История Восточной Азии

История Восточной Азии К региону Восточной Азии относятся Дальний Восток России, Китай, Тайвань, Япония, КНДР, Республика Корея и Монголия.

Восточная Азия

Древний Китай

Ся

Ся (кит. 夏朝, пиньинь xià cháo) — легендарная династия, согласно традиционным представлениям, правившая в древнем Китае, в период с 2070 год до н. э. по 1765 год до н. э., еще одна версия относит правление династии к 2700 году до н. э. Китайские археологи нередко связывают династию Ся с археологической культурой Эрлитоу. На территории, отождествляемой с Ся, в эп. Чжоу расположилось царство Цзинь.

Согласно китайской мифолого-исторической традиции, основоположником китайской государственности был Жёлтый Император — Хуан-ди, который в XXVII веке до н. э. после трудной борьбы сумел подчинить себе вождей отдельных племён и создал своё государство в горах Куньлунь — далеко на западе от бассейна реки Хуанхэ.

Установив мир, Хуан-ди принёс жертвы богам, назначил чиновников-управителей и ввёл первые в стране законы. Хуан-ди имел 25 сыновей, 14 из которых (подобно сыновьям библейского Иакова) стали родоначальниками известных китайских кланов. От Хуан-ди (2698 до н. э. — 2597 до н. э.) престол перешёл к Шао-хао, затем — к Чжунь-сюю, потом к Ди-Ку, дальше — к Ди-чжи и наконец к Яо, который был едва ли не наивысшим воплощением добродетели и мудрости правителя. Он объединил и привёл в состояние гармонии страну, установил согласие между людьми, назначил умелых помощников следить за порядком и заботиться о правильном летосчислении. Преемником себе Яо выбрал добродетельного Шуня (2256 до н. э. — 2205 до н. э.). При этом императоре вся страна была разделена на 12 областей, и всюду им были введены установленные им законы.

От Шуня власть перешла к прямому потомку Хуан-ди, Юю из рода Ся, который и считается основателем первой китайской династии Ся. Семнадцать государей этой династии правили на протяжении трёх с половиной веков.

Шан

Государство Шан (кит.: 商朝), альтернативные названия государство Инь (кит.: 殷代) или государство Шан-Инь — государственное образование, существовавшее с 1600 по 1027 год до нашей эры в землях к северу от выхода р. Хуанхэ на Великую китайскую равнину. Государство Шан предшествовало государству Чжоу.

Шан является первым китайским государственным образованием, реальность существования которого подтверждена не только археологическими находками, но также нарративными и эпиграфическими письменными источниками. Наиболее подробное описание истории Шан содержится в сочинении Сыма Цяня «Исторические записки». В результате раскопок были обнаружены цзягувэнь — иероглифические надписи на панцирях черепах и гадательных костях животных, а также бронзовых, нефритовых, керамических, каменных изделиях. Большое число находок было сделано на территории столицы Иньсюй (кит. упр. 殷墟, пиньинь: Yīnxū, палл.: Иньсюй), которая была расположена в районе современного города Аньян в провинции Хэнань. Территория древнего города включена в список всемирного наследия ЮНЕСКО.

Чжоу

Династия Чжоу (кит. упр. 周朝, пиньинь: Zhōu Cháo, палл.: Чжоу; с 1045 до н. э. по 221 до н. э.) свергла династию Шан и прекратилась после победы династии Цинь.

Хотя династия длилась формально около 800 лет, этот период был неоднородным, и историки делят его на несколько периодов.

1. Западная Чжоу (1045 до н. э. — 770 до н. э.) — когда дом Чжоу владел территорией в бассейне Средней Хуанхэ.
2. Восточная Чжоу (770 до н. э. — 256 до н. э.) — когда дом Чжоу постепенно утрачивал гегемонию, а территория Китая была поделена между отдельными царствами.

2.1 Вёсны и Осени (период) (Чуньцю), соответствующий хронике (чуньцю) царства Лу, которую редактировал Конфуций, период заканчивается в 481 г. до н. э., а берет своё начало ещё в 722 г. до н. э..Тогда на территории Китая существовало большое число отдельных владений (часть из них было китайскими, а часть — создана другими народами). Правитель (ван) царства Чжоу обладал центральной властью — сначала реальной, потом всё более номинальной.

2.2 Период Сражающихся царств (Чжаньго) начиная с 403 до н. э. и далее до 249 до н. э., когда царство Чжоу было уже уничтожено — политику в Китае определяли другие царства.

При этом, говоря о Восточной Чжоу, имеют в виду скорее само царство Чжоу, превратившееся к тому времени в удельное царство и утратившее главенство, а периоды Чуньцю и Чжаньго рассматривают с точки зрения взаимоотношения всех государств и удельных княжеств на территории Китая.

