История Варшавы

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

История Варшавы неразрывно связана с историей Польши. Первые укреплённые поселения возникли на территории нынешней Варшавы в IX веке, на протяжении многих столетий история города концентрировалась вокруг района под современным названием Старый город.

За свою историю город пережил ряд многочисленных эпидемий, нашествий и военных сражений, разрушительных пожаров, также подвергался запрету на дальнейшее расширение. Наиболее тяжёлыми испытаниями для Варшавы стали вторжение шведов (1655—1660), Северная война (1702, 1704, 1705), Война за польское наследство, Варшавская заутреня (1794), Штурм Праги (1794), Польское восстание (1830), Польское восстание (1863), Первая мировая война, Оборона Варшавы (1939) и воздушные бомбардировки во время её, Восстание в Варшавском гетто, Варшавское восстание (1944) с последующим превращением в руины немецкими оккупантами почти всего города.

Город был и местом других важных, но менее разрушительных событий. Здесь выбирались короли Польши, собирался польский парламент (Сейм), поляки одерживали победу над большевиками во время Варшавской битвы 1920 года.





Ранняя история

Территория, занимаемая современной Варшавой, обитаема по крайней мере 1400 лет. Некоторые археологические находки датируются временем лужицкой культуры.

Первыми укрепленными поселениями на месте Варшавы считаются Бродно (IX или X век), Камион (XI век) и Яздув (XII или XIII век).[1] Бродно был небольшим поселением на северо-востоке современной Варшавы, разрушенное около 1040 года во время восстания Миеслава — одного из мазовецких местных князей. Камион была основана около 1065 года невдалеке от сегодняшней железнодорожной станции Варшава-Всходня (район Камионек), Яздув — до 1250 г. около современного здания Сейма. Яздув был разрушен дважды — в 1262 году литовцами, в 1281 году плоцким князем Болеславом II Мазовецким. Болеслав II основал поселение, схожее с Яздувом на месте рыбацкой деревушки, называемой Варшова, в 3,5 км к северу от Яздува. Конрад II, брат Болеслава и его преемник, построил деревянный костёл, разрушенный литовцами. На этом месте, князь приказал построить кирпичную церковь, получившую имя Святого Иоанна и ставшая впоследствии собором.

Лежащие скульптурные изображения Януша III Мазовецкого (слева) и Станислава Мазовецкого (справа) в варшавском Соборе Святого Иоанна Крестителя.[2]

Первый исторический документ, подтверждающий существованиее Варшавы датируется 1313 годом.[3] Более достоверная информация о возрасте города содержится в судебном деле против Тевтонского ордена, состоявшееся в варшавском Соборе Св. Иоанна в 1339 году.[3] В начале XIV века Варшава стала одной из резиденций мазовецких князей, став столицей Мазовии в 1413 году (князь Януш Мазовецкий).[3] Экономика Варшавы XIV века базировалась на ремёслах и торговле. Горожане были однородны в национальном составе, но существовала большая разница в их финансовом положении.[3][1]

В это время в Варшаве проживало около 4 500 человек. В XV веке город стал расширяться — за северной городской стеной появилось поселение, называемое Новым городом, в сравнение с уже существующим поселением Старого города. Эти два городских поселения обладали своими городскими уставами и собственными правительствами. Целью создания Нового города было урегулировать размещение новых поселенцев, которым запрещалось селиться в Старом городе (в основном евреев)[4]|

В 1515 году во время Русско-литовской войны русское войско вероятно сожгло большую часть старой Варшавы.[5] Растущая социальная и финансовая дифференциация привела в 1525 году к первом бунту варшавской бедноты против богатого слоя горожан, обладающих и властью.[3] В результате этого восстания так называемое третье сословие было принято в городские органы власти, образованных знатью: городской совет и суд.[3] Таким образом начало борьбы жителей Варшавы за социальное освобождение датируется 1525 годом.[3]

С пресечением местной княжеской династии Варшава была включена в Польское королевство в 1526 году (существует версия, что последний мазовецкий князь Януш III был отравлен по приказу польской королевы Боны Сфорца, жены Сигизмунда I).[1]

