История Гавайских островов

Поделись знанием:
(перенаправлено с «История Гавайев»)
Перейти к: навигация, поиск

Коренные гавайцы, жившие на островах на протяжении 14 веков до появления первых европейцев, принадлежат к обширной полинезийской семье. Когда началась эпоха Великих географических открытий, полинезийцы уже изучили Тихий океан и острова, входящие в полинезийский треугольник — территорию, заключённую между Гавайскими островами, островом Пасхи и Новой Зеландией.

Единой точки зрения на историю заселения Гавайских островов до сих пор не сложилось. Согласно наиболее распространеной точке зрения первые полинезийцы прибыли с Маркизских островов приблизительно в 300 году н. э., за которыми приблизительно в 1300 году последовали переселенцы с Таити, покорившие первых поселенцев и сформировавшие более сложную религиозную и социальную систему на островах. Согласно другой точке зрения, была лишь одна и продолжительная волна заселения.





Древняя история Гавайских островов

Общественный строй

Согласно гавайским легендамК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 5023 дня], одним из пришельцев был Паао, жрец из Таити, который, поссорившись со своим братом, поплыл на север с 38 родственниками и слугами. Добравшись до Гавайских островов в 1125 году (возможно, даже случайно), он стал жрецом новой религии. Найдя местного короля злым и безнравственным человеком, Паао отправил посланников за помощью на Таити. Оттуда прибыл местный вождь, которого звали Пили. Он сверг короля-тирана и стал новым королём. Считается[кем?], что Пили был предком короля Камеамеа I, основавшего (1810) Гавайское королевство, а потомки Паао были при нём верховными жрецами.

После восшествия на трон Пили Гавайи в течение нескольких веков оставались изолированной территорией, прервавшей всякие связи с остальными народами Полинезии. Эта длительная эпоха в истории Гавайских островов была отмечена непрекращавшейся борьбой между местными вождями, или алиями, за новые земли и верховенство. Само королевство распалось на четыре самостоятельных государства, располагавшихся на островах Гавайи, Мауи, Оаху и Кауаи во главе с местными королями. Другие маленькие острова часто становились самостоятельными государствами, но они были недолговечны, и в скором времени оказывались покорены одним из более сильных 4 королевств. Долгое время местными вождями предпринимались попытки объединить все острова, но все они были безуспешными (эта цель будет достигнута только при короле Камеамеа I (1810—1819)).

В древней истории Гавайских островов все сферы общественной жизни (государственная власть, социальная и экономическая сферы) были тесно связаны с религией. Общественный строй был очень похож на ту модель, что была в средневековой Европе. Верховенствующее положение занимали вожди различных уровней, внизу иерархической системы — население, выполнявшее «чёрную» работу и полностью подчинявшееся воле этих вождей. В то время не было среднего класса в современном смысле слова, но существовали кахуны (от гавайского kahuna) — жрецы, лекари, мореплаватели и различные специалисты, приближённые по своему положению в обществе к вождям.

Границы королевств часто менялись в ходе нередких на островах войн между племенами и кланами. После того как верховный вождь завоёвывал земли, которые хотел присоединить, он в дальнейшем делил их между вождями более низкого ранга, обязанными верностью верховному вождю. Верховный вождь мог отнять дарованные земли и передать их другому приближённому. Общинное население было прикреплено к земле, хотя оно могло переходить от одного феодала к другому. При этом свою землю, но и За пользование землёй, которую они обрабатывали, общинники отдавали феодалу часть произведенной ими продукции (это касалось и вылова рыбы). Военные отряды феодалов формировались в случае войны из подчинённых им общинников.

Любым серьёзным действиям, будь то строительство дома или битва, предшествовала религиозноя церемония. Религия заключалась в поклонении силам природы и духам предков. Боги олицетворяли различные силы природы. Существовало множество богов, но среди них можно выделить трёх главных: Кане (гавайское Kane), бог света и жизни; Лоно (гавайск. Lono), бог урожая; Ку (гавайск. Ku), бог войны. Наиболее почитаемым богом был Ку. Место поклонения и жертвоприношения у гавайцев называлось хеиау (гавайск. heiau). Нередко совершались и человеческие жертвоприношения.

На Гавайских островах сложилась особая система религиозного права, или капу (от гавайск. kapu), заключавшаяся в системе запретов, за нарушение которых следовало жестокое наказание. Простому человеку запрещалось стоять в присутствии верховного вождя, власть которого обожествлялась, трогать его одежду. Женщины не могли есть в присутствии мужчин, им запрещалось употреблять в пищу свинину, бананы, кокосы и некоторые виды рыбы. Система капу защищала также интересы вождей, занимавших более низкое положение, чем верховный вождь.