Период Сражающихся царств

Период Сражающихся царств (кит. трад. 戰國時代, упр. 战国时代, пиньинь: Zhànguó Shídài, палл.: Чжаньго шидай) — период китайской истории от V века до н. э. до объединения Китая Цинь Шихуанди в 221 до н. э. Этот период считается частью правления династии Восточная Чжоу, непосредственно следующим за периодом Вёсен и Осеней (Чуньцю), хотя династия Чжоу прекратила существование в 256 до н. э., на 35 лет раньше создания Империи Цинь и окончания данного периода.

Этот период описан в первую очередь в поздней хронике «Стратегии Сражающихся царств» (кит. трад. 戰國策, упр. 战国策, пиньинь: Zhàn Guó Cè, палл.: Чжаньгоцэ, буквально: «Стратегии Сражающихся царств»). Хроники менее подробные, чем Цзочжуань, поэтому об этом периоде известно меньше, чем о Вёснах и Осенях.

Если в предыдущий период царства признавали формальное господство дома Чжоу и выступали в защиту «цивилизованных стран» (с домом Чжоу во главе) от «варварского» окружения, в данный период центральное царство Чжоу ослабло настолько, что перестало приниматься во внимание.

Конфуцианство

Конфуциа́нство (кит. трад. 儒學, упр. 儒学, пиньинь: Rúxué, палл.: Жусюэ) — этико-философское учение, разработанное Конфуцием (551—479 до н. э.) и развитое его последователями, вошедшее в религиозный комплекс Китая, Кореи, Японии и некоторых других стран. Конфуцианство является мировоззрением, общественной этикой, политической идеологией, научной традицией, образом жизни, иногда рассматривается как философия, иногда — как религия.

В Китае это учение известно под названием 儒 или 儒家 (то есть «школа учёных», «школа учёных книжников» или «школа образованных людей»); «конфуцианство» — это западный термин, который не имеет эквивалента в китайском языке.

Конфуцианство возникло как этико-социально-политическое учение в период Чуньцю (722 до н. э. — 481 до н. э.) — время глубоких социальных и политических потрясений в Китае. В эпоху династии Хань конфуцианство стало официальной государственной идеологией, конфуцианские нормы и ценности стали общепризнанными.

В императорском Китае конфуцианство играло роль основной религии, принципа организации государства и общества свыше двух тысяч лет в почти неизменном виде, вплоть до начала XX века, когда учение было заменено на «три народных принципа» Китайской Республики.

Центральными проблемами, которые рассматривает конфуцианство, являются вопросы об упорядочении отношений правителей и подданных, моральных качествах, которыми должен обладать правитель и подчинённый и т. д. Формально в конфуцианстве никогда не было института церкви, но по своей значимости, степени проникновения в душу и воспитания сознания народа, воздействию на формирование стереотипа поведения, оно успешно выполняло роль религии.

Буддизм

Предположительно, буддизм проник в Китай в I веке н. э. из Средней Азии, хотя имеются легенды о том, как буддийские монахи посетили Китай во время правления царя Ашоки. До VIII века Китай был очень активным очагом буддизма.

67 н. э. считается официально годом появления буддизма в Китае, который принесли монахи Мотон и Чуфарлан. В 68 н. э., под покровительством императора они основали Храм Белой лошади (白馬寺), который до сих пор сохранился недалеко от столицы Лояна. В конце II века большая община была основана в Пэнчэне (сейчас Сюйчжоу, пров. Цзянсу).

Первые тексты школы Махаяна перевёл на китайский язык кушанский монах Локакшема в Лояне между 178 и 189 н. э.

Процветание буддизма пришлось на период правления династии Тан (618—907). В это время Китай был очень открыт иноземному влиянию, тогда восстановились отношения с Индией, и многие китайские монахи ездили в Индию с IV по XI век.

Столица династии Тан Чанъань (современный Сиань) превратился в духовный центр буддизма. Отсюда буддизм распространился в Корею и Японию.

Среди школ религиозной практики наибольшим влиянием по сей день пользуется школа Цзинту («чистой земли»), декларирующая спасение верой в будду Амитабху, владыку буддийского рая — «чистой земли». В основе мировоззрения и практики этой школы лежала доктрина «думания о Будде» (нянь-фо), предполагавшая, что молитвы Амитабхе и даже одно произнесение его имени способны даровать перерождение в блаженном царстве «чистой земли».

Название другой распространённой школы буддийской практики — чань — восходит к санскр. «дхьяна», что значит созерцание, медитация. Последняя всегда занимала важное место в практике буддизма, но для приверженцев чань она превратилась в самоцель. Эта школа, основанная, по преданию, индийским проповедником Бодхидхармой (кит. Дамо) в середине VI века, отвергла изучение сутр и всякий ритуал. Медитацию наставники чань трактовали по-новому — как спонтанное самораскрытие «истинной природы» человека в его эмпирическом существовании. В отличие от прочих буддийских школ чаньские учителя высоко ценили физический труд, особенно труд в коллективе. Будучи наиболее китаизированной формой буддизма, школа чань оказала огромное влияние на китайское искусство.

