История Венеции

См. также: Хронология истории Венеции, Венеция и Венецианская республика

Вене́ция (итал. Venezia, вен. Venes(s)ia) — группа островов в северной Италии, на которых возник исторический город Венеция, а затем талассократическое государство Венецианская республика. С 1866 года Венеция входит в состав государства Италия.

Все полторы тысячи лет^{[нет в источнике]}К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан) своего существования Венеция играла важную роль как морской, политический и коммерческий центр, в новое время использовалась как актив в политическом торге европейских держав, а сегодня — как туристическая «мекка». В VI веке Венеция являлась группой островов, которые обживали первые поселенцы, в XI веке она уже Серениссима (Светлейшая) — «королева Адриатики», контролирующая торговлю между Востоком и Западом. К XIII веку Венеция недолго управляла Византией. В 1508 году, чтобы победить Венецию, вынуждены были объединиться короли Франции, Испании и Священной Римской империи. Только в 1797 году Наполеон завершил непрерывную 1376-летнюю историю венецианской независимости. Сегодня Венеция — это музей под открытым небом и крупный культурный центр.

Рождение Венеции

Название Венеции связано с племенем венетов, по имени которого область получила у римлян название Венеция (лат. Venetia). В III веке до н. э. область венетов была захвачена римлянами, которые основали колонию Аквилея в качестве своего опорного пункта, которая позднее стала центром X региона (Венетия и Истрия). В 402 году эта провинция была разорена в результате набега вестготов под предводительством Алариха.

Согласно легенде, Венеция была основана 25 марта в 421 году н. э. в день Благовещения Девы Марии, жителями области, спасающимися от готов на пустынных островах болотистого побережья. Эта легенда основана на документе, согласно которому три консула из Падуи основали факторию на островах Риальто. Заселение островов продолжалось в период упадка Западной Римской империи. В 452 году гунны Аттилы вторглись в провинцию Венетия и Истрия. В то время она состояла из 50 городов, первым из которых был прибрежный город Аквилея. Аттила разрушил Аквилею, многие жители которой бежали и поселились на островах, находившихся в лагуне. В 466 году жителями поселений был выбран первый орган самоуправления — совет представителей. В 568—570 году лангобарды вторглись в Италию, на островах лагуны началось широкомасштабное строительство новых поселений. Основной статьёй дохода населения островов была рыбная ловля и торговля солью. С материка в Венецию поступали продукты питания, строевой лес и вода. В дальнейшем потребность в товарах, которые было невозможно производить в самой Венеции, а также политические соображения, стали основой построения венецианского государства на земле материка — Террафермы.

В VII веке столицей района была Ираклея, вероятно, названная в честь византийского императора Ираклия. Жители занимались рыбной ловлей, каботажным плаванием и добычей соли. С VIII века герцогство и город становится крупным центром торговли между Европой и Византией. Начиная с IX века, Венеция практически независима от Византии, но связь с метрополией сохранилась. Об этом свидетельствуют, например, архитектура и украшения собора Святого Марка.

Объединение города

Пока воинственные племена варваров нападали на города материка, жители Венеции научились жить на воде и строить дома на сваях. Географическая изоляция первых венецианцев уберегла их от катаклизмов, сотрясающих Итальянский полуостров. Падение римской империи и изгнание Одоакра Теодорихом мало что изменило в жизни жителей лагуны. К 525 году положение жителей лагуны рассматривалось как особый случай, и префект короля остготов Теодориха, Кассиодор, писал жителям Венеции: «Ибо живёте вы подобно птицам морским, дома ваши рассредоточены, словно Киклады, по водной глади». Во время войны Восточной римской империи с королевством остготов в 539-551 годах венецианцы поддержали императора Юстиниана своим флотом, который был самым могучим на Адриатике. В благодарность за это жители лагуны получили от Византии защиту и первые торговые привилегии. Вторжения лангобардов в Италию в 568 году привели к переселению на острова наиболее состоятельной части населения лагуны, что вызвало коренное изменение социальной структуры населения, в котором изначально преобладали рыбаки и охотники. Аристократия, потерявшая доходы со своих земельных владений, компенсировала это участием в торговле и транспортировке товаров, что вызвало быстрый рост этих отраслей. Важным для дальнейшей истории Венеции переселением было бегство в 568 году жителей Аквилеи от лангобардов в Градо, куда также была перенесена резиденция архиепископа Аквилеи. Согласно церковной традиции епархия Аквилеи была основана Святым Марком, а архиепископ Аквилеи занимал второе место в церковной иерархии после римского папы.

Вначале управление островов находилось на острове Маламокко и Торчелло. Но в начале XII столетия Маламокко был разрушен морем, а малярия стала причиной упадка Торчелло. С VIII века начала усиливать своё влияние группа островов, называемая ruves altus — высокий берег, позже превратившаяся в Риальто, на которой возникла Венеция — третья по счёту столица герцогства.

По венецианской легенде, первый дож был избран в 697 году, когда патриарх Градо в Ираклее предложил жителям Венеции выбрать единого правителя вместо двенадцати представителей. Выбор жителей пал на Павла Луция Анафеста, который заключил договор с правителем Ломбардии Лиутпрандом. Однако всё, что известно из достоверных источников, это то, что некий Паулиций (вероятно экзарх Равенны Павл) отвечал за оборону венецианской границы возле Ираклеи. Первое документально подтверждённое избрание дожа венецианцами произошло в 727 году, после иконоборческого эдикта византийского императора Льва III, который Венеция не поддержала. Им стал Орсеоло, который после разрешения конфликта получил от императора Льва III титул hypatos — консул. Впоследствии это слово стало фамилией рода Ипато. Избрание Орсеоло дало начало традиции, которая продержалась более 1000 лет, за которые сменилось 117 дожей.

Первые венецианские дожи часто получали этот пост по наследству. Так, избранный в 764 году Маурицио Гальбайо в 778 году взял себе в соправители своего сына Джованни Гальбайо, который наследовал должность отца. Джованни в свою очередь назначил в соправители своего сына, однако в 804 году он и его семья вынуждены были бежать после того, как сбросили с башни своего дворца венецианского патриарха Градо, отказавшегося им повиноваться.

Избранный в 804 году дож Атенарий Обелерий, также попытавшийся установить наследственную власть и взявший в соправители своих братьев Беато и Валентино, быстро потерял популярность у венецианцев. Для поддержки со стороны Западной империи в 805 году Обелерио присягнул императору франков Карлу Великому и выбрал себе франкскую невесту. В 810 году Обелерио, рассчитывая подавить своих врагов в Венеции, обратился к сыну Карла Великого, Пипину, с просьбой оккупировать Венецию. Венецианцы поручили оборону будущему дожу Аньелло Партичипацио, убрали лоцманские знаки и заблокировали проход по каналу между Лидо и Пеллестрина. Пипин захватил Кьоджу, Пеллестрину и Градо, однако упорное сопротивление жителей Маламокко и эпидемия заставили франков отступить через шесть месяцев блокады. Конфликт с империей франков показал уязвимость внешнего острова Маламокко, и дож Аньелло Партичипацио в 811 г. перенёс правительство и резиденцию епископа в безопасный Ривоальтум, центр скопления островков, который с XIII века стал называться Венецией. В том же году был заключён мир между Карлом Великим и византийским императором, в результате чего Венеция получила частичную автономию в составе Византии. Тем не менее, Венеция выплатила дань Пипину. В 814 году между Византией и империей франков был заключён Нисефорский мир (Pax Nicephori), по которому Венеция принадлежала Византии, но фактически обрела независимость. Каролинги отказывались от притязаний на Венецию. Нисефорский мир отделил Венецию от Италии, что позволило ей избежать дальнейших потрясений, изменивших карту Западной Европы.

На роль покровителя Венеции император Византии предложил Св. Феодора. Однако венецианцы предпочли ему евангелиста Св. Марка. Согласно легенде, Св. Марк и его ученик, Эрмагора, во время бури нашли убежище на острове лагуны, где впоследствии возникло поселение Риальто. Св. Марку во сне явился ангел, который сказал: «Мир тебе, Марк. Здесь обретет покой тело твое». В 828 году венецианские купцы похитили в Александрии мощи Св. Марка и привезли их в Венецию, где тут же было начато строительство часовни для упокоения мощей святого. Чтобы утаить мощи от таможенников-мусульман, они были спрятаны среди свинины, к которой те не могли притронуться. В 832 году было завершено строительство первой базилики Св. Марка, и через год в неё были торжественно внесены мощи евангелиста. Отныне Венеция стала городом Св. Марка, его поминают в молитвах, а лев красуется на знамёнах и кораблях Венеции. Выбрав на роль покровителя одного из евангелистов, Венеция тем самым заявила свои притязания на то, чтобы считаться одним из главных центров христианского мира, сравнимым с Римом, и создавала для себя церковную автономию.

В 840 году между Византией и империей франков был заключён пакт Лотаря, действовавший до 1136 года. Согласно этому пакту венецианцам было предоставлено право на самоуправление, дож именовался не «смиренным герцогом провинции Венеция», а «славным герцогом венецианским». Венецианцам разрешалось путешествовать по суше и по морю, где бы они того ни пожелали. В 1095 году Венеция получила от Генриха IV дополнительные привилегии, запрещающие франкам путешествовать по морю дальше Венеции. Иностранные купцы, таким образом, были вынуждены передавать свои товары венецианцам в районе Риальто. Торговое право превратилось в монопольное право.

Первыми морскими противниками Венеции были сарацины. Вытесненные из Египта, они отвоевали Крит у греков в 826 году. Приглашённые правителем Сицилии в 827 году на помощь против Византии, они свергли его и сделавшись бичом мореплавания в Средиземном и Адриатическом море. В 841 году они разбили венецианский флот возле Кротона, их набеги доходили до Градо и Комаккьо. В 875 году сарацины отступили, но у Венеции возникла новая угроза со стороны славянских народов, которые расселились на берегу Далмации и занялись пиратством. 18 сентября 887 году дож Пьетро I Кандиано погиб во время кампании против пиратов. После пленения сына дожа Орсо II Партечипацио Венеция стала платить выкуп пиратам.

В 899 году у венецианцев появился новый враг — мадьяры. В 898 году они напали на область Венеция, но были отброшены. Через год мадьяры захватили Читтанову и Альтино, однако, не обладая мореходными навыками, были разбиты венецианской армией под командованием дожа Пьетро Трибуно. Понимая уязвимость острова Риальто против более организованного противника, Пьетро Трибуно приказал соорудить защитную стену от дворца Оливио до Санта Мария Дзобениго, что считается началом города Венеция.

В начале X века Пьетро II Кандиано сжёг потенциального соперника Венеции, город Комаккьо, а его сын Пьетро III Кандиано разбил пиратов Наренты. Пьетро IV Кандиано, женившись на сестре тосканского маркиза, получил огромное приданое в виде земель в Фриули, Тревизо, Адрии и Ферраре, тем самым став вассалом императора Запада. Кроме того, он сделал своего сына главой патриархии Градо, сосредоточив в руках всю светскую и церковную власть. Летом 976 года возмущённые венецианцы напали на дворец дожа, подожгли его и убили Пьетро IV.

После Пьетро IV Кандиано, опустошившим казну, дожем был выбран Пьетро I Орсеоло, которому пришлось принять республику в тяжёлом финансовом положении. Состояние казны было таким, что Орсеоло I перевёл правительство в собственный дом, был вынужден впервые в истори Венеции ввести церковную десятину и пожертвовал большую часть своих денег на восстановление Дворца дожей и собора Сан-Марко, пострадавшего от пожара 976 года. 1 сентября 978 года Пьетро I удалился в монастырь. Следующий дож, Витале Кандиано, процарствовал всего 14 месяцев и тоже ушёл в монастырь.

В 979 году дожем стал Трибуно Меммо, зять убитого Пьетро IV Кандиано. В это время Венецию раздирала междоусобица семейств Морозини, сторонников Византии, и Колоприни, сторонников Западной империи. В июне 983 года Оттон II возобновил торговый договор с Венецией, однако после этого Стефано Колоприни предложил ему помощь в войне против Венеции. По совету Стефано Оттон II объявил блокаду республики. Блокада прекратилась после внезапной смерти Стефано Колоприни и самого Оттона II в конце 983 года.

«Королева Адриатики»

Отсутствие пахотной земли в Венеции стало причиной того, что в городе стали развиваться мореплавание и торговля. Венеция стала транзитным пунктом, через который в Европу попадали янтарь, шёлк, рис, кофе и главная ценность того времени — пряности, которые стоили в Европе дороже золота. Эти пряности караванными путями попадали в восточные порты Средиземного моря. Также Восток обеспечивал Европу сахаром, изюмом, икрой из Чёрного моря. Далее венецианские купцы переправляли эти товары через Альпы в Германию, а обратно везли серебро, железо, тёплые шерстяные ткани. По рекам венецианские купцы доставляли товары во Францию и Испанию. Обратно везли лес из Далмации, с Чёрного моря и Сицилии — зерно. Процветала торговля рабами. Сама Венеция и её окрестности тоже производили ценные товары: соль, ткани, муранское стекло. Потребность в пряностях была объяснимой. Пища в Средние века была однообразной, и менять вкус можно было только с помощью приправ. Европе нужен был перец, гвоздика, мускат, корица, имбирь, камфара, ладан и пр., которые доставлялись из Индии, Цейлона или Пряных островов. Кроме того, фармакопея и религиозные церемонии нуждались в наркотиках и ароматических веществах.

В 991 году венецианцы избрали дожем Пьетро Орсеоло II, который проявил на этом посту качества крупного военачальника и дипломата. Пьетро Орсеоло II организовал брак своего сына с племянницей будущего императора Византии Романа III, пригласил императора Священной Римской империи Отона III быть крёстным отцом сына и дочери, направил посольства к арабским эмирам, заключает дружественные союзы с крупными феодалами Италии.

В 992 году Пьетро II подписал с Римской империей соглашение «между народами», тем самым признающее особый статус Венеции. В том же году за помощь оказанную в борьбе против сарацин, Византия дала Венеции «золотую буллу» — привилегии в Эгейском и Средиземном море, уменьшив в два раза пошлину с венецианских кораблей, прибывающих в Константинополь. «Золотая булла» привела к тому, что Венеция заняла господствующее место в торговле с Востоком. Кроме того венецианцы получили право непосредственно обращаться к высшим чиновникам Византии, что освобождало их от печально известной византийской бюрократии. В 996 году Пьетро II добился для венецианцев права свободного перемещения по Римской империи.

Весной 1000 года Венеция, договорившись с другими прибрежными городами, возглавила объединённый флот против пиратов и победила их в День Вознесения Христова, захватив в плен 40 знатных славян. В результате славяне вынуждены были отказаться от взимания дани с Венеции, а Венеция получила часть далматинского побережья — источник камня, древесины и продовольствия. Это территория стала первой колонией Венеции. Доказав свою силу, дож Пьетро II получил титул «герцог далматинский» (dux Dalmatiae). До 1797 года существовала традиция «Обручения с морем», когда в день этой победы дож бросал в лагуну золотое кольцо и произносил: «Я обручаюсь с тобой, о Море, в знак безграничного могущества».

В 1001 году Пьетро II добился отмены уплаты дани Западной империи, а в 1002 году освободил от сарацинов остров Бари. После смерти Отона III Пьетро II поддержал Генриха II в борьбе против Гардуина Иврейского, за что был вознагражден новой хартией, подтверждающей все предыдущие привилегии республики. В 1004 году основывается венецианский Арсенал. В том же году Венецию поразили голод и чума, которая унесла жизнь старшего сына Пьетро II, Джованни, будущего наследника. Утративший интерес к жизни Пьетро II взял в соправители другого сына, Оттона, и удалился от дел. Оттон, став дожем после смерти отца, поставил во главе епархий Градо и Торчелло своих братьев. Это вызвало недовольство венецианцев, опасавшихся узурпации власти, и привело к бегству братьев Орсеоло из Венеции в 1022 году. Однако возглавивший протестующих венецианцев патриарх Аквилеи Поппо Треффен начал грабить церкви и монастыри Венеции, и братья Орсеоло с лёгкостью вернули себе власть через год после изгнания, а в 1024 году Иоанн XIX подтвердил независимость епархии Градо. Однако через два года, при назначении на церковные должности Оттон снова столкнулся с сильной оппозицией венецианцев, которые схватили его, сбрили бороду и изгнали в Константинополь.

Следующим дожем был избран Пьетро Центранико, который сразу же столкнулся с серьёзными трудностями. Имевшие родственные связи с семейством Орсеоло византийский император Константин VIII отменил торговые привилегии Венеции, а венгерский король Стефан напал на Далмацию. Примеру Константина VIII последовал император Священной Римской империи Конрад II, в результате чего Пьетро Центранико заставили покинуть свой пост через 4 года после избрания. Возвращению Оттона помешала его скоропостижная смерть. Захват власти ещё одним представителем семейства, Домеником Орсеоло, длился около суток. Больше никогда в истории Венеции не было практики соправителей и династического наследования, а представители семейства Орсеоло не правили Венецией.

Попытка семьи Орсеоло установить наследственную власть оказалась настолько неприемлемой даже для сторонников этой семьи, что они выбрали дожем Доменико Флабьянико, возглавившего бунт шестилетней давности против Орсеоло, одиннадцатилетнее правление которого стало важной вехой в истории Венеции. Во время его правления не произошло ничего значительного, однако были заложены традиции демократического избрания и правления дожей. После смерти Флабьянико патриарх Аквилеи Поппо Треффен попытался ещё раз подчинить себе Градо, напав на город. Однако новый дож Доменико I Контарини послал против него венецианский флот и восстановил положение Градо. После смерти в 1045 году патриарха Градо Орсо Орсеоло, новый патриарх перенёс резиденцию в Венеции. Кроме восстановления патриархии Градо дож Доменико I в 1062 году совершил поход в Далмацию и вернул Венеции контроль над городом Зара..

К середине XI века возникла новая угроза — нормандцы. Под командованием Роберта Гвискара они захватили Апулию, Калабрию и Сицилию, а в 1081 году предприняли поход на Константинополь. Император Алексей I Комнин призвал на помощь венецианцев, которые в свою очередь боялись уступить нормандцам контроль над проливом Отранто. Венецианский флот под командованием дожа Доменико Сельво разбил нормандцев возле Дураццо, однако на суше нормандцы нанесли поражение византийским войскам и захватили Дураццо. В 1084 году произошла новая морская битва между венецианским флотом и нормандцами Роберта Гвискара. Два раза, с интервалом в три дня, объединённый флот венецианцев и византийцев разбивал флот Гвискара.

Уверовав в свою победу, венецианцы отправили часть флота домой и не смогли противостоять внезапной третьей атаке флота нормандцев. В результате Венеция потеряла девять больших галер и 13 тысяч человек, а дож Сельво был отстранён от власти и сослан в монастырь. Однако в благодарность за поддержку Константинополь в 1082 году расширил первоначальные привилегии венецианским купцам, которые были даны Венеции в 992 году, подписав ещё одну «золотую буллу». Венеция получила право свободно и беспошлинно торговать по всей территории Византии, а в самом Константинополе Венеция получила торговые ряды и некоторые пристани на берегу Галаты. Золотая булла 1082 года нанесла серьёзный финансовый ущерб Византии, поставив собственных купцов в крайне невыгодное положение по сравнению в венецианскими купцами. Империя, фактически, добывала для Венеции средства, в итоге приведшие к господству Венеции и завоеванию Константинополя в 1204 году.

В 1094 году был освящена новая Базилика Сан-Марко, в то время считавшаяся самым роскошным западным собором и символизировавшая набожность и богатство венецианцев. По легенде, при пожаре 976 года были утеряны мощи Святого Марка. После постройки нового собора в городе был объявлен трёхдневный пост, во время которого всё население города молилось об обнаружении реликвии. На третий день обвалилась старая каменная кладка и за ней обнаружились мощи евангелиста, которые были торжественно погребены в склепе.