Культура и быт древних гавайцев

В большинстве случаев население селилось рядом с морем, которое даровало им основную их еду — рыбу. Сами же гавайцы были опытными рыбаками, мастерски обученными всему, что связано с их ремеслом. Основным видом судна было каноэ. При этом сооружались как одноместные, так и многоместные каноэ с сетями из листьев пандануса или кокосовой пальмы, предназначенными для вылова крабов.

Основным занятием в свободное время было строительство домов, так как семья обычно нуждалась в нескольких жилых помещениях. Жилище не было очень надёжным, а крыша покрывалась пальмовыми листьями.

Особое отношение у гавайцев было к огню: он считался священным. Огонь добывался трением двух кусков древесины друг о друга.

Обеспечение семьи едой было обязанностью мужчины. В основном ели рыбу и пои (от гавайского poi), которую делали из таро (Colocasia esculenta). Так как для выращивания таро требуется большое количество воды, создавались ирригационные системы, а поля были похожи на современные рисовые. После сбора урожая таро выдерживали на пару в подземных печах — иму (от гавайского imu), после чего толкли до пастообразной консистенции. Другими сельскохозяйственными культурами, менее распространёнными, были батат, или сладкий картофель, хлебное дерево, ямс, кокосовая пальма, сахарный тростник и морские водоросли. Также разводились свиньи, собаки и куры. По легендам Гавайских островов, до появления первых людей здесь жили менехуне, карлики, питавшиеся бананами и строившие храмы своим богам. Именно им жители обязаны появлением прудов, в которых можно было разводить рыбу.

Женщины растили детей, плели циновки, шили капу (от гавайского kapa) — одежду (в основном юбки) из внутренней части коры тутового дерева. Затем одежда окрашивалась в серый, коричневый, голубой, красный и жёлтый цвета, а также украшалась декоративными узорами.

Одежды требовалось немного из-за тёплого климата Гавайских островов. Женщины носили короткие юбки, а мужчины — мало (от гавайского malo), набедренные повязки.

Широко использовались листья пандануса. Создавались великолепные украшения из дерева, камня, ракушек и костей животных. Повсеместно была распространена нательная татуировка. Но наибольшее восхищение вызывают работы из перьев крошечных птиц, из которых делались головные уборы и даже плащи.

У гавайцев было множество игр и развлечений. Гавайцы любили плавать и кататься на деревянных досках (что-то наподобие современного сёрфинга). Любимым занятием вождей был спуск на специальных санях с крутых склонов, простые дети делали это на листьях кокосовой пальмы. Кулачные бои, реслинг и бег были очень популярны. Весьма зрелищными были военные парады и сражения.

От древних гавайцев сохранилось много наскальных рисунков. Письменности они не имели. Высокого уровня достигли поэзия и фольклор.

Открытие Гавайев европейцами

На протяжении многих веков Гавайские острова оставались неизвестными для жителей Европы. Во время кругосветных путешествий эпохи Великих географических открытий корабли португальских, испанских, голландских мореплавателей проплывали либо южнее, либо севернее островов. Существовавшие в прошлом предположения о том, что о Гавайских островах давно знали испанские и голландские мореплаватели, в настоящее время считаются безосновательными. Первым европейцем, заметившим Гавайские острова, был английский мореплаватель Джеймс Кук, искавший в то время пролив, который позволил бы сократить путь из Европы в Азию. Европеец, первый увидевший гавайский берег, был сочтён местными жителями за бога.

Джеймс Кук родился в 1728 году в семье подёнщика. Дослужив до ранга помощника капитана на торговом флоте, Кук в 1755 году перешёл на военный флот простым матросом. В 1763—1767 годах он проводил съёмку берегов острова Ньюфаундленд. Через год Кук был поставлен во главе экспедиции на Таити, задачей которой было исследование малоизученной южной части Тихого океана и движения планеты Венера относительно Солнца. Во время этой экспедиции на корабле «Индевор» Кук изучил побережье Австралии и Новой Зеландии и совершил своё первое кругосветное путешествие.

Во время третьего кругосветного путешествия на кораблях «Резолюшен» и «Дискавери» ему было поручено доплыть до островов Сообщества, откуда отправиться к побережью Америки, чтобы найти Северо-Западный проход. В декабре 1777 года он отплыл из Бора-Бора и 18 января 1778 года открыл острова Оаху и Кауаи, входящие в состав Гавайев.

