказал Пьер. По выражению оживившегося лица его женщина поняла, что этот человек мог помочь ей.
– Батюшка! Отец! – закричала она, хватая его за ноги. – Благодетель, хоть сердце мое успокой… Аниска, иди, мерзкая, проводи, – крикнула она на девку, сердито раскрывая рот и этим движением еще больше выказывая свои длинные зубы.
– Проводи, проводи, я… я… сделаю я, – запыхавшимся голосом поспешно сказал Пьер.
Грязная девка вышла из за сундука, прибрала косу и, вздохнув, пошла тупыми босыми ногами вперед по тропинке. Пьер как бы вдруг очнулся к жизни после тяжелого обморока. Он выше поднял голову, глаза его засветились блеском жизни, и он быстрыми шагами пошел за девкой, обогнал ее и вышел на Поварскую. Вся улица была застлана тучей черного дыма. Языки пламени кое где вырывались из этой тучи. Народ большой толпой теснился перед пожаром. В середине улицы стоял французский генерал и говорил что то окружавшим его. Пьер, сопутствуемый девкой, подошел было к тому месту, где стоял генерал; но французские солдаты остановили его.
– On ne passe pas, [Тут не проходят,] – крикнул ему голос.
– Сюда, дяденька! – проговорила девка. – Мы переулком, через Никулиных пройдем.
Пьер повернулся назад и пошел, изредка подпрыгивая, чтобы поспевать за нею. Девка перебежала улицу, повернула налево в переулок и, пройдя три дома, завернула направо в ворота.
– Вот тут сейчас, – сказала девка, и, пробежав двор, она отворила калитку в тесовом заборе и, остановившись, указала Пьеру на небольшой деревянный флигель, горевший светло и жарко. Одна сторона его обрушилась, другая горела, и пламя ярко выбивалось из под отверстий окон и из под крыши.
Когда Пьер вошел в калитку, его обдало жаром, и он невольно остановился.
– Который, который ваш дом? – спросил он.
– О о ох! – завыла девка, указывая на флигель. – Он самый, она самая наша фатера была. Сгорела, сокровище ты мое, Катечка, барышня моя ненаглядная, о ох! – завыла Аниска при виде пожара, почувствовавши необходимость выказать и свои чувства.
Пьер сунулся к флигелю, но жар был так силен, что он невольна описал дугу вокруг флигеля и очутился подле большого дома, который еще горел только с одной стороны с крыши и около которого кишела толпа французов. Пьер сначала не понял, что делали эти французы, таскавшие что то; но, увидав перед собою француза, который бил тупым тесаком мужика, отнимая у него лисью шубу, Пьер понял смутно, что тут грабили, но ему некогда было останавливаться на этой мысли.
Звук треска и гула заваливающихся стен и потолков, свиста и шипенья пламени и оживленных криков народа, вид колеблющихся, то насупливающихся густых черных, то взмывающих светлеющих облаков дыма с блестками искр и где сплошного, сноповидного, красного, где чешуйчато золотого, перебирающегося по стенам пламени, ощущение жара и дыма и быстроты движения произвели на Пьера свое обычное возбуждающее действие пожаров. Действие это было в особенности сильно на Пьера, потому что Пьер вдруг при виде этого пожара почувствовал себя освобожденным от тяготивших его мыслей. Он чувствовал себя молодым, веселым, ловким и решительным. Он обежал флигелек со стороны дома и хотел уже бежать в ту часть его, которая еще стояла, когда над самой головой его послышался крик нескольких голосов и вслед за тем треск и звон чего то тяжелого, упавшего подле него.
Пьер оглянулся и увидал в окнах дома французов, выкинувших ящик комода, наполненный какими то металлическими вещами. Другие французские солдаты, стоявшие внизу, подошли к ящику.
– Eh bien, qu'est ce qu'il veut celui la, [Этому что еще надо,] – крикнул один из французов на Пьера.
– Un enfant dans cette maison. N'avez vous pas vu un enfant? [Ребенка в этом доме. Не видали ли вы ребенка?] – сказал Пьер.
– Tiens, qu'est ce qu'il chante celui la? Va te promener, [Этот что еще толкует? Убирайся к черту,] – послышались голоса, и один из солдат, видимо, боясь, чтобы Пьер не вздумал отнимать у них серебро и бронзы, которые были в ящике, угрожающе надвинулся на него.
– Un enfant? – закричал сверху француз. – J'ai entendu piailler quelque chose au jardin. Peut etre c'est sou moutard au bonhomme. Faut etre humain, voyez vous… [Ребенок? Я слышал, что то пищало в саду. Может быть, это его ребенок. Что ж, надо по человечеству. Мы все люди…]
– Ou est il? Ou est il? [Где он? Где он?] – спрашивал Пьер.
– Par ici! Par ici! [Сюда, сюда!] – кричал ему француз из окна, показывая на сад, бывший за домом. – Attendez, je vais descendre. [Погодите, я сейчас сойду.]
И действительно, через минуту француз, черноглазый малый с каким то пятном на щеке, в одной рубашке выскочил из окна нижнего этажа и, хлопнув Пьера по плечу, побежал с ним в сад.
– Depechez vous, vous autres, – крикнул он своим товарищам, – commence a faire chaud. [Эй, вы, живее, припекать начинает.]
Выбежав за дом на усыпанную песком дорожку, француз дернул за руку Пьера и указал ему на круг. Под скамейкой лежала трехлетняя девочка в розовом платьице.
– Voila votre moutard. Ah, une petite, tant mieux, – сказал француз. – Au revoir, mon gros. Faut etre humain. Nous sommes tous mortels, voyez vous, [Вот ваш ребенок. А, девочка, тем лучше. До свидания, толстяк. Что ж, надо по человечеству. Все люди,] – и француз с пятном на щеке побежал назад к своим товарищам.
Пьер, задыхаясь от радости, подбежал к девочке и хотел взять ее на руки. Но, увидав чужого человека, золотушно болезненная, похожая на мать, неприятная на вид девочка закричала и бросилась бежать. Пьер, однако, схватил ее и поднял на руки; она завизжала отчаянно злобным голосом и своими маленькими ручонками стала отрывать от себя руки Пьера и сопливым ртом кусать их. Пьера охватило чувство ужаса и гадливости, подобное тому, которое он испытывал при прикосновении к какому нибудь маленькому животному. Но он сделал усилие над собою, чтобы не бросить ребенка, и побежал с ним назад к большому дому. Но пройти уже нельзя было назад той же дорогой; девки Аниски уже не было, и Пьер с чувством жалости и отвращения, прижимая к себе как можно нежнее страдальчески всхлипывавшую и мокрую девочку, побежал через сад искать другого выхода.


