История Гайаны

Документированная история Гайаны начинается с 1499 года, когда Алонсо де Охеда прибыл в устье реки Эссекибо из Испании. Изначально населённая индейскими племенами араваков и карибов, территория Гайаны формировалась при участии многих наций и этнических групп, а также под влиянием колониальной политики Испании, Франции, Голландии и Великобритании. 26 мая 1966 года Гайана обрела независимость от Великобритании.

Доколониальный период

Первые люди проникли на территорию Гайаны из Центральной Америки около 35000 лет назад. Это были потомки выходцев из Азии, расселявшиеся по американским континентам с севера на юг. Хотя на других территориях Северной и Южной Америки вскоре возникли мощные цивилизации, индейское сообщество в Гайане оставалось относительно примитивным. К моменту открытия Америки Христофором Колумбом на территории Гайаны население делилось на две крупные группы: араваки, жившие на побережье, и карибы, занимавшие внутренние пространства. В наследство от коренных жителей досталось само слово «Гайана», обозначавшее регион, включавший существующие в настоящее время Гайану, Суринам (бывшая Голландская Гвиана) и Французскую Гвиану. Значение этого слова — «земля воды» — указывает на многочисленные водные потоки, пересекающие территорию.

По предположению учёных, араваки и карибы пришли в Гайану с юга, из саванн бассейна Ориноко, после чего продолжили расселение на Карибские острова. Араваки, являвшиеся земледельцами, охотниками и рыбаками, первыми оказались на островах. Но их спокойное существование было нарушено с приходом из глубины материка воинственных карибов. Вторжение карибов и их насильственное продвижение на север до сих пор является поводом для дискуссий. К концу XV века карибы заменили собой аравакское население Малых Антильских островов. Их поселения также оказывали влияние на развитие Гайаны. Испанские путешественники и поселенцы, пришедшие после Колумба, с большей лёгкостью покоряли араваков нежели карибов, которые ожесточённо сражались за свободу. Это жестокое сопротивление вместе с недостатком на Малых Антильских островах золота обусловили колонизацию испанцами в первую очередь Больших Антильских островов и материка. В отношении Малых Антильских островов и Гайаны испанцы предприняли лишь робкие попытки подчинения (возможным исключением может считаться лишь Тринидад).

Колониальная Гайана

Ранняя колонизация

Первые европейские поселения на территории Гайаны основали голландцы. Нидерланды обрели независимость от Испании в конце XVI века и в начале XVII века стали одной из главных коммерческих держав, торговавших с английскими и французскими колониями на Малых Антильских островах. В 1616 году появилось первое голландское поселение в Гайане — фактория в 25 км вверх от устья по реке Эссекибо. Вскоре появились и другие поселения, как правило, на крупных реках в нескольких километрах от побережья. Исходной задачей этих поселений была торговля с местным населением, но вскоре голландцы изменили цель и стали брать под контроль территории, как и другие европейские державы в этом регионе. Хотя Гайану считала своей Испания и периодически присылала отряды, голландцы получили над ней контроль в начале XVII века. В 1648 году суверенитет голландцев был официально подтверждён по Мюнстерскому мирному договору.

В 1621 году правительство Нидерландов передала только что сформированной Голландской Вест-Индской компании полный контроль над факторией на реке Эссекибо. Компания управляла новой колонией, получившей название Эссекибо более 170 лет. Другую колонию Голландская Вест-Индская компания основала на реке Бербис. Хотя обе колонии подчинялись одной коммерческой группе, Бербис пользовался внутренним самоуправлением. В 1741 году между Эссекибо и Бербисом появилось поселение Демерара, которое в 1773 году было преобразовано в отдельную колонию, находящуюся по прямым управлением Голландской Вест-Индской компании.