Наконец, в VIII-IX веках на теорию и практику китайского буддизма заметное влияние оказывал тантризм (см. Тантра).

В течение длительного времени буддизм пользовался покровительством императорского двора, однако в 845 император У-цзун стал инициатором суровых гонений на буддизм, целью которых был подрыв экономич. самостоятельности сангхи и сокращение её численности. В середине IX века позиции сангхи были подорваны в результате действий правительств, репрессий, и вскоре начинается её медленный, но неуклонный упадок. Буддийская традиция во многом утратила былую творческую энергию и своё особое место в общественной и культурной жизни. С одной стороны, сангха становится инструментом государственной политики, находящимся под строгим контролем властей: государственная администрация устанавливала квоты и даже экзамены для желавших принять монашеский постриг, прикрепляла монахов к определённому монастырю, а наиболее заслуженным из них жаловали особые знаки отличия: существовала сеть административных органов, осуществлявших надзор за монашеством. С другой стороны, буддизм почти слился с народной религией, а буддийские институты стали служить интересам отдельных социальных организаций и групп — влиятельным семействам, деревенским общинам, профессиональным объединениям и т. п. Всё большее значение приобретает буддийская религиозная практика — «памятование о будде» (молитва, обращённая к будде Амитабхе) и чаньское учение о «мгновенном просветлении».

С другой стороны, на уровне народной религии буддизм вступает в активное взаимодействие с популярными верованиями, внеся значительный вклад в становление китайского религиозного синкретизма, а ряд персонажей буддийского пантеона (Амитофо — Амитабха; Гуаньинь — женская ипостась Авалокитешвары) превращаются в наиболее почитаемых в народе божеств. В позднее средневековье элементы буддийские учения включаются в мировоззренческие системы ряда религиозных сект (в особенности эсхатологические мотивы пришествия Милэфо — Будды Майтреи).

Даосизм

Даосизм в стабильной религиозной организации сформировался только во II веке, но многочисленные свидетельства говорят, что даосизм возник существенно раньше, во всяком случае в V — III веках до н. э. уже имелась развитая традиция, подготовившая элементы учения, активно используемые в Средние века.

Основными источниками даосизма послужили мистические и шаманские культы царства Чу и других «варварских» государств на юге Китая, учение о бессмертии и магические практики, развившиеся в царстве Ци и философская традиция северного Китая.

Философские сочинения, относящиеся к даосизму, начинаются с эпохи Борющихся Царств (Чжаньго) в V век до н. э., практически одновременно с учением Конфуция. Традиция считает основоположником даосизма легендарного Жёлтого Императора Хуанди. Несколько более достоверным основателем даосизма считается древнекитайский мудрец Лао-цзы. Даосской традицией ему приписывается авторство одной из основных книг даосизма — «Дао Дэ Цзин». Этот трактат явился ядром, вокруг которого стало формироваться учение даосизма. Еще одним знаменитым текстом раннего даосизма является «Чжуан-цзы», автором которого является Чжуан Чжоу (369—286 гг. до н. э.), известный под именем Чжуан-цзы, в честь которого и названо его произведение.

В начале II века н. э. фигура Лао-цзы обожествляется, разрабатывается сложная иерархия божеств и демонов, возникает культ, в котором центральное место занимают гадание и обряды, «изгоняющие» злых духов. Пантеон даосизма возглавил Яшмовый владыка (Шан-ди), который почитался как бог неба, высшее божество и отец императоров («сынов неба»). За ним следовали Лао-цзы и творец мира — Пань-гу.

Цинь и Хань

Цинь

Основатель династии — Цинь Шихуан — объединил Китай под своей властью в 221 до н. э., разделив страну на 36 провинций, управлявшихся чиновниками, назначаемыми императором. Император Цинь Шихуан создал централизованное, управляемое государство на основе легизма, при этом проводились репрессии против сторонников конфуцианства: так, в 213 до н. э. был издан указ о сожжении недозволенных сочинений, находящихся в частном владении, а в 212 до н. э. были казнены 460 конфуцианцев и значительное число было «сослано на границы».

Цинь Шихуан объявил о прекращении всех войн навек, собрал от князей оружие и переплавил, построив 12 больших монументов. Он упорядочил меры и веса, ввёл стандартное написание иероглифов, организовал жёсткую бюрократическую систему правления.

Правление Цинь Шихуана характеризовалось большим количеством общественных работ, на которых были задействованы миллионы граждан. В этот период была начата постройка Великой Китайской стены длиной 8851,8 км, построены уникальная гробница Цинь Ши Хуана, в которую входила Терракотовая армия, огромнейший императорский дворец Эпан. Сеть дорог общей длиной 7500 км опоясывала страну, дороги были шириной 15 м с тремя полосами, причём центральная полоса предназначалась для императора.