В начале XII века за контроль над Адриатикой начали бороться венгры. К 1111 году им подчинились почти все далматинские города Адриатики и острова Далматинского архипелага. Решая одновременно много стратегических задач, Венеция вынуждена была временно не принимать ответные меры. Однако в 1115 году дож Орделаффо Фальер организовал поход в Далмацию и завоевал острова севера архипелага, частично Зару, но в 1117 году он погиб во время второго похода против венгров. В результате действий в 1122 году и 1126 году Венеция возвратила Далмацию, но к середине XII века венгры отвоевали её обратно. В 1150 году флот под командованием сына дожа Доменико Морозини подчинил города Истрии. К 1171 году, разгромив венгров, Далмацию захватил византийский император Мануил, но после его смерти венгры вернули Далмацию.

После победы византийцев над нормандцами, одержанной в 1108 году без помощи Венеции, император Иоанн II в 1118 отказался продлить действие «золотой буллы». В ответ в 1120 году Венеция безуспешно осадила Корфу и захватила Кефалонию, откуда были вывезены мощи Св. Доната. Они были помещены в базилику на остров Мурано, которая получила имя Мария-э-Донато. В 1122 году венецианцам удалось захватить Корфу. В результате Иоанн II в 1126 году вернул венецианцам их права. Одновременно венецианский флот помог латинским рыцарям разгромить египетский флот в сражении под Аскалоне в 1123 году. За это Венеция получила освобождение от налогов и по кварталу в каждом городе Иерусалимского королевства.

Очередная «золотая булла» 1148 года распространила привилегии Венеции на Крит и Кипр. В том же году Венеция присоединилась к Византии в войне против нормандцев, захвативших в 1081 году Корфу, и отвоевала его. Венеция опасалась, что нормандцы захватят оба побережья Адриатики и закроют выход в море. Однако во время долгой осады между союзниками начались разногласия. Наиболее вопиющий случай произошёл, когда венецианцы захватили флагманский корабль императора Мануила Комнина, расстелили императорские ковры и, издеваясь над смуглой кожей Мануила, объявили императором некоего человека, которого тогдашние хронисты называют «проклятым чернокожим эфиопом». Мануил Комнин не стал разрывать альянс, но запомнил этот случай.

В 1163 году возобновился старый конфликт между папой и императором Священной римской империи. Император Фридрих Барбаросса, завоёвывая итальянские города, ставил наместниками немецких феодалов, которые препятствовали свободному продвижению товаров по их территории, что негативно отражалось на коммерческих интересах Венеции. Поэтому Венеция поддержала папскую власть против императора Барбароссы и заключила оборонительный союз с Падуей, Винченцей и Вероной. Приняв на себя финансирование союза, Венеция в 1167 году взяла у 12 богатейших граждан города огромный заём в 1150 марок. Когда Барбаросса овладел Анконой, венецианцы осознали нависшую над ними опасность и присоединились к императору. После разгрома Барбароссы в битве при Леньяно в 1176 году Венеция стала посредником, и в 1177 году дож Себастиано Дзиани убедил Фридриха Барбароссу встретиться с папой Александром III. В знак примирения, признав духовную власть папы, возвращённый в лоно Святой Церкви после 17 лет отлучения, Барбаросса в сопровождении дожа вошёл в базилику Сан-Марко. Александр III восседал на троне, ожидая блудного сына церкви (позже Александр пошлёт Фридриху тучного тельца, намекая на эту известную притчу). Барбаросса пал ниц и поцеловал туфлю папы в знак полного подчинения. В благодарность за посредничество Венеция получила освобождение от дорожных пошлин по всей территории Итальянского королевства, а император Барбаросса признал независимость Венеции, отныне ставшей «подвластной только Господу». В соборе Сан-Марко специальный камень отмечает место этой встречи и очередного венецианского триумфа. Главный выигрыш Венеции заключался во взлёте репутации, придавшей ей статус большой европейской метрополии.

Венеция продолжала политически отдаляться от Византии, и в 1154 году она подписала соглашение с Вильгельмом I, королём Сицилийского королевства. В 1171 году Мануил Комнин передал пизанцам, соперникам венецианцев, квартал в Константинополе, который вскоре был подвергнут нападению. Неизвестно кто совершил это нападение, но потерявший терпение Комнин возложил всю вину на венецианцев, и 12 марта 1171 года приказал арестовать всех венецианцев на территории Византии и конфисковал их имущество. Это заключение в тюрьму спасло венецианцев, когда в 1182 году ненавидевшее латинян население Константинополя устроило погром и вырезало всё латинское население города. Попытка дожа Витале Микьеле II напасть на Византию не увенчалась успехом из-за выжидательной тактики византийцев и эпидемии, вспыхнувшей среди венецианцев. Три посольства, посланные в Византию, не были приняты императором. Третье посольство возглавил будущий дож Энрико Дандоло, которому, как передают венецианские хроники, в Византии было нанесено оскорбление. Добравшись до Хиоса, Витале Микьеле II вынужден был отступить. Это стоило дожу жизни: в мае 1171 года его заколол горожанин, когда дож пытался бежать от толпы разъярённых венецианцев. Венеция ответила заключением договоров с врагами Византии: Священной римской империей, мусульманскими государствами, а в 1175 году — возобновлением невероятно выгодного договора с Сицилийским королевством. После смерти в 1180 году императора Мануила Комнина Византийская империя на пять лет погрузилась в смуту. В 1179 году, после триумфа Венеции в конфликте папы и Фридриха Барбароссы, византийский император Андроник Комнин в 1183 году выпустил на свободу арестованных венецианцев и обещал компенсировать им убытки. Но он был свергнут, не успев осуществить намерение. Следующий византийский император Исаак Ангел в 1187 году подтвердил все «золотые буллы» своих предшественников, а в 1189 году согласился компенсировать убытки венецианцев и предоставил им налоговый иммунитет. Несмотря на наличие у Византии собственного флота, Исаак Ангел доверил Венеции постройку и комплектование от 40 до 100 галер за счёт византийской казны, тем самым передав Венеции власть над собственным флотом.

На торговлю с мусульманами папство накладывало эмбарго. Однако в 1198 году, объяснив это отсутствием собственного продовольствия, венецианцы получили от Иннокентия III разрешение торговать с султаном Александрии, за исключением товаров военного назначения. В 1199 году византийский император Алексей III подписал очередную «золотую буллу», где указал области, открытые для венецианцев, и дал юридические гарантии.

Крестовые походы

Крестовые походы, официальной целью которых было овладение Гробом Господним и создание в Палестине западнохристианского государства, стали «звёздным часом» Венеции. Основной силой крестоносцев было французское рыцарство, но корабли и финансы предоставляли итальянские государства, в основном, та же Венеция. Средства, полученные от займов крестоносцам и фрахта судов, позволили ей быстро разбогатеть.

Первый раз Венеция приняла участие в Крестовом походе в 1099 году (Первый крестовый поход). Венециано-далматинский флот из 200 кораблей возглавил Джованни, сын дожа Витале Микьеле. В этом походе произошло первое крупное столкновение Венеции с Пизой. В 1099 году, возле острова Родос 30 венецианских галер столкнулись с 50 пизанскими и потопили 28 из них. За участие в крестовом походе Венеция получила в каждом захваченном крестоносцами городе торговую площадь и освобождение от налогов. Если город был взят с участием венецианских войск, то Венеция получала ещё и треть захваченного.

Приобретя большие привилегии и богатую добычу, Венеция временно перестала проявлять интерес к крестовым походам. Соперница Венеции на море, Генуя, наоборот, активно участвовала в следующих крестовых походах. Объясняется это тем, что Генуя стремилась расширить торговлю с Востоком, в которой, благодаря «золотым буллам», главенствовали венецианцы. Чтобы выдержать соревнование с Пизой и Генуей, Венеции требовалось больше военных торговых кораблей, для чего дож Орделафо Фальер национализировал судостроительную отрасль. За 50 лет на специально выделенной для этого территории был построен комплекс верфей, складов и мастерских, в которых работало более 16000 человек, получивший название «Арсенал». Производительность «Арсенала» была такова, что постройка нового корабля занимала менее суток. Однако для постройки судов требовалась древесина с далматинского побережья, а на территорию Далмации претендовали венгры, в одном из сражений с которыми в 1118 году был убит дож Орделафо Фальер. Его преемник, Доменико Микеле, воспользовавшись сложностями на христианском Востоке (кончиной короля Балдуина и императора Алексия Комнина), и борьбой папы Геласия II и императора Генриха V на Западе, уговорил короля венгров Стефана II ради дела Христа забыть противоречия и оставить часть побережья за Венецией.

В 1122 году Венеция по просьбе короля Балдуина и папы Каликста II послала экспедицию в составе 200 кораблей для помощи крестоносцам в Сирии. После смерти Алексея I его наследник Иоанн II не продлил действие «золотой буллы» 1082 года, и торговые льготы на сирийском побережье приобрели для Венеции особую ценность. Флот под командованием дожа Доминико Микьеле в 1123 году разгромил египетский флот. И снова Венеция получила широкие привилегии: квартал, освобождение от налогов и право экстерриториальности во всех городах Иерусалимского королевства. За помощь при захвате Тира Венеция получила треть города, положив начало колониальной империи, просуществовавшей семь веков — дольше, чем любая другая европейская империя.

4 июля 1187 года в битве при Хаттине сарацины, под командованием Саладина, разбили армию короля Иерусалима Ги де Лузиньяна и овладели городом. Когда это стало известно папе Урбану III, он умер от потрясения. Следующий папа, Григорий VIII, призвал христиан к новому крестовому походу. Дож Мастропьетро объявил принудительный заём. Однако роль Венеции в этом крестовом походе неизвестна, возможно, она предоставила крестоносцам морской транспорт .

Энрико Дандоло и Четвёртый крестовый поход

В 1192 году дожем был избран практически слепой Энрико Дандоло, которому было на тот момент более семидесяти лет. За двадцать лет до избрания Дандоло был отправлен дожем Микиеле в Константинополь посланником, где, судя по легенде, лишился зрения при непонятных обстоятельствах. Возможно, что это сыграло свою роль в дальнейших событиях. Четвёртый крестовый поход сказочно обогатил Венецию, хотя в дальнейшем косвенно привёл к утрате ею могущества. Существовал ли у Венеции какой-то план по Четвёртому походу или это стало возможным благодаря стечению обстоятельств, сказать трудно, но Венеция воспользовалась предоставленными возможностями.

В 1201 году в Венецию прибыла делегация французских рыцарей, которая вела переговоры о найме флота для доставки крестоносцев в Палестину. Как пишет Жоффруа де Виллардуэн, маршал Шампани и хронист, Дандоло за 85000 марок серебром (более 20 тонн) предложил корабли для 4500 рыцарей, их коней, 9000 человек их свиты и 20000 солдат. Сама Венеция — «из любви к Богу», как выразился Дандоло, — за половину завоёванного обязалась снарядить и послать пятьдесят вооружённых галер. Согласно венецианской конституции, дож созвал всех венецианцев на ассамблею (arengo), которая одобрила план участия Венеции. Французские рыцари обязались в течение года собрать требуемую сумму, но к середине 1202 года набралось только 51000 марок, хотя предводители крестоносцев опустошили даже собственные сундуки. Когда Дандоло убедился, что они не могут найти таких денег, он предложил начать экспедицию в долг, если крестоносцы помогут вернуть Венеции Зару — её бывшую колонию. Узнав об этом, папа Иннокентий III послал гонца с требованием отказаться от условия, но у крестоносцев не было выбора. Добровольцев в Венеции было немного, но дож Дандоло вызвался сам возглавить венецианцев в походе, что вызвало энтузиазм у населения и помогло заполнить корабли. Одновременно с этим Венеция вела переговоры в Каире, гарантировав, что не будет нападать на Египет.

8 ноября 1202 году из Венеции отплыло более 480 кораблей с крестоносцами. Согласно договорённости, Зара была захвачена, но вслед за этим последовали жестокие грабежи. Папа Иннокентий III был возмущён расправой с христианским городом Зарой и отлучил крестоносцев и Венецию от церкви. В дальнейшем, дабы избежать полного провала крестового похода, папа снял интердикт с крестоносцев, оставив его только на венецианцах. В Заре у крестоносцев созрел план посадить на константинопольский трон племянника императора Алексея III Ангела, тоже Алексея (будущий Алексей IV Ангел), который прибыл в Зару для переговоров весной 1203 года и пообещал крестоносцам покрыть долг перед Венецией, финансировать экспедиции в Египет, а также привилегии и подчинение византийской православной церкви папе римскому.

23 июня 1203 года флот крестоносцев достиг Константинополя, а 17 июля начался штурм города. Византийцы, по причине полной неподготовленности и трусости Алексея III, не смогли оказать серьёзного сопротивления и город был захвачен. Алексей III бежал и его место занял Исаак II Ангел, разделивший трон со своим сыном, ставшим Алексеем IV Ангелом. Соправители не смогли собрать обещанную крестоносцам сумму, поэтому те оставались в Константинополе, что вызывало возмущение греков. Когда франки подожгли мечеть в мусульманском квартале, в Константинополе возник пожар, уничтоживший большую часть города. 8 февраля 1204 года Исаак II и Алексей IV Ангелы были казнены возмущённым народом, а трон занял Алексей V Дука, который не считал себя обязанным крестоносцам.

13 апреля 1204 года крестоносцы снова захватили город. Три дня город подвергался чудовищному насилию и грабежам, которые привели в ужас даже французского хрониста Жоффруа де Виллардуэна. Перед штурмом Константинополя венецианцы, в духе своих торговых традиций, представили торговый контракт. Согласно нему ¾ империи получат «инвесторы» — Венеция и крестоносцы, а ¼ будущий император Византии. Так родился знаменитый титул венецианских дожей — «владыка четверти и полчетверти Византийской империи».

Богатство Византии оставалось предметом зависти латинян. Из Византии на Запад попадали все самые ценные товары, собственного или чужого производства. До XII века золотая византийская монета считалась самой стабильной и распространённой. Вся эта ненависть и злоба вырвались во время второго штурма Константинополя. Стоимость награбленного в Константинополе составила 4 000 000 марок. Венецианцам достались три восьмых добычи, в том числе знаменитая квадрига, ныне украшающая собор Св. Марка. Награбленные богатства имели для Венеции огромное значение: эти средства, попав в руки купцов и банкиров, способствовали быстрому росту венецианской торговли. Новым императором и патриархом Византии стали ставленники Венеции — Болдуин Фландрский, а православного владыку сменил католик — венецианец Томмазо (Фома) Морозини. Протестовавший вначале папа Иннокентий III в конце концов признал свершившееся и вернул Венецию и Энрико Дандоло в лоно церкви. В июне 1205 года дож Дандоло умер в Константинополе и был похоронен в Софийском соборе.

В результате Четвёртого Крестового похода была создана Латинская империя, просуществовавшая с 1204 по 1261 год. Венеция получила свой долг крестоносцам, вернула себе все привилегии, получила новые территории от Далмации до Чёрного моря и тем самым получила монополию на торговые пути между Левантом и Западом. Пользуясь знанием региона, венецианцы при дележе добычи выбрали самые лучшие территории, которые передали в ленное владение своим аристократам. К Венеции отошли Дураццо, южные порты Греции: Модон и Корон, Негропонте, Кефалиния, Корфу и, самое главное, Крит — ключевой перевалочный пункт между Италией и Левантом. (Вначале Крит достался Бонифацию Монферратскому, но Венеция перекупила остров за 1000 марок). В дальнейшем Крит несколько веков оставался важнейшей частью венецианской республики. Однако Венеция смогла захватить лишь небольшую часть из положенных ей ⅜ Византийской империи. Не имея ресурсов и избытка земледельческого населения, Венеция передала материковые территории в феод греческим правителям или крестоносцам, сохраняя за собой право свободной торговли на этих территориях. Фактически настоящим победителем в крестовом походе оказалась Венеция, которая сумела отвоевать Зару, отвести нападение на Египет, сохранив отношения с мусульманами и получив огромную добычу.

Конец XII века, когда на престол Византии восходили бездарные императоры, а конкуренты Византии, в особенности Венеция, усиливались, в итоге привёл к взятию и разграблению Константинополя крестоносцами. С тех пор судьба Константинополя была окончательно решена. При разграблении города западная цивилизация понесла невосполнимый урон. Согласно Норвичу, возможно это была самая большая культурная катастрофа в истории. Дандоло считается самым влиятельным из венецианских дожей, но его правление в итоге открыло дорогу туркам-османам, завоеванию ими Византии и упадку самой Венеции.

Латинская империя

После смерти Энрико Дандоло в 1205 году дожем был избран Себастиано Дзиани, чуждый авантюрным планам, свойственным его предшественнику. Понимая, что малочисленные венецианцы не в состоянии сдерживать недовольство покоренных жителей Византии, Дзиани не пытался сразу взять под непосредственный контроль все отошедшие при разделе Византии территории. Оставив под управлением республики стратегические базы — Крит, Дураццо, Корфу, Морею, порты Модон и Корон, Дзиани отдал остальные территории в феод венецианским вассалам. Для контроля над главным приобретением Венеции — островом Крит — туда был назначен губернатор, Джакопо Тьеполо, которому был дан титул дожа и власть, аналогичная власти дожа в Венеции, и который в 1229 году сам стал следующим дожем Венеции.

Во время догата Джакопо Тьеполо произошло ограничение полномочий дожа. Вступая в должность, Тьеполо произнес коронационную клятву (итал. promissione — обещания), которая стала традицией при вступлении дожа в должность. Дож отказывался от дохода за счёт государства, исключая установленную зарплату дожа, части дани некоторых городов Истрии и Далмации и определенного количества импорта продуктов питания из Ломбардии и Тревизо. Дож обязывался вносить долю в государственные займы и не имел права вступать в переговоры с папой или главами государств без разрешения Большого совета, которому также был обязан показывать всю корреспонденцию от папы и глав государств. Дож не имел права принимать подарки сверх оговоренных размеров, производить какие-то назначения или подбирать себе преемника. Первые дожи после Тьеполо сами составляли свои клятвы, однако со временем она приобрела формальный вид.. Также во время правления Джакопо Тьеполо был создан наиболее полный свод венецианского гражданского права, т. н. «Statuto».

К 1230 году в Венеции появились два нищенствующих ордена — францисканцы и доминиканцы. Дож Джакопо Тьеполо дал им землю, где были построены огромные церкви — Санти Джованни э Паоло и Санта-Мария Глориоза деи Фрари.

В 1223 году Венецию посетил император Фридрих II Гогенштауфен, целью которого было заключение договора против папства и Ломбардийской лиги. Несмотря на то что Фридрих II подтвердил все привилегии республики и дал ей несколько новых концессий, венецианцы отказали Фридриху, что ухудшило отношения с ним. Не желая видеть усиления Фридриха II, Венеция стала финансировать деятельность Ломбардийской лиги и в 1239 году, подстрекаемая папой Григорием IX, заключила союз с двумя главными соперниками, Пизой и Генуей. После смерти Григория IX Венеция подписала договор с Фридрихом II.

25 июля 1261 года греческий военачальник Алексей Стратигопул захватил Константинополь, 15 августа в город вошел, а спустя месяц был коронован император Михаил VIII Палеолог. Латинская империя прекратила своё существование. Для Венеции, оставшейся без обширных владений в Латинской империи, это означало политический и финансовый кризис.