Хотя голландские колонизаторы изначально были ориентированы на торговлю в Карибском регионе, вскоре их основной целью стало производство зерновых. Всё возрастающая важность сельского хозяйства характеризуется показателями экспорта: в 1623 году Эссекибо поставила 15 тонн табака. С увеличением сельскохозяйственных площадей в колониях обнаружилась нехватка рабочей силы. Коренное население было плохо приспособлено к работе на плантациях, кроме того, индейцы массово вымирали от болезней, завезённых европейцами. Вследствие этого Голландская Вест-Индская компания прибегла к завозу африканских рабов, которые быстро стали ключевым элементом местной экономики. К 1660 году количество рабов составляло 2500 человек; коренное население оценивалось в 50000, при этом большинство ушло вглубь материка. Несмотря на важность для экономики, условия труда рабов были суровыми. Смертность среди них достигала высокой величины, а тяжёлые условия жизни приводили к восстаниям.

Самое известное восстание рабов, Бербисское, началось в феврале 1763 года. На двух плантациях на реке Канье в Бербисе рабы бросили работу и захватили контроль над регионом. Плантация за плантацией присоединялись к восставшим, европейцы в панике бежали. От прежнего белого населения осталась лишь половина. Ведомые Каффи, ставшим впоследствии национальным героем Гайаны, африканские борцы за свободу собрали в свою армию около 3000 человек и стали угрожать европейскому господству в колонии. Против них были брошены войска соседних французской и британской колоний и подкрепление из Европы, которые подавили выступления.

Переход под британское правление

Желая привлечь больше поселенцев, в 1746 году голландская администрация разрешила селиться возле реки Демерара иммигрантам из Великобритании. Британские плантаторы на Малых Антильских островах страдали от истощения почвы и многие переселились в голландские колонии, предлагавшие плодородные земли и обещание права собственности на участки. Приток британцев был настолько велик, что к 1760 году они составили большинство населения Демерары. К 1786 году внутренние дела колонии перешли под британский контроль.

Ускорение экономического развития Демерары и Эссекибо привело к росту противоречий между британскими плантаторами и Голландской Вест-Индской компанией. Административная реформа 1770-х годов резко увеличила расходы на управление. Компания периодически повышала налоги, чтобы покрыть возросшие потребности, и тем самым провоцировала недовольство плантаторов. В 1781 году между Британией и Нидерландами началась война, в результате которой британские войска оккупировали Бербис, Эссекибо и Демерару. Через несколько месяцев Франция, заключившая союз с Голландией, взяла территории под свой контроль. Французская администрация управляла колониями в течение двух лет, за которые построила новый город, Лоншампс, в устье реки Демерара. Когда голландцы вернули территории себе в 1784 году, они перенесли колониальную столицу в этот город, переименовав его в Стабрук. В 1812 году город, ставший британским, получил название Джорджтаун.

Возвращение голландской администрации вновь разожгло конфликт между плантаторами Эссекибо и Демерары с одной стороны, и Голландской Вест-Индской компанией с другой. Встревоженные планами увеличения налога на рабов и уменьшением представительства в судебных и политических советах, колонисты обратились со своими нуждами к нидерландскому правительству. В ответ был сформирован специальный комитет, который начал разработку плана преобразований. Этот документ, направленный на конституционную реформу, стал основой структуры управления, позднее использованной британцами. По плану органом, принимающим решения, должен был стать Политический суд. Судебная власть осуществлялась через два отдельных суда: для Демерары и для Эссекибо. В оба органа входили официальные представители Голландской Вест-Индской компании и представители плантаторов, имеющие более 25 рабов. Голландская комиссия, которой поручили ввести в действие новую систему, вернулась в Нидерланды с крайне неодобрительными отзывами относительно Голландской Вест-Индской компании. В результате в 1792 году права компании на управление территорией были признаны истекшими и новый план вступил в действие в Демераре и Эссекибо. Переименованная в Соединённую колонию Демерары и Эссекибо, территория перешла в прямое подчинение голландскому правительству. Бербис сохранил статус независимой колонии.

Катализатором формального перехода Гайаны под британское управление стала Французская революция и последовавшие за ней Наполеоновские войны. В 1795 году Франция оккупировала Нидерланды. Великобритания объявила Франции войну и в 1796 году направила экспедиционные силы с Барбадоса в голландские колонии. Вторжение британцев прошло бескровно и местное управление практически не было затронуто, оставшись в рамках ранее реализованного плана.