1526—1700

В 1529 году в Варшаве впервые собрался польский сейм, а с 1569 года — в подавляющем большинстве случаев сейм заседал в Варшаве.[1] По этой причине итальянский архитектор Джованни ди Квадро перестроил Королевский замок, придав ему стиль ренессанса. Включение Мазовии в Польское государство привело к бурному экономическому развитию города, о чём свидетельствует рост населения Варшавы: в это время в ней проживало 20 000 человек против 4 500 столетием ранее.[4]

В 1572 году умер последний представитель династии Ягеллонов Сигизмунд II Август. На польском сейме 1573 года было принято решение, что впредь польские короли будут выбираться польской знатью. На нём же был принят акт Варшавской конфедерации, определивший основы веротерпимости в Польско-Литовском государстве. Первые «свободные выборы» (в польском: wolna elekcja) состоялись в апреле-мае 1573 года в Камене (нынешний район Камионек, рядом с современной ж/д станцией Всходня). Следующие выборы спустя всего лишь 2 года (в 1575 году, когда Стефан Баторий стал королём), состоялись в другом варшавском пригороде — Вьелка Воля. (нынешний запад города, район Воля).

Благодаря своему центральному расположению между 2 столицами Речи Посполитой — Краковом и Вильнюсом, а также тому, что Гданьск, которому постоянно угрожали шведы, располагался достаточно недалеко, Варшава стала столицей Речи Посполитой и в то же время и самой Польши в 1596 году, когда Сигизмунд III переехал сюда вместе со своим двором из Кракова.[1] К такому решению короля подтолкнул случившийся в краковском Вавеле пожар. Королевский архитектор Санта Гуччи принялся за реконструкцию Варшавского замка в барочном стиле, поэтому король постоянно там не проживал, но с 1611 года обосновался там навсегда. во время превращения Варшавы из одного из главных польских городов в столицу страны её население насчитывало уже 14 000 человек. В пределах стен Старого города стояло 169 домов; за пределами городских стен их число достигало 204 дома, а в пригородах было более 320 домов.[3] В 1576 году был построен первый постоянный мост через Вислу, но в 1603 году он был разрушен ледяным покровом реки и до 1775 года не существовало постоянного пути сообщения между Варшавой и Прагой на правом берегу Вислы.

В последующие годы город рос в сторону пригородов. Представителями знати было основано несколько юридически независимых районов, где они управляли по своим собственным законам. Такие районы назывались юридиками (польск. jurydyka) и были населены ремесленниками и торговцами.[3] Одной из таких «юридик» была Прага, получившая статус города в 1648 году. Пик степени их независимости пришёлся на период восстановления Варшавы после шведского нашествия, сильно разрушившего город.[3] Три раза между 1655 -1658 годами Варшава подвергалась осаде и три раза она была взята и разграблена шведскими, бранденбургскими и трансильванскими войсками.[1][6] Они, главным образом шведы, присвоили себе большое количество ценных книг, картин, скульптур и других предметов искусства. Архитектура середины XVII века Старого города и Нового города Варшавы сохранилась вплоть до нацистского вторжения.[3] В зданиях преобладал стиль позднего ренессанса с готическими постройками, не пострадавшими от пожара 1607 года.[3] В XVII и начале XVIII веков, во времена могущественной знати, многочисленные барочные резиденции выросли вокруг Варшавы.[3] В 1677 году король Ян III Собеский велел начать строительство своей резиденции в стиле барокко в Вилянуве, деревне в 10 км к югу от Старого города.

