История Византийской империи (1261—1453)

История Византийской (Восточно-Римской) империи в период между реставрацией империи со столицей в Константинополе в 1261 году и падением города под натиском турок-османов в 1453 году отличалась рядом своеобразных социально-экономических черт, что позволило целому ряду исследователей уделить ему особое внимание. В целом данный период, несмотря на временные проблески, характеризовался продолжающейся постепенной и довольно хаотичной деградацией всех сфер жизни империи, в первую очередь в центральной, греческой части. Это в свою очередь привело к образованию обширного политического вакуума в Эгейском регионе, который стремились заполнить политическими, экономическими и демографическими методами новые молодые государства болгар, сербов, турок. К началу 1370-х годов турки-османы лишают Византию её последнего тыла в виде Восточной Фракии: с этих пор бывшая империя окончательно деградирует и превращается «псевдоимперию» — группку мелких разрозненных полуэксклавов во главе с постоянно конфликтующими деспотами. Период завершился полным коллапсом средневековой греческой государственности.

Основные особенности

К этим особенностям относилась в первую очередь постепенная потеря подконтрольных империи территорий, как в европейской, так и в азиатской частях, в результате которой империя сначала приобрела черты этнически греческого государства, а затем пошла по пути внутреннего раскола с гражданскими войнами и распадом на полунезависимые деспотаты. Помимо этого, продолжалось усиление зависимости политической элиты империи от западноевропейских талассократий Генуи и Венеции; не прекращались войны с крепнущими соседними государствами (Сербией, Болгарией), которые затмили Византию и к 1340-м годам низвели её до статуса второсортной балканской державы, несмотря на важность её культурного наследия. Особенно трагично ситуация складывалась в малоазийский владениях империи: здесь в среде греческого народа разразился настоящий демографический и духовный кризис: горожане либо гибли в ходе конфликтов с турками, либо массово бежали в европейскую часть империи. Сельское греческое население в этой части империи, включая военнообязанных акритов, устав от бесконечно растущих налогов, разорилось и массово переходило на сторону турок, принимая ислам. Однако и в Восточной Фракии, ставшей единственной провинцией поздней Византии, греческие и болгарские крестьяне были разорены постоянными войнами, в результате которых греческие и болгарские земли надолго стали одних из самых бедных регионов Европы.

Столица империи после её реставрации так и не сумела восстановить своё полумиллионное население начала ХIII века. После гражданской войны середины ХIV и особенно после начала османских осад империя фактически превратилась в город-государство: теперь её судьба зависела лишь от прочности ветшающих стен Константинополя, а его гибель была лишь вопросом времени. К моменту финальной осады в городе оставались лишь около 50 тыс. жителей, среди которых было немало итальянцев и турок. Правительство экономически обессилевшей страны в последние два века пыталось играть на противоречиях между более сильными внешними противниками из числа этих народов, а также франков, славян и даже монголо-татар. Это позволило отсрочить, но не предотвратить гибель греческой государственности, так как подобная тактика привела к ещё большему расколу внутри государства между сторонниками прозападных и национальных греческих партий. В большинстве случаев, однако, даже в условиях надвигающейся внешней опасности, те поздневизантийские политики, которые смогли одержать верх в конкурентной борьбе со своими соплеменниками, ставили личные интересы выше интересов греческого народа в целом.

Османское завоевание поздневизантийской Анатолии

В 1080—1097 годах практически вся Западная Анатолия, включая Никомедию, где турки находились в качестве наёмников Никифора III Вотаниатa в 1078—1087 гг., оказалась во власти турок-сельджуков. По мусульманским законам, которых придерживались обратившиеся в ислам под влиянием персов и арабов малоазийские тюрки, территория однажды завоёванная мусульманами навсегда становится мусульманской по духу: её последующая возможная утрата воспринимается мусульманским духовенством как временная, и усилия должны быть потрачены на возвращение ранее захваченных мусульманами земель в лоно ислама. С начала крестовых походов византийские императоры сумели восстановить контроль на всей приморской Анатолией, равно как и обширными континентальными районами в её Западной части.