Бербис и Соединённая колония Демерары и Эссекибо находились под британским управлением с 1796 по 1802 годы. В соответствии с Амьенский мирным договором все они были возвращены голландцам. Но мир оказался недолгим, всего через год война между Францией и Британией возобновилась. В 1803 году британские войска вновь заняли Соединённую колонию и Бербис. В 1814 году по Англо-голландской конвенции 1814 года обе колонии были формально переданы Великобритании. В 1831 году Бербис и Соединённая колония Демерары и Эссекибо были объединены в одну Британскую Гвиану. Новообразованная колония оставалась под британским управлением до 1966 года, когда было провозглашено независимое государство Гайана.

Истоки территориального спора с Венесуэлой

Когда Британия в 1814 году формально получила контроль над территорией Гайаны, она оказалась вовлечена в один из самых продолжительных территориальных споров в Южной Америке. По Лондонской конвенции 1814 года голландцы передавали управление Бербисом и Соединённой колонией Демерары и Эссекибо британцам. Западной границей этой территории была река Эссекибо, за которой начиналась Венесуэла — испанские владения. Хотя Испания по-прежнему претендовала на регион, они не стали оспаривать договор, так как были заняты в противостоянии с борцами за независимость собственных колоний. В 1835 году британское правительство обратилось к немецкому исследователю Роберту Герману Шомбургу с просьбой составить карту Британской Гвианы и определить её границы. По указанию британской администрации, Шомбург начал проводить западную границу Британской Гвианы с Венесуэлой от устья Ориноко, хотя все венесуэльские карты того времени обозначали восточной границей страны реку Эссекибо. Карта Шомбурга была опубликована в 1840 году. Венесуэла заявила протест, претендуя на территории к западу от Эссекибо. Состоялись переговоры между Великобританией и Венесуэлой о границе, но компромисс не был найден. В 1850 году было заключено соглашение, по которому обе страны отказывались от оккупации спорной территории.

Обнаружение в конце 1850-х годов на спорных землях золотых месторождений вновь разожгло прежний спор. В район выдвинулись британские колонисты, а для разработки месторождений была создана British Guiana Mining Company. Несколько лет Венесуэла направляла повторные протесты против подобной деятельности и предлагала прибегнуть к арбитражу, но британское правительство заинтересованности не проявляло. В конце концов, в 1887 году Венесуэла разорвала дипломатические отношения с Великобританией и обратилась за помощью к Соединённым Штатам. Сперва британцы отвергли предложение США выступить в качестве арбитра, но президент Гровер Кливленд пригрозил вмешаться в диспут в соответствии с Доктриной Монро, после чего Великобритания согласилась прибегнуть к помощи международного арбитража в 1897 году.

В течение двух лет арбитражный трибунал, в который вошли два британца, два американца и русский, Фёдор Фёдорович Мартенс, единогласно избранный председателем, изучал дело и выслушивал доводы сторон. В 1899 году тремя голосами против двух было принято решение: 94 % спорной территории отходило Британской Гвиане, оставшаяся часть, включая стратегически важное устье Ориноко, — Венесуэле. Венесуэла не была удовлетворена таким решением, однако в 1905 году новая граница была утверждена. Следующие полвека спор считался решённым.

Проблема рабочей силы

В политической, экономической и социальной жизни Гайаны XIX века доминировали европейские плантаторы. Хотя их доля в населении была самой маленькой, власть плантаторов поддерживалась за счёт сходных коммерческих интересов с Лондоном и часто подкреплялась доверительными отношения с губернаторами, который назначался британским монархом. Плантаторы также контролировали экспорт и условия труда большей части населения. Следующей стратой населения были освобождённые рабы, многие из которых имели смешанное африкано-европейское происхождение, и небольшое число португальских торговцев. Внизу общества находилось большинство населения — негры-рабы, жившие и работавшие на плантациях. За пределами колониального общества оказались индейцы, населявшие внутренние области.