Когда Пьер, обежав дворами и переулками, вышел назад с своей ношей к саду Грузинского, на углу Поварской, он в первую минуту не узнал того места, с которого он пошел за ребенком: так оно было загромождено народом и вытащенными из домов пожитками. Кроме русских семей с своим добром, спасавшихся здесь от пожара, тут же было и несколько французских солдат в различных одеяниях. Пьер не обратил на них внимания. Он спешил найти семейство чиновника, с тем чтобы отдать дочь матери и идти опять спасать еще кого то. Пьеру казалось, что ему что то еще многое и поскорее нужно сделать. Разгоревшись от жара и беготни, Пьер в эту минуту еще сильнее, чем прежде, испытывал то чувство молодости, оживления и решительности, которое охватило его в то время, как он побежал спасать ребенка. Девочка затихла теперь и, держась ручонками за кафтан Пьера, сидела на его руке и, как дикий зверек, оглядывалась вокруг себя. Пьер изредка поглядывал на нее и слегка улыбался. Ему казалось, что он видел что то трогательно невинное и ангельское в этом испуганном и болезненном личике.
На прежнем месте ни чиновника, ни его жены уже не было. Пьер быстрыми шагами ходил между народом, оглядывая разные лица, попадавшиеся ему. Невольно он заметил грузинское или армянское семейство, состоявшее из красивого, с восточным типом лица, очень старого человека, одетого в новый крытый тулуп и новые сапоги, старухи такого же типа и молодой женщины. Очень молодая женщина эта показалась Пьеру совершенством восточной красоты, с ее резкими, дугами очерченными черными бровями и длинным, необыкновенно нежно румяным и красивым лицом без всякого выражения. Среди раскиданных пожитков, в толпе на площади, она, в своем богатом атласном салопе и ярко лиловом платке, накрывавшем ее голову, напоминала нежное тепличное растение, выброшенное на снег. Она сидела на узлах несколько позади старухи и неподвижно большими черными продолговатыми, с длинными ресницами, глазами смотрела в землю. Видимо, она знала свою красоту и боялась за нее. Лицо это поразило Пьера, и он, в своей поспешности, проходя вдоль забора, несколько раз оглянулся на нее. Дойдя до забора и все таки не найдя тех, кого ему было нужно, Пьер остановился, оглядываясь.
Фигура Пьера с ребенком на руках теперь была еще более замечательна, чем прежде, и около него собралось несколько человек русских мужчин и женщин.
– Или потерял кого, милый человек? Сами вы из благородных, что ли? Чей ребенок то? – спрашивали у него.
Пьер отвечал, что ребенок принадлежал женщине и черном салопе, которая сидела с детьми на этом месте, и спрашивал, не знает ли кто ее и куда она перешла.
– Ведь это Анферовы должны быть, – сказал старый дьякон, обращаясь к рябой бабе. – Господи помилуй, господи помилуй, – прибавил он привычным басом.
– Где Анферовы! – сказала баба. – Анферовы еще с утра уехали. А это либо Марьи Николавны, либо Ивановы.
– Он говорит – женщина, а Марья Николавна – барыня, – сказал дворовый человек.
– Да вы знаете ее, зубы длинные, худая, – говорил Пьер.
– И есть Марья Николавна. Они ушли в сад, как тут волки то эти налетели, – сказала баба, указывая на французских солдат.
– О, господи помилуй, – прибавил опять дьякон.
– Вы пройдите вот туда то, они там. Она и есть. Все убивалась, плакала, – сказала опять баба. – Она и есть. Вот сюда то.
Но Пьер не слушал бабу. Он уже несколько секунд, не спуская глаз, смотрел на то, что делалось в нескольких шагах от него. Он смотрел на армянское семейство и двух французских солдат, подошедших к армянам. Один из этих солдат, маленький вертлявый человечек, был одет в синюю шинель, подпоясанную веревкой. На голове его был колпак, и ноги были босые. Другой, который особенно поразил Пьера, был длинный, сутуловатый, белокурый, худой человек с медлительными движениями и идиотическим выражением лица. Этот был одет в фризовый капот, в синие штаны и большие рваные ботфорты. Маленький француз, без сапог, в синей шипели, подойдя к армянам, тотчас же, сказав что то, взялся за ноги старика, и старик тотчас же поспешно стал снимать сапоги. Другой, в капоте, остановился против красавицы армянки и молча, неподвижно, держа руки в карманах, смотрел на нее.
– Возьми, возьми ребенка, – проговорил Пьер, подавая девочку и повелительно и поспешно обращаясь к бабе. – Ты отдай им, отдай! – закричал он почти на бабу, сажая закричавшую девочку на землю, и опять оглянулся на французов и на армянское семейство. Старик уже сидел босой. Маленький француз снял с него последний сапог и похлопывал сапогами один о другой. Старик, всхлипывая, говорил что то, но Пьер только мельком видел это; все внимание его было обращено на француза в капоте, который в это время, медлительно раскачиваясь, подвинулся к молодой женщине и, вынув руки из карманов, взялся за ее шею.
Красавица армянка продолжала сидеть в том же неподвижном положении, с опущенными длинными ресницами, и как будто не видала и не чувствовала того, что делал с нею солдат.
Пока Пьер пробежал те несколько шагов, которые отделяли его от французов, длинный мародер в капоте уж рвал с шеи армянки ожерелье, которое было на ней, и молодая женщина, хватаясь руками за шею, кричала пронзительным голосом.
– Laissez cette femme! [Оставьте эту женщину!] – бешеным голосом прохрипел Пьер, схватывая длинного, сутоловатого солдата за плечи и отбрасывая его. Солдат упал, приподнялся и побежал прочь. Но товарищ его, бросив сапоги, вынул тесак и грозно надвинулся на Пьера.
– Voyons, pas de betises! [Ну, ну! Не дури!] – крикнул он.
Пьер был в том восторге бешенства, в котором он ничего не помнил и в котором силы его удесятерялись. Он бросился на босого француза и, прежде чем тот успел вынуть свой тесак, уже сбил его с ног и молотил по нем кулаками. Послышался одобрительный крик окружавшей толпы, в то же время из за угла показался конный разъезд французских уланов. Уланы рысью подъехали к Пьеру и французу и окружили их. Пьер ничего не помнил из того, что было дальше. Он помнил, что он бил кого то, его били и что под конец он почувствовал, что руки его связаны, что толпа французских солдат стоит вокруг него и обыскивает его платье.