Смерть Цинь Шихуана в 210 до н. э. наступила во время поездки по стране, в которой его сопровождали его младший сын Ху Хай, начальник канцелярии Чжао Гао и главный советник Ли Сы. Опасаясь волнений, они скрыли смерть императора и, вступив в сговор, сфабриковали от имени императора письмо, в котором престолонаследником объявлялся не старший сын Фу Су, а младший — Ху Хай. В этом же письме содержался приказ о «даровании почётной смерти» Фу Су и военачальнику Мэн Тяню.

Ху Хай в 21-летнем возрасте вступил на трон под именем Эр Ши-Хуанди, однако фактически оставался марионеткой Чжао Гао и через три года был принуждён к самоубийству по его приказанию.

В империи начались восстания, возглавленные Чэнь Шэном, У Гуаном и Лю Баном (конец 209 — начало 208 до н. э.). В октябре 207 до н. э. столица империи Сяньян была взята армией Лю Бана, провозглашённого императором и ставшего основателем династии Хань.

В январе 206 до н. э. генерал Сян Юй повторно взял столицу, которую ему уступил Лю Бан, разрушил город и массово истребил жителей, Цзыин — последний правитель Цинь — был казнён.

Хань

Империя Хань (кит. трад. 漢朝, упр. 汉朝, пиньинь: Hàn cháo, палл.: Хань чао; 206 до н. э.—220 н. э.) — китайская империя, в которой правила династия Лю, и период истории Китая после империи Цинь перед эпохой Троецарствия. Свидетельством успеха ханьской внутренней политики стало то, что она просуществовала дольше любой другой империи в китайской истории. Её правление и институты послужили образцом для всех последующих. Более того, основная этническая группа китайцев по имени государства стала называться хань.

Правящую в империи Хань династию основал Лю Бан. Начальный период (206 до н. э.-9 н. э.) со столицей Чанъань носит название ранней Хань (кит. 前漢) или западной Хань (кит. 西漢). История этой империи изложена в письменном сочинении Ханьшу. Правление династии Лю прервалось на 16 лет в 8-23 гг. в результате захвата власти родственником династии по женской линии Ван Маном (империя Синь).

Второй период (25-220) со столицей Лоян называется поздней Хань (кит. 後漢) или восточной Хань (кит. 東漢). Его история излагается в сочинении Хоу Ханьшу.

Эпоха Троецарствия

Эпоха Троецарствия, Саньго (кит. трад. 三國, упр. 三国, пиньинь: Sānguó, палл.: Саньго) — период времени в древнем Китае с 220 г. по 280 г., вошедший в историю как борьба и противостояние между тремя различными государствами Китая — Вэй, У и Шу.

Конец II и начало III в. прошли в Китае под знаком внутриполитических междоусобиц, в ходе которых на первый план вышло несколько наиболее удачливых полководцев. Один из них, знаменитый Цао Цао, господствовал на севере, в бассейне Хуанхэ. После его смерти 220 г. его сын Цао Пэй низложив последнего императора династии Хань, провозгласил себя императором и стал править как император династии Вэй. Другой, Лю Бэй, претендовавший на родство с правящим домом Хань, вскоре объявил себя правителем юго-западной части страны Шу. Третий, Сунь Цюань, стал правителем юго-восточной части Китая, царства У со столицей в Нанкине. Возник феномен Троецарствия.

С конца 230-х годов, стали заметны напряжённые отношения между имперским кланом Цао и кланом Сыма.

Краткий период Троецарствия, приведший к образованию двух самостоятельных государств на слабо освоенном до того юге Китая, способствовал освоению юга. В северном Вэй, потомки Цао Цао уже к середине III в. утратили власть, перешедшую к могущественному клану полководца Сыма Янь.

В 265 г. Сыма Янь основал здесь новую династию Цзинь, которой вскоре, в 280 г., удалось подчинить себе Шу и У, объединив под своей властью снова весь Китай, правда, лишь на несколько десятилетий.

Монгольская Империя

К концу 13 века монголы захватили Среднюю Азию, значительную часть Восточной Европы, Персию, Ирак, Камбоджу, Бирму, Корею и часть Вьетнама. Хубилай-хан к 1279 году сумел включить весь Китай в свою империю Юань. Провозглашая эпоху правления Юань на китайский манер, Хубилай не обозначал границ её применения. Поэтому формально это название относилось ко всей Великой монгольской империи, хотя позже его стали использовать только для удела Хубилая. Хубилай также установил специфические отношения «наставник-покровитель» между монгольским двором и верховным ламой школы Сакья в Тибете.

В 1281 была предпринята неудачная попытка монгольского вторжения в Японию. Тайфун, названный японцами «камикадзе», то есть «божественный ветер», дважды разбросал монгольско-китайский флот (см. Монгольские вторжения в Японию).