На следующий день к кораблям подплыло несколько каноэ по 3-6 человек в каждой. Кук был сильно удивлён, когда узнал, что эти люди говорили на языках островов Океании, которые они ранее открыли. Никакие уговоры не смогли заставить этих людей зайти на борт. Поэтому Кук спустил по верёвке медные монеты. Люди в каноэ приняли этот дар, а вернувшись, в качестве эквивалента отдали Куку рыбу. Так продолжалось несколько раз. На следующий день, в ночь, к берегу острова Кауаи у деревни Ваимеа подплыли корабли. С рассветом местные жители встретили пришельцев громкими восклицаниями. Как писал Кук, один простой гвоздь, сделанный из железа, обеспечивал весь экипаж свининой, таро и фруктами.

Капитан Кук выходил на берег три раза, и каждый раз местные жители падали ничком в его присутствии, как будто Кук был их богом. Корабль посетила молодая пара, вероятно, король и королева острова, принёсшие с собой дары.

В дальнейшем корабли посетили маленький остров Ниихау, где экипаж пополнил запасы соли и мяса. Всего Кук пробыл на островах две недели, после чего отправился к берегам Америки, не изучив юго-восточные острова Гавайского архипелага. Острова же он назвал Сандвичевыми в честь своего друга и патрона, первого лорда Британского адмиралтейства.

Спустя восемь месяцев на обратном пути Кук решил перезимовать на Гавайских островах. Местное население было взбудоражено известием о его прибытии, так как слух о нём распространился ещё при первом его визите. 26 ноября его корабли подошли в северному берегу острова Мауи, спустя несколько часов они увидели остров Молокаи. На следующий день Кахекили, король острова Мауи, посетил корабль «Дискавери» и подарил его капитану плащ из красных перьев. Спустя три дня корабль «Резолюшен» посетил со свитой своих приближённых Каланиопуу, король острова Гавайи, воевавший с Кахекили.

В дальнейшем корабли исследовали острова Мауи и Гавайи. А 17 января 1779 года два корабля причалили в бухте Кеалакекуа острова Гавайи. Кука приветствовали около 10 тысяч человек. После того как Кук спустился на берег, местное население отвело его в хеиау, где жрецами острова была проведена церемония поклонения Куку, которого посчитали за бога Лоно.

Следующие две недели были посвящены пополнению запасов провизии на кораблях и дальнейшему изучению островов. 25 января Кука снова посетил король Каланиопуу, подаривший ему несколько плащей из перьев. Кук подарил ему льняную рубашку, меч и ящик с инструментами. А местное население всё это время праздновало. 4 февраля корабли отплыли от берега, но из-за шторма корабль «Резолюшен» был поврежден, поэтому Кук был вынужден вернуться к королю Кеалакекуа. С 11 по 13 февраля чинилась мачта корабля. Постепенно появлялись первые разногласия с местным населением, причиной которых было желание гавайцев взять всё, что им нравилось на корабле, а также недостаток взаимопонимания между англичанами и островитянами из-за взаимного отсутствия знаний о традициях и языке. К тому же появились первые сомнения в божественности Кука. В полдень 13 февраля произошла сильная ссора с островитянами, которые ночью украли шлюпку с корабля «Резолюшн», а затем разобрали её, чтобы заполучить драгоценные железные гвозди. Кук из-за болезни капитана корабля решил сам отправиться в деревню с несколькими матросами, чтобы взять в заложники короля Каланиопу и держать его на корабле до тех пор, пока местное население не вернёт украденную шлюпку.

Аверс купюры номиналом 10 долларов 1934/1942 с надпечаткой "Гавайи" на случай оккупации островов Японией

Высадившись на берег с группой вооруженных людей, состоявшей из десяти морских пехотинцев во главе с лейтенантом, он прошел к жилищу вождя и пригласил его на корабль. Приняв предложение, Каланиопа последовал за англичанами, однако у самого берега отказался следовать дальше, предположительно поддавшись уговорам жены. Тем временем, на берегу собралось несколько тысяч гавайцев, которые окружили Кука и его людей, оттеснив их к самой воде. Среди них разнесся слух, что англичане убили нескольких гавайцев, это подтолкнуло толпу к началу враждебных действий. В начавшейся схватке сам Кук и четверо матросов погибли, остальным удалось отступить на корабль. Есть несколько противоречивых свидетельств очевидцев тех событий и по ним сложно судить о том, что же произошло на самом деле. С достаточной степенью достоверности можно лишь сказать, что среди англичан началась паника, команда стала беспорядочно отступать к шлюпкам и в этой суматохе Кук был убит гавайцами (предположительно ударом копья в шею).

Таким образом вечером 14 февраля 1779 года капитан Джеймс Кук был убит жителями Гавайских островов.