– Il a un poignard, lieutenant, [Поручик, у него кинжал,] – были первые слова, которые понял Пьер.
– Ah, une arme! [А, оружие!] – сказал офицер и обратился к босому солдату, который был взят с Пьером.
– C'est bon, vous direz tout cela au conseil de guerre, [Хорошо, хорошо, на суде все расскажешь,] – сказал офицер. И вслед за тем повернулся к Пьеру: – Parlez vous francais vous? [Говоришь ли по французски?]
Пьер оглядывался вокруг себя налившимися кровью глазами и не отвечал. Вероятно, лицо его показалось очень страшно, потому что офицер что то шепотом сказал, и еще четыре улана отделились от команды и стали по обеим сторонам Пьера.
– Parlez vous francais? – повторил ему вопрос офицер, держась вдали от него. – Faites venir l'interprete. [Позовите переводчика.] – Из за рядов выехал маленький человечек в штатском русском платье. Пьер по одеянию и говору его тотчас же узнал в нем француза одного из московских магазинов.
– Il n'a pas l'air d'un homme du peuple, [Он не похож на простолюдина,] – сказал переводчик, оглядев Пьера.
– Oh, oh! ca m'a bien l'air d'un des incendiaires, – смазал офицер. – Demandez lui ce qu'il est? [О, о! он очень похож на поджигателя. Спросите его, кто он?] – прибавил он.
– Ти кто? – спросил переводчик. – Ти должно отвечать начальство, – сказал он.
– Je ne vous dirai pas qui je suis. Je suis votre prisonnier. Emmenez moi, [Я не скажу вам, кто я. Я ваш пленный. Уводите меня,] – вдруг по французски сказал Пьер.
– Ah, Ah! – проговорил офицер, нахмурившись. – Marchons! [A! A! Ну, марш!]
Около улан собралась толпа. Ближе всех к Пьеру стояла рябая баба с девочкою; когда объезд тронулся, она подвинулась вперед.
– Куда же это ведут тебя, голубчик ты мой? – сказала она. – Девочку то, девочку то куда я дену, коли она не ихняя! – говорила баба.
– Qu'est ce qu'elle veut cette femme? [Чего ей нужно?] – спросил офицер.
Пьер был как пьяный. Восторженное состояние его еще усилилось при виде девочки, которую он спас.
– Ce qu'elle dit? – проговорил он. – Elle m'apporte ma fille que je viens de sauver des flammes, – проговорил он. – Adieu! [Чего ей нужно? Она несет дочь мою, которую я спас из огня. Прощай!] – и он, сам не зная, как вырвалась у него эта бесцельная ложь, решительным, торжественным шагом пошел между французами.
Разъезд французов был один из тех, которые были посланы по распоряжению Дюронеля по разным улицам Москвы для пресечения мародерства и в особенности для поимки поджигателей, которые, по общему, в тот день проявившемуся, мнению у французов высших чинов, были причиною пожаров. Объехав несколько улиц, разъезд забрал еще человек пять подозрительных русских, одного лавочника, двух семинаристов, мужика и дворового человека и нескольких мародеров. Но из всех подозрительных людей подозрительнее всех казался Пьер. Когда их всех привели на ночлег в большой дом на Зубовском валу, в котором была учреждена гауптвахта, то Пьера под строгим караулом поместили отдельно.


В Петербурге в это время в высших кругах, с большим жаром чем когда нибудь, шла сложная борьба партий Румянцева, французов, Марии Феодоровны, цесаревича и других, заглушаемая, как всегда, трубением придворных трутней. Но спокойная, роскошная, озабоченная только призраками, отражениями жизни, петербургская жизнь шла по старому; и из за хода этой жизни надо было делать большие усилия, чтобы сознавать опасность и то трудное положение, в котором находился русский народ. Те же были выходы, балы, тот же французский театр, те же интересы дворов, те же интересы службы и интриги. Только в самых высших кругах делались усилия для того, чтобы напоминать трудность настоящего положения. Рассказывалось шепотом о том, как противоположно одна другой поступили, в столь трудных обстоятельствах, обе императрицы. Императрица Мария Феодоровна, озабоченная благосостоянием подведомственных ей богоугодных и воспитательных учреждений, сделала распоряжение об отправке всех институтов в Казань, и вещи этих заведений уже были уложены. Императрица же Елизавета Алексеевна на вопрос о том, какие ей угодно сделать распоряжения, с свойственным ей русским патриотизмом изволила ответить, что о государственных учреждениях она не может делать распоряжений, так как это касается государя; о том же, что лично зависит от нее, она изволила сказать, что она последняя выедет из Петербурга.
У Анны Павловны 26 го августа, в самый день Бородинского сражения, был вечер, цветком которого должно было быть чтение письма преосвященного, написанного при посылке государю образа преподобного угодника Сергия. Письмо это почиталось образцом патриотического духовного красноречия. Прочесть его должен был сам князь Василий, славившийся своим искусством чтения. (Он же читывал и у императрицы.) Искусство чтения считалось в том, чтобы громко, певуче, между отчаянным завыванием и нежным ропотом переливать слова, совершенно независимо от их значения, так что совершенно случайно на одно слово попадало завывание, на другие – ропот. Чтение это, как и все вечера Анны Павловны, имело политическое значение. На этом вечере должно было быть несколько важных лиц, которых надо было устыдить за их поездки во французский театр и воодушевить к патриотическому настроению. Уже довольно много собралось народа, но Анна Павловна еще не видела в гостиной всех тех, кого нужно было, и потому, не приступая еще к чтению, заводила общие разговоры.
Новостью дня в этот день в Петербурге была болезнь графини Безуховой. Графиня несколько дней тому назад неожиданно заболела, пропустила несколько собраний, которых она была украшением, и слышно было, что она никого не принимает и что вместо знаменитых петербургских докторов, обыкновенно лечивших ее, она вверилась какому то итальянскому доктору, лечившему ее каким то новым и необыкновенным способом.
Все очень хорошо знали, что болезнь прелестной графини происходила от неудобства выходить замуж сразу за двух мужей и что лечение итальянца состояло в устранении этого неудобства; но в присутствии Анны Павловны не только никто не смел думать об этом, но как будто никто и не знал этого.
– On dit que la pauvre comtesse est tres mal. Le medecin dit que c'est l'angine pectorale. [Говорят, что бедная графиня очень плоха. Доктор сказал, что это грудная болезнь.]
– L'angine? Oh, c'est une maladie terrible! [Грудная болезнь? О, это ужасная болезнь!]