Жизнь колонии радикально изменилась после отмены рабства. Хотя работорговля в Британской Империи была отменена в 1807 году, рабовладение осталось. Во время Демерарского восстания 1823 года против эксплуататоров выступило от 10 до 13 тысяч рабов. Несмотря на то, что бунт был легко подавлен, требование полной отмены рабства осталось на повестке дня, и к 1838 году оно состоялось. Конец рабовладения имел несколько последствий. Наиболее значимым стал немедленный уход с плантаций бывших рабов, которые переселились в города и деревни, отказавшись от полевых работ не соответствовавших их понимаю свободы. Некоторые африканцы смогли объединить усилия и выкупить земли бывших хозяев, основав собственные поселения. Их появление обеспечило афро-гайанское сообщество возможностью роста и торговли продуктами, что стало продолжением ранней практики, по которой рабы могли продавать излишки и оставлять деньги себе. Однако появление самостоятельных крестьян угрожало политической власти плантаторов, поскольку подрывало их почти монопольное положение в экономике колонии.

Освобождение рабов также привело к появлению в Гайане новых этнических и культурных групп. Уход с плантаций сахарного тростника негров привёл к нехватке рабочей силы. После неудачных попыток в течение XIX века привлечь к работам португальцев с Мадейры, собственникам поместий опять потребовались работники. Португальцы предпочли вместо работы на плантациях занять другие экономические ниши, в основном, в розничной торговле, где они конкурировали с новообразованным средним классом афро-гайанцев. А на плантации с 1853 по 1914 годы было завезено около 14000 китайских работников. Но они последовали примеру португальцев, переключились с сельского хозяйства на торговлю, ассимилировались с гайанским населением.

Британская администрация, беспокоясь о потенциально сужении сахарного сектора экономики, как и их коллеги в соседней Голландской Гвиане, начали привлекать на низкооплачиваемые работы индийцев. С ними заключались долгосрочные договора, по окончании действия которых работник должен был вернуться на родину в Индию с заработанными на сахарных плантациях деньгами. Это позволило облегчить ситуацию с рабочей силой, но добавило в гайанское сообщество ещё одну этническую группу, поскольку многие из индийцев остались здесь.

Политическое и социальное пробуждение

Британская Гвиана в XIX веке

Законы Британской Гвианы давали преимущества белым плантаторам. Их политическая власть основывалась на решениях Политического суда и двух юридических судов, образованных в конце XVIII века ещё при господстве голландцев. Политический суд выполнял роль как законодательного, так и исполнительного органа власти, в него входили губернатор, три представителя колониальной администрации и четыре колониста. Председательствовал в Политическом суде губернатор. Два других суда исполняли роль судебной власти, решая такие вопросы, как лицензирование и назначение гражданских служащих, а также рассмотрение различных прошений.

Контролируемые плантаторами, эти органы власти образовывали центр управления Британской Гвианой. Колонисты, назначавшиеся в суды, определялись губернатором по списку, представляемому двумя избирательными коллегиями. Семь членов коллегии выборщиков, в свою очередь, избирались пожизненно из числа плантаторов, владевших более чем 25 рабами. Хотя возможности коллегий ограничивались подбором кандидатур для назначения в суды, они проводили среди плантаторов активную политическую агитацию.

Повышение и распределение доходов являлось ответственностью Сводного суда, в который назначались члены Политического суда и шесть финансовых представителей, предложенных коллегией выборщиков. В 1855 году водный суд также получил право устанавливать размер вознаграждения гражданским служащим. В результате этот орган стал центром интриг, периодически приводивших к противостоянию губернатора и плантаторов.

Остальные гайанцы стали требовать представительства своих интересов в XIX веке. К концу 1880-х годов давление нового афро-гайанского среднего класса потребовало проведения политической реформы. В частности, раздавались призывы преобразовать Политический суд в ассамблею, состоящую из 10 избираемых членов, одновременно отменив коллегию выборщиков и упростив систему выборов. Плантаторы во главе с крупным землевладельцем Генри Девсоном, сопротивлялись реформе. Им удалось найти союзников в Лондоне в лице West India Committee и West India Association of Glasgow, председателями которых были владельцы собственности в Вест-Индии, имевшие основные активы в Британской Гвиане.