После смерти Кука должность начальника экспедиции перешла к капитану «Дискавери» Чарльзу Кларку. Кларк пытался добиться выдачи тела Кука мирным путём. Потерпев неудачу, он распорядился провести военную операцию, в ходе которой высадившийся под прикрытием пушек десант захватил и сжег дотла прибрежные поселения и отбросил гавайцев в горы. После этого гавайцы доставили на «Резолюшн» корзину с десятью фунтами мяса и человеческую голову без нижней челюсти. 22 февраля 1779 г останки Кука были захоронены в водах бухты, а сама бухта позднее объявлена священной.

22 февраля два английских судна отплыли от берега после трагедии и в течение двух недель плавали у островов, пополняя запасы питьевой воды. 15 марта 1779 года экспедиция окончательно отправилась на север для дальнейшего изучения Америки и Азии. Она больше никогда не возвращалась на Сандвичевы острова.

На русском языке Гавайи впервые описал российский мореплаватель Юрий Лисянский в книге «Путешествие вокруг света» (1812).

1 доллар США с портретом Джорджа Вашингтона. Надпечатка Гавайи на случай оккупации островов Японией. 1942

Государственность

В XVIII веке на Гавайских островах существовали четыре полугосударственных объединения. После продолжительных междоусобиц королю Камеамеа I (1758?-1819) удалось в 1810 году при помощи европейского оружия объединить острова и основать династию, которая правила на Гавайях последующие 85 лет.

Развитие интереса к производству сахарного тростника привело США в конце столетия к более активному экономическому и политическому вмешательству в дела архипелага. Местное население, столкнувшись с занесёнными извне инфекциями, от которых у него не было иммунитета, пережило массовое вымирание: к концу века[какого?] от 300-тысячногоК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 3270 дней] полинезийского населения осталось около 30 тыс. человек. На их место в 1852 году Гавайское сельскохозяйственное общество доставило в Гонолулу первую партию рабочих — 200 китайцев. Вскоре последовали новые партии. К китайцам прибавились японцы, филиппинцы, корейцы, а также рабочие из Европы: португальцы с острова Мадейра, немцы и норвежцы.

В 1887 году вооружённые отряды белых заставили принять «Конституцию штыка». Так как Лилиуокалани, последняя королева островов, попыталась оспорить положения этой «конституции», группа уроженцев островов американского происхождения, призвав на помощь американских моряков со стоявшего в бухте корабля, в 1893 году совершила переворот и свергла королеву. Через год была провозглашена марионеточная Республика Гавайи, президентом которой стал Сэнфорд Доул.

После провала попытки контрперворота под руководством гавайского националиста полковника Роберта Уильяма Уилкокса, не устававшего восставать как против монархических, так и против республиканских правительств, присоединение Гавайев к США было лишь вопросом времени.

В составе США

В 1898 году, в разгар испано-американской войны, США аннексировали[1] Гавайи и в 1900 году предоставили им статус самоуправляемой территории[2]. Когда президент Уильям Мак-Кинли подписал «договор» об аннексии Гавайских островов, местному населению удалось сорвать его вступление в силу, предъявив 38000 подписей под петицией протеста; в итоге, аннексия была утверждена лишь принятием в обеих палатах Конгресса соответствующей «резолюции Ньюлендса» 4 июля 1898 года.

С 1901 по 1902 год первым председателем сената Гавайских островов был белорусский революционер-народник Николай Судзиловский-Руссель[3], известный также под именем Каука Лукини (по-канакски «русский доктор»), который за время нахождения в должности успел провести реформы в поддержку канаков, но не смог противостоять влиянию США и был лишён американского гражданства за антиамериканскую деятельность. Так называемая «Большая пятерка» — 5 компаний, владевших сахарными плантациями островов и установивших свой олигархический контроль над местной политикой, — приложила все усилия, чтобы Гавайи имели неравноправный статус в рамках США, ведь таким образом на острова не распространялось американское трудовое законодательство.

В 1908 году порт Пёрл-Харбор, ещё с конца XIX века игравший роль международного, стал базой ВМС США. Нападение японской авиации на эту базу 7 декабря 1941 года привело США к вступлению во Вторую мировую войну.

В борьбе с местной олигархией сформировалась разнородная коалиция, которая требовала социально-экономических и политических преобразований. Её активными участниками были Международный союз портовых и складских рабочих (ILWU, основанный в 1937 при участии коммунистов и синдикалистов-выходцев из «индустриальных рабочих мира»); рабочие иностранного (японского, филиппинского, китайского) происхождения; ветераны 442-го пехотного полка, почти полностью укомплектованного из этнических японцев, Коммунистическая партия Гавайев.

В ответ ФБР в разгар маккартизма, в 1951 году, пользуясь «актом Смита», арестовало «Гавайскую семёрку» — семерых коммунистов и членов профсоюзов, преимущественно Нисе [8] (включая председателя Компартии Чарльза Фухимото). Суд над ними длился два года, и освобождены они были только в 1958, когда разгромленная ФБРовцами Компартия Гавайев уже прекратила своё существование, а некоторые её члены вступили в Демократическую партию Гавайев (которая практически безраздельно доминирует в политической жизни штата с 1962) с наивной надеждой таки сделать из неё нечто «левее центра».