Но несмотря на довольно успешную 50-летнюю реконкисту Анатолии в 1090—1139 годах, греческие поселения, расположенные в основном на широких равнинах, открывающихся к морям, остались в крайне уязвимом положении. В 1176 году конийский султан Кылыч-Арслан II наголову разбил попавшую в засаду армию византийского императора Мануила I Комнина в битве при Мириокефале, сохранив за собой контроль над стратегически важным центром полуострова, откуда в поисках новых пастбищ во все стороны разбредались кочевые тюрки со своими стадами. Более того, Конийский султанат, естественно, не препятствовал проникновению на полуостров новых волн тюркских кочевников и сельджуки начали продвигаться к побережьям. С 1147 по 1190 годы византийцам пришлось теперь уже навсегда оставить широкую полосу своих бывших внутрианатолийских владений, контроль над которыми окончательно перешёл к туркам.

Захват Константинополя крестоносцами в 1204 году позволил сельджукам всего за пару лет покорить всю её прибрежную полосу между Карией и Киликией с важными портами Саталией (Анталия) и Калороносом (Аланья). В 1224 году у Трапезундской империи был хитростью взят черноморский Синоп. В результате сельджукиды начали быстро наращивать военно-морскую мощь, в основном посредством развития маневренного пиратского флота.

Активная консолидация Никейской империи в 1210-х позволила на полвека затормозить тюркскую экспансию. В этот период официальная граница в северной части линии соприкосновения никейских и сельджукских владений прошла по долине Сангария (р. Сакарья). В южной части ареала она была менее определённой. Тюрки также пользовались естественным преимуществом рельефа, продолжая спускаться в хорошо просматриваемые ими речные долины с горных хребтов и плато.

Пока центр греческой государственности находился в Азии, эти вторжения носили сезонный характер маятниковой миграции и в целом контролировались Никейскими властями. Впрочем, будучи прекрасно осведомлены о том что никейские императоры большую часть года проводят в эгейском Нимфее, они считали Никею не временной столицей Византии, а скорее приграничной крепостью, которая рано или поздно вернётся в лоно ислама.

Возвращение греческой столицы в Константинополь в 1261 году негативно сказалось на продолжении ромейской государственности в Малой Азии по следующим причинам. Войны в Европе с самыми разнообразными противниками от Болгарии до Венеции потребовали от никейских греков огромных усилий. Кроме того, реставрация империи вселила в греческих правителей чувство триумфа, которое отвлекало внимание от реальных проблем в азиатской части. Последствия не заставили себя долго ждать. В 1260-х годах часть агрессивных туркменских племен прорывается в западную Анатолию и, построив пиратский флот приступает к покорению византийской Карии на юго-западе Малой Азии. В 1261 году здесь возникает первый эгейский эмират Ментеше. К 1269 году Кария полностью подчиняется туркам. Оттуда тюрки начали приникать и в более северные регионы: в 1278 они заселили форт Анея (Анья) в Эфесском заливе, приступив к блокаде Эфеса. Сам Эфес перешёл под их полный контроль в 1304 году.

Период после 1282 года характеризовался быстрой эрозией восточной никейской границы. Из-за финансовых трудностей и глубокого морального кризиса, охватившего империю в конце ХIII века, некоторые сословия малоазийских греков активно способствовали дезинтеграции греческого государства. Так разорившиеся от непомерных налогов, идущих на поддержание имперской инфраструктуры в разорённых Константинополе и Фракии, малоазийские акриты массово переходили на службу к турецким беям, а греческие моряки, которые остались без работы после кабального договора 1284 года, в поисках оной активно нанимались к турецким пиратам. Ненависть к Венеции, Генуи и франкократическим режимам была настолько сильной, что многие греки привыкли сотрудничать с турками, осознавая опасность такого сотрудничества уже только после того, как последние начинали осаду греческих крепостей. По этой причине, в этот период в Малой Азии реальный отпор туркам оказывала фактически одна лишь Венеция, которая в 1293 году смогла временно выбить их из Антальи, а также помочь родосским рыцарям укрепить Кастеллоризо.