В 1891 году была проведена ревизия основных законов, в результате которой были учтены некоторые требования реформаторов. Отмена коллегии выборщиков отобрала политическую власть у плантаторов, а избирательный ценз стал ниже. Одновременно Политический суд был расширен до 16 членов: восемь из них назначались, другие восемь — избирались. Сводный суд остался в действии, по-прежнему включа членов Политического суда и шесть финансовых представителей, которые также стали избираемыми. Чтобы предупредить смещение властных полномочий в сторону избираемых представителей, председателем Политического суда остался губернатор. Исполнительные функции Политического суда были переданы Исполнительному совету, в котором доминировали губернатор и плантаторы. Реформаторы сочли изменения 1891 года большим разочарованием. Несмотря на изменения в 1892 году состав Сводного суда оказался практически таким же, как и раньше.

Три следующих десятилетия принесли несколько небольших изменений. В 1897 году на выборах было введено тайное голосование. В 1909 году были изменены требования к избирателям, и впервые большинство имеющих право голосовать составили чернокожие гайанцы.

Политические изменения сопровождались социальными, различные этнические группы боролись за усиление своего влияния. Британцы и голландцы отказывались признавать португальцев равными себе, считая их чужаками и поражая в правах, в особенности избирательных. Политические трения привели к образованию португальской Ассоциации реформ. После антипортугальских выступлений в 1898 году португальцы осознали необходимость сотрудничества с другими группами гайанского населения, поражёнными в избирательных правах, в частности, с афро-гайанцами. К началу XX века политические организации, включая Ассоциацию реформ и Реформаторский клуб стали требовать большего участия в делах колонии. Эти организации были инструментом воздействия представителей небольшого среднего класса. Хотя средний класс симпатизировал рабочим, их вряд ли можно было называть представителями национальными или социального движения Гайаны. Рабочий класс Гайаны, как правило, предпочитал выражать своё недовольство в виде беспорядков.

Политические и социальные изменения в начале XX века

В1905 году Британскую Гвиану потрясли Руимвельдтские бунты. Тяжесть эти выступлений стали ответом рабочих на широко распространённое недовольство жизненным уровнем. Беспорядки начались в ноябре 1905 года, когда джорджтаунские грузчики начали забастовку, требуя увеличения заработной платы. Конфронтация разрасталась, другие рабочие проявили солидарность, и в колонии впервые сложился союз рабочих и крестьян. В 30 ноября толпы людей заполнили улицы Джорджтауна, а к 1 декабря 1905 года, названному Чёрной пятницей, ситуация вышла из-под контроля. На находящейся рядом с Джорджтауном плантации Руимвельдт огромная толпа носильщиков отказалась подчиниться приказу полиции под угрозой развёртывания артиллерии. Колониальная администрация приказала открыть огонь, четверо рабочих получили серьёзные ранения.

Известие о стрельбе быстро распространилось по Джорджтауну, и агрессивно настроенная толпа начала громить город, захватив несколько зданий. К концу дня погибло семеро и 17 человек было тяжело ранено. Запаниковав, администрация обратилась за помощью в метрополию. Британия направила войска, которые успокоили ситуацию. Несмотря на то, что забастовщикам не удалось добиться своих целей, бунты посеяли семена, из которых впоследствии родилось профсоюзное движение.

Несмотря на то, что Первая мировая война разворачивалась вдали от границ Британской Гвианы, она повлияла и на местное сообщество. Афро-гайанцы, вступившие в ряды британской армии, стали ядром чернокожего населения по возвращении с фронта. Также война положила конец использованию на плантациях рабочих из Индии. Британия, опасаясь политической нестабильности и выступлений индийских националистов, считавших подобные рабочие договоры кабальными, объявила в 1917 году такую форму занятости незаконной.

В последние годы Первой мировой войны в Британской Гвиане был сформирован первый профсоюз. British Guiana Labour Union (BGLU) появился в 1917 году, возглавил его Х. Н. Критчлоу. Сформированны для противостояния широкой оппозиции со стороны бизнеса, изначально он в основном представлял чернокожих докеров. К 1920 году в профсоюзе состояло около 13000 человек, и в 1921 году он получил законный статус в соответствии с новым постановлением о трудовых союзах.