Генуэзские войны

Торговое соперничество лежало в основе борьбы между морскими республиками — Венецией и Генуей. После крестового похода 1204 года Генуя утратила возможность торговли с Византией, и потеряла все привилегии в Константинополе. После избрания в 1253 году венецианским дожем Реньеро Дзено началась война святого Саввы (1256). Генуя, потеряв все привилегии в Константинополе, пыталась удержать свои позиции в Сирии, что привело к борьбе за обладание Акрой. Венецианцы под командованием Лоренцо Тьеполо захватили город и разбили присланную подмогу, что заставило Геную отступить в Тир. Из генуэзской церкви Святого Саввы в Акре Тьеполо привез в Венецию три колонны, установленные на Пьяцетте. .

Для изгнания латинян из Константинополя Михаилу Палеологу потребовалось меньше помощи от генуэзцев, чем ожидалось при подписании Нимфейского договора; будучи осторожным человеком и высоко оценивая военные возможности Венеции, он решил играть на противоречиях между Генуей и Венецией. Венецианцам было позволено сохранить колонию в Константинополе, которая фактически была заложником, гарантируя что Венеция не начнет войну против слабой на тот момент Византии. Венеция потеряла все привилегии в Византии, их место заняли генуэзцы, которые также сосредоточили в своих руках основные товаропотоки прибыльной черноморской торговли, что стало основной причиной многочисленных конфликтов с Венецией. С этого момента на протяжении полутора веков главным соперником Венеции на Средиземном и Чёрном море становится Генуя

Морские сражения между Венецией и Генуей развернулись по всей территории Восточного Средиземноморья, в большинстве случаев победа давалась венецианцам. К этому времени генуэзцы, ведя себя так же заносчиво и высокомерно, стали ещё более непопулярны в Константинополе чем до того венецианцы. Когда до Михаила стали доходить сведения о венецианских победах, он начал менять свою политику. В 1264 году в Венецию прибыли послы Византии и в 1265 году между ними был заключен договор по которому Венеция вернула себе часть прежних привилегий. Через три года между Византией и Венецией был заключен пятилетний мирный договор, по которому венецианцы получили право свободно путешествовать и торговать на территории Византии, однако генуэзцам были сохранены их права. Этот договор восстановил торговое первенство Венеции в Леванте и являлся триумфом дожа Раньеро Дзено, который скончался через несколько недель после его ратификации, и был похоронен со всеми почестями, которые могла дать Венеция .

Вторая война между Венецией и Генуей проходила в 1293—1299 годах с переменным успехом. Генуэзцы дважды разбили венецианский флот, в 1294 году при Айясе и в 1298 году у острова Курцола, а Венеция напала на две генуэзские колонии: Кафу и Фокею. Однако венецианский Арсенал работал, не останавливаясь, и Венеция быстро восстановила свой флот. 25 мая 1299 года между сторонами был заключён Миланский договор, по которому Венеция обязалась не осуществлять агрессии против Генуи.

Эпидемия чумы 1348—1349 годов унесла почти половину жителей Венеции, что не помешало ей вступить в новую войну с Генуей. В феврале 1352 года венецианский флот под командованием Виттора Пизани потерпел поражение на Босфоре, но в августе следующего года флот Николо Пизани с арагонскими союзниками разгромил генуэзцев у Сардинии. 1 июня 1355 года соперники при посредничестве Висконти заключили новый Миланский мир, нарушенный в 1376 году «войной Кьоджи», которая началась со спора за остров Тенедос, находящийся на выходе из пролива Дарданеллы.

В мае 1379 года генуэзская эскадра в водах Пола нанесла поражение Венеции. Генуэзцы под командование Пьетро Дориа захватили Градо, Каорле и город Кьоджу, на самом юге Венецианской лагуны. Венецианцы нагрузили корабли камнями и затопили их в фарватере Кьоджи, заблокировав генуэзцев. 24 июня 1380 года генуэзцев удалось выбить из Кьоджи. В 1381 году между воюющими сторонами был заключён Туринский мир.

Последняя генуэзская война произошла в 1431 году, когда Венеция напала на Геную, находящуюся под властью миланского герцога Филиппо Мария Висконти. В сражении на реке По в Кремоне венецианский флот под командованием Тревизана потерпел поражение.

Расцвет Венецианской республики

Развитие торговли и мореплавания привело к развитию банковской деятельности. В середине XII века на Риальто открылись первые банки, была вымощена часть улиц и кампо (площадей), в некоторых местах появилось масляное освещение. В Венеции впервые стали страховать морские грузы.

В результате двухвековых усилий Венеции к началу XIII века удалось создать сеть опорных пунктов на побережье Истрии, Далмации, северной Африки и Сирии. 4-й крестовый поход добавили к ним Пелопоннес, Крит и Негропонт, превратив Венецию в обширную колониальную империю.

С XIII века, учитывая предполагаемую торговую блокаду Египта, Венеция начала торговать через Причерноморье, откуда поступали пряности, шёлк, хлопок и драгоценные камни. Этот путь более дорогой, но в черноморские порты доставляли более качественные специи из Малой Индии (Афганистана) и шёлк из прикаспийских областей, который тогда был самым дорогим товаром. После торгового кризиса [1340]-х годов итальянская торговля специями, в основном, шла через Египет, но шёлк через Трапезунд продолжал поступать в Венецию и после османского завоевания Трапезундской империи. С XV века Венецианцы начали экспортировать из Причерноморья местную продукцию: вина, лесные орехи, воск. Из Каффы и Таны в Западную Европу поступало большое количество пушнины, вероятно, кавказского производства. В Причерноморье венецианцы импортировали сукно, металлы и мыло. Особое место в итальянской коммерции в Причерноморье занимала работорговля. Северное и восточное Причерноморье служили главным источником поступления рабов, в первую очередь, татаро-монгольских и кавказских, на рынки Западной Европы и мамлюкского Египта, но основная роль в работорговле принадлежала генуэзской Каффе.

В XII—XIII вв. Венеция начала строить галеры и галеасы — торговые судна больших размеров, вместимостью около 200 тонн, которые производили судовые верфи Арсенала. С начала XIV века Венеция ежегодно отправляла пару раз в год конвои, состоящие из двух-трёх галеасов, в Англию и Фландрию. В 1328 году 8 кораблей ходило на Кипр и Армению, 4 на Фландрию и 10 на Византию и Чёрное море. Общий тоннаж венецианского флота в XIV веке достигал 40 тыс.тонн, при среднем водоизмещении в 150 тонн. Команда судна набиралась из свободных людей, которым разрешалось провозить собственный товар для торговли.

Начиная с XII века богатые купцы работали по системе colleganza (комменда, общество на паях), когда предприниматель авансировал в купца капитал или товар, и получал бо́льшую часть прибыли, обычно ⅔ или ¾, но при этом нёс бо́льшую часть возможных убытков. Комменда создавалась на короткий срок, обычно на время одного плавания. К XV веку комменда уступила место институту комиссионных агентов. Взимаемые налоги в Венеции были значительно ниже чем в Византии и в странах Европы, что способствовало привлечению инвестиций, в том числе и еврейского капитала, представителям которого в Венеции почти не чинилось препятствий.

В 1209 году Венеция поддерживала германского императора Оттона IV, за что получила подтверждение всех предыдущих привилегий в Германии. В 1214 году между Венецией и Падуей началась война за право монопольной торговли в Адриатике, которая завершилась в 1216 году соглашением, устанавливающим довоенный статус. К началу XIII века Венеция снова утвердилась в Заре, также ей подчинился Дубровник.

После создания Латинской империи византийская золотая монета — перпер, стала быстро обесцениваться. Для регулирования возросших торговых операций в 1284 году Венеция начала чеканить венецианский золотой дукат (ducato d’oro, значительно позже известного под названием цехина — zecchino), который стал, наряду с дженовино (Генуя) и флорином (Флоренция), международной валютой и мощным инструментом достижения экономического процветания.

После восстановления греческого правления Византии в 1261 году венецианцы были изгнаны из империи. Однако они быстро возвратили свои привилегии, добиваясь в 1265, 1285 и 1302 гг. золотых булл, снова получив квартал в Константинополе, освобождение от таможенных пошлин, свободу торговли и выход в Чёрное море.

Во время избрания дожа Лоренцо Тьеполо в 1268 году впервые была опробована многоступенческая система голосования. Правление Лоренцо Тьеполо не было удачным, в это время в Венеции наступил голод, а соседние города отказались поставлять в Венецию хлеб. Венеция попыталась отомстить, введя высокие пошлины на транзит товаров, однако к этому времени войны между гвельфами и гибеллинами закончились, материковые города окрепли и смогли противостоять Венеции. Попытки Венеции напасть вернуть под своё руководство город Анкону не увенчалась успехом: венецианский флот сначала был разбит штормом, а вторая эскадра была пленена жителями Анконы. После того как Рудольф Габсбург подарил Романью, в которую входила и Анкона, папе Николаю III, Венеция оказалась и врагом папы. Воспользовавшись моментом вспыхнули восстания в Истрии и на Крите, что привело к отставке дожа Джакопо Контарини в марте 1280 года. Следующий дож, Джованни Дандоло, попытался подавить мятежный Триест и также был разбит, а погоня жителей Триеста дошла до Маламокко, чего не было со времен Пипина. Венеция снарядила больший флот и захватила Триест, а затем и его соседей. .

В 1284 году Венеция отказалась поддержать крестовый поход против Педро III Арагонского, что стало причиной первого, но не последнего, отлучения Венеции от церкви, которого Республика не посмела ослушаться. Вслед за отлучением на Венецию обрушилось землетрясение и страшное наводнение. Череда неудач вызвали в Венеции недовольство народа, который считал ответственным за такое состояние новую торговую аристократию в лице семейства Дандоло, и выдвинул кандидатуру нового дожа из семейства, поддерживающего старый демократический порядок, — Джакомо, сына Лоренцо Тьеполо. У Джакомо был один недостаток, он был сыном и внуком дожа, и советникам удалось убедить его сторонников, что такое избрание несет риск наследственной монархии. Джакомо согласился с этим на вакантное место был избран Пьетро Градениго.

В 1303 году началась новая война Венеции с Падуей. Венеция, используя налоговые льготы при продаже соли, фактически монополизировала торговлю солью. Падуя попыталась освоить соляные копи на северо-западе венецианской лагуны. Соседи Падуи, не желая её возвышения, приняли сторону Венеции и в октябре 1304 года был заключён мир.

В 1308 году, после смерти маркиза Аццо д’Эсте, началась война за его наследство с Феррарой, в которой против Венеции выступил папский престол, имевший свои виды на Феррару. Венецианцы отказались подчиняться папским распоряжениям и на них был наложен интердикт, по которому венецианцы были отлучены от церкви, всё их имущество конфисковано, договора аннулированы, и любой человек мог законно взять венецианца в рабство. Единственным спасением Венеции в сложившейся ситуации стал торговый договор с султаном Египта, перекрыть который папа был не в состоянии. 28 августа 1309 года венецианский гарнизон в Ферраре пал. Недовольство венецианцев этими результатами правления дожа Градениго привело к образованию заговора против дожа, который был раскрыт. Для контроля над заговорщиками был учрежден специальный Совет десяти, который впоследствии стал одним из главных органов власти в Венеции.. В 1313 году был заключён договор, по которому Ватикан получил право на Феррару, а Венеция обязалась выплатить 100 000 флоринов в качестве контрибуции.

В конце XIII века был открыт путь через Гибралтар и Венеция начала торговать с Англией и Фландрией, страхуя торговые пути от разного рода случайностей в 1313 году Венецией были открыты резервные навигационные маршруты к Брюгге и к Франции через Ломбардию.

В 1301 году, после кончины венгерского короля Андраша III, и перехода права на город Зару к неаполитанским Анжевинам, в Заре — морских воротах Далмации, вспыхнуло восстание. В 1313 году Венеция, согласившись с автономией местной власти, сохранила контроль над городом. На другом берегу Адриатики Венеция поддерживала против Анжевинов город Дубровник, тем самым не допуская контроля обеих берегов Адриатики одной династией.

К 1329 году Византия контролировала Истрию, далматинское побережие, владеет графствами Кефалония и Неграпонте, герцогствами Наксос и Крит.

С 1344 по 1358 год Венеция снова воевала с Венгрией. В 1346 году венецианские войска осадили Зару и нанесли поражение венгерским войскам. 15 декабря 1346 года года Венгрия согласилась на мир. Согласно договору, власть в Заре была передана венецианским чиновникам, возобновилась практика передачи Венеции заложников, город был обложен налогами, мешающими его дальнейшему развитию.

Во время конфликта Венеции с Генуей в 1350 году, Генуя заключила с Венгрией альянс и в 1356 году король Венгрии Лайош I Великий напал на Венецию. В 1358 году Венеция была побеждена и 18 февраля был заключён мирный договор, по которому Венеция теряла Далмацию. Венгрия гарантировала отсутствие на побережье Далмации пиратства и предоставляла венецианцам право свободной торговли. 19 июля 1409 года, воспользовавшись тяжёлым положением Венгрии после Крестового похода против османов 1396 года, Венеция купила у неё Далмацию за 100 000 дукатов.

После третьей войны с Генуей, Венеция, испытывая усилившуюся турецкую экспансию, начала укреплять оборону Адриатики и подступов к ней. В 1386 году были заняты Кафа и Бугринто, с 1388 по 1394 года Венеция купила на берегу Пелопоннеса Ноблию, Аргос и Монембасию (Мальвуази), в 1392 году в Албании Дураццо и Скутари в 1393 году Лепанто, а в 1406 году Антивари и Дульчино. В 1395 году был установлен протекторат над Кефалонией, а в 1423 году над Салониками. Влияние Венеции также распространялось на Негрепонте, Тинос, Микенос, а также над деспотиями Афины и Морея.

В 1494 году в Венеции Лука Пачоли опубликовал трактат, в котором впервые систематически описал так называемую двойную бухгалтерию, тогда она называлась «ведение книг по венецианскому образцу» (Scerittura alla veneziana), принятую до нашего времени.

В 1463 году была произведена коренная реформа венецианской финансовой системы. Практиковавшаяся до того система принудительных займов и косвенных налогов (прямые налоги взимались в экстренных ситуациях) была заменена на постоянный прямой налог на доход — «десятину». Оценка налога происходила при помощи специального кадастра, куда сводились все доходы налогоплательщика.

В 1472 году, король Кипра Иаков II вступил в брак с представительницей венецианского рода Катариной Корнаро. 6 июля 1473 года Иаков II умер, оставив Корнаро наследницей, которая, в свою очередь, в 1474 году передала остров под управление Венеции. 26 февраля 1489 года Катерина Корнаро отреклась от престола королевы Кипра в пользу Венеции.

К XV веку Венеция стала главным морским торговым центром Запада, где купцы Италии, Германии, Австрии и Нидерландов приобретали товары, поступающие из Леванта. Победа над Падуей, Феррарой и Равенной сделали Венецию гегемоном и в сухопутной торговле на территории от Альп до Апеннин на юге и до реки Тичино на западе.

Терраферма

К XIII веку стало понятно, что будущее не за городами, а за государствами. Экономическая мощь города была недостаточной для выживания среди государств. Венеция ответила на этот вызов созданием «Terra Ferma» — материковых территорий Венецианской республики.

Территории Террафермы имели определённую самостоятельность, но верховной властью обладал ректор, подконтрольный венецианскому Сенату и Совету Десяти. Провинции приносили доход Венеции. Также между ними существовал культурный обмен, (например, родом из провинций были Тициан, Веронезе и Палладио). Однако это привело также к усилению и без того могущественного Милана.

Камбрейская лига

Экспансия Венеции на Терраферму привела к тому, что ряд богатых городов, таких как Падуя, Виченца и Верона, стали платить ей дань. Колонии Венеции протянулись от греческих островов Эгейского моря до Фриули и Бергамо и от реки По до Альп. К началу XVI века Венеция имела монополию на торговлю в Средиземноморье. Это вызвало противодействие римского папы и императора Священной Римской империи.

Папа Юлий II «Грозный», недовольный захватом Венецией в 1503 году папских городов Римини и Фаенца, и желая урезать права венецианского духовенства, собрал 10 декабря 1508 года против Венеции Кембрейскую лигу — альянс, включающий Францию, Испанию, Священную Римскую империю, Феррару и Флоренцию. Папа призвал стороны альянса разделить территории Венеции на материке, а потом совершить крестовый поход.

27 апреля 1509 года Юлий II подверг Венецию интердикту, однако власти Республики запретили публиковать его на всех подвластных территориях. Война началась для Венеции неудачно. 14 мая 1509 года, из-за распрей между двумя кондотьерами, венецианскую армию под Аньяделло разбили французы. Материковые доминионы Венеции не стали сопротивляться войскам Камбрейской лиги, которые в итоге вышли почти к берегам лагуны. Лига вскоре распалась из-за внутренних распрей, но Венеция была вынуждена признать власть папы Юлия II. 24 февраля 1510 года послы Венеции униженно стояли на коленях перед собором Святого Петра, пока зачитывались пункты договора. 5 октября 1511 года Венеция вступила в Святую лигу — союз папы против Франции, и возвратила себе почти все территории, кроме папских земель и части Апулии. В мае 1526 года Венеция присоединилась к союзу против Карла V, а в декабре 1529 года в Болонье заключила с ним мирный договор, по которому практически сохраняла свои территории, подняв свой престиж способностью противостоять основным силам Европы. Однако эта война, стоившая более миллиона дукатов, опустошила казну Венеции.

Конфронтация с Ватиканом

Римские папы неоднократно пытались оказать влияние на политику Венеции, однако Венеция всегда этому сопротивлялась. Для максимального удаления от папского епископа, кафедральный собор Сан-Пьетро был построен на Кастелло. Ещё в 1202 году, когда во время Четвёртого крестового похода венецианцы напали на Зару и разграбили её, папа наложил на Венецию (вместе с остальными крестоносцами) интердикт. В 1284 году Ватикан отлучил Венецию от церкви за публикацию запрещённых книг.

В 1605 году папа Павел V посетил Венецию и выразил желание устроить в Риме экзамен патриарху Венеции, назначавшемуся Сенатом. Через год дож Леонардо Донато отказался выполнить требование Павла V о выдаче двух виновных в гражданских преступлениях священников, заявив, что он «не собирается ни перед кем отчитываться по текущим вопросам, признавая выше себя только Бога Всемогущего». Ватикан наложил на Венецию интердикт и запретил все религиозные обряды в Венеции. В ответ венецианский Сенат, в свою очередь, запретил обнародование этого запрета, а священников, не выполняющих свою работу, обещал сажать в тюрьму. Папе повиновались только иезуиты, которые были изгнаны из Венеции. При посредничестве Франции конфликт был улажен, и папа согласился впредь не использовать против Венеции интердикт.

Турецкая угроза

Торговлю с Египтом, который был связан караванными путями с Востоком, контролировала Венеция. До Марко Поло венецианских купцов на Востоке не было. В конце XV века окрепшая Османская империя перекрыла торговые пути из Европы в Китай и Индию. Вначале Венеция избегала конфликта с турками, предпочитая торговать с ними.

В 1453 году турки завоевали Константинополь. Венеция не пришла на помощь городу, полагая, что если не помогать грекам, с турками будет легче достичь торгового соглашения. Но в течение почти 300 лет после этого Венеция воевала с турками, что подорвало её экономику (хотя одновременно велась и активная торговля — сначала через Дубровник, а потом и через Сплит). В итоге противостояние закончилось упадком Венецианской республики. К 1522 году, при Сулеймане Великолепном, Османская империя окончательно сложилась и продолжила вытеснять Венецию из Средиземноморья. Туркам удалось в 1571 году взять Кипр.

Христианский мир, реагируя на турецкую угрозу, заключил в мае 1571 года в Риме альянс, в который вошли Венеция, Испания и Папская область, и 7 октября 1571 года в Коринфском заливе, возле порта Лепанто нанёс поражение турецкому флоту. Однако в дальнейшем христианский альянс распался. В 1573 году Венеция потеряла Кипр, в 1669 году турки захватили Крит.