– On dit que les rivaux se sont reconcilies grace a l'angine… [Говорят, что соперники примирились благодаря этой болезни.]
Слово angine повторялось с большим удовольствием.
– Le vieux comte est touchant a ce qu'on dit. Il a pleure comme un enfant quand le medecin lui a dit que le cas etait dangereux. [Старый граф очень трогателен, говорят. Он заплакал, как дитя, когда доктор сказал, что случай опасный.]
– Oh, ce serait une perte terrible. C'est une femme ravissante. [О, это была бы большая потеря. Такая прелестная женщина.]
– Vous parlez de la pauvre comtesse, – сказала, подходя, Анна Павловна. – J'ai envoye savoir de ses nouvelles. On m'a dit qu'elle allait un peu mieux. Oh, sans doute, c'est la plus charmante femme du monde, – сказала Анна Павловна с улыбкой над своей восторженностью. – Nous appartenons a des camps differents, mais cela ne m'empeche pas de l'estimer, comme elle le merite. Elle est bien malheureuse, [Вы говорите про бедную графиню… Я посылала узнавать о ее здоровье. Мне сказали, что ей немного лучше. О, без сомнения, это прелестнейшая женщина в мире. Мы принадлежим к различным лагерям, но это не мешает мне уважать ее по ее заслугам. Она так несчастна.] – прибавила Анна Павловна.
Полагая, что этими словами Анна Павловна слегка приподнимала завесу тайны над болезнью графини, один неосторожный молодой человек позволил себе выразить удивление в том, что не призваны известные врачи, а лечит графиню шарлатан, который может дать опасные средства.
– Vos informations peuvent etre meilleures que les miennes, – вдруг ядовито напустилась Анна Павловна на неопытного молодого человека. – Mais je sais de bonne source que ce medecin est un homme tres savant et tres habile. C'est le medecin intime de la Reine d'Espagne. [Ваши известия могут быть вернее моих… но я из хороших источников знаю, что этот доктор очень ученый и искусный человек. Это лейб медик королевы испанской.] – И таким образом уничтожив молодого человека, Анна Павловна обратилась к Билибину, который в другом кружке, подобрав кожу и, видимо, сбираясь распустить ее, чтобы сказать un mot, говорил об австрийцах.
– Je trouve que c'est charmant! [Я нахожу, что это прелестно!] – говорил он про дипломатическую бумагу, при которой отосланы были в Вену австрийские знамена, взятые Витгенштейном, le heros de Petropol [героем Петрополя] (как его называли в Петербурге).
– Как, как это? – обратилась к нему Анна Павловна, возбуждая молчание для услышания mot, которое она уже знала.
И Билибин повторил следующие подлинные слова дипломатической депеши, им составленной:
– L'Empereur renvoie les drapeaux Autrichiens, – сказал Билибин, – drapeaux amis et egares qu'il a trouve hors de la route, [Император отсылает австрийские знамена, дружеские и заблудшиеся знамена, которые он нашел вне настоящей дороги.] – докончил Билибин, распуская кожу.
– Charmant, charmant, [Прелестно, прелестно,] – сказал князь Василий.
– C'est la route de Varsovie peut etre, [Это варшавская дорога, может быть.] – громко и неожиданно сказал князь Ипполит. Все оглянулись на него, не понимая того, что он хотел сказать этим. Князь Ипполит тоже с веселым удивлением оглядывался вокруг себя. Он так же, как и другие, не понимал того, что значили сказанные им слова. Он во время своей дипломатической карьеры не раз замечал, что таким образом сказанные вдруг слова оказывались очень остроумны, и он на всякий случай сказал эти слова, первые пришедшие ему на язык. «Может, выйдет очень хорошо, – думал он, – а ежели не выйдет, они там сумеют это устроить». Действительно, в то время как воцарилось неловкое молчание, вошло то недостаточно патриотическое лицо, которого ждала для обращения Анна Павловна, и она, улыбаясь и погрозив пальцем Ипполиту, пригласила князя Василия к столу, и, поднося ему две свечи и рукопись, попросила его начать. Все замолкло.
– Всемилостивейший государь император! – строго провозгласил князь Василий и оглянул публику, как будто спрашивая, не имеет ли кто сказать что нибудь против этого. Но никто ничего не сказал. – «Первопрестольный град Москва, Новый Иерусалим, приемлет Христа своего, – вдруг ударил он на слове своего, – яко мать во объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную славу твоея державы, поет в восторге: «Осанна, благословен грядый!» – Князь Василий плачущим голосом произнес эти последние слова.
Билибин рассматривал внимательно свои ногти, и многие, видимо, робели, как бы спрашивая, в чем же они виноваты? Анна Павловна шепотом повторяла уже вперед, как старушка молитву причастия: «Пусть дерзкий и наглый Голиаф…» – прошептала она.
Князь Василий продолжал:
– «Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера, сия праща российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни. Се образ преподобного Сергия, древнего ревнителя о благе нашего отечества, приносится вашему императорскому величеству. Болезную, что слабеющие мои силы препятствуют мне насладиться любезнейшим вашим лицезрением. Теплые воссылаю к небесам молитвы, да всесильный возвеличит род правых и исполнит во благих желания вашего величества».
– Quelle force! Quel style! [Какая сила! Какой слог!] – послышались похвалы чтецу и сочинителю. Воодушевленные этой речью, гости Анны Павловны долго еще говорили о положении отечества и делали различные предположения об исходе сражения, которое на днях должно было быть дано.
– Vous verrez, [Вы увидите.] – сказала Анна Павловна, – что завтра, в день рождения государя, мы получим известие. У меня есть хорошее предчувствие.


Предчувствие Анны Павловны действительно оправдалось. На другой день, во время молебствия во дворце по случаю дня рождения государя, князь Волконский был вызван из церкви и получил конверт от князя Кутузова. Это было донесение Кутузова, писанное в день сражения из Татариновой. Кутузов писал, что русские не отступили ни на шаг, что французы потеряли гораздо более нашего, что он доносит второпях с поля сражения, не успев еще собрать последних сведений. Стало быть, это была победа. И тотчас же, не выходя из храма, была воздана творцу благодарность за его помощь и за победу.
Предчувствие Анны Павловны оправдалось, и в городе все утро царствовало радостно праздничное настроение духа. Все признавали победу совершенною, и некоторые уже говорили о пленении самого Наполеона, о низложении его и избрании новой главы для Франции.