После Первой мировой войны группы, объединённые по экономическим интересам, стали противостоять Сводному суду. Экономика колонии уменьшила зависимость от экспорта сахара и увеличила от экспорта риса и бокситов, представители этих отраслей промышленности выказывали недовольство продолжающимся доминированием плантаторов в Сводном суде. Плантаторы, в свою очередь, испытывали трудности из-за снижения цен на сахар и требовали увеличить расходы на ирригационные программы.

Чтобы прекратить споры, ведущие к параличу законодательной власти, в 1928 году Министерство по делам колоний объявило о введении нового основного закона, превращающего Британскую Гвиану в коронную колонию, в которой власть сосредотачивалась в руках губернатора, назначаемого из Лондона. Политический суд и Сводный суд были заменены Законодательным советом, в котором большинство составляли назначаемые представители. Для среднего и рабочего класса эти изменения означали шаг назад и победу плантаторов. Использование влияния на губернатора вместо публичной политики превратилось в главную проблему любой политической кампании.

Великая депрессия 1930-х годов принесла трудности во все сегменты экономики Британской Гвианы. Все экспортные товары: сахар, рис, бокситы — испытали снижение цены, началась безработица. Как и ранее, в это время рабочий класс снова ощутил недостаточное представительство, и к середине 1930-х годов Британская Гвиана обозначалась как место волнений среди рабочих и проявлений насилия. После бунтов, прокатившихся по всей Британской Вест-Индии, была образована королевская комиссия во главе с лордом Мойном, которой предстояло определить причины выступлений и предложить рекомендации по исправлению ситуации.

В Британской Гвиане комиссия Мойна опросила широкий круг граждан, в том числе членов профсоюзов, афро-гайанцев и представителей индийского сообщества. Комиссия определила глубокое различие между чернокожими гайанцами и гайанцами индийского происхождения. Индийцы, самая большая группа, в основном состояла из сельскохозяйственных рабочих, выращивавших рис, и торговцев; они придерживались традиционного уклада жизни и в политической жизни не участвовали. Чернокожие гайанцы большей частью принадлежали к городскому рабочему классу или к шахтёрам, добывавшим бокситы; они приняли европейскую культурную традицию и доминировали в политической жизни. Чтобы сбалансировать представительство различных групп, комиссия Мойна рекомендовала провести демократические преобразования, а также экономические и социальные реформы.

Доклад комиссии Мойна в 1938 году стал поворотным пунктом для истории Британской Гвианы. Комиссия предлагала наделить правом голоса женщин и лиц, не являющихся собственниками земли, а также поддержать трудовые союзы. Однако рекомендации комиссии Мойна не были немедленно воплощены в жизнь, в том числе из-за разразившейся Второй мировой войны.

Основные сражения вновь разворачивались вдали от Британской Гвианы, и это время стало в колонии периодом реформ и улучшения национальной инфраструктуры. Губернатор Гордон Летем, поддерживавший преобразования, в 1943 году снизил имущественный ценз и сделал большинство членов Законодательного совета избираемыми. В рамках программы ленд-лиза войска Соединённых Штатов построили в колонии современную авиабазу (в настоящее время ставшую аэропортом имени Чедди Джагана). К окончанию Второй мировой войны политическая система Британской Гвианы ещё больше расширилась, чтобы охватить больше представителей сообщества, а основу экономики стал составлять экспорт бокситов, мировая потребность в которых увеличилась.

Правительства в переходный период

К концу Второй мировой войны политическая активность и требования независимости стали возрастать во всех частях гайанского общества. После войны в Британской Гвиане были основаны главные политические партии. 1 января 1950 года появилась Народная прогрессивная партия Гайаны (НППГ), представлявшая интересы как индийской, так и африканской части общества. Из-за внутреннего конфликта в 1957 году эта партия раскололась, часть её членов основали Народный национальный конгресс (ННК). В эти годы также развернулась непримиримая борьба между двумя политическими лидерами: Чедди Джаганом и Форбсом Бернемом.