Временные успехи Франческо Морозини в 1685—1699 гг. не изменили кардинально ситуации, и в 1715 году турки завоевали Пелопоннес. К 1718 году, когда был подписано Пассаровицкое (Пожаревацкое) соглашение, закрепляющее турецкие завоевание Мореи и венецианские приобретения в Далмации, обе стороны были предельно истощены, а от Венецианской республики остались клочья. Османская империя в это время вступила в пору упадка, и практически не представляла угрозы интересам Венеции.

Упадок

Ставшая государством в Средние века Венеция двигалась против течения истории и становилась всё более анахроничной. Городское средневековое общество не имело исторического будущего. Объединение Венеции с остальными итальянскими территориями произошло лишь в XIX веке.

В конце XV века Венецию потрясла череда банкротств: в 1495 году Бальби (долг в 200 тысяч дукатов), в 1497 году Альвизе Никета (10 тысяч дукатов), в 1498 году Альвизе Гримани (16 тысяч дукатов) и Андреа Гарцони (150 тысяч дукатов), и в 1499 году Томмазо Липпомано (120 тысяч дукатов).

Венецианская торговля строилась на отношениях с Левантом, Малой Азией и даже Китаем. Венецианские путешественники — Марко Поло, Марино Санудо Старший, Альвизе да Мосто и другие — своими открытиями невольно помогали противникам Венеции. Да Мосто открыл острова Зелёного Мыса, что помогло в 1499 году португальскому мореплавателю Васко да Гама открыть новый морской путь в Индию, вокруг мыса Доброй Надежды, и дало возможность Португалии напрямую торговать с Индией. Часть пряностей, доставляемых в Европу, пошла этим путём. Венеция была в панике. В течение XV века ежегодно 15 галер доставляли из Сирии и Александрии хлопок и специи. В 1501 году в Антверпене появился португальский перец. Если в самом конце XV века венецианцы ежегодно привозили из Леванта 6730 тюков пряностей, то в 1502—1513 гг. это количество упало до 600 тюков в год. В 1515 году Венеция не смогла обеспечить даже собственные потребности в специях, и вынуждена была закупать их у Португалии. Однако к середине XVI века старинные пути доставки обрели вторую жизнь, и Венеция вновь стала основным торговцем пряностями. Только когда голландцы проникли в Индийский океан и захватили Пряные острова, торговый путь через Ближний Восток окончательно закрылся. Попытки Венеции перевести свою торговлю на Запад не имели успеха.

Лишившись части прибыли в торговле пряностями, венецианские капиталы нашли иное применение. Увеличилась торговля шёлком, хлопком, коврами из Леванта, к которому не имели доступа конкуренты Венеции. В течение 40 лет к 1560 году объём этой торговли удвоился. Увеличилось производство шерстяных тканей, так, если в 1523 году Венеция производила 4 400 штук сукна, то в 1602 году уже 28 700 штук. Развивалось книгопечатание, в XV веке Венеция выпустила в три раза больше книг, чем Рим, Милан и Флоренция вместе взятые.

В 1492 году французский король Карл VIII вторгся в Италию, положив начало долгой череде войн с Испанией. Однако в 1494 году Венеция старалась сохранить суверенитет, с одной стороны, опасаясь, что крестовый поход, задуманный Карлом VIII, окончится неудачей и Венеция потеряет позиции на Средиземноморье, а с другой стороны, опасаясь усиления Карла VIII. В 1495 году Венеция участвовала в Первой итальянской войне на стороне антифранцузской коалиции и в составе союзных войск одержала победу над Францией при Форново. Венеции достались Бриндизи, Трани и Отранто. В 1499 году Венеция подписала Блуасский договор с Людовиком XII, преемником Карла VIII, по которому получила Кремону, Фаэнцу, Римини и Фано. В 1508 году, после отказа пропустить войска Максимилиана Австрийского, которые направлялись в Рим для коронации, Венеция объявила войну Священной Римской империи и захватила Горицию и Триест, которые остались в её владении и после подписания в июне того же года мирного договора.

Кризис, переживаемый Италией в конце XVI века, глубже всего затронул Венецию. Если в 1567 году, в Венеции было произведено 60 крупных кораблей, то в 1595—1600 гг. — только 20. Не имея средств для покупки, Венеция стала фрахтовать иностранные корабли. С 1630 года венецианские корабли ходили в Средиземном море только в составе конвоя. Венецианский штандарт перестал быть уважаемым гарантом безопасности. Техника в Венеции не поспевала за временем, произошёл упадок в производстве бархата, зеркал, стекла.

Вторую половину XVI века Венеция воздерживается от военных действий на европейской территории. В 1559 году по франко-испанскому договору в Като-Камбрези практически вся Италия переходит под власть Испании; единственной независимой итальянской территорией остаётся Венеция с материковыми землями.

В 1616—1617 гг. Венеция воевала с Австрией в «войне Градиска». В 1617 году Венеция подписала с Австрией мирный договор, по которому австрийцы должны были положить конец пиратству, мешавшему торговле Венеции, что свидетельствует об утрате венецианским флотом былой мощи. В 1623 году Венеция заключила с Францией и Савойей союз против Испании, а в 1629 году с Францией и Папской областью вошла в антиимперскую лигу (см. Тридцатилетняя война). После поражения 25 мая 1630 года Венеция в европейской политике руководствовалась нейтралитетом. В XVII веке появились новые конкуренты Венеции в лице крупных торговых компаний: Ост-Индской в Англии и одноимённой Ост-Индской в Голландии, которым Венеция уступила инициативу.

Несмотря на утрату могущества, всё XVIII столетие город был заполнен великолепием. Венеция была единственным городом Европы, где были официально разрешены азартные игры, что делало её всеевропейским «Лас-Вегасом». В городе функционировало семь крупных театров, производились предметы роскоши, сюда стекались музыканты, певцы, любители удовольствий и искатели приключений со всей Италии и Европы. XVIII век стал свидетелем последнего расцвета венецианской культуры: в это время в городе творили Тьеполо, Каналетто, Франческо Гварди, Пьетро Лонги, Антонио Вивальди, Томмазо Альбинони, Бенедетто Марчелло, Карло Гольдони и Карло Гоцци. Для пополнения казны Сенат стал девальвировать серебряную валюту, а тех, кто был в состоянии собрать 100 000 дукатов, вносить в «Золотую Книгу». XVIII век в Венеции стал веком азартных игр и изощрённых любовных утех (описанных в воспоминаниях Казановы). Однако великолепные фестивали и карнавалы окончательно подтачивали благополучие Венеции.

Падение республики

18 апреля 1797 года в Леобене Австрия и наполеоновская Франция подписали соглашение о разделе большей части Террафермы, которая перешла к Австрии по Кампо-Формийскому миру. Венеции осталась Романья, Феррара и Болонья. В апреле в Вероне началось антифранцузское восстание «Веронская пасха», подавленное армией Наполеона.

1 мая 1797 года Наполеон объявил войну Венеции. Дож Людовико Манин собирает Большой совет, в который входили 1169 членов. На Совет явилось 619 членов, которые приняли решение выполнить любую волю Наполеона. 9 мая Наполеон дал указания заменить органы власти новым муниципальным советом, набранном из буржуазии, и впустить в город французскую армию. 12 мая на Большом Совете дож Людовико Манин объявил об отречении от престола; только один член выступил против этого. После этого Совет, напуганный выстрелами из ружей (не французских, верные далматинские солдаты стреляли в воздух, покидая город), принял предложенные Наполеоном реформы. Несмотря на отсутствие кворума, Республика Сан-Марко 512 голосами «за» и 20 «против» прекратила существование. Манин снял царственный головной убор корно и сказал: «Он мне больше не нужен». 15 мая 1797 года французские войска вошли в Венецию.

Французское правление было недолгим, но оккупационные войска разграбили Венецию. Царственные знаки дожа и все львы Св. Марка были уничтожены. Квадрига и сокровищница Св. Марка были отправлены в Париж. Церкви и монастыри разорены мародёрами. Золотая Книга публично сожжена. После этого в октябре 1797 года согласно Кампо-Формийскому договору Наполеон и Австрия обменялись Венецией и Ломбардией, и 18 января 1798 года в город вошли австрийские войска. Второе французское правление было с 1806 по 1814 гг., когда Венеция вошла в состав королевства приёмного сына Наполеона — Эжена де Богарне.

Впервые за более, чем тысячелетнюю историю Венеция перестала быть независимым государством, превратившись в провинцию. В 1807 году Наполеон пытался оживить экономику города, начав портовые работы и реставрацию дамб, выдал кредиты Арсеналу и местным производствам. Однако континентальная блокада Франции подорвала основы морской экономики Венеции. Тем не менее, венецианские мастеровые продолжали работать. В 1830 году Венеция получила статус зоны свободной торговли, а 1846 году Венецию с материком связал железнодорожный мост.

В 1815 году Венеция стала частью Ломбардо-Венецианского королевства, принадлежавшего Австрии. В город была проведена железная дорога с континента. Однако Вена навязывала свободолюбивой Венеции австрийские законы и цензуру. В 1840 году в кадетской морской школе Аттило и Эмилио Бандьера задумали антиавстрийский заговор, но в 1844 году восстание провалилось и их обоих казнили. В 1848 году либеральный венецианский юрист Даниэле Манин (не имеющий отношения к однофамильцу, последнему дожу) выступил против австрийцев, и вместе с другим предводителем недовольных, писателем Николо Томазео, 19 января 1848 года был посажен в тюрьму. 17 марта огромная толпа венецианцев заставила выпустить их на свободу. 23 марта 1848 года Манин был избран президентом и стал проводить либеральную политику, уравнял в правах евреев (будучи сам наполовину евреем), ввёл избирательное право для всего взрослого населения. Однако города Венеции не поддержали восстание. 2 апреля члены венецианской ассамблеи предоставили Манину неограниченную власть для сопротивления Австрии. Венецианцы уничтожили несколько арок железнодорожного моста, связывающего Венецию с материком, снова превратив Венецию в остров. По причине австрийских артиллерийских обстрелов из района Каннареджо было эвакуировано население. 12 июля австрийцы предприняли первую в истории воздушную бомбардировку, запуская воздушные шары с подвешенными к ним бомбами, которая оказалась неэффективной. 22 августа 1848 года Венеция капитулировала. Манин, Томазео и ещё 38 человек были обязаны покинуть Венецию. Манин уехал в Париж и умер в бедности в 1857 году.

В 1866 году, после поражения Австрии при Кенигграце, Австрия передала Венецию Франции, которая, в свою очередь, присоединила её к новому Итальянскому королевству. 19 октября власть в Венеции была передана представителю итальянского правительства, а 21 октября на референдуме по поводу объединения с Италией только 69 человек проголосовали «против».

Современность

Открытие в 1869 году Суэцкого канала создало условия для подъёма Венеции; был построен новый порт и Венеция стала популярным местом отплытия на Восток. Мода на морские купания привела к развитию туристического бизнеса в Венеции и на ближайших островах. С 1895 года Венецианская биеннале привлекает в Венецию множество выдающихся деятелей искусств. В 1903 году патриарх Венеции стал папой Пием X.

Во время Первой мировой войны Венеция подверглась австрийским бомбардировкам. После войны была попытка реализовать так называемый план «Порто Маргера» постройки порта и заводов на берегу материка, которая привела к загрязнению экосистемы лагуны. В 1926 году остров Местре был передан в ведение муниципалитета Венеции. В 1932 году состоялся первый Венецианский кинофестиваль.

В сентябре 1919 года Габриэль Д’Аннунцио отправился из Венеции захватывать Фиуме. После первой мировой войны в Венеции расцвёл фашизм. Один из фашистских лидеров, граф Джузеппе Вольпи, родился в Венеции в 1877 году и начал свою карьеру как удачливый предприниматель. В 1925 году Вольпи стал министром финансов в правительстве Муссолини, а позже возглавил Биеннале. В 1933 году Венеция была соединена с материком новым железнодорожным и автомобильным мостом.

Во время Второй мировой войны островная Венеция, не имеющая промышленного потенциала, избежала налётов союзной авиации. В 1944 году в Венеции происходили акты саботажа, вследствие чего было убито несколько десятков человек. 28 апреля 1945 года Венеция была освобождена.

В 1959 году патриарх Венеции Ронкалли стал папой Иоанном XXIII.

В ноябре 1966 года Венеция пережила самое большое за всю историю наводнение, вода поднялась на 2 метра. Большой ущерб был нанесён разлившимися из топливных баков нефтепродуктами, что привело к переходу Венеции на газ. ЮНЕСКО обратилось с призывом к спасению Венеции, было создано более 30 организаций для сбора средств и координации усилий по спасению Венеции.

16—21 марта 2014 года в Венеции и области Венеция проводился общественный референдум по вопросу создания Республики Венето и её выхода из состава Италии

Сегодня экономика Венеции строится исключительно на туризме, гостями Венеции ежегодно становятся около 15 миллионов человек. Многие дома имеют статус памятника архитектуры.

См. также

• Краткая история войн Венецианской республики
• Политическая система Венецианской республики
• Список венецианских дожей
• Терраферма

Источники

• Джон Норвич. История Венецианской республики = John Julius Norwich. A History of Venice. New York, 1982. — М.: АСТ, 2009. — 896 с. — ISBN 978-5-17-059469-6.
• Оке Жан-Клод. Средневековая Венеция = Jean-Claude Hocquet. Venice au Moyen Âge. — 1 изд.. — М.: Вече, 2006. — 384 с. — ISBN 5-9533-1622-4.
• Бек Кристиан. История Венеции = Cristian Bec. Historie de Venice. — 1 изд.. — М.: Весь мир, 2002. — 192 с. — ISBN 5-7777-0214-7.
• Константин Багрянородный. Об управлении империей. — 2 изд.. — М.: Наука, 1991. — 496 с.
• Гаррет Мартин. Венеция: история города = Garrett Martin. Venice: a Cultural and Literary Companion. — 1 изд.. — М.: Эксмо, 2007. — 352 с. — ISBN 978-5-699-20921-7.
• Гийу Андре. Византийская цивилизация = André Guillou. La Civilisation Byzantine. — 1 изд.. — Екатеринбург: У-Фактория, 2007. — 352 с. — ISBN 978-5-9757-0125-1.
• Эдвард Гиббон. Упадок и разрушение Римской империи = Edward Gibbon. The declane and fall of the Roman Empire. — 1 изд.. — М.: Центрполиграф, 2005. — 959 с. — ISBN 5-9524-1575-X.
• Соколов Н.П. Образование Венецианской колониальной империи.. — Издательство Саратовского университета, 1963.
• Делюмо Жан. Цивилизация возрождения = Jean Delumeau. Le civilisation de la renaissance. — 1 изд.. — Екатеринбург: У-Фактория, 2006. — 720 с. — ISBN 5-9757-0091-4.
• Ле Гофф Жак. Цивилизация средневекового Запада = Jacques Le Goff. Le civilisation de l'occident médiéval. — 1. — Екатеринбург: У-Фактория, 2007. — 720 с. — ISBN 5-9757-0087-6.
• Арнольд Тойнби. Постижение истории = A.J.Toynbee. A Study Of History. — 1 изд.. — М.: Прогресс, 1996. — 608 с. — ISBN 5-01-004397-1.
• Шоню Пьер. Цивилизация классической Европы = Pierre Chaunu. Le civilisation de l'Europe classique. — 1 изд.. — Екатеринбург: У-Фактория, 2005. — 608 с. — ISBN 5-94799-396-1.
• Лорд Кинросс. Расцвет и упадок Османской империи = Lord Kinross. The Ottoman Centuries. The Rise and Fall of the Turkish Empire. — 1. — М.: Крон-пресс, 1999. — 696 с. — ISBN 5-232-00732-7.
• Erla Zwingle. Venedig. — National Geographic De, 2002. — С. 165. — ISBN 3934385613.
• Рутенбург Виктор. Итальянский город от Раннего Средневековья до Возрождения.. — Ленинград: Наука, 1987.
• Луццатто Дж. Экономическая история Италии. Античность и средние века. = G. Luzzatto. Storia Economica d'Italia. Roma. 1949. — М.: Издательство иностранной литературы, 1954.
• Карпов Сергей. Итальянские морские республики и Южное Причерноморье в XIII-XV вв.: проблемы торгови.. — М.: Издательство МГУ, 1990. — 336 с. — ISBN 5-211-01051-5.