Вдали от дела и среди условий придворной жизни весьма трудно, чтобы события отражались во всей их полноте и силе. Невольно события общие группируются около одного какого нибудь частного случая. Так теперь главная радость придворных заключалась столько же в том, что мы победили, сколько и в том, что известие об этой победе пришлось именно в день рождения государя. Это было как удавшийся сюрприз. В известии Кутузова сказано было тоже о потерях русских, и в числе их названы Тучков, Багратион, Кутайсов. Тоже и печальная сторона события невольно в здешнем, петербургском мире сгруппировалась около одного события – смерти Кутайсова. Его все знали, государь любил его, он был молод и интересен. В этот день все встречались с словами:
– Как удивительно случилось. В самый молебен. А какая потеря Кутайсов! Ах, как жаль!
– Что я вам говорил про Кутузова? – говорил теперь князь Василий с гордостью пророка. – Я говорил всегда, что он один способен победить Наполеона.
Но на другой день не получалось известия из армии, и общий голос стал тревожен. Придворные страдали за страдания неизвестности, в которой находился государь.
– Каково положение государя! – говорили придворные и уже не превозносили, как третьего дня, а теперь осуждали Кутузова, бывшего причиной беспокойства государя. Князь Василий в этот день уже не хвастался более своим protege Кутузовым, а хранил молчание, когда речь заходила о главнокомандующем. Кроме того, к вечеру этого дня как будто все соединилось для того, чтобы повергнуть в тревогу и беспокойство петербургских жителей: присоединилась еще одна страшная новость. Графиня Елена Безухова скоропостижно умерла от этой страшной болезни, которую так приятно было выговаривать. Официально в больших обществах все говорили, что графиня Безухова умерла от страшного припадка angine pectorale [грудной ангины], но в интимных кружках рассказывали подробности о том, как le medecin intime de la Reine d'Espagne [лейб медик королевы испанской] предписал Элен небольшие дозы какого то лекарства для произведения известного действия; но как Элен, мучимая тем, что старый граф подозревал ее, и тем, что муж, которому она писала (этот несчастный развратный Пьер), не отвечал ей, вдруг приняла огромную дозу выписанного ей лекарства и умерла в мучениях, прежде чем могли подать помощь. Рассказывали, что князь Василий и старый граф взялись было за итальянца; но итальянец показал такие записки от несчастной покойницы, что его тотчас же отпустили.
Общий разговор сосредоточился около трех печальных событий: неизвестности государя, погибели Кутайсова и смерти Элен.
На третий день после донесения Кутузова в Петербург приехал помещик из Москвы, и по всему городу распространилось известие о сдаче Москвы французам. Это было ужасно! Каково было положение государя! Кутузов был изменник, и князь Василий во время visites de condoleance [визитов соболезнования] по случаю смерти его дочери, которые ему делали, говорил о прежде восхваляемом им Кутузове (ему простительно было в печали забыть то, что он говорил прежде), он говорил, что нельзя было ожидать ничего другого от слепого и развратного старика.
– Я удивляюсь только, как можно было поручить такому человеку судьбу России.
Пока известие это было еще неофициально, в нем можно было еще сомневаться, но на другой день пришло от графа Растопчина следующее донесение:
«Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в коем он требует от меня полицейских офицеров для сопровождения армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется, узнав об уступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я все вывез, мне остается плакать об участи моего отечества».
Получив это донесение, государь послал с князем Волконским следующий рескрипт Кутузову:
«Князь Михаил Иларионович! С 29 августа не имею я никаких донесений от вас. Между тем от 1 го сентября получил я через Ярославль, от московского главнокомандующего, печальное известие, что вы решились с армиею оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело на меня это известие, а молчание ваше усугубляет мое удивление. Я отправляю с сим генерал адъютанта князя Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас причинах к столь печальной решимости».


Девять дней после оставления Москвы в Петербург приехал посланный от Кутузова с официальным известием об оставлении Москвы. Посланный этот был француз Мишо, не знавший по русски, но quoique etranger, Busse de c?ur et d'ame, [впрочем, хотя иностранец, но русский в глубине души,] как он сам говорил про себя.
Государь тотчас же принял посланного в своем кабинете, во дворце Каменного острова. Мишо, который никогда не видал Москвы до кампании и который не знал по русски, чувствовал себя все таки растроганным, когда он явился перед notre tres gracieux souverain [нашим всемилостивейшим повелителем] (как он писал) с известием о пожаре Москвы, dont les flammes eclairaient sa route [пламя которой освещало его путь].
Хотя источник chagrin [горя] г на Мишо и должен был быть другой, чем тот, из которого вытекало горе русских людей, Мишо имел такое печальное лицо, когда он был введен в кабинет государя, что государь тотчас же спросил у него:
– M'apportez vous de tristes nouvelles, colonel? [Какие известия привезли вы мне? Дурные, полковник?]
– Bien tristes, sire, – отвечал Мишо, со вздохом опуская глаза, – l'abandon de Moscou. [Очень дурные, ваше величество, оставление Москвы.]
– Aurait on livre mon ancienne capitale sans se battre? [Неужели предали мою древнюю столицу без битвы?] – вдруг вспыхнув, быстро проговорил государь.
Мишо почтительно передал то, что ему приказано было передать от Кутузова, – именно то, что под Москвою драться не было возможности и что, так как оставался один выбор – потерять армию и Москву или одну Москву, то фельдмаршал должен был выбрать последнее.
Государь выслушал молча, не глядя на Мишо.
– L'ennemi est il en ville? [Неприятель вошел в город?] – спросил он.
– Oui, sire, et elle est en cendres a l'heure qu'il est. Je l'ai laissee toute en flammes, [Да, ваше величество, и он обращен в пожарище в настоящее время. Я оставил его в пламени.] – решительно сказал Мишо; но, взглянув на государя, Мишо ужаснулся тому, что он сделал. Государь тяжело и часто стал дышать, нижняя губа его задрожала, и прекрасные голубые глаза мгновенно увлажились слезами.
Но это продолжалось только одну минуту. Государь вдруг нахмурился, как бы осуждая самого себя за свою слабость. И, приподняв голову, твердым голосом обратился к Мишо.
– Je vois, colonel, par tout ce qui nous arrive, – сказал он, – que la providence exige de grands sacrifices de nous… Je suis pret a me soumettre a toutes ses volontes; mais dites moi, Michaud, comment avez vous laisse l'armee, en voyant ainsi, sans coup ferir abandonner mon ancienne capitale? N'avez vous pas apercu du decouragement?.. [Я вижу, полковник, по всему, что происходит, что провидение требует от нас больших жертв… Я готов покориться его воле; но скажите мне, Мишо, как оставили вы армию, покидавшую без битвы мою древнюю столицу? Не заметили ли вы в ней упадка духа?]