1700—1795

Ряд политических последствий после смерти короля Яна III Собеского привёл к периоду упадка силы государства по сравнению с другими европейскими державами. Новый король, саксонский курфюрст Фредерик Август, выбранный в 1697 году, взял имя Августа II. Новый монарх был более обеспокоен судьбой своей родины, Саксонии, нежели Польшей. В то же время польская шляхта начала бороться за увеличение своих прав с польской короной, не заботясь о сохранении позиций королевства, завоёванных в XVII веке. Кроме того, правители соседних держав России (Пётр I) и Швеции (Карл XII) постепенно расширяли собственные границы, укрепляя свою власть. В 1700 году началась Северная война между этими двумя государствами; Август II опрометчиво присоединился к стороне Петра I. Децентрализованное Польское королевство не обладало мощью, чтобы стать важным игроком в этой войне, а потому стало лишь одним из полей битбы между двумя правителями. Варшава была несколько раз осаждёна — сначала в 1702 году шведскими войсками.[7] Город сильно страдал от шведской оккупации. Под давлением шведов в июне 1704 года польская знать низложила Августа II и в районе Велька Воля избрала нового короля — про-шведски настроенного воеводу Познани Станислава Лещинского.[7] Вскоре после этого ход войны изменился и 1 сентября 1704 года Август II с помощью саксонской армии вернул себе Варшаву после 5 дней бомбардировок тяжёлой артиллерии.[8][9] Август в очередной раз потерял Варшаву после поражения в битве 31 июля 1705 года, произошедшей между современной ж/д станцией Варшава Заходня и Велька Волей, в которой 2 000 шведов побили 10 000 солдат польско-литовско-саксонской армии. Только после этого Станислав Лещинский смог официально короноваться, что и сделал в октябре того же года. В 1707 года, согласно мирному соглашению между Августом II и Карлом XII, русские войска заняли Варшаву. Через 2 месяцаони покинули город. Несколько раз в течение Северной войны Варшава была обложена контрибуциями. Лещинский правил до 1709 года, пока Россия не нанесла шведам поражение под Полтавой, вынудив шведскую армию покинуть Польшу. Вследствие этого же поражения шведов Август II вновь стал королём Польши.[8][9] С 1713 года периодически русские и саксонские войска останавливались в Варшаве, которые вели себя в ней как оккупанты. Кроме бедствий войны Варшава пережила в это время эпидемию (1708), наводнение (1713) и неурожаи.

Август II умер в феврале 1733 года. В сентябре польская знать вновь выбрала королём Станислава Лещинского, но он не отвечал политическим интересам Австрии и России, которые спустя месяц вынудили сейм избрать королём сына Августа II — Августа III. Конфликт интересов между лагерем Лещинского, поддерживаемым Швецией и Францией, и сторонниками Августа III, поддерживаемыми Россией и Австрией привели к Войне за польское наследство, где Польша выступала лишь в роли поля битвы; Варшава снова подверглась оккупациям. По итогам военных действий Август III остался королём, а Лещинский бежал во Францию. Несмотря на политическое бессилие государства, саксонский период был временем развития для Варшавы. Саксонские короли привлекли множество немецких архитекторов, перестроивших Варшаву наподобие Дрездена. В 1747 году в Варшаве была основана Библиотека Залуских братьями Юзефом Анджеем и Анджеем Станиславом Залусскими. Она была задумана как первая общедоступная библиотека в Польше[10] и одна из самых больших библиотек в мире того времени.[11] Во всей Европе было только 2-3 библиотеки, которые могли сравниться с ней в обширности фондов.[12] Первоначально библиотека насчитывала около 200 000 наименований, и число которых выросло до 400 000[11][13] к концу 1780-х годов. В их число входили кроме книг: карты, документы, коллекции из предметов искусства, научные приборы, образцы флоры и фауны.

В 1740 году Станислав Конарский, католический священник, основал Collegium Nobilium — университет для знатных сыновей, который считается предшественником современного Варшавского университета. В 1742 году был создан Городской комитет, ответственный за строительство тротуаров и системы канализации. Но большинство частей всей городской территории Варшавы не подчинялось муниципальной власти. Только в 1760-е годы удалось подчинить всю Варшаву одной администрации, благодаря действиям будущего президента города Яна Декерта (в Польше глав администраций больших городов называли президентами). В это время Варшава была разделена на 7 административных районов.[4]

В 1764 году был выбран про-русски настроенный король Станислав Август Понятовский. Польша фактически находилась под протекторатом России. В 1772 году случился Первый раздел Речи Посполитой. Польские историки сходятся во мнении, что это событие послужило толчком для пробуждения польской знати, заставившее задуматься о будущем их государства. Благодаря реформаторским настроениям, идеи Просвещения получали большое влияние в вопросе дальнейшего развития Польши. В 1765 году король основал Корпус Кадетов — первую светскую школу в Варшаве (несмотря на своё название она не имела отношение к военному делу). В 1773 году появилось первое в мире министерство образования — Комиссия Народного Образования (Komisja Edukacji Narodowej). В 1775 году возведён новый мост через Вислу, существовавший до 1794 года.