В 1292 году монгольские войска вторглись на Яву, чтобы отомстить за послов Хубилая, которых обидел Джаякатванг, правитель Сингасари. Против них выступил Виджая (выходец из бывшей правящей династии Сингасари), он помог защитить Джаякатванга от монголов, а после этого выступил против них и прогнал с острова. Со смертью Хубилая в 1294 г. закончилась эпоха монгольских завоеваний и победоносный марш монгольских армий прекратился.

Государство Мин (1368—1644)

В результате длительной борьбы в середине XIV века монголы были изгнаны. К власти пришёл один из руководителей восстания — сын крестьянина Чжу Юаньчжан, основавший государство Мин (кит. упр. 明, пиньинь: Míng; 1368—1644). Китай вновь стал независимым государством.

Монголы, оттеснённые на север, приступают к активному освоению степей современной Монголии. Империя Мин подчиняет себе часть чжурчжэньских племён, государство Наньчжао (современные провинции Юньнань и Гуйчжоу), часть современных провинций Цинхай и Сычуань.

Китайский флот под командой Чжэн Хэ, состоящий из нескольких десятков крупных океанских джонок, за период с 1405 по 1433 совершает несколько морских экспедиций в Юго-Восточную Азию, Индию и к восточному побережью Африки. Не принеся Китаю никакой экономической выгоды, экспедиции были прекращены, а корабли — разобраны.

Империя Цин

Государство Великая Цин ( дайцин гурунь, кит. трад. 大清國, палл.: Да Цин го) — многонациональная империя, созданная и управлявшаяся маньчжурами, в которую позже был включен Китай. Согласно традиционной китайской историографии — последняя династия монархического Китая. Была основана в 1616 году маньчжурским кланом Айсин Гёро на территории Маньчжурии, в настоящее время называющейся северо-восточным Китаем. Менее чем через 30 лет под её властью оказался весь Китай, часть Монголии и часть Средней Азии.

Первоначально династия была названа «Цзинь» (金 — золото), в традиционной китайской историографии «Хоу Цзинь» (後金 — Поздняя Цзинь), по империи Цзинь — бывшему государству чжурчжэней, от которых выводили себя маньчжуры. В 1636 году название было изменено на «Цин» (清 — «чистый»). В первой половине XVIII в. цинскому правительству удалось наладить эффективное управление страной, одним из результатов чего было то, что в этом веке наиболее быстрые темпы роста численности населения наблюдались именно в Китае. Цинский двор проводил политику самоизоляции, что в конце концов привело к тому, что в XIX в. входивший в состав империи Цин Китай был насильно открыт западными державами.

Последующее сотрудничество с западными державами позволило династии избежать краха во время восстания Тайпинов, проводить сравнительно успешную модернизацию и т.о. просуществовать до начала 20 в., однако оно же послужило причиной растущих националистических (антиманчжурских) настроений.

В результате Синьхайской революции, начавшейся в 1911 году, империя Цин была уничтожена, была провозглашена Китайская Республика — национальное государство ханьцев. Вдовствующая императрица Лунъюй отреклась от трона от имени тогда малолетнего последнего императора, Пу И, 12 февраля 1912 года.

История Китайской Республики

В 1911 году Синьхайской революцией была разрушена Цинская империя и образована Китайская Республика. 1 января 1912 года (13-й день 11-го месяца 4609 года по традиционному китайскому календарю) был объявлен первым днём первого года Китайской Республики — введён календарь Миньго. 12 февраля 1912 года было объявлено об отречении императора Пу И от верховной власти. Сунь Ятсен был избран Нанкинской конференцией 29 декабря 1911 года на пост временного президента китайской республики с условием, что в случае согласия Юань Шикая стать президентом Китайской республики Сунь Ятсен добровольно уйдёт в отставку. Сунь Ятсен это условие выполнил, и после отречения императора подал в отставку. 14 февраля Нанкинское собрание единогласно приняло отставку Сунь Ятсена, а на следующий день избрало Юань Шикая временным президентом Китайской Республики.

Создание Китайской Народной Республики

Разгром милитаристской Японии в августе-сентябре 1945 завершил Вторую мировую войну, освободив от японских войск страны Азиатско-Тихоокеанского региона. В Китае шла ожесточенная гражданская война.

Советская Красная Армия полностью оккупировала Маньчжурию, приняв капитуляцию у большей части японской Квантунской армии. К тому времени на территории Маньчжурии действовали лишь разрозненные партизанские отряды и разведгруппы китайских партизан.

В сентябре 1945 начала осуществляться массовая переброска вооруженных сил КПК из северного и Восточного Китая на северо-восток страны. К ноябрю туда перешли около 100 тысяч бойцов 8-й и 4-й армий. Из этих частей, партизанских формирований и местных жителей была сформирована Объединенная демократическая армия (ОДА) Северо-Востока, которая стала костяком Народно-освободительной армии Китая.