Увидав успокоение своего tres gracieux souverain, Мишо тоже успокоился, но на прямой существенный вопрос государя, требовавший и прямого ответа, он не успел еще приготовить ответа.
– Sire, me permettrez vous de vous parler franchement en loyal militaire? [Государь, позволите ли вы мне говорить откровенно, как подобает настоящему воину?] – сказал он, чтобы выиграть время.
– Colonel, je l'exige toujours, – сказал государь. – Ne me cachez rien, je veux savoir absolument ce qu'il en est. [Полковник, я всегда этого требую… Не скрывайте ничего, я непременно хочу знать всю истину.]
– Sire! – сказал Мишо с тонкой, чуть заметной улыбкой на губах, успев приготовить свой ответ в форме легкого и почтительного jeu de mots [игры слов]. – Sire! j'ai laisse toute l'armee depuis les chefs jusqu'au dernier soldat, sans exception, dans une crainte epouvantable, effrayante… [Государь! Я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата, без исключения, в великом, отчаянном страхе…]
– Comment ca? – строго нахмурившись, перебил государь. – Mes Russes se laisseront ils abattre par le malheur… Jamais!.. [Как так? Мои русские могут ли пасть духом перед неудачей… Никогда!..]
Этого только и ждал Мишо для вставления своей игры слов.
– Sire, – сказал он с почтительной игривостью выражения, – ils craignent seulement que Votre Majeste par bonte de c?ur ne se laisse persuader de faire la paix. Ils brulent de combattre, – говорил уполномоченный русского народа, – et de prouver a Votre Majeste par le sacrifice de leur vie, combien ils lui sont devoues… [Государь, они боятся только того, чтобы ваше величество по доброте души своей не решились заключить мир. Они горят нетерпением снова драться и доказать вашему величеству жертвой своей жизни, насколько они вам преданы…]
– Ah! – успокоенно и с ласковым блеском глаз сказал государь, ударяя по плечу Мишо. – Vous me tranquillisez, colonel. [А! Вы меня успокоиваете, полковник.]
Государь, опустив голову, молчал несколько времени.
– Eh bien, retournez a l'armee, [Ну, так возвращайтесь к армии.] – сказал он, выпрямляясь во весь рост и с ласковым и величественным жестом обращаясь к Мишо, – et dites a nos braves, dites a tous mes bons sujets partout ou vous passerez, que quand je n'aurais plus aucun soldat, je me mettrai moi meme, a la tete de ma chere noblesse, de mes bons paysans et j'userai ainsi jusqu'a la derniere ressource de mon empire. Il m'en offre encore plus que mes ennemis ne pensent, – говорил государь, все более и более воодушевляясь. – Mais si jamais il fut ecrit dans les decrets de la divine providence, – сказал он, подняв свои прекрасные, кроткие и блестящие чувством глаза к небу, – que ma dinastie dut cesser de rogner sur le trone de mes ancetres, alors, apres avoir epuise tous les moyens qui sont en mon pouvoir, je me laisserai croitre la barbe jusqu'ici (государь показал рукой на половину груди), et j'irai manger des pommes de terre avec le dernier de mes paysans plutot, que de signer la honte de ma patrie et de ma chere nation, dont je sais apprecier les sacrifices!.. [Скажите храбрецам нашим, скажите всем моим подданным, везде, где вы проедете, что, когда у меня не будет больше ни одного солдата, я сам стану во главе моих любезных дворян и добрых мужиков и истощу таким образом последние средства моего государства. Они больше, нежели думают мои враги… Но если бы предназначено было божественным провидением, чтобы династия наша перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моих руках, я отпущу бороду до сих пор и скорее пойду есть один картофель с последним из моих крестьян, нежели решусь подписать позор моей родины и моего дорогого народа, жертвы которого я умею ценить!..] Сказав эти слова взволнованным голосом, государь вдруг повернулся, как бы желая скрыть от Мишо выступившие ему на глаза слезы, и прошел в глубь своего кабинета. Постояв там несколько мгновений, он большими шагами вернулся к Мишо и сильным жестом сжал его руку пониже локтя. Прекрасное, кроткое лицо государя раскраснелось, и глаза горели блеском решимости и гнева.
– Colonel Michaud, n'oubliez pas ce que je vous dis ici; peut etre qu'un jour nous nous le rappellerons avec plaisir… Napoleon ou moi, – сказал государь, дотрогиваясь до груди. – Nous ne pouvons plus regner ensemble. J'ai appris a le connaitre, il ne me trompera plus… [Полковник Мишо, не забудьте, что я вам сказал здесь; может быть, мы когда нибудь вспомним об этом с удовольствием… Наполеон или я… Мы больше не можем царствовать вместе. Я узнал его теперь, и он меня больше не обманет…] – И государь, нахмурившись, замолчал. Услышав эти слова, увидав выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо – quoique etranger, mais Russe de c?ur et d'ame – почувствовал себя в эту торжественную минуту – entousiasme par tout ce qu'il venait d'entendre [хотя иностранец, но русский в глубине души… восхищенным всем тем, что он услышал] (как он говорил впоследствии), и он в следующих выражениях изобразил как свои чувства, так и чувства русского народа, которого он считал себя уполномоченным.
– Sire! – сказал он. – Votre Majeste signe dans ce moment la gloire de la nation et le salut de l'Europe! [Государь! Ваше величество подписывает в эту минуту славу народа и спасение Европы!]
Государь наклонением головы отпустил Мишо.


В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью.
Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека. В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке маркитантше и тому подобное…
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, – это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.
– Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, – сказал губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого венгерского и чудных лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais, [лучше поздно, чем никогда,] явился к губернатору.
Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по бальному.
Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и всегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время в России, была заметна какая то особенная размашистость – море по колено, трын трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходим между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся о Москве, о войске и Наполеоне.
Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа.
Дам было очень много, было несколько московских знакомых Николая; но мужчин не было никого, кто бы сколько нибудь мог соперничать с георгиевским кавалером, ремонтером гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец – офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного еще более возвышало значение его – русского героя. Это был как будто трофей. Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, и Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.
Как только вошел Николай в своей гусарской форме, распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько раз сказанные ему слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взгляды обратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в губернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его удовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых дворах и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но здесь, на вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количество молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только ждали того, чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали с ним, и старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и остепенить этого молодца повесу гусара. В числе этих последних была сама жена губернатора, которая приняла Ростова, как близкого родственника, и называла его «Nicolas» и «ты».
Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и экосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостью все губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манерой в танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот вечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и mauvais genre [дурным тоном] такую слишком развязную манеру танца; но здесь он чувствовал потребность удивить их всех чем нибудь необыкновенным, чем нибудь таким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но неизвестное еще им в провинции.
Во весь вечер Николай обращал больше всего внимания на голубоглазую, полную и миловидную блондинку, жену одного из губернских чиновников. С тем наивным убеждением развеселившихся молодых людей, что чужие жены сотворены для них, Ростов не отходил от этой дамы и дружески, несколько заговорщически, обращался с ее мужем, как будто они хотя и не говорили этого, но знали, как славно они сойдутся – то есть Николай с женой этого мужа. Муж, однако, казалось, не разделял этого убеждения и старался мрачно обращаться с Ростовым. Но добродушная наивность Николая была так безгранична, что иногда муж невольно поддавался веселому настроению духа Николая. К концу вечера, однако, по мере того как лицо жены становилось все румянее и оживленнее, лицо ее мужа становилось все грустнее и бледнее, как будто доля оживления была одна на обоих, и по мере того как она увеличивалась в жене, она уменьшалась в муже.


Николай, с несходящей улыбкой на лице, несколько изогнувшись на кресле, сидел, близко наклоняясь над блондинкой и говоря ей мифологические комплименты.
Переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах, распространяя от себя запах духов и любуясь и своей дамой, и собою, и красивыми формами своих ног под натянутыми кичкирами, Николай говорил блондинке, что он хочет здесь, в Воронеже, похитить одну даму.
– Какую же?
– Прелестную, божественную. Глаза у ней (Николай посмотрел на собеседницу) голубые, рот – кораллы, белизна… – он глядел на плечи, – стан – Дианы…
Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она говорит.
– А! Никита Иваныч, – сказал Николай, учтиво вставая. И, как бы желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его шутках, он начал и ему сообщать свое намерение похитить одну блондинку.
Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с неодобрительным видом подошла к ним.
– Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, – сказала она, таким голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. – Пойдем, Nicolas. Ведь ты позволил мне так называть тебя?
– О да, ma tante. Кто же это?
– Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от своей племянницы, как ты спас ее… Угадаешь?..
– Мало ли я их там спасал! – сказал Николай.
– Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в Воронеже, с теткой. Ого! как покраснел! Что, или?..
– И не думал, полноте, ma tante.
– Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными лицами в городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты, когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула на него и продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.
– Очень рада, мой милый, – сказала она, протянув ему руку. – Милости прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его, повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и, сказав, что ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.
– Знаешь, mon cher, – сказала губернаторша с серьезным выражением маленького доброго лица, – вот это тебе точно партия; хочешь, я тебя сосватаю?
– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по моему, нет, – княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.


Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.
Ростов увидал все это так же ясно, как будто он знал всю ее жизнь. Он чувствовал, что существо, бывшее перед ним, было совсем другое, лучшее, чем все те, которые он встречал до сих пор, и лучшее, главное, чем он сам.
Разговор был самый простой и незначительный. Они говорили о войне, невольно, как и все, преувеличивая свою печаль об этом событии, говорили о последней встрече, причем Николай старался отклонять разговор на другой предмет, говорили о доброй губернаторше, о родных Николая и княжны Марьи.
Княжна Марья не говорила о брате, отвлекая разговор на другой предмет, как только тетка ее заговаривала об Андрее. Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат ее был предмет, слишком близкий ее сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нем. Николай заметил это, как он вообще с несвойственной ему проницательной наблюдательностью замечал все оттенки характера княжны Марьи, которые все только подтверждали его убеждение, что она была совсем особенное и необыкновенное существо. Николай, точно так же, как и княжна Марья, краснел и смущался, когда ему говорили про княжну и даже когда он думал о ней, но в ее присутствии чувствовал себя совершенно свободным и говорил совсем не то, что он приготавливал, а то, что мгновенно и всегда кстати приходило ему в голову.
Во время короткого визита Николая, как и всегда, где есть дети, в минуту молчания Николай прибег к маленькому сыну князя Андрея, лаская его и спрашивая, хочет ли он быть гусаром? Он взял на руки мальчика, весело стал вертеть его и оглянулся на княжну Марью. Умиленный, счастливый и робкий взгляд следил за любимым ею мальчиком на руках любимого человека. Николай заметил и этот взгляд и, как бы поняв его значение, покраснел от удовольствия и добродушно весело стал целовать мальчика.
Княжна Марья не выезжала по случаю траура, а Николай не считал приличным бывать у них; но губернаторша все таки продолжала свое дело сватовства и, передав Николаю то лестное, что сказала про него княжна Марья, и обратно, настаивала на том, чтобы Ростов объяснился с княжной Марьей. Для этого объяснения она устроила свиданье между молодыми людьми у архиерея перед обедней.
Хотя Ростов и сказал губернаторше, что он не будет иметь никакого объяснения с княжной Марьей, но он обещался приехать.
Как в Тильзите Ростов не позволил себе усомниться в том, хорошо ли то, что признано всеми хорошим, точно так же и теперь, после короткой, но искренней борьбы между попыткой устроить свою жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоятельствам, он выбрал последнее и предоставил себя той власти, которая его (он чувствовал) непреодолимо влекла куда то. Он знал, что, обещав Соне, высказать свои чувства княжне Марье было бы то, что он называл подлость. И он знал, что подлости никогда не сделает. Но он знал тоже (и не то, что знал, а в глубине души чувствовал), что, отдаваясь теперь во власть обстоятельств и людей, руководивших им, он не только не делает ничего дурного, но делает что то очень, очень важное, такое важное, чего он еще никогда не делал в жизни.
После его свиданья с княжной Марьей, хотя образ жизни его наружно оставался тот же, но все прежние удовольствия потеряли для него свою прелесть, и он часто думал о княжне Марье; но он никогда не думал о ней так, как он без исключения думал о всех барышнях, встречавшихся ему в свете, не так, как он долго и когда то с восторгом думал о Соне. О всех барышнях, как и почти всякий честный молодой человек, он думал как о будущей жене, примеривал в своем воображении к ним все условия супружеской жизни: белый капот, жена за самоваром, женина карета, ребятишки, maman и papa, их отношения с ней и т. д., и т. д., и эти представления будущего доставляли ему удовольствие; но когда он думал о княжне Марье, на которой его сватали, он никогда не мог ничего представить себе из будущей супружеской жизни. Ежели он и пытался, то все выходило нескладно и фальшиво. Ему только становилось жутко.