Отрывок, характеризующий История Венеции

Со дня приезда своей жены в Москву Пьер сбирался уехать куда нибудь, только чтобы не быть с ней. Вскоре после приезда Ростовых в Москву, впечатление, которое производила на него Наташа, заставило его поторопиться исполнить свое намерение. Он поехал в Тверь ко вдове Иосифа Алексеевича, которая обещала давно передать ему бумаги покойного.
Когда Пьер вернулся в Москву, ему подали письмо от Марьи Дмитриевны, которая звала его к себе по весьма важному делу, касающемуся Андрея Болконского и его невесты. Пьер избегал Наташи. Ему казалось, что он имел к ней чувство более сильное, чем то, которое должен был иметь женатый человек к невесте своего друга. И какая то судьба постоянно сводила его с нею.
«Что такое случилось? И какое им до меня дело? думал он, одеваясь, чтобы ехать к Марье Дмитриевне. Поскорее бы приехал князь Андрей и женился бы на ней!» думал Пьер дорогой к Ахросимовой.
На Тверском бульваре кто то окликнул его.
– Пьер! Давно приехал? – прокричал ему знакомый голос. Пьер поднял голову. В парных санях, на двух серых рысаках, закидывающих снегом головашки саней, промелькнул Анатоль с своим всегдашним товарищем Макариным. Анатоль сидел прямо, в классической позе военных щеголей, закутав низ лица бобровым воротником и немного пригнув голову. Лицо его было румяно и свежо, шляпа с белым плюмажем была надета на бок, открывая завитые, напомаженные и осыпанные мелким снегом волосы.
«И право, вот настоящий мудрец! подумал Пьер, ничего не видит дальше настоящей минуты удовольствия, ничто не тревожит его, и оттого всегда весел, доволен и спокоен. Что бы я дал, чтобы быть таким как он!» с завистью подумал Пьер.
В передней Ахросимовой лакей, снимая с Пьера его шубу, сказал, что Марья Дмитриевна просят к себе в спальню.
Отворив дверь в залу, Пьер увидал Наташу, сидевшую у окна с худым, бледным и злым лицом. Она оглянулась на него, нахмурилась и с выражением холодного достоинства вышла из комнаты.
– Что случилось? – спросил Пьер, входя к Марье Дмитриевне.
– Хорошие дела, – отвечала Марья Дмитриевна: – пятьдесят восемь лет прожила на свете, такого сраму не видала. – И взяв с Пьера честное слово молчать обо всем, что он узнает, Марья Дмитриевна сообщила ему, что Наташа отказала своему жениху без ведома родителей, что причиной этого отказа был Анатоль Курагин, с которым сводила ее жена Пьера, и с которым она хотела бежать в отсутствие своего отца, с тем, чтобы тайно обвенчаться.
Пьер приподняв плечи и разинув рот слушал то, что говорила ему Марья Дмитриевна, не веря своим ушам. Невесте князя Андрея, так сильно любимой, этой прежде милой Наташе Ростовой, променять Болконского на дурака Анатоля, уже женатого (Пьер знал тайну его женитьбы), и так влюбиться в него, чтобы согласиться бежать с ним! – Этого Пьер не мог понять и не мог себе представить.
Милое впечатление Наташи, которую он знал с детства, не могло соединиться в его душе с новым представлением о ее низости, глупости и жестокости. Он вспомнил о своей жене. «Все они одни и те же», сказал он сам себе, думая, что не ему одному достался печальный удел быть связанным с гадкой женщиной. Но ему всё таки до слез жалко было князя Андрея, жалко было его гордости. И чем больше он жалел своего друга, тем с большим презрением и даже отвращением думал об этой Наташе, с таким выражением холодного достоинства сейчас прошедшей мимо него по зале. Он не знал, что душа Наташи была преисполнена отчаяния, стыда, унижения, и что она не виновата была в том, что лицо ее нечаянно выражало спокойное достоинство и строгость.
– Да как обвенчаться! – проговорил Пьер на слова Марьи Дмитриевны. – Он не мог обвенчаться: он женат.
– Час от часу не легче, – проговорила Марья Дмитриевна. – Хорош мальчик! То то мерзавец! А она ждет, второй день ждет. По крайней мере ждать перестанет, надо сказать ей.
Узнав от Пьера подробности женитьбы Анатоля, излив свой гнев на него ругательными словами, Марья Дмитриевна сообщила ему то, для чего она вызвала его. Марья Дмитриевна боялась, чтобы граф или Болконский, который мог всякую минуту приехать, узнав дело, которое она намерена была скрыть от них, не вызвали на дуэль Курагина, и потому просила его приказать от ее имени его шурину уехать из Москвы и не сметь показываться ей на глаза. Пьер обещал ей исполнить ее желание, только теперь поняв опасность, которая угрожала и старому графу, и Николаю, и князю Андрею. Кратко и точно изложив ему свои требования, она выпустила его в гостиную. – Смотри же, граф ничего не знает. Ты делай, как будто ничего не знаешь, – сказала она ему. – А я пойду сказать ей, что ждать нечего! Да оставайся обедать, коли хочешь, – крикнула Марья Дмитриевна Пьеру.
Пьер встретил старого графа. Он был смущен и расстроен. В это утро Наташа сказала ему, что она отказала Болконскому.
– Беда, беда, mon cher, – говорил он Пьеру, – беда с этими девками без матери; уж я так тужу, что приехал. Я с вами откровенен буду. Слышали, отказала жениху, ни у кого не спросивши ничего. Оно, положим, я никогда этому браку очень не радовался. Положим, он хороший человек, но что ж, против воли отца счастья бы не было, и Наташа без женихов не останется. Да всё таки долго уже так продолжалось, да и как же это без отца, без матери, такой шаг! А теперь больна, и Бог знает, что! Плохо, граф, плохо с дочерьми без матери… – Пьер видел, что граф был очень расстроен, старался перевести разговор на другой предмет, но граф опять возвращался к своему горю.
Соня с встревоженным лицом вошла в гостиную.
– Наташа не совсем здорова; она в своей комнате и желала бы вас видеть. Марья Дмитриевна у нее и просит вас тоже.
– Да ведь вы очень дружны с Болконским, верно что нибудь передать хочет, – сказал граф. – Ах, Боже мой, Боже мой! Как всё хорошо было! – И взявшись за редкие виски седых волос, граф вышел из комнаты.
Марья Дмитриевна объявила Наташе о том, что Анатоль был женат. Наташа не хотела верить ей и требовала подтверждения этого от самого Пьера. Соня сообщила это Пьеру в то время, как она через коридор провожала его в комнату Наташи.
Наташа, бледная, строгая сидела подле Марьи Дмитриевны и от самой двери встретила Пьера лихорадочно блестящим, вопросительным взглядом. Она не улыбнулась, не кивнула ему головой, она только упорно смотрела на него, и взгляд ее спрашивал его только про то: друг ли он или такой же враг, как и все другие, по отношению к Анатолю. Сам по себе Пьер очевидно не существовал для нее.
– Он всё знает, – сказала Марья Дмитриевна, указывая на Пьера и обращаясь к Наташе. – Он пускай тебе скажет, правду ли я говорила.
Наташа, как подстреленный, загнанный зверь смотрит на приближающихся собак и охотников, смотрела то на того, то на другого.
– Наталья Ильинична, – начал Пьер, опустив глаза и испытывая чувство жалости к ней и отвращения к той операции, которую он должен был делать, – правда это или не правда, это для вас должно быть всё равно, потому что…
– Так это не правда, что он женат!
– Нет, это правда.
– Он женат был и давно? – спросила она, – честное слово?
Пьер дал ей честное слово.
– Он здесь еще? – спросила она быстро.
– Да, я его сейчас видел.
Она очевидно была не в силах говорить и делала руками знаки, чтобы оставили ее.


Пьер не остался обедать, а тотчас же вышел из комнаты и уехал. Он поехал отыскивать по городу Анатоля Курагина, при мысли о котором теперь вся кровь у него приливала к сердцу и он испытывал затруднение переводить дыхание. На горах, у цыган, у Comoneno – его не было. Пьер поехал в клуб.
В клубе всё шло своим обыкновенным порядком: гости, съехавшиеся обедать, сидели группами и здоровались с Пьером и говорили о городских новостях. Лакей, поздоровавшись с ним, доложил ему, зная его знакомство и привычки, что место ему оставлено в маленькой столовой, что князь Михаил Захарыч в библиотеке, а Павел Тимофеич не приезжали еще. Один из знакомых Пьера между разговором о погоде спросил у него, слышал ли он о похищении Курагиным Ростовой, про которое говорят в городе, правда ли это? Пьер, засмеявшись, сказал, что это вздор, потому что он сейчас только от Ростовых. Он спрашивал у всех про Анатоля; ему сказал один, что не приезжал еще, другой, что он будет обедать нынче. Пьеру странно было смотреть на эту спокойную, равнодушную толпу людей, не знавшую того, что делалось у него в душе. Он прошелся по зале, дождался пока все съехались, и не дождавшись Анатоля, не стал обедать и поехал домой.
Анатоль, которого он искал, в этот день обедал у Долохова и совещался с ним о том, как поправить испорченное дело. Ему казалось необходимо увидаться с Ростовой. Вечером он поехал к сестре, чтобы переговорить с ней о средствах устроить это свидание. Когда Пьер, тщетно объездив всю Москву, вернулся домой, камердинер доложил ему, что князь Анатоль Васильич у графини. Гостиная графини была полна гостей.
Пьер не здороваясь с женою, которую он не видал после приезда (она больше чем когда нибудь ненавистна была ему в эту минуту), вошел в гостиную и увидав Анатоля подошел к нему.
– Ah, Pierre, – сказала графиня, подходя к мужу. – Ты не знаешь в каком положении наш Анатоль… – Она остановилась, увидав в опущенной низко голове мужа, в его блестящих глазах, в его решительной походке то страшное выражение бешенства и силы, которое она знала и испытала на себе после дуэли с Долоховым.
– Где вы – там разврат, зло, – сказал Пьер жене. – Анатоль, пойдемте, мне надо поговорить с вами, – сказал он по французски.
Анатоль оглянулся на сестру и покорно встал, готовый следовать за Пьером.
Пьер, взяв его за руку, дернул к себе и пошел из комнаты.
– Si vous vous permettez dans mon salon, [Если вы позволите себе в моей гостиной,] – шопотом проговорила Элен; но Пьер, не отвечая ей вышел из комнаты.
Анатоль шел за ним обычной, молодцоватой походкой. Но на лице его было заметно беспокойство.
Войдя в свой кабинет, Пьер затворил дверь и обратился к Анатолю, не глядя на него.
– Вы обещали графине Ростовой жениться на ней и хотели увезти ее?
– Мой милый, – отвечал Анатоль по французски (как и шел весь разговор), я не считаю себя обязанным отвечать на допросы, делаемые в таком тоне.
Лицо Пьера, и прежде бледное, исказилось бешенством. Он схватил своей большой рукой Анатоля за воротник мундира и стал трясти из стороны в сторону до тех пор, пока лицо Анатоля не приняло достаточное выражение испуга.
– Когда я говорю, что мне надо говорить с вами… – повторял Пьер.
– Ну что, это глупо. А? – сказал Анатоль, ощупывая оторванную с сукном пуговицу воротника.
– Вы негодяй и мерзавец, и не знаю, что меня воздерживает от удовольствия разможжить вам голову вот этим, – говорил Пьер, – выражаясь так искусственно потому, что он говорил по французски. Он взял в руку тяжелое пресспапье и угрожающе поднял и тотчас же торопливо положил его на место.
– Обещали вы ей жениться?
– Я, я, я не думал; впрочем я никогда не обещался, потому что…
Пьер перебил его. – Есть у вас письма ее? Есть у вас письма? – повторял Пьер, подвигаясь к Анатолю.
Анатоль взглянул на него и тотчас же, засунув руку в карман, достал бумажник.
Пьер взял подаваемое ему письмо и оттолкнув стоявший на дороге стол повалился на диван.
– Je ne serai pas violent, ne craignez rien, [Не бойтесь, я насилия не употреблю,] – сказал Пьер, отвечая на испуганный жест Анатоля. – Письма – раз, – сказал Пьер, как будто повторяя урок для самого себя. – Второе, – после минутного молчания продолжал он, опять вставая и начиная ходить, – вы завтра должны уехать из Москвы.
– Но как же я могу…
– Третье, – не слушая его, продолжал Пьер, – вы никогда ни слова не должны говорить о том, что было между вами и графиней. Этого, я знаю, я не могу запретить вам, но ежели в вас есть искра совести… – Пьер несколько раз молча прошел по комнате. Анатоль сидел у стола и нахмурившись кусал себе губы.
– Вы не можете не понять наконец, что кроме вашего удовольствия есть счастье, спокойствие других людей, что вы губите целую жизнь из того, что вам хочется веселиться. Забавляйтесь с женщинами подобными моей супруге – с этими вы в своем праве, они знают, чего вы хотите от них. Они вооружены против вас тем же опытом разврата; но обещать девушке жениться на ней… обмануть, украсть… Как вы не понимаете, что это так же подло, как прибить старика или ребенка!…
Пьер замолчал и взглянул на Анатоля уже не гневным, но вопросительным взглядом.
– Этого я не знаю. А? – сказал Анатоль, ободряясь по мере того, как Пьер преодолевал свой гнев. – Этого я не знаю и знать не хочу, – сказал он, не глядя на Пьера и с легким дрожанием нижней челюсти, – но вы сказали мне такие слова: подло и тому подобное, которые я comme un homme d'honneur [как честный человек] никому не позволю.
Пьер с удивлением посмотрел на него, не в силах понять, чего ему было нужно.
– Хотя это и было с глазу на глаз, – продолжал Анатоль, – но я не могу…
– Что ж, вам нужно удовлетворение? – насмешливо сказал Пьер.
– По крайней мере вы можете взять назад свои слова. А? Ежели вы хотите, чтоб я исполнил ваши желанья. А?
– Беру, беру назад, – проговорил Пьер и прошу вас извинить меня. Пьер взглянул невольно на оторванную пуговицу. – И денег, ежели вам нужно на дорогу. – Анатоль улыбнулся.
Это выражение робкой и подлой улыбки, знакомой ему по жене, взорвало Пьера.
– О, подлая, бессердечная порода! – проговорил он и вышел из комнаты.
На другой день Анатоль уехал в Петербург.


Пьер поехал к Марье Дмитриевне, чтобы сообщить об исполнении ее желанья – об изгнании Курагина из Москвы. Весь дом был в страхе и волнении. Наташа была очень больна, и, как Марья Дмитриевна под секретом сказала ему, она в ту же ночь, как ей было объявлено, что Анатоль женат, отравилась мышьяком, который она тихонько достала. Проглотив его немного, она так испугалась, что разбудила Соню и объявила ей то, что она сделала. Во время были приняты нужные меры против яда, и теперь она была вне опасности; но всё таки слаба так, что нельзя было думать везти ее в деревню и послано было за графиней. Пьер видел растерянного графа и заплаканную Соню, но не мог видеть Наташи.
Пьер в этот день обедал в клубе и со всех сторон слышал разговоры о попытке похищения Ростовой и с упорством опровергал эти разговоры, уверяя всех, что больше ничего не было, как только то, что его шурин сделал предложение Ростовой и получил отказ. Пьеру казалось, что на его обязанности лежит скрыть всё дело и восстановить репутацию Ростовой.
Он со страхом ожидал возвращения князя Андрея и каждый день заезжал наведываться о нем к старому князю.
Князь Николай Андреич знал через m lle Bourienne все слухи, ходившие по городу, и прочел ту записку к княжне Марье, в которой Наташа отказывала своему жениху. Он казался веселее обыкновенного и с большим нетерпением ожидал сына.
Чрез несколько дней после отъезда Анатоля, Пьер получил записку от князя Андрея, извещавшего его о своем приезде и просившего Пьера заехать к нему.
Князь Андрей, приехав в Москву, в первую же минуту своего приезда получил от отца записку Наташи к княжне Марье, в которой она отказывала жениху (записку эту похитила у княжны Марьи и передала князю m lle Вourienne) и услышал от отца с прибавлениями рассказы о похищении Наташи.
Князь Андрей приехал вечером накануне. Пьер приехал к нему на другое утро. Пьер ожидал найти князя Андрея почти в том же положении, в котором была и Наташа, и потому он был удивлен, когда, войдя в гостиную, услыхал из кабинета громкий голос князя Андрея, оживленно говорившего что то о какой то петербургской интриге. Старый князь и другой чей то голос изредка перебивали его. Княжна Марья вышла навстречу к Пьеру. Она вздохнула, указывая глазами на дверь, где был князь Андрей, видимо желая выразить свое сочувствие к его горю; но Пьер видел по лицу княжны Марьи, что она была рада и тому, что случилось, и тому, как ее брат принял известие об измене невесты.
– Он сказал, что ожидал этого, – сказала она. – Я знаю, что гордость его не позволит ему выразить своего чувства, но всё таки лучше, гораздо лучше он перенес это, чем я ожидала. Видно, так должно было быть…
– Но неужели совершенно всё кончено? – сказал Пьер.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на него. Она не понимала даже, как можно было об этом спрашивать. Пьер вошел в кабинет. Князь Андрей, весьма изменившийся, очевидно поздоровевший, но с новой, поперечной морщиной между бровей, в штатском платье, стоял против отца и князя Мещерского и горячо спорил, делая энергические жесты. Речь шла о Сперанском, известие о внезапной ссылке и мнимой измене которого только что дошло до Москвы.
– Теперь судят и обвиняют его (Сперанского) все те, которые месяц тому назад восхищались им, – говорил князь Андрей, – и те, которые не в состоянии были понимать его целей. Судить человека в немилости очень легко и взваливать на него все ошибки другого; а я скажу, что ежели что нибудь сделано хорошего в нынешнее царствованье, то всё хорошее сделано им – им одним. – Он остановился, увидав Пьера. Лицо его дрогнуло и тотчас же приняло злое выражение. – И потомство отдаст ему справедливость, – договорил он, и тотчас же обратился к Пьеру.
– Ну ты как? Все толстеешь, – говорил он оживленно, но вновь появившаяся морщина еще глубже вырезалась на его лбу. – Да, я здоров, – отвечал он на вопрос Пьера и усмехнулся. Пьеру ясно было, что усмешка его говорила: «здоров, но здоровье мое никому не нужно». Сказав несколько слов с Пьером об ужасной дороге от границ Польши, о том, как он встретил в Швейцарии людей, знавших Пьера, и о господине Десале, которого он воспитателем для сына привез из за границы, князь Андрей опять с горячностью вмешался в разговор о Сперанском, продолжавшийся между двумя стариками.
– Ежели бы была измена и были бы доказательства его тайных сношений с Наполеоном, то их всенародно объявили бы – с горячностью и поспешностью говорил он. – Я лично не люблю и не любил Сперанского, но я люблю справедливость. – Пьер узнавал теперь в своем друге слишком знакомую ему потребность волноваться и спорить о деле для себя чуждом только для того, чтобы заглушить слишком тяжелые задушевные мысли.
Когда князь Мещерский уехал, князь Андрей взял под руку Пьера и пригласил его в комнату, которая была отведена для него. В комнате была разбита кровать, лежали раскрытые чемоданы и сундуки. Князь Андрей подошел к одному из них и достал шкатулку. Из шкатулки он достал связку в бумаге. Он всё делал молча и очень быстро. Он приподнялся, прокашлялся. Лицо его было нахмурено и губы поджаты.
– Прости меня, ежели я тебя утруждаю… – Пьер понял, что князь Андрей хотел говорить о Наташе, и широкое лицо его выразило сожаление и сочувствие. Это выражение лица Пьера рассердило князя Андрея; он решительно, звонко и неприятно продолжал: – Я получил отказ от графини Ростовой, и до меня дошли слухи об искании ее руки твоим шурином, или тому подобное. Правда ли это?
– И правда и не правда, – начал Пьер; но князь Андрей перебил его.
– Вот ее письма и портрет, – сказал он. Он взял связку со стола и передал Пьеру.
– Отдай это графине… ежели ты увидишь ее.
– Она очень больна, – сказал Пьер.
– Так она здесь еще? – сказал князь Андрей. – А князь Курагин? – спросил он быстро.
– Он давно уехал. Она была при смерти…
– Очень сожалею об ее болезни, – сказал князь Андрей. – Он холодно, зло, неприятно, как его отец, усмехнулся.
– Но господин Курагин, стало быть, не удостоил своей руки графиню Ростову? – сказал князь Андрей. Он фыркнул носом несколько раз.
– Он не мог жениться, потому что он был женат, – сказал Пьер.
Князь Андрей неприятно засмеялся, опять напоминая своего отца.
– А где же он теперь находится, ваш шурин, могу ли я узнать? – сказал он.
– Он уехал в Петер…. впрочем я не знаю, – сказал Пьер.
– Ну да это всё равно, – сказал князь Андрей. – Передай графине Ростовой, что она была и есть совершенно свободна, и что я желаю ей всего лучшего.
Пьер взял в руки связку бумаг. Князь Андрей, как будто вспоминая, не нужно ли ему сказать еще что нибудь или ожидая, не скажет ли чего нибудь Пьер, остановившимся взглядом смотрел на него.
– Послушайте, помните вы наш спор в Петербурге, – сказал Пьер, помните о…
– Помню, – поспешно отвечал князь Андрей, – я говорил, что падшую женщину надо простить, но я не говорил, что я могу простить. Я не могу.
– Разве можно это сравнивать?… – сказал Пьер. Князь Андрей перебил его. Он резко закричал:
– Да, опять просить ее руки, быть великодушным, и тому подобное?… Да, это очень благородно, но я не способен итти sur les brisees de monsieur [итти по стопам этого господина]. – Ежели ты хочешь быть моим другом, не говори со мною никогда про эту… про всё это. Ну, прощай. Так ты передашь…
Пьер вышел и пошел к старому князю и княжне Марье.
Старик казался оживленнее обыкновенного. Княжна Марья была такая же, как и всегда, но из за сочувствия к брату, Пьер видел в ней радость к тому, что свадьба ее брата расстроилась. Глядя на них, Пьер понял, какое презрение и злобу они имели все против Ростовых, понял, что нельзя было при них даже и упоминать имя той, которая могла на кого бы то ни было променять князя Андрея.
За обедом речь зашла о войне, приближение которой уже становилось очевидно. Князь Андрей не умолкая говорил и спорил то с отцом, то с Десалем, швейцарцем воспитателем, и казался оживленнее обыкновенного, тем оживлением, которого нравственную причину так хорошо знал Пьер.