Советская армия находилась в Маньчжурии вплоть до мая 1946. За это время советская сторона помогла китайским коммунистам организовать, обучить и вооружить новые китайские войска. В результате, когда гоминьдановские войска начали в апреле 1946 входить в Маньчжурию, они, к своему удивлению, обнаружили там не разрозненные партизанские отряды, а современную дисциплинированную армию коммунистов.

Культурная революция

В 1966 году председателем КПК Мао Цзэдуном была начата массовая кампания по поддержанию революционного духа в массах. Её фактической задачей было утверждение маоизма в качестве единственной государственной идеологии и уничтожение политической оппозиции. Массовая мобилизация молодёжи, получившей название «красногвардейцев», была лишена четкой организации, по причине внезапности действий Председателя и отсутствия единства в среде лидеров КПК. Фанатически преданные «образу Председателя» студенты, рабочие и школьники занялись поиском и разоблачением «классовых врагов», подстрекаемые радикальной кликой к атакам на более умеренных лидеров партии. Самой крупной фигурой в руководящем составе КПК, политически и физически уничтоженной вследствие КР, стал Лю Шаоци. Дэн Сяопин оказался на трудовом перевоспитании — работником тракторного завода. Необузданная энергия критически настроенной молодежи обрушилась на интеллектуалов, религиозные институты, культурные памятники Китая, а также на целый пласт рядовых граждан — носителей старых культурных ценностей. Следствием всего этого стала идеологическая дезориентация общества. Маоизм сохранил своё влияние не более чем идеологический фасад, за которым развернулась политическая борьба за наследование реальной политической власти.

Экономические преобразования

Улучшая отношения с внешним миром, Дэн Сяопин все же ставил первоочередным приоритетом проведение экономических реформ в Китае. Социальная, политическая и экономическая системы внутри страны подверглись серьёзным изменениям во время правления Дэна. Дэн объявил принцип «четырёх модернизаций» основой всех реформ. По этому принципу экономика была поделена на 4 сектора — оборонную промышленность, сельское хозяйство, науку и промышленное производство. В качестве приоритетной была выбрана стратегия «социалистической рыночной экономики». Дэн утверждает, что Китай находится на первой ступени развития социализма, что долгом партии является развитие «социализма с китайской спецификой». Идеологические принципы стали играть минимальную роль в экономике, что со временем доказало свою эффективность. В марте 1992 года Дэн Сяопин заявил на заседании Политбюро ЦК КПК:

Не стоит сковывать себя идеологическими и практическими абстрактными спорами о том, какое имя это всё носит — социализм или капитализм.

Дэн был идеологом реформ, предоставившим теоретическую основу и политическую поддержку для проведения реформ. Но, несмотря на это, многие исследователи и ученые полагают, что, по крайней мере, несколько экономических реформ не были личной идеей Дэна. Например, премьер Чжоу Эньлай первым высказался за приоритет принципа «четырёх модернизаций». Более того, многие реформы были разработаны и реализованы провинциальными руководителями, иногда без согласия центрального правительства. Если реформы удавались, то они применялись на более обширных территориях, перерастая в реформы общегосударственного масштаба. Многие другие реформы были проведены под влиянием опыта т. н. «азиатских экономических тигров». Это было совершенно не похоже на перестройку, инициированную Михаилом Горбачевым в СССР, где почти все преобразования навязывались указанием сверху и были личной идеей Горбачева. В Китае же напротив, реформы были инициированы снизу и подхвачены верхами.

Реформы включали в себя элементы планового, централизованного управления, осуществляемого профессионально подготовленными чиновниками, что отбросило практику массового управления, которая господствовала при Мао.

В сельском хозяйстве большинство «народных коммун» были распущены, а крестьянство в основном перешло на семейный подряд. На втором этапе реформы (1984—1992 гг.) происходил демонтаж плановой системы и переход к рыночной экономике.

Дэн также стал инициатором создания особых экономических зон в Китае, благодаря которым в страну привлекаются иностранные компании и инвестиции.