Страшное известие о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными, а еще более страшное известие о потере Москвы были получены в Воронеже в половине сентября. Княжна Марья, узнав только из газет о ране брата и не имея о нем никаких определенных сведений, собралась ехать отыскивать князя Андрея, как слышал Николай (сам же он не видал ее).
Получив известие о Бородинском сражении и об оставлении Москвы, Ростов не то чтобы испытывал отчаяние, злобу или месть и тому подобные чувства, но ему вдруг все стало скучно, досадно в Воронеже, все как то совестно и неловко. Ему казались притворными все разговоры, которые он слышал; он не знал, как судить про все это, и чувствовал, что только в полку все ему опять станет ясно. Он торопился окончанием покупки лошадей и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром.
Несколько дней перед отъездом Ростова в соборе было назначено молебствие по случаю победы, одержанной русскими войсками, и Николай поехал к обедне. Он стал несколько позади губернатора и с служебной степенностью, размышляя о самых разнообразных предметах, выстоял службу. Когда молебствие кончилось, губернаторша подозвала его к себе.
– Ты видел княжну? – сказала она, головой указывая на даму в черном, стоявшую за клиросом.
Николай тотчас же узнал княжну Марью не столько по профилю ее, который виднелся из под шляпы, сколько по тому чувству осторожности, страха и жалости, которое тотчас же охватило его. Княжна Марья, очевидно погруженная в свои мысли, делала последние кресты перед выходом из церкви.
Николай с удивлением смотрел на ее лицо. Это было то же лицо, которое он видел прежде, то же было в нем общее выражение тонкой, внутренней, духовной работы; но теперь оно было совершенно иначе освещено. Трогательное выражение печали, мольбы и надежды было на нем. Как и прежде бывало с Николаем в ее присутствии, он, не дожидаясь совета губернаторши подойти к ней, не спрашивая себя, хорошо ли, прилично ли или нет будет его обращение к ней здесь, в церкви, подошел к ней и сказал, что он слышал о ее горе и всей душой соболезнует ему. Едва только она услыхала его голос, как вдруг яркий свет загорелся в ее лице, освещая в одно и то же время и печаль ее, и радость.
– Я одно хотел вам сказать, княжна, – сказал Ростов, – это то, что ежели бы князь Андрей Николаевич не был бы жив, то, как полковой командир, в газетах это сейчас было бы объявлено.
Княжна смотрела на него, не понимая его слов, но радуясь выражению сочувствующего страдания, которое было в его лице.
– И я столько примеров знаю, что рана осколком (в газетах сказано гранатой) бывает или смертельна сейчас же, или, напротив, очень легкая, – говорил Николай. – Надо надеяться на лучшее, и я уверен…
Княжна Марья перебила его.
– О, это было бы так ужа… – начала она и, не договорив от волнения, грациозным движением (как и все, что она делала при нем) наклонив голову и благодарно взглянув на него, пошла за теткой.
Вечером этого дня Николай никуда не поехал в гости и остался дома, с тем чтобы покончить некоторые счеты с продавцами лошадей. Когда он покончил дела, было уже поздно, чтобы ехать куда нибудь, но было еще рано, чтобы ложиться спать, и Николай долго один ходил взад и вперед по комнате, обдумывая свою жизнь, что с ним редко случалось.
Княжна Марья произвела на него приятное впечатление под Смоленском. То, что он встретил ее тогда в таких особенных условиях, и то, что именно на нее одно время его мать указывала ему как на богатую партию, сделали то, что он обратил на нее особенное внимание. В Воронеже, во время его посещения, впечатление это было не только приятное, но сильное. Николай был поражен той особенной, нравственной красотой, которую он в этот раз заметил в ней. Однако он собирался уезжать, и ему в голову не приходило пожалеть о том, что уезжая из Воронежа, он лишается случая видеть княжну. Но нынешняя встреча с княжной Марьей в церкви (Николай чувствовал это) засела ему глубже в сердце, чем он это предвидел, и глубже, чем он желал для своего спокойствия. Это бледное, тонкое, печальное лицо, этот лучистый взгляд, эти тихие, грациозные движения и главное – эта глубокая и нежная печаль, выражавшаяся во всех чертах ее, тревожили его и требовали его участия. В мужчинах Ростов терпеть не мог видеть выражение высшей, духовной жизни (оттого он не любил князя Андрея), он презрительно называл это философией, мечтательностью; но в княжне Марье, именно в этой печали, выказывавшей всю глубину этого чуждого для Николая духовного мира, он чувствовал неотразимую привлекательность.
«Чудная должна быть девушка! Вот именно ангел! – говорил он сам с собою. – Отчего я не свободен, отчего я поторопился с Соней?» И невольно ему представилось сравнение между двумя: бедность в одной и богатство в другой тех духовных даров, которых не имел Николай и которые потому он так высоко ценил. Он попробовал себе представить, что бы было, если б он был свободен. Каким образом он сделал бы ей предложение и она стала бы его женою? Нет, он не мог себе представить этого. Ему делалось жутко, и никакие ясные образы не представлялись ему. С Соней он давно уже составил себе будущую картину, и все это было просто и ясно, именно потому, что все это было выдумано, и он знал все, что было в Соне; но с княжной Марьей нельзя было себе представить будущей жизни, потому что он не понимал ее, а только любил.
Мечтания о Соне имели в себе что то веселое, игрушечное. Но думать о княжне Марье всегда было трудно и немного страшно.
«Как она молилась! – вспомнил он. – Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? – вспомнил он. – Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, – вспомнил он слова губернаторши, – кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman… дела… путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! – начал он вдруг молиться. – Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром, и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», – сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими то бумагами.
– Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! – сказал Николай, быстро переменяя положение.
– От губернатора, – заспанным голосом сказал Лаврушка, – кульер приехал, письмо вам.
– Ну, хорошо, спасибо, ступай!
Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
– Нет, это не может быть! – проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его. стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время – все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу.
«Мне слишком тяжело было думать, что я могу быть причиной горя или раздора в семействе, которое меня облагодетельствовало, – писала она, – и любовь моя имеет одною целью счастье тех, кого я люблю; и потому я умоляю вас, Nicolas, считать себя свободным и знать, что несмотря ни на что, никто сильнее не может вас любить, как ваша Соня».
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом, между прочим, графиня писала о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасно, но теперь доктор говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа, как сиделки, ухаживают за ним.