Это время стало новым этапом в развитии Варшавы.[3] В городе росла политическая активность, получали распространение прогрессивные идеи, политические и экономические изменения, — всё это оказывало важнейшее влияние на развитие Варшавы, чья архитектура начала отображать современные устремления и тенденции.[3] Увеличивалось количество фабрик и рабочих, росли городские слои торговцев, промышленников и финансистов.[3] В то же время существовала крупномасштабная миграция крестьян в Варшаву.[3] В 1792 году население Варшавы составляло 115 000 человек, в то время как в 1754 году насчитывалось всего 24 000 жителей.[3] Эти изменения привели к бурному развитию строительства. Росли новые резиденции знати, средний класс обзаводился собственными домами.[3]

1795—1914

Первая мировая война

1918—1939

Вторая мировая война

Новое время

Исторические изображения

См. также

Напишите отзыв о статье "История Варшавы"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6  (англ.) [www.e-warsaw.pl/miasto/historia.htm Warsaw's history]. www.e-warsaw.pl. Проверено 24 июля 2008. [www.webcitation.org/67BXPN5j6 Архивировано из первоисточника 25 апреля 2012].
  2.  (польск.) Paweł Giergoń. [www.sztuka.net/palio/html.run?_Instance=www.sztuka.net.pl&_PageID=44&_CheckSum=-470301985 Pomnik Stanisława Nałęcz hr. Małachowskiego]. www.sztuka.net. Проверено 13 октября 2008. [www.webcitation.org/6GHcCxKeM Архивировано из первоисточника 1 мая 2013].
  3. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19  (польск.) Dobrosław Kobielski. Widoki dawnej Warszawy (Views of Old Warsaw). — Warsaw: Krajowa Agencja Wydawnicza, 1984. — ISBN 83-03-00702-5.
  4. 1 2 3  (англ.) Davies Norman. God's Playground. — 2. — Oxford University Press, 2005. — ISBN 0-19-925339-0.
  5. Dariusz Kaczmarczyk, Kościół Św. Anny, Warszawa 1984, s. 34.
  6.  (англ.) Neal Ascheron. [www.halat.pl/poland2.html The Struggles for Poland]. www.halat.pl. Проверено 24 июля 2008. [www.webcitation.org/6GHcEMBG4 Архивировано из первоисточника 1 мая 2013].
  7. 1 2  (англ.) [www.historyworld.net/wrldhis/PlainTextHistories.asp?ParagraphID=iqq Baltic campaigns: AD 1700-1706]. www.historyworld.net. Проверено 27 августа 2008. [www.webcitation.org/6GHcG1BrP Архивировано из первоисточника 1 мая 2013].
  8. 1 2  (польск.) Historia Warszawy (History of Warsaw). — Warsaw, 2004. — ISBN 83-89632-04-7.
  9. 1 2  (англ.) [swiadectwo1.republika.pl/royal_castle.html Royal Castle during the Saxons]. Проверено 27 августа 2008. [www.webcitation.org/6GHcGd6fd Архивировано из первоисточника 1 мая 2013].
  10.  (англ.) [free.polbox.pl/p/psbor/eniema.htm The Bygone Warsaw]. polbox.pl(недоступная ссылка — история). Проверено 17 февраля 2008. [web.archive.org/20000526100927/free.polbox.pl/p/psbor/eniema.htm Архивировано из первоисточника 26 мая 2000].
  11. 1 2  (англ.) Maria Witt. [www.fyifrance.com/f102005c.htm The Zaluski Collection in Warsaw]. The Strange Life of One of the Greatest European Libraries of the Eighteenth Century. FYI France (September 15 and October 15, 2005). Проверено 17 февраля 2008. [www.webcitation.org/6GHcI1gtu Архивировано из первоисточника 1 мая 2013].
  12.  (англ.) Lech Chmielewski. [www.welcometo.home.pl/february_2003/happened.html In the House under the Sign of the Kings]. Welcome to Warsaw(недоступная ссылка — история). Проверено 17 февраля 2008. [web.archive.org/20030525032817/www.welcometo.home.pl/february_2003/happened.html Архивировано из первоисточника 25 мая 2003].
  13.  (англ.) [books.google.com/books?ie=UTF-8&vid=ISBN0824720237&id=tmnVublw2pwC&pg=PA15&lpg=PA15&dq=Zaluski+library&sig=YAskd0PLcm_JSLjpN40gi9fs6CQ#PPP1,M1 Encyclopedia of Library and Information Science]. — Warsaw, 1977. — ISBN 0-8247-2020-2.