Отрывок, характеризующий История Восточной Азии

Седьмые – были лица, которые всегда есть, в особенности при молодых государях, и которых особенно много было при императоре Александре, – лица генералов и флигель адъютантов, страстно преданные государю не как императору, но как человека обожающие его искренно и бескорыстно, как его обожал Ростов в 1805 м году, и видящие в нем не только все добродетели, но и все качества человеческие. Эти лица хотя и восхищались скромностью государя, отказывавшегося от командования войсками, но осуждали эту излишнюю скромность и желали только одного и настаивали на том, чтобы обожаемый государь, оставив излишнее недоверие к себе, объявил открыто, что он становится во главе войска, составил бы при себе штаб квартиру главнокомандующего и, советуясь, где нужно, с опытными теоретиками и практиками, сам бы вел свои войска, которых одно это довело бы до высшего состояния воодушевления.
Восьмая, самая большая группа людей, которая по своему огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1 му, состояла из людей, не желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного лагеря ни при Дриссе, ни где бы то ни было, ни Барклая, ни государя, ни Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного, и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий. В той мутной воде перекрещивающихся и перепутывающихся интриг, которые кишели при главной квартире государя, в весьма многом можно было успеть в таком, что немыслимо бы было в другое время. Один, не желая только потерять своего выгодного положения, нынче соглашался с Пфулем, завтра с противником его, послезавтра утверждал, что не имеет никакого мнения об известном предмете, только для того, чтобы избежать ответственности и угодить государю. Другой, желающий приобрести выгоды, обращал на себя внимание государя, громко крича то самое, на что намекнул государь накануне, спорил и кричал в совете, ударяя себя в грудь и вызывая несоглашающихся на дуэль и тем показывая, что он готов быть жертвою общей пользы. Третий просто выпрашивал себе, между двух советов и в отсутствие врагов, единовременное пособие за свою верную службу, зная, что теперь некогда будет отказать ему. Четвертый нечаянно все попадался на глаза государю, отягченный работой. Пятый, для того чтобы достигнуть давно желанной цели – обеда у государя, ожесточенно доказывал правоту или неправоту вновь выступившего мнения и для этого приводил более или менее сильные и справедливые доказательства.
Все люди этой партии ловили рубли, кресты, чины и в этом ловлении следили только за направлением флюгера царской милости, и только что замечали, что флюгер обратился в одну сторону, как все это трутневое население армии начинало дуть в ту же сторону, так что государю тем труднее было повернуть его в другую. Среди неопределенности положения, при угрожающей, серьезной опасности, придававшей всему особенно тревожный характер, среди этого вихря интриг, самолюбий, столкновений различных воззрений и чувств, при разноплеменности всех этих лиц, эта восьмая, самая большая партия людей, нанятых личными интересами, придавала большую запутанность и смутность общему делу. Какой бы ни поднимался вопрос, а уж рой этих трутней, не оттрубив еще над прежней темой, перелетал на новую и своим жужжанием заглушал и затемнял искренние, спорящие голоса.
Из всех этих партий, в то самое время, как князь Андрей приехал к армии, собралась еще одна, девятая партия, начинавшая поднимать свой голос. Это была партия людей старых, разумных, государственно опытных и умевших, не разделяя ни одного из противоречащих мнений, отвлеченно посмотреть на все, что делалось при штабе главной квартиры, и обдумать средства к выходу из этой неопределенности, нерешительности, запутанности и слабости.
Люди этой партии говорили и думали, что все дурное происходит преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии; что в армию перенесена та неопределенная, условная и колеблющаяся шаткость отношений, которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю нужно царствовать, а не управлять войском; что единственный выход из этого положения есть отъезд государя с его двором из армии; что одно присутствие государя парализует пятьдесят тысяч войска, нужных для обеспечения его личной безопасности; что самый плохой, но независимый главнокомандующий будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием и властью государя.
В то самое время как князь Андрей жил без дела при Дриссе, Шишков, государственный секретарь, бывший одним из главных представителей этой партии, написал государю письмо, которое согласились подписать Балашев и Аракчеев. В письме этом, пользуясь данным ему от государя позволением рассуждать об общем ходе дел, он почтительно и под предлогом необходимости для государя воодушевить к войне народ в столице, предлагал государю оставить войско.
Одушевление государем народа и воззвание к нему для защиты отечества – то самое (насколько оно произведено было личным присутствием государя в Москве) одушевление народа, которое было главной причиной торжества России, было представлено государю и принято им как предлог для оставления армии.