Фрагментация малоазийский владений Византии после 1300 года

Тем не менее, внутри континента массы тюрок продолжают активно перемещение вглубь византийской территории с целью её заселения. Очередной натиск тюрок пришёлся на 1297—1300 годы: к 1300 году империя потеряла контроль на азиатским берегом пролива Дарданеллы, так как сюда продвинулся огузский эмират Карасы (1296). Это событие стало очередным решающим этапом в процессе дезинтеграции греческой государственности в Малой Азии. Малоазийские владения империи теперь распались на две части: северную — близкую к столице Вифинию, и удалённую южную. Устойчивостью не отличалась ни одна из них: в северном ареале после 1299 года развернули активные захватнические действия турки-османы. Южная часть, расположенная между городами Смирной и Филадельфией, на несколько десятилетий погрузилась в безвластие: в прибрежной части хозяйничал флот генуэзцев, в Филадельфии до 1390 года у власти находились местные греческие стратеги, а Смирну со всех сторон окружили проникавшие и сюда турки, взявшие политическую власть в свои руки в 1329—1330 годах в рамках бейлика Айдын. Нимфей (соврем. Кемальпаша), зимняя столица Никейской империи, был отдан туркам в 1313 году. Хотя тюркские феодальные образования (бейлики) были невелики, раздроблены и часто конфликтовали между собой, на их стороне было массовое демографическое преимущество: с востока их население постоянно пополняли волны новых тюркских кочевников, хаотично, но планомерно заполняющих пустеющие греческие земли.

Каталонская кампания в Малой Азии

В поисках поддержки, Византия обратилась к каталонским рыцарям. Каталонцы сначала помогли снять осаду Филадельфии турками в 1303 году, но затем, осознавая крайнюю слабость Византии, объединились с ними в единое войска и стали хищнически грабить греческое население Фракии, Фессалии и Малой Азии.

В 1319 году генуэзцы и госпитальеры смогли разгромить тюркско-эгейский флот, базировавшийся в Эфесской бухте. Это надолго лишила эгейских тюрок преимуществ на море, но не остановило их экспансию на континенте, где они пользовались явными стратегическими и демографическими преимуществами. Здесь также важно отметить и тот факт что к началу ХIV века Византия утратила контроль над своими прибрежными водами, поэтому турки, успевшие высадиться на её побережье, продолжали мародёрствовать вдоль больших дорог Фракии задолго до захвата Геллеспонта османами. К примеру, уже в 1326 году некая турецкая банда едва не разгромила свадебную процессию Андроника III, следовавшую из Константинополя в Димотику.

Османское завоевание Малой Азии

Сразу же после переноса столицы в Константинополь в 1261 году и узурпации трона Палеологом, византийские владения в Mалой Азии погрузились в состояние политического и экономического хаоса. Многие жители региона не считали Палеологов легитимными правителями империи, отказывались платить новому императору налоги и не оказывали сопротивления туркам. Монахи также отвергали любые попытки унии с католиками. В результате, Пафлогония и Мезофиния были в значительной степени покорены турками бескровно, поскольку многие местные греки занимали «проласкаридскую» и «антипалеологскую» позицию. Палеологи в свою очередь практически прекратили инвестиции в армию и флот малоазийских владений, систематически ослабляли их военное и финансовое положение внутри империи, опасаясь потери своей власти в результате возможного переворота. В результате те местные текфуры которые еще сохраняли патриотический греческий настрой вынуждены были полагаться скорее на иностранцев (каталонских и болгарских авантюристов и/или энтузиастов), чем на имперские власти. В греческой среде начались брожения: население не пускало в города имперских сборщиков налогов, так как деньги не тратились на защиту от турок. Бунт Кассианоса 1306 года также имел явный антиконстантинопольских характер и представлял собой протест против бессилия имперской власти в разгар турецких нашествий.

Официальная имперская пропаганда этой эпохи продолжала бороться с западными врагами в лице «латинян» и «франков», которые на самом деле угрозы для империи не представяли, поскольку не имели желания заселять её территории.

27 июля 1302 года византийская армия потерпела поражение в битве при Бафее, после чего под контроль османов попала область Мезофиния, между Никомедией и долиной р. Сакарья.

Между 1302 и 1307 годами набеги тюркско-османских гази на остатки византийских владений в северо-западной Анатолии были особенно разрушительными. Сакарьинская кампания Османа 1304 года создала атмосферу паники и безнадёжности среди местного греческого населения: жители тысячами бросались к морю в надежде укрыться в Константинополе, поскольку полчища турок доходили уже до Босфора.