Литература

Литература XVIII—XIX веков
  • William Coxe (1784), [archive.org/stream/travelspolandrus01coxe#page/170/mode/2up "Warsaw"], [openlibrary.org/books/OL23349695M/Travels_into_Poland_Russia_Sweden_and_Denmark. Travels into Poland, Russia, Sweden and Denmark], London: Printed by J. Nichols, for T. Cadell, OCLC [worldcat.org/oclc/654136 654136], <archive.org/stream/travelspolandrus01coxe#page/170/mode/2up> 
  • [books.google.com/books?id=4GNEAAAAIAAJ&pg=PA352 Warsaw] // Hand-book for Travellers in Russia, Poland, and Finland. — 2nd. — John Murray.
Литература XX века
  • Ruth Kedzie Wood. [www.archive.org/stream/touristsrussia00wood#page/234/mode/2up Warsaw] // The Tourist's Russia. — Dodd, Mead and company.
  • [archive.org/stream/russiawithtehera00baed#page/n77/mode/2up Warsaw] // Russia with Teheran, Port Arthur, and Peking. — Karl Baedeker.

Ссылки

  • [www.mhw.pl/mhw/homeen.jsp?place=Menu02&news_cat_id=78&layout=0&lang=en Исторический музей Варшавы]
  • [www.um.warszawa.pl/en/articles/history History of Warsaw]
  • [warszawa1935.pl/ Warsaw 1935] — virtual reconstruction of pre-War World II Warsaw
  • [www.warszawa1939.pl/index.php Architecture of pre-war Warsaw]
  • The Virtual Jewish History Tour, [www.jewishvirtuallibrary.org/jsource/vjw/Warsaw.html Warsaw]
  • [www.geschichteinchronologie.ch/eu/PL/EncJud_juden-in-Warschau01-MA-bis-1939-ENGL.html Jews in Warsaw] (from Encyclopaedia Judaica 1971)

Отрывок, характеризующий История Варшавы

– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом – холодном, почти враждебном взгляде – чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
– Да, вот как странно судьба свела нас! – сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. – Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
– Мари проехала через Рязань, – сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
– Ну что же? – сказал он.
– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.
Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.
«А, это она вошла!» – подумал он.
Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.
С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье – клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.
Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.
В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.
«Могло или не могло это быть? – думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. – Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» – сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.
Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.
– Вы не спите?
– Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.
Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.
– Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.
– А я? – Она отвернулась на мгновение. – Отчего же слишком? – сказала она.
– Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?
– Я уверена, я уверена! – почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.
Он помолчал.
– Как бы хорошо! – И, взяв ее руку, он поцеловал ее.
Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.
– Однако вы не спали, – сказала она, подавляя свою радость. – Постарайтесь заснуть… пожалуйста.
Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.
Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.
«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.

Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.
Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.
Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли еще что нибудь сделать.
Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Марья и Наташа были тут.
– Кончилось?! – сказала княжна Марья, после того как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.
«Куда он ушел? Где он теперь?..»

Когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все подходили к нему прощаться, и все плакали.
Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его сердце. Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот же страшный шаг.
Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь, но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними.



Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум, не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом месте, – исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого исторического события, то есть в деятельность всей массы людей, участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима. Казалось бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие, которое существовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и других планет. Причин исторического события – нет и не может быть, кроме единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями, отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления утвержденности земли.