В 1938 году в Хило ILWU и несколько других профсоюзов организовали ряд забастовок, требуя равной оплаты труда с рабочими Западного побережья США. Разгоняя одну из сопутствующих демонстраций, полицейские расстреляли двести безоружных протестующих; были ранены 50 человек, из них 2 детей. Но это не остановило расширение профсоюзного движения: объединив в своих рядах абсолютное большинство рабочих портов и доков, Международный союз портовых и складских рабочих принялся за юнионизацию работников с плантаций сахарного тростника и ананасов. Сразу после Второй мировой войны этот «марш вглубь островов» обернулся рядом крупных забастовок; в 1949 году в результате одного из них Гавайи не принимали корабли течение 177 дней. Всеобщие забастовки, акты гражданского неповиновения и уличные протесты нарастали, достигнув пика в начале 1950-х гг. В американской литературе этот процесс называют «демократической революцией 1954 года».

Гавайская «революция 1954» в социально-экономическом плане покончила с всевластной монополией «Большой пятерки» корпораций, привела к введению прогрессивного налогообложения, земельной реформы и законодательства в сфере защиты окружающей среды, создала систему здравоохранения, расширила трудовые права, право на забастовку и возможность заключения коллективных договоров. Она поколебала местную Республиканскую партию, которая безраздельно находилась при власти на Гавайях с момента присоединения к США; с 1962 года правящей партией штата является Демократическая партия Гавайев.

Однако решения местного законодательного собрания сначала ветировались назначенным из Вашингтона губернатором. К тому же, влиятельным союзником республиканской администрации в подавлении порывов с Гавайев были «диксикраты» — расистски и антикоммунистически настроенные члены Демократической партии США из южных штатов. Они боялись социальной революции на Гавайях, к тому же не могли простить своим гавайским однопартийцам сотрудничества с коммунистами. 27 июня 1959 здесь провели референдум, на котором 93 % избирателей поддержали статус штата для Гавайев.

Вслед за Аляской 21 августа 1959 года Гавайи получили статус штата США, 50-го по счёту.

См. также

Напишите отзыв о статье "История Гавайских островов"

Литература

  • Finney Ben R. Voyage of Rediscovery: A Cultural Odyssey Through Polynesia. — University of California Press, 1994. — ISBN ISBN 0-520-08002-5.
  • Kamakau Samuel Manaiakalani. Ruling Chiefs of Hawaii. — Revised edition. — The Kamehameha Schools Press, 1992. — ISBN ISBN 0-87336-015-X.
  • Kane Herb Kawainui. Ancient Hawaii. — Kawainui Press. — ISBN ISBN 0-943357-03-9.
  • Kirch Patrick Vinton. On the Road of the Winds: An Archaeological History of the Pacific Islands Before European Contact. — University of California Press, 2001. — ISBN ISBN 0-520-23461-8.

Примечания

  1. [books.google.ru/books?id=YmxuAAAAMAAJ&q=Аннексия+Гавайев&dq=Аннексия+Гавайев&hl=en&sa=X&ei=-YkdVaKVFIa2sQH114HoAg&redir_esc=y История внешней политики и дипломатии США, 1867—1918] / Рос. акад. наук. Ин-т всеобщ. истории; Редкол.: Г. П. Куропятник (отв. ред.) и др. — М.: Наука, 1997. — 383 с. — ISBN 5-02-008656-8
  2. Гавайские острова // Военная энциклопедия : [в 18 т.] / под ред. В. Ф. Новицкого [и др.]. — СПб. ; [М.] : Тип. т-ва И. В. Сытина, 1911—1915.</span>
  3. [hawaii.gov/lrb/hndbook/appe.html Hawaii Legislators' Handbook — Apppendix E]
  4. </ol>

Ссылки

  • [liberea.gerodot.ru/neoglot/hawaii.htm Королевский архипелаг]

Отрывок, характеризующий История Гавайских островов

Пока известие это было еще неофициально, в нем можно было еще сомневаться, но на другой день пришло от графа Растопчина следующее донесение:
«Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в коем он требует от меня полицейских офицеров для сопровождения армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется, узнав об уступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я все вывез, мне остается плакать об участи моего отечества».
Получив это донесение, государь послал с князем Волконским следующий рескрипт Кутузову:
«Князь Михаил Иларионович! С 29 августа не имею я никаких донесений от вас. Между тем от 1 го сентября получил я через Ярославль, от московского главнокомандующего, печальное известие, что вы решились с армиею оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело на меня это известие, а молчание ваше усугубляет мое удивление. Я отправляю с сим генерал адъютанта князя Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас причинах к столь печальной решимости».