В этот период основной целью османов стали установление контроля над дорогами Вифинии и изоляция крупных греческих городов путём установления их военной и продовольственной блокады. В 1308 году османы захватили крепость Трикокка, перезав таким образом связь между Никомедией и Никеей. В том же году мусульманские пираты эмира Али взяли остров Калолимнос, прервав морскую связь Константинополя с Пруссой. В 1316—1317 году началась осада Пруссы: турки заняли гору Вифинский Олимп, у подножия которой располагался город.

В 1326 году пала Пруса. В 1331 году была утрачена Никея, в 1337 году пришёл черёд Никомедии. Стоит отметить что все эти греческие города не были взяты штурмом. На момент сдачи в них также пока не начался голод, за исключением Никомедии. Само решение о добровольной сдаче приняли местные греческие власти исходя из сложившейся ситуации: потеря связей с Константинополем и планомерное заселение турками окружающей сельской местности. В 1338 году османы заняли Скутари (Ускюдар), став лицом к лицу с Константинополем, за которым теперь они стали пристально наблюдать с другой стороы узкого 600-метрового пролива. Единственным уцелевшим владением Византии в Вифинии оставались крепости Хиле, Гераклия Понтийская, Амстрида и Пеги (Карабиге). Тысячи малозийских греков стекались в хорошо укрепленные Пеги. Но из-за скученности, недоедания и болезней крепость вскоре поразила чума. Пеги были покорены турками в 1371 году после долгой осады.

Впрочем, среди греческих беженцев было немало и тех кто бежал не в сторону сжимающейся Византии, а наоборот — вглубь османской территории. Эти люди укрывались от более высоких византийских налогов, а также старались вывести своё имущество с линии фронта в более спокойные, пусть и сильно исламизированные регионы. Вожди приграничных византийский крепостей (текфуры), видя демографическое преимущество турок вообще и османов в частности, нередко напрямую договаривались с ними о бескровной капитуляции. Это в значительности степени подтвержает гипотезу некоторых ученых о том, что османское общество не столько уничтожило Византию, сколько поглотило её. В отличие от монголов, турки быстро переняли у греков навыки земледелия (в особенности хлебопашество) и перешли на оседлый образ жизни. Немалую роль в этом процессе сыграло и постепнное отуречивание местного греческого крестьянства.

В глубине Малой Азии сопротивление османам продолжали оказывать Филадельфия, превратившаяся в город-государство. Её нельзя было назвать частью Византии, так как константинопольский монарх, став вассалом османского султана, был вынужден предоставить туркам гарнизон для покорения Филадельфии в 1390 году.

Положение дел во Фракии

После утраты Никомедии в 1337 году Византия стала преимущественно европейской державой. Последним имперским проблеском стала удачная попытка присоединить Эпирский деспотат, входивший в состав Византии в 1341—1348 годах. Но положение дел в её западных владениях в целом было не намного лучше чем в восточных из-за глубокого внутригражданского раскола в поздневизантийском обществе, которое разделилось на «западников», «туркофилов» и «грекоманов». В ходе разразившейся гражданской войны императрица Анна сама призвала 6 000 турок эмира Сарухана на помощь в борьбе с противниками. Как часто было в таких случаях, вместо настоящих сражений наёмники в 1346 году в очередной раз занялись грабежами мирных греческих крестьян и горожан Фракии. После этого погрома византийская Фракия окончательно превращается в бедную, разорённую и крайне запущенную балканскую окраину. А сама «императрица» в итоге вынуждена была занятся распродажей металлов и украшений из столичных церквей. 19 мая 1346 года в самом Константинополе происходит обвал здания храма Св. Софии, который долгое время не ремонтировался. Многие горожане принялись помогать с восстановлением стены, но это событие было интерпретировано как плохой знак.

В 1340-х годах в связи с гражданской войной византийский монетный двор навсегда прекращает печатать золотые иперпиры, игравшие роль твердой валюты тех времён. С этого времени на императорских свадьбах также исчезает посуда и драгметаллов: её заменяют свинцовые подделки.