В этот же вечер, Пьер поехал к Ростовым, чтобы исполнить свое поручение. Наташа была в постели, граф был в клубе, и Пьер, передав письма Соне, пошел к Марье Дмитриевне, интересовавшейся узнать о том, как князь Андрей принял известие. Через десять минут Соня вошла к Марье Дмитриевне.
– Наташа непременно хочет видеть графа Петра Кирилловича, – сказала она.
– Да как же, к ней что ль его свести? Там у вас не прибрано, – сказала Марья Дмитриевна.
– Нет, она оделась и вышла в гостиную, – сказала Соня.
Марья Дмитриевна только пожала плечами.
– Когда это графиня приедет, измучила меня совсем. Ты смотри ж, не говори ей всего, – обратилась она к Пьеру. – И бранить то ее духу не хватает, так жалка, так жалка!
Наташа, исхудавшая, с бледным и строгим лицом (совсем не пристыженная, какою ее ожидал Пьер) стояла по середине гостиной. Когда Пьер показался в двери, она заторопилась, очевидно в нерешительности, подойти ли к нему или подождать его.
Пьер поспешно подошел к ней. Он думал, что она ему, как всегда, подаст руку; но она, близко подойдя к нему, остановилась, тяжело дыша и безжизненно опустив руки, совершенно в той же позе, в которой она выходила на середину залы, чтоб петь, но совсем с другим выражением.
– Петр Кирилыч, – начала она быстро говорить – князь Болконский был вам друг, он и есть вам друг, – поправилась она (ей казалось, что всё только было, и что теперь всё другое). – Он говорил мне тогда, чтобы обратиться к вам…
Пьер молча сопел носом, глядя на нее. Он до сих пор в душе своей упрекал и старался презирать ее; но теперь ему сделалось так жалко ее, что в душе его не было места упреку.
– Он теперь здесь, скажите ему… чтобы он прост… простил меня. – Она остановилась и еще чаще стала дышать, но не плакала.
– Да… я скажу ему, – говорил Пьер, но… – Он не знал, что сказать.
Наташа видимо испугалась той мысли, которая могла притти Пьеру.
– Нет, я знаю, что всё кончено, – сказала она поспешно. – Нет, это не может быть никогда. Меня мучает только зло, которое я ему сделала. Скажите только ему, что я прошу его простить, простить, простить меня за всё… – Она затряслась всем телом и села на стул.
Еще никогда не испытанное чувство жалости переполнило душу Пьера.
– Я скажу ему, я всё еще раз скажу ему, – сказал Пьер; – но… я бы желал знать одно…
«Что знать?» спросил взгляд Наташи.
– Я бы желал знать, любили ли вы… – Пьер не знал как назвать Анатоля и покраснел при мысли о нем, – любили ли вы этого дурного человека?
– Не называйте его дурным, – сказала Наташа. – Но я ничего – ничего не знаю… – Она опять заплакала.
И еще больше чувство жалости, нежности и любви охватило Пьера. Он слышал как под очками его текли слезы и надеялся, что их не заметят.
– Не будем больше говорить, мой друг, – сказал Пьер.
Так странно вдруг для Наташи показался этот его кроткий, нежный, задушевный голос.
– Не будем говорить, мой друг, я всё скажу ему; но об одном прошу вас – считайте меня своим другом, и ежели вам нужна помощь, совет, просто нужно будет излить свою душу кому нибудь – не теперь, а когда у вас ясно будет в душе – вспомните обо мне. – Он взял и поцеловал ее руку. – Я счастлив буду, ежели в состоянии буду… – Пьер смутился.
– Не говорите со мной так: я не стою этого! – вскрикнула Наташа и хотела уйти из комнаты, но Пьер удержал ее за руку. Он знал, что ему нужно что то еще сказать ей. Но когда он сказал это, он удивился сам своим словам.
– Перестаньте, перестаньте, вся жизнь впереди для вас, – сказал он ей.
– Для меня? Нет! Для меня всё пропало, – сказала она со стыдом и самоунижением.
– Все пропало? – повторил он. – Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире, и был бы свободен, я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей.
Наташа в первый раз после многих дней заплакала слезами благодарности и умиления и взглянув на Пьера вышла из комнаты.
Пьер тоже вслед за нею почти выбежал в переднюю, удерживая слезы умиления и счастья, давившие его горло, не попадая в рукава надел шубу и сел в сани.
– Теперь куда прикажете? – спросил кучер.
«Куда? спросил себя Пьер. Куда же можно ехать теперь? Неужели в клуб или гости?» Все люди казались так жалки, так бедны в сравнении с тем чувством умиления и любви, которое он испытывал; в сравнении с тем размягченным, благодарным взглядом, которым она последний раз из за слез взглянула на него.
– Домой, – сказал Пьер, несмотря на десять градусов мороза распахивая медвежью шубу на своей широкой, радостно дышавшей груди.
Было морозно и ясно. Над грязными, полутемными улицами, над черными крышами стояло темное, звездное небо. Пьер, только глядя на небо, не чувствовал оскорбительной низости всего земного в сравнении с высотою, на которой находилась его душа. При въезде на Арбатскую площадь, огромное пространство звездного темного неба открылось глазам Пьера. Почти в середине этого неба над Пречистенским бульваром, окруженная, обсыпанная со всех сторон звездами, но отличаясь от всех близостью к земле, белым светом, и длинным, поднятым кверху хвостом, стояла огромная яркая комета 1812 го года, та самая комета, которая предвещала, как говорили, всякие ужасы и конец света. Но в Пьере светлая звезда эта с длинным лучистым хвостом не возбуждала никакого страшного чувства. Напротив Пьер радостно, мокрыми от слез глазами, смотрел на эту светлую звезду, которая, как будто, с невыразимой быстротой пролетев неизмеримые пространства по параболической линии, вдруг, как вонзившаяся стрела в землю, влепилась тут в одно избранное ею место, на черном небе, и остановилась, энергично подняв кверху хвост, светясь и играя своим белым светом между бесчисленными другими, мерцающими звездами. Пьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягченной и ободренной душе.


С конца 1811 го года началось усиленное вооружение и сосредоточение сил Западной Европы, и в 1812 году силы эти – миллионы людей (считая тех, которые перевозили и кормили армию) двинулись с Запада на Восток, к границам России, к которым точно так же с 1811 го года стягивались силы России. 12 июня силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие. Миллионы людей совершали друг, против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов и убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые, в этот период времени, люди, совершавшие их, не смотрели как на преступления.
Что произвело это необычайное событие? Какие были причины его? Историки с наивной уверенностью говорят, что причинами этого события были обида, нанесенная герцогу Ольденбургскому, несоблюдение континентальной системы, властолюбие Наполеона, твердость Александра, ошибки дипломатов и т. п.
Следовательно, стоило только Меттерниху, Румянцеву или Талейрану, между выходом и раутом, хорошенько постараться и написать поискуснее бумажку или Наполеону написать к Александру: Monsieur mon frere, je consens a rendre le duche au duc d'Oldenbourg, [Государь брат мой, я соглашаюсь возвратить герцогство Ольденбургскому герцогу.] – и войны бы не было.
Понятно, что таким представлялось дело современникам. Понятно, что Наполеону казалось, что причиной войны были интриги Англии (как он и говорил это на острове Св. Елены); понятно, что членам английской палаты казалось, что причиной войны было властолюбие Наполеона; что принцу Ольденбургскому казалось, что причиной войны было совершенное против него насилие; что купцам казалось, что причиной войны была континентальная система, разорявшая Европу, что старым солдатам и генералам казалось, что главной причиной была необходимость употребить их в дело; легитимистам того времени то, что необходимо было восстановить les bons principes [хорошие принципы], а дипломатам того времени то, что все произошло оттого, что союз России с Австрией в 1809 году не был достаточно искусно скрыт от Наполеона и что неловко был написан memorandum за № 178. Понятно, что эти и еще бесчисленное, бесконечное количество причин, количество которых зависит от бесчисленного различия точек зрения, представлялось современникам; но для нас – потомков, созерцающих во всем его объеме громадность совершившегося события и вникающих в его простой и страшный смысл, причины эти представляются недостаточными. Для нас непонятно, чтобы миллионы людей христиан убивали и мучили друг друга, потому что Наполеон был властолюбив, Александр тверд, политика Англии хитра и герцог Ольденбургский обижен. Нельзя понять, какую связь имеют эти обстоятельства с самым фактом убийства и насилия; почему вследствие того, что герцог обижен, тысячи людей с другого края Европы убивали и разоряли людей Смоленской и Московской губерний и были убиваемы ими.
Для нас, потомков, – не историков, не увлеченных процессом изыскания и потому с незатемненным здравым смыслом созерцающих событие, причины его представляются в неисчислимом количестве. Чем больше мы углубляемся в изыскание причин, тем больше нам их открывается, и всякая отдельно взятая причина или целый ряд причин представляются нам одинаково справедливыми сами по себе, и одинаково ложными по своей ничтожности в сравнении с громадностью события, и одинаково ложными по недействительности своей (без участия всех других совпавших причин) произвести совершившееся событие. Такой же причиной, как отказ Наполеона отвести свои войска за Вислу и отдать назад герцогство Ольденбургское, представляется нам и желание или нежелание первого французского капрала поступить на вторичную службу: ибо, ежели бы он не захотел идти на службу и не захотел бы другой, и третий, и тысячный капрал и солдат, настолько менее людей было бы в войске Наполеона, и войны не могло бы быть.
Ежели бы Наполеон не оскорбился требованием отступить за Вислу и не велел наступать войскам, не было бы войны; но ежели бы все сержанты не пожелали поступить на вторичную службу, тоже войны не могло бы быть. Тоже не могло бы быть войны, ежели бы не было интриг Англии, и не было бы принца Ольденбургского и чувства оскорбления в Александре, и не было бы самодержавной власти в России, и не было бы французской революции и последовавших диктаторства и империи, и всего того, что произвело французскую революцию, и так далее. Без одной из этих причин ничего не могло бы быть. Стало быть, причины эти все – миллиарды причин – совпали для того, чтобы произвести то, что было. И, следовательно, ничто не было исключительной причиной события, а событие должно было совершиться только потому, что оно должно было совершиться. Должны были миллионы людей, отрекшись от своих человеческих чувств и своего разума, идти на Восток с Запада и убивать себе подобных, точно так же, как несколько веков тому назад с Востока на Запад шли толпы людей, убивая себе подобных.
Действия Наполеона и Александра, от слова которых зависело, казалось, чтобы событие совершилось или не совершилось, – были так же мало произвольны, как и действие каждого солдата, шедшего в поход по жребию или по набору. Это не могло быть иначе потому, что для того, чтобы воля Наполеона и Александра (тех людей, от которых, казалось, зависело событие) была исполнена, необходимо было совпадение бесчисленных обстоятельств, без одного из которых событие не могло бы совершиться. Необходимо было, чтобы миллионы людей, в руках которых была действительная сила, солдаты, которые стреляли, везли провиант и пушки, надо было, чтобы они согласились исполнить эту волю единичных и слабых людей и были приведены к этому бесчисленным количеством сложных, разнообразных причин.
Фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не понимаем). Чем более мы стараемся разумно объяснить эти явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее и непонятнее.
Каждый человек живет для себя, пользуется свободой для достижения своих личных целей и чувствует всем существом своим, что он может сейчас сделать или не сделать такое то действие; но как скоро он сделает его, так действие это, совершенное в известный момент времени, становится невозвратимым и делается достоянием истории, в которой оно имеет не свободное, а предопределенное значение.
Есть две стороны жизни в каждом человеке: жизнь личная, которая тем более свободна, чем отвлеченнее ее интересы, и жизнь стихийная, роевая, где человек неизбежно исполняет предписанные ему законы.
Человек сознательно живет для себя, но служит бессознательным орудием для достижения исторических, общечеловеческих целей. Совершенный поступок невозвратим, и действие его, совпадая во времени с миллионами действий других людей, получает историческое значение. Чем выше стоит человек на общественной лестнице, чем с большими людьми он связан, тем больше власти он имеет на других людей, тем очевиднее предопределенность и неизбежность каждого его поступка.
«Сердце царево в руце божьей».
Царь – есть раб истории.
История, то есть бессознательная, общая, роевая жизнь человечества, всякой минутой жизни царей пользуется для себя как орудием для своих целей.
Наполеон, несмотря на то, что ему более чем когда нибудь, теперь, в 1812 году, казалось, что от него зависело verser или не verser le sang de ses peuples [проливать или не проливать кровь своих народов] (как в последнем письме писал ему Александр), никогда более как теперь не подлежал тем неизбежным законам, которые заставляли его (действуя в отношении себя, как ему казалось, по своему произволу) делать для общего дела, для истории то, что должно было совершиться.
Люди Запада двигались на Восток для того, чтобы убивать друг друга. И по закону совпадения причин подделались сами собою и совпали с этим событием тысячи мелких причин для этого движения и для войны: укоры за несоблюдение континентальной системы, и герцог Ольденбургский, и движение войск в Пруссию, предпринятое (как казалось Наполеону) для того только, чтобы достигнуть вооруженного мира, и любовь и привычка французского императора к войне, совпавшая с расположением его народа, увлечение грандиозностью приготовлений, и расходы по приготовлению, и потребность приобретения таких выгод, которые бы окупили эти расходы, и одурманившие почести в Дрездене, и дипломатические переговоры, которые, по взгляду современников, были ведены с искренним желанием достижения мира и которые только уязвляли самолюбие той и другой стороны, и миллионы миллионов других причин, подделавшихся под имеющее совершиться событие, совпавших с ним.
Когда созрело яблоко и падает, – отчего оно падает? Оттого ли, что тяготеет к земле, оттого ли, что засыхает стержень, оттого ли, что сушится солнцем, что тяжелеет, что ветер трясет его, оттого ли, что стоящему внизу мальчику хочется съесть его?
Ничто не причина. Все это только совпадение тех условий, при которых совершается всякое жизненное, органическое, стихийное событие. И тот ботаник, который найдет, что яблоко падает оттого, что клетчатка разлагается и тому подобное, будет так же прав, и так же не прав, как и тот ребенок, стоящий внизу, который скажет, что яблоко упало оттого, что ему хотелось съесть его и что он молился об этом. Так же прав и не прав будет тот, кто скажет, что Наполеон пошел в Москву потому, что он захотел этого, и оттого погиб, что Александр захотел его погибели: как прав и не прав будет тот, кто скажет, что завалившаяся в миллион пудов подкопанная гора упала оттого, что последний работник ударил под нее последний раз киркою. В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименований событию, которые, так же как ярлыки, менее всего имеют связи с самым событием.
Каждое действие их, кажущееся им произвольным для самих себя, в историческом смысле непроизвольно, а находится в связи со всем ходом истории и определено предвечно.


29 го мая Наполеон выехал из Дрездена, где он пробыл три недели, окруженный двором, составленным из принцев, герцогов, королей и даже одного императора. Наполеон перед отъездом обласкал принцев, королей и императора, которые того заслуживали, побранил королей и принцев, которыми он был не вполне доволен, одарил своими собственными, то есть взятыми у других королей, жемчугами и бриллиантами императрицу австрийскую и, нежно обняв императрицу Марию Луизу, как говорит его историк, оставил ее огорченною разлукой, которую она – эта Мария Луиза, считавшаяся его супругой, несмотря на то, что в Париже оставалась другая супруга, – казалось, не в силах была перенести. Несмотря на то, что дипломаты еще твердо верили в возможность мира и усердно работали с этой целью, несмотря на то, что император Наполеон сам писал письмо императору Александру, называя его Monsieur mon frere [Государь брат мой] и искренно уверяя, что он не желает войны и что всегда будет любить и уважать его, – он ехал к армии и отдавал на каждой станции новые приказания, имевшие целью торопить движение армии от запада к востоку. Он ехал в дорожной карете, запряженной шестериком, окруженный пажами, адъютантами и конвоем, по тракту на Позен, Торн, Данциг и Кенигсберг. В каждом из этих городов тысячи людей с трепетом и восторгом встречали его.
Армия подвигалась с запада на восток, и переменные шестерни несли его туда же. 10 го июня он догнал армию и ночевал в Вильковисском лесу, в приготовленной для него квартире, в имении польского графа.
На другой день Наполеон, обогнав армию, в коляске подъехал к Неману и, с тем чтобы осмотреть местность переправы, переоделся в польский мундир и выехал на берег.
Увидав на той стороне казаков (les Cosaques) и расстилавшиеся степи (les Steppes), в середине которых была Moscou la ville sainte, [Москва, священный город,] столица того, подобного Скифскому, государства, куда ходил Александр Македонский, – Наполеон, неожиданно для всех и противно как стратегическим, так и дипломатическим соображениям, приказал наступление, и на другой день войска его стали переходить Неман.
12 го числа рано утром он вышел из палатки, раскинутой в этот день на крутом левом берегу Немана, и смотрел в зрительную трубу на выплывающие из Вильковисского леса потоки своих войск, разливающихся по трем мостам, наведенным на Немане. Войска знали о присутствии императора, искали его глазами, и, когда находили на горе перед палаткой отделившуюся от свиты фигуру в сюртуке и шляпе, они кидали вверх шапки, кричали: «Vive l'Empereur! [Да здравствует император!] – и одни за другими, не истощаясь, вытекали, всё вытекали из огромного, скрывавшего их доселе леса и, расстрояясь, по трем мостам переходили на ту сторону.
– On fera du chemin cette fois ci. Oh! quand il s'en mele lui meme ca chauffe… Nom de Dieu… Le voila!.. Vive l'Empereur! Les voila donc les Steppes de l'Asie! Vilain pays tout de meme. Au revoir, Beauche; je te reserve le plus beau palais de Moscou. Au revoir! Bonne chance… L'as tu vu, l'Empereur? Vive l'Empereur!.. preur! Si on me fait gouverneur aux Indes, Gerard, je te fais ministre du Cachemire, c'est arrete. Vive l'Empereur! Vive! vive! vive! Les gredins de Cosaques, comme ils filent. Vive l'Empereur! Le voila! Le vois tu? Je l'ai vu deux fois comme jete vois. Le petit caporal… Je l'ai vu donner la croix a l'un des vieux… Vive l'Empereur!.. [Теперь походим! О! как он сам возьмется, дело закипит. Ей богу… Вот он… Ура, император! Так вот они, азиатские степи… Однако скверная страна. До свиданья, Боше. Я тебе оставлю лучший дворец в Москве. До свиданья, желаю успеха. Видел императора? Ура! Ежели меня сделают губернатором в Индии, я тебя сделаю министром Кашмира… Ура! Император вот он! Видишь его? Я его два раза как тебя видел. Маленький капрал… Я видел, как он навесил крест одному из стариков… Ура, император!] – говорили голоса старых и молодых людей, самых разнообразных характеров и положений в обществе. На всех лицах этих людей было одно общее выражение радости о начале давно ожидаемого похода и восторга и преданности к человеку в сером сюртуке, стоявшему на горе.
13 го июня Наполеону подали небольшую чистокровную арабскую лошадь, и он сел и поехал галопом к одному из мостов через Неман, непрестанно оглушаемый восторженными криками, которые он, очевидно, переносил только потому, что нельзя было запретить им криками этими выражать свою любовь к нему; но крики эти, сопутствующие ему везде, тяготили его и отвлекали его от военной заботы, охватившей его с того времени, как он присоединился к войску. Он проехал по одному из качавшихся на лодках мостов на ту сторону, круто повернул влево и галопом поехал по направлению к Ковно, предшествуемый замиравшими от счастия, восторженными гвардейскими конными егерями, расчищая дорогу по войскам, скакавшим впереди его. Подъехав к широкой реке Вилии, он остановился подле польского уланского полка, стоявшего на берегу.
– Виват! – также восторженно кричали поляки, расстроивая фронт и давя друг друга, для того чтобы увидать его. Наполеон осмотрел реку, слез с лошади и сел на бревно, лежавшее на берегу. По бессловесному знаку ему подали трубу, он положил ее на спину подбежавшего счастливого пажа и стал смотреть на ту сторону. Потом он углубился в рассматриванье листа карты, разложенного между бревнами. Не поднимая головы, он сказал что то, и двое его адъютантов поскакали к польским уланам.
– Что? Что он сказал? – слышалось в рядах польских улан, когда один адъютант подскакал к ним.
Было приказано, отыскав брод, перейти на ту сторону. Польский уланский полковник, красивый старый человек, раскрасневшись и путаясь в словах от волнения, спросил у адъютанта, позволено ли ему будет переплыть с своими уланами реку, не отыскивая брода. Он с очевидным страхом за отказ, как мальчик, который просит позволения сесть на лошадь, просил, чтобы ему позволили переплыть реку в глазах императора. Адъютант сказал, что, вероятно, император не будет недоволен этим излишним усердием.
Как только адъютант сказал это, старый усатый офицер с счастливым лицом и блестящими глазами, подняв кверху саблю, прокричал: «Виват! – и, скомандовав уланам следовать за собой, дал шпоры лошади и подскакал к реке. Он злобно толкнул замявшуюся под собой лошадь и бухнулся в воду, направляясь вглубь к быстрине течения. Сотни уланов поскакали за ним. Было холодно и жутко на середине и на быстрине теченья. Уланы цеплялись друг за друга, сваливались с лошадей, лошади некоторые тонули, тонули и люди, остальные старались плыть кто на седле, кто держась за гриву. Они старались плыть вперед на ту сторону и, несмотря на то, что за полверсты была переправа, гордились тем, что они плывут и тонут в этой реке под взглядами человека, сидевшего на бревне и даже не смотревшего на то, что они делали. Когда вернувшийся адъютант, выбрав удобную минуту, позволил себе обратить внимание императора на преданность поляков к его особе, маленький человек в сером сюртуке встал и, подозвав к себе Бертье, стал ходить с ним взад и вперед по берегу, отдавая ему приказания и изредка недовольно взглядывая на тонувших улан, развлекавших его внимание.
Для него было не ново убеждение в том, что присутствие его на всех концах мира, от Африки до степей Московии, одинаково поражает и повергает людей в безумие самозабвения. Он велел подать себе лошадь и поехал в свою стоянку.
Человек сорок улан потонуло в реке, несмотря на высланные на помощь лодки. Большинство прибилось назад к этому берегу. Полковник и несколько человек переплыли реку и с трудом вылезли на тот берег. Но как только они вылезли в обшлепнувшемся на них, стекающем ручьями мокром платье, они закричали: «Виват!», восторженно глядя на то место, где стоял Наполеон, но где его уже не было, и в ту минуту считали себя счастливыми.
Ввечеру Наполеон между двумя распоряжениями – одно о том, чтобы как можно скорее доставить заготовленные фальшивые русские ассигнации для ввоза в Россию, и другое о том, чтобы расстрелять саксонца, в перехваченном письме которого найдены сведения о распоряжениях по французской армии, – сделал третье распоряжение – о причислении бросившегося без нужды в реку польского полковника к когорте чести (Legion d'honneur), которой Наполеон был главою.
Qnos vult perdere – dementat. [Кого хочет погубить – лишит разума (лат.) ]