Девять дней после оставления Москвы в Петербург приехал посланный от Кутузова с официальным известием об оставлении Москвы. Посланный этот был француз Мишо, не знавший по русски, но quoique etranger, Busse de c?ur et d'ame, [впрочем, хотя иностранец, но русский в глубине души,] как он сам говорил про себя.
Государь тотчас же принял посланного в своем кабинете, во дворце Каменного острова. Мишо, который никогда не видал Москвы до кампании и который не знал по русски, чувствовал себя все таки растроганным, когда он явился перед notre tres gracieux souverain [нашим всемилостивейшим повелителем] (как он писал) с известием о пожаре Москвы, dont les flammes eclairaient sa route [пламя которой освещало его путь].
Хотя источник chagrin [горя] г на Мишо и должен был быть другой, чем тот, из которого вытекало горе русских людей, Мишо имел такое печальное лицо, когда он был введен в кабинет государя, что государь тотчас же спросил у него:
– M'apportez vous de tristes nouvelles, colonel? [Какие известия привезли вы мне? Дурные, полковник?]
– Bien tristes, sire, – отвечал Мишо, со вздохом опуская глаза, – l'abandon de Moscou. [Очень дурные, ваше величество, оставление Москвы.]
– Aurait on livre mon ancienne capitale sans se battre? [Неужели предали мою древнюю столицу без битвы?] – вдруг вспыхнув, быстро проговорил государь.
Мишо почтительно передал то, что ему приказано было передать от Кутузова, – именно то, что под Москвою драться не было возможности и что, так как оставался один выбор – потерять армию и Москву или одну Москву, то фельдмаршал должен был выбрать последнее.
Государь выслушал молча, не глядя на Мишо.
– L'ennemi est il en ville? [Неприятель вошел в город?] – спросил он.
– Oui, sire, et elle est en cendres a l'heure qu'il est. Je l'ai laissee toute en flammes, [Да, ваше величество, и он обращен в пожарище в настоящее время. Я оставил его в пламени.] – решительно сказал Мишо; но, взглянув на государя, Мишо ужаснулся тому, что он сделал. Государь тяжело и часто стал дышать, нижняя губа его задрожала, и прекрасные голубые глаза мгновенно увлажились слезами.
Но это продолжалось только одну минуту. Государь вдруг нахмурился, как бы осуждая самого себя за свою слабость. И, приподняв голову, твердым голосом обратился к Мишо.
– Je vois, colonel, par tout ce qui nous arrive, – сказал он, – que la providence exige de grands sacrifices de nous… Je suis pret a me soumettre a toutes ses volontes; mais dites moi, Michaud, comment avez vous laisse l'armee, en voyant ainsi, sans coup ferir abandonner mon ancienne capitale? N'avez vous pas apercu du decouragement?.. [Я вижу, полковник, по всему, что происходит, что провидение требует от нас больших жертв… Я готов покориться его воле; но скажите мне, Мишо, как оставили вы армию, покидавшую без битвы мою древнюю столицу? Не заметили ли вы в ней упадка духа?]
Увидав успокоение своего tres gracieux souverain, Мишо тоже успокоился, но на прямой существенный вопрос государя, требовавший и прямого ответа, он не успел еще приготовить ответа.
– Sire, me permettrez vous de vous parler franchement en loyal militaire? [Государь, позволите ли вы мне говорить откровенно, как подобает настоящему воину?] – сказал он, чтобы выиграть время.
– Colonel, je l'exige toujours, – сказал государь. – Ne me cachez rien, je veux savoir absolument ce qu'il en est. [Полковник, я всегда этого требую… Не скрывайте ничего, я непременно хочу знать всю истину.]
– Sire! – сказал Мишо с тонкой, чуть заметной улыбкой на губах, успев приготовить свой ответ в форме легкого и почтительного jeu de mots [игры слов]. – Sire! j'ai laisse toute l'armee depuis les chefs jusqu'au dernier soldat, sans exception, dans une crainte epouvantable, effrayante… [Государь! Я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата, без исключения, в великом, отчаянном страхе…]
– Comment ca? – строго нахмурившись, перебил государь. – Mes Russes se laisseront ils abattre par le malheur… Jamais!.. [Как так? Мои русские могут ли пасть духом перед неудачей… Никогда!..]
Этого только и ждал Мишо для вставления своей игры слов.
– Sire, – сказал он с почтительной игривостью выражения, – ils craignent seulement que Votre Majeste par bonte de c?ur ne se laisse persuader de faire la paix. Ils brulent de combattre, – говорил уполномоченный русского народа, – et de prouver a Votre Majeste par le sacrifice de leur vie, combien ils lui sont devoues… [Государь, они боятся только того, чтобы ваше величество по доброте души своей не решились заключить мир. Они горят нетерпением снова драться и доказать вашему величеству жертвой своей жизни, насколько они вам преданы…]
– Ah! – успокоенно и с ласковым блеском глаз сказал государь, ударяя по плечу Мишо. – Vous me tranquillisez, colonel. [А! Вы меня успокоиваете, полковник.]
Государь, опустив голову, молчал несколько времени.
– Eh bien, retournez a l'armee, [Ну, так возвращайтесь к армии.] – сказал он, выпрямляясь во весь рост и с ласковым и величественным жестом обращаясь к Мишо, – et dites a nos braves, dites a tous mes bons sujets partout ou vous passerez, que quand je n'aurais plus aucun soldat, je me mettrai moi meme, a la tete de ma chere noblesse, de mes bons paysans et j'userai ainsi jusqu'a la derniere ressource de mon empire. Il m'en offre encore plus que mes ennemis ne pensent, – говорил государь, все более и более воодушевляясь. – Mais si jamais il fut ecrit dans les decrets de la divine providence, – сказал он, подняв свои прекрасные, кроткие и блестящие чувством глаза к небу, – que ma dinastie dut cesser de rogner sur le trone de mes ancetres, alors, apres avoir epuise tous les moyens qui sont en mon pouvoir, je me laisserai croitre la barbe jusqu'ici (государь показал рукой на половину груди), et j'irai manger des pommes de terre avec le dernier de mes paysans plutot, que de signer la honte de ma patrie et de ma chere nation, dont je sais apprecier les sacrifices!.. [Скажите храбрецам нашим, скажите всем моим подданным, везде, где вы проедете, что, когда у меня не будет больше ни одного солдата, я сам стану во главе моих любезных дворян и добрых мужиков и истощу таким образом последние средства моего государства. Они больше, нежели думают мои враги… Но если бы предназначено было божественным провидением, чтобы династия наша перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моих руках, я отпущу бороду до сих пор и скорее пойду есть один картофель с последним из моих крестьян, нежели решусь подписать позор моей родины и моего дорогого народа, жертвы которого я умею ценить!..] Сказав эти слова взволнованным голосом, государь вдруг повернулся, как бы желая скрыть от Мишо выступившие ему на глаза слезы, и прошел в глубь своего кабинета. Постояв там несколько мгновений, он большими шагами вернулся к Мишо и сильным жестом сжал его руку пониже локтя. Прекрасное, кроткое лицо государя раскраснелось, и глаза горели блеском решимости и гнева.
– Colonel Michaud, n'oubliez pas ce que je vous dis ici; peut etre qu'un jour nous nous le rappellerons avec plaisir… Napoleon ou moi, – сказал государь, дотрогиваясь до груди. – Nous ne pouvons plus regner ensemble. J'ai appris a le connaitre, il ne me trompera plus… [Полковник Мишо, не забудьте, что я вам сказал здесь; может быть, мы когда нибудь вспомним об этом с удовольствием… Наполеон или я… Мы больше не можем царствовать вместе. Я узнал его теперь, и он меня больше не обманет…] – И государь, нахмурившись, замолчал. Услышав эти слова, увидав выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо – quoique etranger, mais Russe de c?ur et d'ame – почувствовал себя в эту торжественную минуту – entousiasme par tout ce qu'il venait d'entendre [хотя иностранец, но русский в глубине души… восхищенным всем тем, что он услышал] (как он говорил впоследствии), и он в следующих выражениях изобразил как свои чувства, так и чувства русского народа, которого он считал себя уполномоченным.
– Sire! – сказал он. – Votre Majeste signe dans ce moment la gloire de la nation et le salut de l'Europe! [Государь! Ваше величество подписывает в эту минуту славу народа и спасение Европы!]
Государь наклонением головы отпустил Мишо.