После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и сожжения ее, важнейшим эпизодом войны 1812 года историки признают движение русской армии с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю – так называемый фланговый марш за Красной Пахрой. Историки приписывают славу этого гениального подвига различным лицам и спорят о том, кому, собственно, она принадлежит. Даже иностранные, даже французские историки признают гениальность русских полководцев, говоря об этом фланговом марше. Но почему военные писатели, а за ними и все, полагают, что этот фланговый марш есть весьма глубокомысленное изобретение какого нибудь одного лица, спасшее Россию и погубившее Наполеона, – весьма трудно понять. Во первых, трудно понять, в чем состоит глубокомыслие и гениальность этого движения; ибо для того, чтобы догадаться, что самое лучшее положение армии (когда ее не атакуют) находиться там, где больше продовольствия, – не нужно большого умственного напряжения. И каждый, даже глупый тринадцатилетний мальчик, без труда мог догадаться, что в 1812 году самое выгодное положение армии, после отступления от Москвы, было на Калужской дороге. Итак, нельзя понять, во первых, какими умозаключениями доходят историки до того, чтобы видеть что то глубокомысленное в этом маневре. Во вторых, еще труднее понять, в чем именно историки видят спасительность этого маневра для русских и пагубность его для французов; ибо фланговый марш этот, при других, предшествующих, сопутствовавших и последовавших обстоятельствах, мог быть пагубным для русского и спасительным для французского войска. Если с того времени, как совершилось это движение, положение русского войска стало улучшаться, то из этого никак не следует, чтобы это движение было тому причиною.
Этот фланговый марш не только не мог бы принести какие нибудь выгоды, но мог бы погубить русскую армию, ежели бы при том не было совпадения других условий. Что бы было, если бы не сгорела Москва? Если бы Мюрат не потерял из виду русских? Если бы Наполеон не находился в бездействии? Если бы под Красной Пахрой русская армия, по совету Бенигсена и Барклая, дала бы сражение? Что бы было, если бы французы атаковали русских, когда они шли за Пахрой? Что бы было, если бы впоследствии Наполеон, подойдя к Тарутину, атаковал бы русских хотя бы с одной десятой долей той энергии, с которой он атаковал в Смоленске? Что бы было, если бы французы пошли на Петербург?.. При всех этих предположениях спасительность флангового марша могла перейти в пагубность.
В третьих, и самое непонятное, состоит в том, что люди, изучающие историю, умышленно не хотят видеть того, что фланговый марш нельзя приписывать никакому одному человеку, что никто никогда его не предвидел, что маневр этот, точно так же как и отступление в Филях, в настоящем никогда никому не представлялся в его цельности, а шаг за шагом, событие за событием, мгновение за мгновением вытекал из бесчисленного количества самых разнообразных условий, и только тогда представился во всей своей цельности, когда он совершился и стал прошедшим.
На совете в Филях у русского начальства преобладающею мыслью было само собой разумевшееся отступление по прямому направлению назад, то есть по Нижегородской дороге. Доказательствами тому служит то, что большинство голосов на совете было подано в этом смысле, и, главное, известный разговор после совета главнокомандующего с Ланским, заведовавшим провиантскою частью. Ланской донес главнокомандующему, что продовольствие для армии собрано преимущественно по Оке, в Тульской и Калужской губерниях и что в случае отступления на Нижний запасы провианта будут отделены от армии большою рекою Окой, через которую перевоз в первозимье бывает невозможен. Это был первый признак необходимости уклонения от прежде представлявшегося самым естественным прямого направления на Нижний. Армия подержалась южнее, по Рязанской дороге, и ближе к запасам. Впоследствии бездействие французов, потерявших даже из виду русскую армию, заботы о защите Тульского завода и, главное, выгоды приближения к своим запасам заставили армию отклониться еще южнее, на Тульскую дорогу. Перейдя отчаянным движением за Пахрой на Тульскую дорогу, военачальники русской армии думали оставаться у Подольска, и не было мысли о Тарутинской позиции; но бесчисленное количество обстоятельств и появление опять французских войск, прежде потерявших из виду русских, и проекты сражения, и, главное, обилие провианта в Калуге заставили нашу армию еще более отклониться к югу и перейти в середину путей своего продовольствия, с Тульской на Калужскую дорогу, к Тарутину. Точно так же, как нельзя отвечать на тот вопрос, когда оставлена была Москва, нельзя отвечать и на то, когда именно и кем решено было перейти к Тарутину. Только тогда, когда войска пришли уже к Тарутину вследствие бесчисленных дифференциальных сил, тогда только стали люди уверять себя, что они этого хотели и давно предвидели.