Русский император между тем более месяца уже жил в Вильне, делая смотры и маневры. Ничто не было готово для войны, которой все ожидали и для приготовления к которой император приехал из Петербурга. Общего плана действий не было. Колебания о том, какой план из всех тех, которые предлагались, должен быть принят, только еще более усилились после месячного пребывания императора в главной квартире. В трех армиях был в каждой отдельный главнокомандующий, но общего начальника над всеми армиями не было, и император не принимал на себя этого звания.
Чем дольше жил император в Вильне, тем менее и менее готовились к войне, уставши ожидать ее. Все стремления людей, окружавших государя, казалось, были направлены только на то, чтобы заставлять государя, приятно проводя время, забыть о предстоящей войне.
После многих балов и праздников у польских магнатов, у придворных и у самого государя, в июне месяце одному из польских генерал адъютантов государя пришла мысль дать обед и бал государю от лица его генерал адъютантов. Мысль эта радостно была принята всеми. Государь изъявил согласие. Генерал адъютанты собрали по подписке деньги. Особа, которая наиболее могла быть приятна государю, была приглашена быть хозяйкой бала. Граф Бенигсен, помещик Виленской губернии, предложил свой загородный дом для этого праздника, и 13 июня был назначен обед, бал, катанье на лодках и фейерверк в Закрете, загородном доме графа Бенигсена.
В тот самый день, в который Наполеоном был отдан приказ о переходе через Неман и передовые войска его, оттеснив казаков, перешли через русскую границу, Александр проводил вечер на даче Бенигсена – на бале, даваемом генерал адъютантами.
Был веселый, блестящий праздник; знатоки дела говорили, что редко собиралось в одном месте столько красавиц. Графиня Безухова в числе других русских дам, приехавших за государем из Петербурга в Вильну, была на этом бале, затемняя своей тяжелой, так называемой русской красотой утонченных польских дам. Она была замечена, и государь удостоил ее танца.
Борис Друбецкой, en garcon (холостяком), как он говорил, оставив свою жену в Москве, был также на этом бале и, хотя не генерал адъютант, был участником на большую сумму в подписке для бала. Борис теперь был богатый человек, далеко ушедший в почестях, уже не искавший покровительства, а на ровной ноге стоявший с высшими из своих сверстников.
В двенадцать часов ночи еще танцевали. Элен, не имевшая достойного кавалера, сама предложила мазурку Борису. Они сидели в третьей паре. Борис, хладнокровно поглядывая на блестящие обнаженные плечи Элен, выступавшие из темного газового с золотом платья, рассказывал про старых знакомых и вместе с тем, незаметно для самого себя и для других, ни на секунду не переставал наблюдать государя, находившегося в той же зале. Государь не танцевал; он стоял в дверях и останавливал то тех, то других теми ласковыми словами, которые он один только умел говорить.
При начале мазурки Борис видел, что генерал адъютант Балашев, одно из ближайших лиц к государю, подошел к нему и непридворно остановился близко от государя, говорившего с польской дамой. Поговорив с дамой, государь взглянул вопросительно и, видно, поняв, что Балашев поступил так только потому, что на то были важные причины, слегка кивнул даме и обратился к Балашеву. Только что Балашев начал говорить, как удивление выразилось на лице государя. Он взял под руку Балашева и пошел с ним через залу, бессознательно для себя расчищая с обеих сторон сажени на три широкую дорогу сторонившихся перед ним. Борис заметил взволнованное лицо Аракчеева, в то время как государь пошел с Балашевым. Аракчеев, исподлобья глядя на государя и посапывая красным носом, выдвинулся из толпы, как бы ожидая, что государь обратится к нему. (Борис понял, что Аракчеев завидует Балашеву и недоволен тем, что какая то, очевидно, важная, новость не через него передана государю.)
Но государь с Балашевым прошли, не замечая Аракчеева, через выходную дверь в освещенный сад. Аракчеев, придерживая шпагу и злобно оглядываясь вокруг себя, прошел шагах в двадцати за ними.
Пока Борис продолжал делать фигуры мазурки, его не переставала мучить мысль о том, какую новость привез Балашев и каким бы образом узнать ее прежде других.
В фигуре, где ему надо было выбирать дам, шепнув Элен, что он хочет взять графиню Потоцкую, которая, кажется, вышла на балкон, он, скользя ногами по паркету, выбежал в выходную дверь в сад и, заметив входящего с Балашевым на террасу государя, приостановился. Государь с Балашевым направлялись к двери. Борис, заторопившись, как будто не успев отодвинуться, почтительно прижался к притолоке и нагнул голову.
Государь с волнением лично оскорбленного человека договаривал следующие слова:
– Без объявления войны вступить в Россию. Я помирюсь только тогда, когда ни одного вооруженного неприятеля не останется на моей земле, – сказал он. Как показалось Борису, государю приятно было высказать эти слова: он был доволен формой выражения своей мысли, но был недоволен тем, что Борис услыхал их.
– Чтоб никто ничего не знал! – прибавил государь, нахмурившись. Борис понял, что это относилось к нему, и, закрыв глаза, слегка наклонил голову. Государь опять вошел в залу и еще около получаса пробыл на бале.
Борис первый узнал известие о переходе французскими войсками Немана и благодаря этому имел случай показать некоторым важным лицам, что многое, скрытое от других, бывает ему известно, и через то имел случай подняться выше во мнении этих особ.

Неожиданное известие о переходе французами Немана было особенно неожиданно после месяца несбывавшегося ожидания, и на бале! Государь, в первую минуту получения известия, под влиянием возмущения и оскорбления, нашел то, сделавшееся потом знаменитым, изречение, которое самому понравилось ему и выражало вполне его чувства. Возвратившись домой с бала, государь в два часа ночи послал за секретарем Шишковым и велел написать приказ войскам и рескрипт к фельдмаршалу князю Салтыкову, в котором он непременно требовал, чтобы были помещены слова о том, что он не помирится до тех пор, пока хотя один вооруженный француз останется на русской земле.
На другой день было написано следующее письмо к Наполеону.
«Monsieur mon frere. J'ai appris hier que malgre la loyaute avec laquelle j'ai maintenu mes engagements envers Votre Majeste, ses troupes ont franchis les frontieres de la Russie, et je recois a l'instant de Petersbourg une note par laquelle le comte Lauriston, pour cause de cette agression, annonce que Votre Majeste s'est consideree comme en etat de guerre avec moi des le moment ou le prince Kourakine a fait la demande de ses passeports. Les motifs sur lesquels le duc de Bassano fondait son refus de les lui delivrer, n'auraient jamais pu me faire supposer que cette demarche servirait jamais de pretexte a l'agression. En effet cet ambassadeur n'y a jamais ete autorise comme il l'a declare lui meme, et aussitot que j'en fus informe, je lui ai fait connaitre combien je le desapprouvais en lui donnant l'ordre de rester a son poste. Si Votre Majeste n'est pas intentionnee de verser le sang de nos peuples pour un malentendu de ce genre et qu'elle consente a retirer ses troupes du territoire russe, je regarderai ce qui s'est passe comme non avenu, et un accommodement entre nous sera possible. Dans le cas contraire, Votre Majeste, je me verrai force de repousser une attaque que rien n'a provoquee de ma part. Il depend encore de Votre Majeste d'eviter a l'humanite les calamites d'une nouvelle guerre.
Je suis, etc.
(signe) Alexandre».
[«Государь брат мой! Вчера дошло до меня, что, несмотря на прямодушие, с которым соблюдал я мои обязательства в отношении к Вашему Императорскому Величеству, войска Ваши перешли русские границы, и только лишь теперь получил из Петербурга ноту, которою граф Лористон извещает меня, по поводу сего вторжения, что Ваше Величество считаете себя в неприязненных отношениях со мною, с того времени как князь Куракин потребовал свои паспорта. Причины, на которых герцог Бассано основывал свой отказ выдать сии паспорты, никогда не могли бы заставить меня предполагать, чтобы поступок моего посла послужил поводом к нападению. И в действительности он не имел на то от меня повеления, как было объявлено им самим; и как только я узнал о сем, то немедленно выразил мое неудовольствие князю Куракину, повелев ему исполнять по прежнему порученные ему обязанности. Ежели Ваше Величество не расположены проливать кровь наших подданных из за подобного недоразумения и ежели Вы согласны вывести свои войска из русских владений, то я оставлю без внимания все происшедшее, и соглашение между нами будет возможно. В противном случае я буду принужден отражать нападение, которое ничем не было возбуждено с моей стороны. Ваше Величество, еще имеете возможность избавить человечество от бедствий новой войны.
(подписал) Александр». ]


13 го июня, в два часа ночи, государь, призвав к себе Балашева и прочтя ему свое письмо к Наполеону, приказал ему отвезти это письмо и лично передать французскому императору. Отправляя Балашева, государь вновь повторил ему слова о том, что он не помирится до тех пор, пока останется хотя один вооруженный неприятель на русской земле, и приказал непременно передать эти слова Наполеону. Государь не написал этих слов в письме, потому что он чувствовал с своим тактом, что слова эти неудобны для передачи в ту минуту, когда делается последняя попытка примирения; но он непременно приказал Балашеву передать их лично Наполеону.
Выехав в ночь с 13 го на 14 е июня, Балашев, сопутствуемый трубачом и двумя казаками, к рассвету приехал в деревню Рыконты, на французские аванпосты по сю сторону Немана. Он был остановлен французскими кавалерийскими часовыми.
Французский гусарский унтер офицер, в малиновом мундире и мохнатой шапке, крикнул на подъезжавшего Балашева, приказывая ему остановиться. Балашев не тотчас остановился, а продолжал шагом подвигаться по дороге.
Унтер офицер, нахмурившись и проворчав какое то ругательство, надвинулся грудью лошади на Балашева, взялся за саблю и грубо крикнул на русского генерала, спрашивая его: глух ли он, что не слышит того, что ему говорят. Балашев назвал себя. Унтер офицер послал солдата к офицеру.
Не обращая на Балашева внимания, унтер офицер стал говорить с товарищами о своем полковом деле и не глядел на русского генерала.
Необычайно странно было Балашеву, после близости к высшей власти и могуществу, после разговора три часа тому назад с государем и вообще привыкшему по своей службе к почестям, видеть тут, на русской земле, это враждебное и главное – непочтительное отношение к себе грубой силы.
Солнце только начинало подниматься из за туч; в воздухе было свежо и росисто. По дороге из деревни выгоняли стадо. В полях один за одним, как пузырьки в воде, вспырскивали с чувыканьем жаворонки.
Балашев оглядывался вокруг себя, ожидая приезда офицера из деревни. Русские казаки, и трубач, и французские гусары молча изредка глядели друг на друга.
Французский гусарский полковник, видимо, только что с постели, выехал из деревни на красивой сытой серой лошади, сопутствуемый двумя гусарами. На офицере, на солдатах и на их лошадях был вид довольства и щегольства.
Это было то первое время кампании, когда войска еще находились в исправности, почти равной смотровой, мирной деятельности, только с оттенком нарядной воинственности в одежде и с нравственным оттенком того веселья и предприимчивости, которые всегда сопутствуют началам кампаний.
Французский полковник с трудом удерживал зевоту, но был учтив и, видимо, понимал все значение Балашева. Он провел его мимо своих солдат за цепь и сообщил, что желание его быть представленну императору будет, вероятно, тотчас же исполнено, так как императорская квартира, сколько он знает, находится недалеко.
Они проехали деревню Рыконты, мимо французских гусарских коновязей, часовых и солдат, отдававших честь своему полковнику и с любопытством осматривавших русский мундир, и выехали на другую сторону села. По словам полковника, в двух километрах был начальник дивизии, который примет Балашева и проводит его по назначению.
Солнце уже поднялось и весело блестело на яркой зелени.
Только что они выехали за корчму на гору, как навстречу им из под горы показалась кучка всадников, впереди которой на вороной лошади с блестящею на солнце сбруей ехал высокий ростом человек в шляпе с перьями и черными, завитыми по плечи волосами, в красной мантии и с длинными ногами, выпяченными вперед, как ездят французы. Человек этот поехал галопом навстречу Балашеву, блестя и развеваясь на ярком июньском солнце своими перьями, каменьями и золотыми галунами.
Балашев уже был на расстоянии двух лошадей от скачущего ему навстречу с торжественно театральным лицом всадника в браслетах, перьях, ожерельях и золоте, когда Юльнер, французский полковник, почтительно прошептал: «Le roi de Naples». [Король Неаполитанский.] Действительно, это был Мюрат, называемый теперь неаполитанским королем. Хотя и было совершенно непонятно, почему он был неаполитанский король, но его называли так, и он сам был убежден в этом и потому имел более торжественный и важный вид, чем прежде. Он так был уверен в том, что он действительно неаполитанский король, что, когда накануне отъезда из Неаполя, во время его прогулки с женою по улицам Неаполя, несколько итальянцев прокричали ему: «Viva il re!», [Да здравствует король! (итал.) ] он с грустной улыбкой повернулся к супруге и сказал: «Les malheureux, ils ne savent pas que je les quitte demain! [Несчастные, они не знают, что я их завтра покидаю!]
Но несмотря на то, что он твердо верил в то, что он был неаполитанский король, и что он сожалел о горести своих покидаемых им подданных, в последнее время, после того как ему ведено было опять поступить на службу, и особенно после свидания с Наполеоном в Данциге, когда августейший шурин сказал ему: «Je vous ai fait Roi pour regner a maniere, mais pas a la votre», [Я вас сделал королем для того, чтобы царствовать не по своему, а по моему.] – он весело принялся за знакомое ему дело и, как разъевшийся, но не зажиревший, годный на службу конь, почуяв себя в упряжке, заиграл в оглоблях и, разрядившись как можно пестрее и дороже, веселый и довольный, скакал, сам не зная куда и зачем, по дорогам Польши.
Увидав русского генерала, он по королевски, торжественно, откинул назад голову с завитыми по плечи волосами и вопросительно поглядел на французского полковника. Полковник почтительно передал его величеству значение Балашева, фамилию которого он не мог выговорить.
– De Bal macheve! – сказал король (своей решительностью превозмогая трудность, представлявшуюся полковнику), – charme de faire votre connaissance, general, [очень приятно познакомиться с вами, генерал] – прибавил он с королевски милостивым жестом. Как только король начал говорить громко и быстро, все королевское достоинство мгновенно оставило его, и он, сам не замечая, перешел в свойственный ему тон добродушной фамильярности. Он положил свою руку на холку лошади Балашева.
– Eh, bien, general, tout est a la guerre, a ce qu'il parait, [Ну что ж, генерал, дело, кажется, идет к войне,] – сказал он, как будто сожалея об обстоятельстве, о котором он не мог судить.
– Sire, – отвечал Балашев. – l'Empereur mon maitre ne desire point la guerre, et comme Votre Majeste le voit, – говорил Балашев, во всех падежах употребляя Votre Majeste, [Государь император русский не желает ее, как ваше величество изволите видеть… ваше величество.] с неизбежной аффектацией учащения титула, обращаясь к лицу, для которого титул этот еще новость.
Лицо Мюрата сияло глупым довольством в то время, как он слушал monsieur de Balachoff. Но royaute oblige: [королевское звание имеет свои обязанности:] он чувствовал необходимость переговорить с посланником Александра о государственных делах, как король и союзник. Он слез с лошади и, взяв под руку Балашева и отойдя на несколько шагов от почтительно дожидавшейся свиты, стал ходить с ним взад и вперед, стараясь говорить значительно. Он упомянул о том, что император Наполеон оскорблен требованиями вывода войск из Пруссии, в особенности теперь, когда это требование сделалось всем известно и когда этим оскорблено достоинство Франции. Балашев сказал, что в требовании этом нет ничего оскорбительного, потому что… Мюрат перебил его:
– Так вы считаете зачинщиком не императора Александра? – сказал он неожиданно с добродушно глупой улыбкой.
Балашев сказал, почему он действительно полагал, что начинателем войны был Наполеон.
– Eh, mon cher general, – опять перебил его Мюрат, – je desire de tout mon c?ur que les Empereurs s'arrangent entre eux, et que la guerre commencee malgre moi se termine le plutot possible, [Ах, любезный генерал, я желаю от всей души, чтобы императоры покончили дело между собою и чтобы война, начатая против моей воли, окончилась как можно скорее.] – сказал он тоном разговора слуг, которые желают остаться добрыми приятелями, несмотря на ссору между господами. И он перешел к расспросам о великом князе, о его здоровье и о воспоминаниях весело и забавно проведенного с ним времени в Неаполе. Потом, как будто вдруг вспомнив о своем королевском достоинстве, Мюрат торжественно выпрямился, стал в ту же позу, в которой он стоял на коронации, и, помахивая правой рукой, сказал: – Je ne vous retiens plus, general; je souhaite le succes de vorte mission, [Я вас не задерживаю более, генерал; желаю успеха вашему посольству,] – и, развеваясь красной шитой мантией и перьями и блестя драгоценностями, он пошел к свите, почтительно ожидавшей его.
Балашев поехал дальше, по словам Мюрата предполагая весьма скоро быть представленным самому Наполеону. Но вместо скорой встречи с Наполеоном, часовые пехотного корпуса Даву опять так же задержали его у следующего селения, как и в передовой цепи, и вызванный адъютант командира корпуса проводил его в деревню к маршалу Даву.