В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью.
Значение совершавшегося тогда в России события тем незаметнее было, чем ближе было в нем участие человека. В Петербурге и губернских городах, отдаленных от Москвы, дамы и мужчины в ополченских мундирах оплакивали Россию и столицу и говорили о самопожертвовании и т. п.; но в армии, которая отступала за Москву, почти не говорили и не думали о Москве, и, глядя на ее пожарище, никто не клялся отомстить французам, а думали о следующей трети жалованья, о следующей стоянке, о Матрешке маркитантше и тому подобное…
Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему не мудрено года через два получить полк.
По тому, что он так смотрел на дело, он не только без сокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие о назначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и с величайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошо понимали его товарищи.
За несколько дней до Бородинского сражения Николай получил деньги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.
Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколько месяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять то наслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, до которого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта, гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря, увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом, станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, как будто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовало его, – это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не было десятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, что проезжий офицер шутит с ними.
В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал в Воронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и на другой день, чисто начисто выбрившись и надев давно не надеванную парадную форму, поехал являться к начальству.
Начальник ополчения был статский генерал, старый человек, который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая, что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на то право и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивал его. Николай был так весел, что ему только забавно было это.
От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернатор был маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю на те заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника в городе и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, и обещал всякое содействие.
– Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была с вашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу ко мне запросто, – сказал губернатор, отпуская его.
Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив с собою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в это первое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все, как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.
Помещик, к которому приехал Николай, был старый кавалерист холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетней запеканки, старого венгерского и чудных лошадей.
Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцов на подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпив немножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым он уже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположении духа, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечер к губернатору.
Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои, Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais, [лучше поздно, чем никогда,] явился к губернатору.
Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; но все знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы и что будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по бальному.
Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как и всегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытия многих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то время в России, была заметна какая то особенная размашистость – море по колено, трын трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходим между людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велся о Москве, о войске и Наполеоне.
Общество, собранное у губернатора, было лучшее общество Воронежа.
Дам было очень много, было несколько московских знакомых Николая; но мужчин не было никого, кто бы сколько нибудь мог соперничать с георгиевским кавалером, ремонтером гусаром и вместе с тем добродушным и благовоспитанным графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец – офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленного еще более возвышало значение его – русского героя. Это был как будто трофей. Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, и Николай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.
Как только вошел Николай в своей гусарской форме, распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколько раз сказанные ему слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взгляды обратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему в губернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее его удовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых дворах и в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но здесь, на вечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количество молоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только ждали того, чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали с ним, и старушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и остепенить этого молодца повесу гусара. В числе этих последних была сама жена губернатора, которая приняла Ростова, как близкого родственника, и называла его «Nicolas» и «ты».
Катерина Петровна действительно стала играть вальсы и экосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостью все губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манерой в танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этот вечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и mauvais genre [дурным тоном] такую слишком развязную манеру танца; но здесь он чувствовал потребность удивить их всех чем нибудь необыкновенным, чем нибудь таким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но неизвестное еще им в провинции.
Во весь вечер Николай обращал больше всего внимания на голубоглазую, полную и миловидную блондинку, жену одного из губернских чиновников. С тем наивным убеждением развеселившихся молодых людей, что чужие жены сотворены для них, Ростов не отходил от этой дамы и дружески, несколько заговорщически, обращался с ее мужем, как будто они хотя и не говорили этого, но знали, как славно они сойдутся – то есть Николай с женой этого мужа. Муж, однако, казалось, не разделял этого убеждения и старался мрачно обращаться с Ростовым. Но добродушная наивность Николая была так безгранична, что иногда муж невольно поддавался веселому настроению духа Николая. К концу вечера, однако, по мере того как лицо жены становилось все румянее и оживленнее, лицо ее мужа становилось все грустнее и бледнее, как будто доля оживления была одна на обоих, и по мере того как она увеличивалась в жене, она уменьшалась в муже.