Голод и болезни

Население поздней Византии, а точнее того что от неё осталось (Восточной Фракии), страдало от голода и болезней. В условях непрекращающихся войн, греческие крестяне не имели возможности сеять и собирать урожай. C 1300-х годoв сельские дороги запущенной и плохо охранявшейся Восточной Фракии наводнили кочевые отряды никому неподвластных турок и туркмен, которых на берег высаживали турецкие пираты, и которые грабили попадающиеся им на пути византийские обозы, идущие в Константинополь. Дошло до того что руки кочевников едва не погиб сам император, который возвращался в столицу после стычки с сербской армией. Многочисленные беженцы стремились укрыться от турок внутри городских стен, что приводило к скученности и антисантирии. В поздней Византии постоянно вспыхивали эпидемии чумы и прочих болезней. Потребности византийского населения в зерне обеспечивали фактически только генуэзские корабли, привозившие его из Крыма. Однако вместе с зерном в города Византии попадали и черные крысы, паразиты которых были переносчиками чумы. Однако и городские стены превращались для беженцев в ловушку: не имея возможности снять турецкую осаду, их население вскоре оказывалось перед выбором либо сдаться туркам, либо умереть от голода. В особенности это касалось непортовых городов таких как Прусса и Никея. Напротив, полукочевые турки и туркмены вели менее скученный образ жизни, а потому меньше страдали от эпидемий чумы и других болезней.

Османское завоевание Восточной Фракии

Османское завоевание Восточной Фракии началось в 1352 году с захвата Цимпи. В 1354 году турки захватили Галлиполи и подчинили себе весь Геллеспонт. Всего за 10 лет османы захватили практически всю территорию последней Византийской провинции. Христианское население крепостей, оказавших сопротивление (атаван) османам, было полностью уничтожено, и их заново заселяли уже только одни турки. В городах, пожелавших добровольно сдаться по первому приказу, сохранялось христианское население со всеми правами собственности на землю (ерлю еринде). В этих населённых пунктах и несколько десятилетий спустя, по наблюдениям французского путешественника 1432 года, жили либо одни греки, либо смесь из греков и постепенно подселяющихся к ним турок.

Усиление феодальной раздробленности: эпоха деспотатов

Византия, долго сохранявшая позднеантичные имперские традиции унитарной власти, не была по своей сути предрасположена к посторению ярко выраженного феодализма. Однако под влиянием западноевропейских, славянских и мусульманских традиций с их склонностью к формированию рыхлых феодально разробленных ареалов подобные тенденции начинают проникать и в греческий ареал. Падение Константинополя в 1204 году привело к формированию нескольких греческих феодальных образований, конкурирующих друг с другом за право обладания Константинополем.

Слабость греческого феодализма и его неспособность до конца порвать с античными традициями, уже не вписывающимися в новые реалии, в конечном счёте приводили к катастрофическим результатам: имея силы только на борьбу друг с другом, эти государства продложали слабеть экономически и параллельно теряли всё большие территории по своим внешним периметрам. Это касалось даже Никейской империи, которая в 1211 году сумела отнять Пафлагонию у Трапезундской империи, но в 1207 году уступила сельджукам огромную часть территорию вокруг Саталии (Анталья).

После начала гражданских войн, фактически совпавших с периодом активных сербских завоеваний на Балканах в 1340-х годах, деспотатизация оставшихся византийский владений приняла ещё более очевидный характер. В этот период деспоты Салоник, Мореи, Филадельфии и даже Селимбрии (совр. Силиври) стали фактически независимыми от Константинополя. И без того небольшая территория империи продолжала дробится на мелкие деспотаты между конкурирующими претендентами на престол. В ХV веке ситуация стала ещё более катастрофической: в качестве платы за услуги разного рода наёмников императорам приходилось продавать (Салоники) или попросту отдавать (о. Лемнос) те или иные территории империи.

Литература

• Дональд М. Никол. Последние столетия Византии, 1261-1453. Нью-Йорк. 1972 год.
• Сперос Врионис Мл. Упадок средневекового эллинизма в Малой Азии и процесс исламизации с ХI по ХV века. 2008.

Отрывок, характеризующий История Византийской империи (1261—1453)

– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.