Знаменитый фланговый марш состоял только в том, что русское войско, отступая все прямо назад по обратному направлению наступления, после того как наступление французов прекратилось, отклонилось от принятого сначала прямого направления и, не видя за собой преследования, естественно подалось в ту сторону, куда его влекло обилие продовольствия.
Если бы представить себе не гениальных полководцев во главе русской армии, но просто одну армию без начальников, то и эта армия не могла бы сделать ничего другого, кроме обратного движения к Москве, описывая дугу с той стороны, с которой было больше продовольствия и край был обильнее.
Передвижение это с Нижегородской на Рязанскую, Тульскую и Калужскую дороги было до такой степени естественно, что в этом самом направлении отбегали мародеры русской армии и что в этом самом направлении требовалось из Петербурга, чтобы Кутузов перевел свою армию. В Тарутине Кутузов получил почти выговор от государя за то, что он отвел армию на Рязанскую дорогу, и ему указывалось то самое положение против Калуги, в котором он уже находился в то время, как получил письмо государя.
Откатывавшийся по направлению толчка, данного ему во время всей кампании и в Бородинском сражении, шар русского войска, при уничтожении силы толчка и не получая новых толчков, принял то положение, которое было ему естественно.
Заслуга Кутузова не состояла в каком нибудь гениальном, как это называют, стратегическом маневре, а в том, что он один понимал значение совершавшегося события. Он один понимал уже тогда значение бездействия французской армии, он один продолжал утверждать, что Бородинское сражение была победа; он один – тот, который, казалось бы, по своему положению главнокомандующего, должен был быть вызываем к наступлению, – он один все силы свои употреблял на то, чтобы удержать русскую армию от бесполезных сражений.
Подбитый зверь под Бородиным лежал там где то, где его оставил отбежавший охотник; но жив ли, силен ли он был, или он только притаился, охотник не знал этого. Вдруг послышался стон этого зверя.
Стон этого раненого зверя, французской армии, обличивший ее погибель, была присылка Лористона в лагерь Кутузова с просьбой о мире.
Наполеон с своей уверенностью в том, что не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что ему пришло в голову, написал Кутузову слова, первые пришедшие ему в голову и не имеющие никакого смысла. Он писал:

«Monsieur le prince Koutouzov, – писал он, – j'envoie pres de vous un de mes aides de camps generaux pour vous entretenir de plusieurs objets interessants. Je desire que Votre Altesse ajoute foi a ce qu'il lui dira, surtout lorsqu'il exprimera les sentiments d'estime et de particuliere consideration que j'ai depuis longtemps pour sa personne… Cette lettre n'etant a autre fin, je prie Dieu, Monsieur le prince Koutouzov, qu'il vous ait en sa sainte et digne garde,
Moscou, le 3 Octobre, 1812. Signe:
Napoleon».
[Князь Кутузов, посылаю к вам одного из моих генерал адъютантов для переговоров с вами о многих важных предметах. Прошу Вашу Светлость верить всему, что он вам скажет, особенно когда, станет выражать вам чувствования уважения и особенного почтения, питаемые мною к вам с давнего времени. Засим молю бога о сохранении вас под своим священным кровом.
Москва, 3 октября, 1812.
Наполеон. ]

«Je serais maudit par la posterite si l'on me regardait comme le premier moteur d'un accommodement quelconque. Tel est l'esprit actuel de ma nation», [Я бы был проклят, если бы на меня смотрели как на первого зачинщика какой бы то ни было сделки; такова воля нашего народа. ] – отвечал Кутузов и продолжал употреблять все свои силы на то, чтобы удерживать войска от наступления.
В месяц грабежа французского войска в Москве и спокойной стоянки русского войска под Тарутиным совершилось изменение в отношении силы обоих войск (духа и численности), вследствие которого преимущество силы оказалось на стороне русских. Несмотря на то, что положение французского войска и его численность были неизвестны русским, как скоро изменилось отношение, необходимость наступления тотчас же выразилась в бесчисленном количестве признаков. Признаками этими были: и присылка Лористона, и изобилие провианта в Тарутине, и сведения, приходившие со всех сторон о бездействии и беспорядке французов, и комплектование наших полков рекрутами, и хорошая погода, и продолжительный отдых русских солдат, и обыкновенно возникающее в войсках вследствие отдыха нетерпение исполнять то дело, для которого все собраны, и любопытство о том, что делалось во французской армии, так давно потерянной из виду, и смелость, с которою теперь шныряли русские аванпосты около стоявших в Тарутине французов, и известия о легких победах над французами мужиков и партизанов, и зависть, возбуждаемая этим, и чувство мести, лежавшее в душе каждого человека до тех пор, пока французы были в Москве, и (главное) неясное, но возникшее в душе каждого солдата сознание того, что отношение силы изменилось теперь и преимущество находится на нашей стороне. Существенное отношение сил изменилось, и наступление стало необходимым. И тотчас же, так же верно, как начинают бить и играть в часах куранты, когда стрелка совершила полный круг, в высших сферах, соответственно существенному изменению сил, отразилось усиленное движение, шипение и игра курантов.