Николай, с несходящей улыбкой на лице, несколько изогнувшись на кресле, сидел, близко наклоняясь над блондинкой и говоря ей мифологические комплименты.
Переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах, распространяя от себя запах духов и любуясь и своей дамой, и собою, и красивыми формами своих ног под натянутыми кичкирами, Николай говорил блондинке, что он хочет здесь, в Воронеже, похитить одну даму.
– Какую же?
– Прелестную, божественную. Глаза у ней (Николай посмотрел на собеседницу) голубые, рот – кораллы, белизна… – он глядел на плечи, – стан – Дианы…
Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она говорит.
– А! Никита Иваныч, – сказал Николай, учтиво вставая. И, как бы желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его шутках, он начал и ему сообщать свое намерение похитить одну блондинку.
Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с неодобрительным видом подошла к ним.
– Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, – сказала она, таким голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. – Пойдем, Nicolas. Ведь ты позволил мне так называть тебя?
– О да, ma tante. Кто же это?
– Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от своей племянницы, как ты спас ее… Угадаешь?..
– Мало ли я их там спасал! – сказал Николай.
– Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в Воронеже, с теткой. Ого! как покраснел! Что, или?..
– И не думал, полноте, ma tante.
– Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными лицами в городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты, когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула на него и продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.
– Очень рада, мой милый, – сказала она, протянув ему руку. – Милости прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его, повторив приглашение быть у нее.