Первой победой НППГ стали муниципальные выборы 1950 года, на которых место в одном из советов завоевала Джанет Джаган. Чедди Джаган и Бернем свои кампании проиграли. Из-за антикапиталистических и социалистических взглядов НППГ вызывала недовольство колониальной администрации, и в 1952 Джагану даже было запрещено посещать Тринидад и Гредаду в рамках предвыборной кампании.

В 1950 году британская комиссия рекомендовала ввести в Британской Гвиане всеобщее избирательное право, но сконцентрировать всю власть в исполнительной ветви, которую представлял губернатор. Реформа предоставляла партиям возможность участвовать в национальных выборах и формировать правительство, но не давало им реальных полномочий. НППГ посчитала эти изменения направленными против неё.

После принятия новых законов, в 1953 году состоялись выборы. НППГ победила в большинстве округов. Консервативные партии называли НППГ коммунистами, но сама партия строила свою программу на левоцентристских взглядах, апеллируя к возрастающему национальному самосознанию гайанцев. Среди других партий, участвовавших в выборах, была Национально-демократическая партия (НДП), представлявшая в основном афро-гайанцев среднего класса и частично португальцев и индийцев. Вместе с Объединённой партией рабочих и крестьян и Объединённой национальной партией, имевших плохую организованность, НДП потерпела поражение, и из 24 мест в Законодательном собрании 18 получила НППГ.

Первое правительство НППГ

Правительство НППГ просуществовало недолго. Законодательный совет начал работу 30 мая 1953 года. НППГ предложила программу усиления государственного и общественного влияния в экономике и желала быстро ввести её в действие, но столкнулась с противодействием со стороны губернатора и чиновников высокого ранга, предлагавшим действовать постепенно. Внутри наметился конфликт из-за распределения министерских портфелей между индийцами и африканцами.

Затем партия представила Закон о трудовых отношениях, который спровоцировал конфликт с британцами. Этот закон декларировался как направленный на снижение трений между профсоюзными организациями, но на деле давал преимущества Guiana Industrial Workers' Union (GIWU), связанному с правящей партией. Противники обвинили НППГ в попытке захватить контроль над экономической и социальной жизнью и задушить оппозицию. В день принятия закона GIWU вывела своих членов на забастовку в его поддержку. Британское правительство расценило попытку смешать партийную политику и трудовые отношения как прямую попытку нарушить основные законы Британской Гвианы и посягнуть на авторитет губернатора. На следующий день, 9 октября 1953 года, Лондон отменил внутреннее самоуправление, а чтобы предупредить волнения, прислал войска.

Переходное правительство

После прямого вмешательства Великобритании территорией управляла временная администрация, состоящая из небольшой группы консервативных политиков, бизнесменов и чиновников. Оно просуществовало до 1957 года. За внешним порядком колониального управления скрывался растущий раскол в главной политической партии: между Джаганом и Бернемом росла личная неприязнь, вылившаяся в резкие разногласия. В 1955 году оба лидера сформировали собственные фракции внутри партии. Они пользовались широкой, но не абсолютной, поддержкой своих этнических групп. Например, Дж. Б. Лахмансинг, лидер индийского профсоюза GIWU, поддерживал Бернема, а Джаган пользовался авторитетом среди африканских радикалов, таких как Сидни Кинг. Партийное крыло Бернема приняло правые идеалы, в то время как крыло Джагана придерживалось левых, получая относительное одобрение со стороны западного правительства и консервативных бизнес-групп.

Второе правительство НППГ

На выборах 1957 года, проведённых в соответствии с изменённым законодательством, проявилось растущее этническое разобщение гайанского электората. Британская Гвиана получила ограниченное самоуправление посредством Законодательного совета, в который 15 делегата избирались, 6 назначались по списку, а оставшиеся три включались из числа временной администрации. Оба крыла НППГ включились в непримиримую борьбу за избирателей, каждый из лидеров представлял себя как единственного легитимного главу партии. Но несмотря на это, обе фракции пользовались популярностью.

Убедительную победу на выборах одержало крыло Джагана. Но хотя его фракция получила большинство в парламенте, она всё больше зависела от индийского населения, становясь чисто этнической партией: увеличилось выделение земель под рис, усилились профсоюзы в сахарной промышленности, лучшие контракты и места в управлении получали индийцы.