Х
Письмо это еще не было подано государю, когда Барклай за обедом передал Болконскому, что государю лично угодно видеть князя Андрея, для того чтобы расспросить его о Турции, и что князь Андрей имеет явиться в квартиру Бенигсена в шесть часов вечера.
В этот же день в квартире государя было получено известие о новом движении Наполеона, могущем быть опасным для армии, – известие, впоследствии оказавшееся несправедливым. И в это же утро полковник Мишо, объезжая с государем дрисские укрепления, доказывал государю, что укрепленный лагерь этот, устроенный Пфулем и считавшийся до сих пор chef d'?uvr'ом тактики, долженствующим погубить Наполеона, – что лагерь этот есть бессмыслица и погибель русской армии.
Князь Андрей приехал в квартиру генерала Бенигсена, занимавшего небольшой помещичий дом на самом берегу реки. Ни Бенигсена, ни государя не было там, но Чернышев, флигель адъютант государя, принял Болконского и объявил ему, что государь поехал с генералом Бенигсеном и с маркизом Паулучи другой раз в нынешний день для объезда укреплений Дрисского лагеря, в удобности которого начинали сильно сомневаться.
Чернышев сидел с книгой французского романа у окна первой комнаты. Комната эта, вероятно, была прежде залой; в ней еще стоял орган, на который навалены были какие то ковры, и в одном углу стояла складная кровать адъютанта Бенигсена. Этот адъютант был тут. Он, видно, замученный пирушкой или делом, сидел на свернутой постеле и дремал. Из залы вели две двери: одна прямо в бывшую гостиную, другая направо в кабинет. Из первой двери слышались голоса разговаривающих по немецки и изредка по французски. Там, в бывшей гостиной, были собраны, по желанию государя, не военный совет (государь любил неопределенность), но некоторые лица, которых мнение о предстоящих затруднениях он желал знать. Это не был военный совет, но как бы совет избранных для уяснения некоторых вопросов лично для государя. На этот полусовет были приглашены: шведский генерал Армфельд, генерал адъютант Вольцоген, Винцингероде, которого Наполеон называл беглым французским подданным, Мишо, Толь, вовсе не военный человек – граф Штейн и, наконец, сам Пфуль, который, как слышал князь Андрей, был la cheville ouvriere [основою] всего дела. Князь Андрей имел случай хорошо рассмотреть его, так как Пфуль вскоре после него приехал и прошел в гостиную, остановившись на минуту поговорить с Чернышевым.
Пфуль с первого взгляда, в своем русском генеральском дурно сшитом мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался князю Андрею как будто знакомым, хотя он никогда не видал его. В нем был и Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков генералов, которых князю Андрею удалось видеть в 1805 м году; но он был типичнее всех их. Такого немца теоретика, соединявшего в себе все, что было в тех немцах, еще никогда не видал князь Андрей.
Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков, очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками. Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по немецки, где государь. Ему, видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте. Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль, заложил по своей теории. Он что то басисто и круто, как говорят самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf… или: zu Grunde die ganze Geschichte… или: s'wird was gescheites d'raus werden… [глупости… к черту все дело… (нем.) ] Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея, сколько через него, и проговорил смеясь: «Da muss ein schoner taktischcr Krieg gewesen sein». [«То то, должно быть, правильно тактическая была война.» (нем.) ] – И, засмеявшись презрительно, прошел в комнату, из которой слышались голоса.
Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука – теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.
В 1806 м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daji die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird». [Ведь я же говорил, что все дело пойдет к черту (нем.) ] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории – приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и ворчливые звуки его голоса.


Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:
– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.
Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как бы начальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостиную карты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышать мнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие (впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисского лагеря.
Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, во избежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем (кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позицию в стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армия должна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давно был составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с целью отвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько с целью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионов предположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, не имея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали его мнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривал мнение шведского генерала и во время спора достал из бокового кармана исписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленной записке Толь предлагал другой – совершенно противный и плану Армфельда и плану Пфуля – план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль во время этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении) молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что он никогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит. Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложение своего мнения, он только сказал:
– Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложил прекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn, sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.) ] Или отступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.) ] Что ж меня спрашивать? – сказал он. – Ведь вы сами знаете все лучше меня. – Но когда Волконский, нахмурившись, сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдруг одушевившись, начал говорить:
– Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, а теперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все в точности по основаниям, изложенным мною, – говорил он, стуча костлявыми пальцами по столу. – В чем затруднение? Вздор, Kinder spiel. [детские игрушки (нем.) ] – Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем по карте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразности Дрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительно пойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.
Паулучи, не знавший по немецки, стал спрашивать его по французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившему по французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, который быстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Он беспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросил доказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказанную верность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по французски его мысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, ваше превосходительство? (нем.) ] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет по своим, сердито кричал на Вольцогена:
– Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да, что еще тут толковать? (нем.) ] – Паулучи и Мишо в два голоса нападали на Вольцогена по французски. Армфельд по немецки обращался к Пфулю. Толь по русски объяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.
Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрее озлобленный, решительный и бестолково самоуверенный Пфуль. Он один из всех здесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому не питал вражды, а желал только одного – приведения в действие плана, составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, был неприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважение своей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всех говоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было на военном совете в 1805 м году, – это был теперь хотя и скрываемый, но панический страх перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении. Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и его страшным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, и его, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории. Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность, он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими на затылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения и презрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверить на огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал от него.
Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались, тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее было возможно вывести какое нибудь общее заключение из всего сказанного. Князь Андрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы и опровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно и часто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и не может быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого так называемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидность истины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия и обстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелей войны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в каком будет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать, какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, который закричит: „Мы отрезаны! – и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди, который крикнет: «Ура! – отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как под Шепграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем. Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическом деле, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий, значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когда она наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, что мы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодность Дрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этом его сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши, и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тот момент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Разве гений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти тому направо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском и властью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качества гения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“
Так думал князь Андрей, слушая толки, и очнулся только тогда, когда Паулучи позвал его и все уже расходились.
На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии.


Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.