Даву был Аракчеев императора Наполеона – Аракчеев не трус, но столь же исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе как жестокостью.
В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только этой необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдиравший усы гренадерам и не могший по слабости нерв переносить опасность, необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски благородном и нежном характере Александра.
Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянскои избы, сидящего на бочонке и занятого письменными работами (он поверял счеты). Адъютант стоял подле него. Возможно было найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из тех людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для того чтобы иметь право быть мрачными. Они для того же всегда поспешно и упорно заняты. «Где тут думать о счастливой стороне человеческой жизни, когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю», – говорило выражение его лица. Главное удовольствие и потребность этих людей состоит в том, чтобы, встретив оживление жизни, бросить этому оживлению в глаза спою мрачную, упорную деятельность. Это удовольствие доставил себе Даву, когда к нему ввели Балашева. Он еще более углубился в свою работу, когда вошел русский генерал, и, взглянув через очки на оживленное, под впечатлением прекрасного утра и беседы с Мюратом, лицо Балашева, не встал, не пошевелился даже, а еще больше нахмурился и злобно усмехнулся.
Заметив на лице Балашева произведенное этим приемом неприятное впечатление, Даву поднял голову и холодно спросил, что ему нужно.
Предполагая, что такой прием мог быть сделан ему только потому, что Даву не знает, что он генерал адъютант императора Александра и даже представитель его перед Наполеоном, Балашев поспешил сообщить свое звание и назначение. В противность ожидания его, Даву, выслушав Балашева, стал еще суровее и грубее.
– Где же ваш пакет? – сказал он. – Donnez le moi, ije l'enverrai a l'Empereur. [Дайте мне его, я пошлю императору.]
Балашев сказал, что он имеет приказание лично передать пакет самому императору.
– Приказания вашего императора исполняются в вашей армии, а здесь, – сказал Даву, – вы должны делать то, что вам говорят.
И как будто для того чтобы еще больше дать почувствовать русскому генералу его зависимость от грубой силы, Даву послал адъютанта за дежурным.
Балашев вынул пакет, заключавший письмо государя, и положил его на стол (стол, состоявший из двери, на которой торчали оторванные петли, положенной на два бочонка). Даву взял конверт и прочел надпись.
– Вы совершенно вправе оказывать или не оказывать мне уважение, – сказал Балашев. – Но позвольте вам заметить, что я имею честь носить звание генерал адъютанта его величества…
Даву взглянул на него молча, и некоторое волнение и смущение, выразившиеся на лице Балашева, видимо, доставили ему удовольствие.
– Вам будет оказано должное, – сказал он и, положив конверт в карман, вышел из сарая.
Через минуту вошел адъютант маршала господин де Кастре и провел Балашева в приготовленное для него помещение.
Балашев обедал в этот день с маршалом в том же сарае, на той же доске на бочках.
На другой день Даву выехал рано утром и, пригласив к себе Балашева, внушительно сказал ему, что он просит его оставаться здесь, подвигаться вместе с багажами, ежели они будут иметь на то приказания, и не разговаривать ни с кем, кроме как с господином де Кастро.
После четырехдневного уединения, скуки, сознания подвластности и ничтожества, особенно ощутительного после той среды могущества, в которой он так недавно находился, после нескольких переходов вместе с багажами маршала, с французскими войсками, занимавшими всю местность, Балашев привезен был в Вильну, занятую теперь французами, в ту же заставу, на которой он выехал четыре дня тому назад.
На другой день императорский камергер, monsieur de Turenne, приехал к Балашеву и передал ему желание императора Наполеона удостоить его аудиенции.
Четыре дня тому назад у того дома, к которому подвезли Балашева, стояли Преображенского полка часовые, теперь же стояли два французских гренадера в раскрытых на груди синих мундирах и в мохнатых шапках, конвой гусаров и улан и блестящая свита адъютантов, пажей и генералов, ожидавших выхода Наполеона вокруг стоявшей у крыльца верховой лошади и его мамелюка Рустава. Наполеон принимал Балашева в том самом доме в Вильве, из которого отправлял его Александр.


Несмотря на привычку Балашева к придворной торжественности, роскошь и пышность двора императора Наполеона поразили его.
Граф Тюрен ввел его в большую приемную, где дожидалось много генералов, камергеров и польских магнатов, из которых многих Балашев видал при дворе русского императора. Дюрок сказал, что император Наполеон примет русского генерала перед своей прогулкой.
После нескольких минут ожидания дежурный камергер вышел в большую приемную и, учтиво поклонившись Балашеву, пригласил его идти за собой.
Балашев вошел в маленькую приемную, из которой была одна дверь в кабинет, в тот самый кабинет, из которого отправлял его русский император. Балашев простоял один минуты две, ожидая. За дверью послышались поспешные шаги. Быстро отворились обе половинки двери, камергер, отворивший, почтительно остановился, ожидая, все затихло, и из кабинета зазвучали другие, твердые, решительные шаги: это был Наполеон. Он только что окончил свой туалет для верховой езды. Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивающих жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах. Короткие волоса его, очевидно, только что были причесаны, но одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба. Белая пухлая шея его резко выступала из за черного воротника мундира; от него пахло одеколоном. На моложавом полном лице его с выступающим подбородком было выражение милостивого и величественного императорского приветствия.
Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув несколько назад голову. Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди. Кроме того, видно было, что он в этот день находился в самом хорошем расположении духа.
Он кивнул головою, отвечая на низкий и почтительный поклон Балашева, и, подойдя к нему, тотчас же стал говорить как человек, дорожащий всякой минутой своего времени и не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что нужно сказать.
– Здравствуйте, генерал! – сказал он. – Я получил письмо императора Александра, которое вы доставили, и очень рад вас видеть. – Он взглянул в лицо Балашева своими большими глазами и тотчас же стал смотреть вперед мимо него.
Очевидно было, что его не интересовала нисколько личность Балашева. Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в мире, как ему казалось, зависело только от его воли.
– Я не желаю и не желал войны, – сказал он, – но меня вынудили к ней. Я и теперь (он сказал это слово с ударением) готов принять все объяснения, которые вы можете дать мне. – И он ясно и коротко стал излагать причины своего неудовольствия против русского правительства.
Судя по умеренно спокойному и дружелюбному тону, с которым говорил французский император, Балашев был твердо убежден, что он желает мира и намерен вступить в переговоры.
– Sire! L'Empereur, mon maitre, [Ваше величество! Император, государь мой,] – начал Балашев давно приготовленную речь, когда Наполеон, окончив свою речь, вопросительно взглянул на русского посла; но взгляд устремленных на него глаз императора смутил его. «Вы смущены – оправьтесь», – как будто сказал Наполеон, с чуть заметной улыбкой оглядывая мундир и шпагу Балашева. Балашев оправился и начал говорить. Он сказал, что император Александр не считает достаточной причиной для войны требование паспортов Куракиным, что Куракин поступил так по своему произволу и без согласия на то государя, что император Александр не желает войны и что с Англией нет никаких сношений.
– Еще нет, – вставил Наполеон и, как будто боясь отдаться своему чувству, нахмурился и слегка кивнул головой, давая этим чувствовать Балашеву, что он может продолжать.
Высказав все, что ему было приказано, Балашев сказал, что император Александр желает мира, но не приступит к переговорам иначе, как с тем условием, чтобы… Тут Балашев замялся: он вспомнил те слова, которые император Александр не написал в письме, но которые непременно приказал вставить в рескрипт Салтыкову и которые приказал Балашеву передать Наполеону. Балашев помнил про эти слова: «пока ни один вооруженный неприятель не останется на земле русской», но какое то сложное чувство удержало его. Он не мог сказать этих слов, хотя и хотел это сделать. Он замялся и сказал: с условием, чтобы французские войска отступили за Неман.
Наполеон заметил смущение Балашева при высказывании последних слов; лицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать. Не сходя с места, он голосом, более высоким и поспешным, чем прежде, начал говорить. Во время последующей речи Балашев, не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос.
– Я желаю мира не менее императора Александра, – начал он. – Не я ли осьмнадцать месяцев делаю все, чтобы получить его? Я осьмнадцать месяцев жду объяснений. Но для того, чтобы начать переговоры, чего же требуют от меня? – сказал он, нахмурившись и делая энергически вопросительный жест своей маленькой белой и пухлой рукой.
– Отступления войск за Неман, государь, – сказал Балашев.
– За Неман? – повторил Наполеон. – Так теперь вы хотите, чтобы отступили за Неман – только за Неман? – повторил Наполеон, прямо взглянув на Балашева.
Балашев почтительно наклонил голову.
Вместо требования четыре месяца тому назад отступить из Номерании, теперь требовали отступить только за Неман. Наполеон быстро повернулся и стал ходить по комнате.
– Вы говорите, что от меня требуют отступления за Неман для начатия переговоров; но от меня требовали точно так же два месяца тому назад отступления за Одер и Вислу, и, несмотря на то, вы согласны вести переговоры.
Он молча прошел от одного угла комнаты до другого и опять остановился против Балашева. Лицо его как будто окаменело в своем строгом выражении, и левая нога дрожала еще быстрее, чем прежде. Это дрожанье левой икры Наполеон знал за собой. La vibration de mon mollet gauche est un grand signe chez moi, [Дрожание моей левой икры есть великий признак,] – говорил он впоследствии.
– Такие предложения, как то, чтобы очистить Одер и Вислу, можно делать принцу Баденскому, а не мне, – совершенно неожиданно для себя почти вскрикнул Наполеон. – Ежели бы вы мне дали Петербуг и Москву, я бы не принял этих условий. Вы говорите, я начал войну? А кто прежде приехал к армии? – император Александр, а не я. И вы предлагаете мне переговоры тогда, как я издержал миллионы, тогда как вы в союзе с Англией и когда ваше положение дурно – вы предлагаете мне переговоры! А какая цель вашего союза с Англией? Что она дала вам? – говорил он поспешно, очевидно, уже направляя свою речь не для того, чтобы высказать выгоды заключения мира и обсудить его возможность, а только для того, чтобы доказать и свою правоту, и свою силу, и чтобы доказать неправоту и ошибки Александра.
Вступление его речи было сделано, очевидно, с целью выказать выгоду своего положения и показать, что, несмотря на то, он принимает открытие переговоров. Но он уже начал говорить, и чем больше он говорил, тем менее он был в состоянии управлять своей речью.
Вся цель его речи теперь уже, очевидно, была в том, чтобы только возвысить себя и оскорбить Александра, то есть именно сделать то самое, чего он менее всего хотел при начале свидания.
– Говорят, вы заключили мир с турками?
Балашев утвердительно наклонил голову.
– Мир заключен… – начал он. Но Наполеон не дал ему говорить. Ему, видно, нужно было говорить самому, одному, и он продолжал говорить с тем красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные люди.
– Да, я знаю, вы заключили мир с турками, не получив Молдавии и Валахии. А я бы дал вашему государю эти провинции так же, как я дал ему Финляндию. Да, – продолжал он, – я обещал и дал бы императору Александру Молдавию и Валахию, а теперь он не будет иметь этих прекрасных провинций. Он бы мог, однако, присоединить их к своей империи, и в одно царствование он бы расширил Россию от Ботнического залива до устьев Дуная. Катерина Великая не могла бы сделать более, – говорил Наполеон, все более и более разгораясь, ходя по комнате и повторяя Балашеву почти те же слова, которые ои говорил самому Александру в Тильзите. – Tout cela il l'aurait du a mon amitie… Ah! quel beau regne, quel beau regne! – повторил он несколько раз, остановился, достал золотую табакерку из кармана и жадно потянул из нее носом.
– Quel beau regne aurait pu etre celui de l'Empereur Alexandre! [Всем этим он был бы обязан моей дружбе… О, какое прекрасное царствование, какое прекрасное царствование! О, какое прекрасное царствование могло бы быть царствование императора Александра!]
Он с сожалением взглянул на Балашева, и только что Балашев хотел заметить что то, как он опять поспешно перебил его.
– Чего он мог желать и искать такого, чего бы он не нашел в моей дружбе?.. – сказал Наполеон, с недоумением пожимая плечами. – Нет, он нашел лучшим окружить себя моими врагами, и кем же? – продолжал он. – Он призвал к себе Штейнов, Армфельдов, Винцингероде, Бенигсенов, Штейн – прогнанный из своего отечества изменник, Армфельд – развратник и интриган, Винцингероде – беглый подданный Франции, Бенигсен несколько более военный, чем другие, но все таки неспособный, который ничего не умел сделать в 1807 году и который бы должен возбуждать в императоре Александре ужасные воспоминания… Положим, ежели бы они были способны, можно бы их употреблять, – продолжал Наполеон, едва успевая словом поспевать за беспрестанно возникающими соображениями, показывающими ему его правоту или силу (что в его понятии было одно и то же), – но и того нет: они не годятся ни для войны, ни для мира. Барклай, говорят, дельнее их всех; но я этого не скажу, судя по его первым движениям. А они что делают? Что делают все эти придворные! Пфуль предлагает, Армфельд спорит, Бенигсен рассматривает, а Барклай, призванный действовать, не знает, на что решиться, и время проходит. Один Багратион – военный человек. Он глуп, но у него есть опытность, глазомер и решительность… И что за роль играет ваш молодой государь в этой безобразной толпе. Они его компрометируют и на него сваливают ответственность всего совершающегося. Un souverain ne doit etre a l'armee que quand il est general, [Государь должен находиться при армии только тогда, когда он полководец,] – сказал он, очевидно, посылая эти слова прямо как вызов в лицо государя. Наполеон знал, как желал император Александр быть полководцем.
– Уже неделя, как началась кампания, и вы не сумели защитить Вильну. Вы разрезаны надвое и прогнаны из польских провинций. Ваша армия ропщет…
– Напротив, ваше величество, – сказал Балашев, едва успевавший запоминать то, что говорилось ему, и с трудом следивший за этим фейерверком слов, – войска горят желанием…
– Я все знаю, – перебил его Наполеон, – я все знаю, и знаю число ваших батальонов так же верно, как и моих. У вас нет двухсот тысяч войска, а у меня втрое столько. Даю вам честное слово, – сказал Наполеон, забывая, что это его честное слово никак не могло иметь значения, – даю вам ma parole d'honneur que j'ai cinq cent trente mille hommes de ce cote de la Vistule. [честное слово, что у меня пятьсот тридцать тысяч человек по сю сторону Вислы.] Турки вам не помощь: они никуда не годятся и доказали это, замирившись с вами. Шведы – их предопределение быть управляемыми сумасшедшими королями. Их король был безумный; они переменили его и взяли другого – Бернадота, который тотчас сошел с ума, потому что сумасшедший только, будучи шведом, может заключать союзы с Россией. – Наполеон злобно усмехнулся и опять поднес к носу табакерку.
На каждую из фраз Наполеона Балашев хотел и имел что возразить; беспрестанно он делал движение человека, желавшего сказать что то, но Наполеон перебивал его. Например, о безумии шведов Балашев хотел сказать, что Швеция есть остров, когда Россия за нее; но Наполеон сердито вскрикнул, чтобы заглушить его голос. Наполеон находился в том состоянии раздражения, в котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому себе доказать свою справедливость. Балашеву становилось тяжело: он, как посол, боялся уронить достоинство свое и чувствовал необходимость возражать; но, как человек, он сжимался нравственно перед забытьем беспричинного гнева, в котором, очевидно, находился Наполеон. Он знал, что все слова, сказанные теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда опомнится, устыдится их. Балашев стоял, опустив глаза, глядя на движущиеся толстые ноги Наполеона, и старался избегать его взгляда.
– Да что мне эти ваши союзники? – говорил Наполеон. – У меня союзники – это поляки: их восемьдесят тысяч, они дерутся, как львы. И их будет двести тысяч.
И, вероятно, еще более возмутившись тем, что, сказав это, он сказал очевидную неправду и что Балашев в той же покорной своей судьбе позе молча стоял перед ним, он круто повернулся назад, подошел к самому лицу Балашева и, делая энергические и быстрые жесты своими белыми руками, закричал почти:
– Знайте, что ежели вы поколеблете Пруссию против меня, знайте, что я сотру ее с карты Европы, – сказал он с бледным, искаженным злобой лицом, энергическим жестом одной маленькой руки ударяя по другой. – Да, я заброшу вас за Двину, за Днепр и восстановлю против вас ту преграду, которую Европа была преступна и слепа, что позволила разрушить. Да, вот что с вами будет, вот что вы выиграли, удалившись от меня, – сказал он и молча прошел несколько раз по комнате, вздрагивая своими толстыми плечами. Он положил в жилетный карман табакерку, опять вынул ее, несколько раз приставлял ее к носу и остановился против Балашева. Он помолчал, поглядел насмешливо прямо в глаза Балашеву и сказал тихим голосом: – Et cependant quel beau regne aurait pu avoir votre maitre! [A между тем какое прекрасное царствование мог бы иметь ваш государь!]
Балашев, чувствуя необходимость возражать, сказал, что со стороны России дела не представляются в таком мрачном виде. Наполеон молчал, продолжая насмешливо глядеть на него и, очевидно, его не слушая. Балашев сказал, что в России ожидают от войны всего хорошего. Наполеон снисходительно кивнул головой, как бы говоря: «Знаю, так говорить ваша обязанность, но вы сами в это не верите, вы убеждены мною».
В конце речи Балашева Наполеон вынул опять табакерку, понюхал из нее и, как сигнал, стукнул два раза ногой по полу. Дверь отворилась; почтительно изгибающийся камергер подал императору шляпу и перчатки, другой подал носовои платок. Наполеон, ne глядя на них, обратился к Балашеву.
– Уверьте от моего имени императора Александра, – сказал оц, взяв шляпу, – что я ему предан по прежнему: я анаю его совершенно и весьма высоко ценю высокие его качества. Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre a l'Empereur. [Не удерживаю вас более, генерал, вы получите мое письмо к государю.] – И Наполеон пошел быстро к двери. Из приемной все бросилось вперед и вниз по лестнице.


После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов:
«Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez ma lettre», Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не видать его – оскорбленного посла и, главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в этот день приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
– Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? [святая?] Сколько церквей в Moscou? – спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
– К чему такая бездна церквей?
– Русские очень набожны, – отвечал Балашев.
– Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, – сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
– У каждой страны свои нравы, – сказал он.
– Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, – сказал Наполеон.
– Прошу извинения у вашего величества, – сказал Балашев, – кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.
Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.
По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не остроумна», – говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все время обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin mene a Rome, tout chemin mene a Moscou, [как всякая дорога, по пословице, ведет в Рим, так и все дороги ведут в Москву,] что есть много дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога на Полтаву, которую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних слов: «Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву и о своих петербургских воспоминаниях.
После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому назад бывший кабинетом императора Александра. Наполеон сел, потрогивая кофе в севрской чашке, и указал на стул подло себя Балашеву.
Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении. Ему казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и Балашев после его обеда был его другом и обожателем. Наполеон обратился к нему с приятной и слегка насмешливой улыбкой.
– Это та же комната, как мне говорили, в которой жил император Александр. Странно, не правда ли, генерал? – сказал он, очевидно, не сомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его собеседнику, так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над Александром.
Балашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонил голову.
– Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались Винцингероде и Штейн, – с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжал Наполеон. – Чего я не могу понять, – сказал он, – это того, что император Александр приблизил к себе всех личных моих неприятелей. Я этого не… понимаю. Он не подумал о том, что я могу сделать то же? – с вопросом обратился он к Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след утреннего гнева, который еще был свеж в нем.
– И пусть он знает, что я это сделаю, – сказал Наполеон, вставая и отталкивая рукой свою чашку. – Я выгоню из Германии всех его родных, Виртембергских, Баденских, Веймарских… да, я выгоню их. Пусть он готовит для них убежище в России!
Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться и слушает только потому, что он не может не слушать того, что ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву не как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего господина.