Русская армия управлялась Кутузовым с его штабом и государем из Петербурга. В Петербурге, еще до получения известия об оставлении Москвы, был составлен подробный план всей войны и прислан Кутузову для руководства. Несмотря на то, что план этот был составлен в предположении того, что Москва еще в наших руках, план этот был одобрен штабом и принят к исполнению. Кутузов писал только, что дальние диверсии всегда трудно исполнимы. И для разрешения встречавшихся трудностей присылались новые наставления и лица, долженствовавшие следить за его действиями и доносить о них.
Кроме того, теперь в русской армии преобразовался весь штаб. Замещались места убитого Багратиона и обиженного, удалившегося Барклая. Весьма серьезно обдумывали, что будет лучше: А. поместить на место Б., а Б. на место Д., или, напротив, Д. на место А. и т. д., как будто что нибудь, кроме удовольствия А. и Б., могло зависеть от этого.
В штабе армии, по случаю враждебности Кутузова с своим начальником штаба, Бенигсеном, и присутствия доверенных лиц государя и этих перемещений, шла более, чем обыкновенно, сложная игра партий: А. подкапывался под Б., Д. под С. и т. д., во всех возможных перемещениях и сочетаниях. При всех этих подкапываниях предметом интриг большей частью было то военное дело, которым думали руководить все эти люди; но это военное дело шло независимо от них, именно так, как оно должно было идти, то есть никогда не совпадая с тем, что придумывали люди, а вытекая из сущности отношения масс. Все эти придумыванья, скрещиваясь, перепутываясь, представляли в высших сферах только верное отражение того, что должно было совершиться.
«Князь Михаил Иларионович! – писал государь от 2 го октября в письме, полученном после Тарутинского сражения. – С 2 го сентября Москва в руках неприятельских. Последние ваши рапорты от 20 го; и в течение всего сего времени не только что ничего не предпринято для действия противу неприятеля и освобождения первопрестольной столицы, но даже, по последним рапортам вашим, вы еще отступили назад. Серпухов уже занят отрядом неприятельским, и Тула, с знаменитым и столь для армии необходимым своим заводом, в опасности. По рапортам от генерала Винцингероде вижу я, что неприятельский 10000 й корпус подвигается по Петербургской дороге. Другой, в нескольких тысячах, также подается к Дмитрову. Третий подвинулся вперед по Владимирской дороге. Четвертый, довольно значительный, стоит между Рузою и Можайском. Наполеон же сам по 25 е число находился в Москве. По всем сим сведениям, когда неприятель сильными отрядами раздробил свои силы, когда Наполеон еще в Москве сам, с своею гвардией, возможно ли, чтобы силы неприятельские, находящиеся перед вами, были значительны и не позволяли вам действовать наступательно? С вероятностию, напротив того, должно полагать, что он вас преследует отрядами или, по крайней мере, корпусом, гораздо слабее армии, вам вверенной. Казалось, что, пользуясь сими обстоятельствами, могли бы вы с выгодою атаковать неприятеля слабее вас и истребить оного или, по меньшей мере, заставя его отступить, сохранить в наших руках знатную часть губерний, ныне неприятелем занимаемых, и тем самым отвратить опасность от Тулы и прочих внутренних наших городов. На вашей ответственности останется, если неприятель в состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург для угрожания сей столице, в которой не могло остаться много войска, ибо с вверенною вам армиею, действуя с решительностию и деятельностию, вы имеете все средства отвратить сие новое несчастие. Вспомните, что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы. Вы имели опыты моей готовности вас награждать. Сия готовность не ослабнет во мне, но я и Россия вправе ожидать с вашей стороны всего усердия, твердости и успехов, которые ум ваш, воинские таланты ваши и храбрость войск, вами предводительствуемых, нам предвещают».