После наложения Джаганом вето на участие Британской Гвианы в Федерации Вест-Индии привело к полной потере поддержки со стороны афро-гайанцев. Джаган действовал исходя из интересов индийцев: составляя большинство в Британской Гвиане, они уступили бы это положение африканцам, войдя в состав федерации.

Бернем извлёк урок из поражения на выборах 1957 года: он понял, что не сможет победить, опираясь только на рабочий класс. Ему были нужны союзники в среднем классе, особенно те афро-гайанцы, что поддерживали умеренную Объединённую демократическую партию. С 1957 года Бернем начал работать над тем, чтобы сохранить поддержку со стороны радикальных африканцев при одновременном привлечении в свои сторонники представителей среднего класса. Он понял, что социализм не поможет объединить эти две группы и противостоять убеждённому марксисту Джагану. Общая идея была найдена на другом объединяющем уровне — расе. Расовый подход помог примирить представителей разных классов, и в результате была образован Народный национальный конгресс.

После выборов 1957 года Джаган быстро укрепил авторитет среди индийцев. Открыто выражая своё восхищение Мао Цзэдуном, а позднее — Фиделем Кастро, получив власть, Джаган утверждал, что марксистско-ленинские принципы должны быть соотнесены с местными реалиями. Джаган предлагал национализировать иностранную собственность, особенно в сахарной промышленности. Британия опасалась коммунистического переворота и потому губернатор сдерживал наиболее радикальные предложения Джагана.

Новая победа НППГ и разгром

Выборы 1961 года стали жаркой схваткой между НППГ, ННК и Объединённой силой (ОС) — консервативной партией, представлявшей крупных бизнесменов, католическую церковь, индейцев, китайцев и португальцев. Выборы проходили при очередном изменении законов, которое возвращало уровень самоуправления 1953 года. Была введена двухпалатная система из полностью избираемого Законодательной ассамблеи совета из 35 членов и Сената из 13 членов, назначаемых губернатором. Также был введён пост премьер-министра, которого назначала победившая на выборах партия. При сильной поддержке индийского населения НППГ снова получила большинство в 20 мест в парламенте. 11 отошло ННК и 4 — ОС. Премьер-министром стал Джаган.

Администрация Джагана завязала крайне дружественные отношения с коммунистическими и левыми режимами; в частности, Джаган не присоединился к эмбарго Соединённых Штатов против Кубы. После переговоров с кубинским революционером Эрнесто Че Геварой Куба предложила Британской Гвиане займы и оборудование. Кроме этого, правительство Джагана подписало торговые соглашения с Венгрией и ГДР.

С 1961 по 1964 годы Джаган столкнулся с кампанией противодействия со стороны ННК и ОС. Помимо внутренней оппозиции, ему пришлось иметь дело с Американским институтом свободного развития труда (АИСРТ), который считался прикрытием для операций ЦРУ. Различные сообщения показывают, что АИСРТ, имевший бюджет 800 000 долларов США, взял на содержание лидеров оппозиции, а также обучил 11 специалистов для организации беспорядков и дестабилизации обстановки. Бунты и демонстрации против НППГ проходили часто, а в период с 1962 по 1963 годы бесчинствующая толпа разгромила район Джорджтауна, нанеся ущерб на 40 млн долларов.

Чтобы противостоять профсоюзу Manpower Citizens Association (MPCA), объединявшему работников сахарных плантаций и связанному с Бернемом, НППГ организовала Guianese Agricultural Workers Union. Новый профсоюз должен был объединить индийцев, работающих на сборе сахарного тростника. В ответ MPCA немедленно провел однодневную забастовку, чтобы подчеркнуть своё имеющееся влияние. За этим последовала публикация НППГ Билля о трудовых отношениях, почти идентичного тому закону, что привёл к британскому вторжению в колонию в 1953 году. Воспринятый как борьба за влияние в ключевом трудовом секторе, он привёл к протестам в столице. Бунты начались 5 апреля, за ним 18 апреля последовала всеобщая забастовка. 9 мая губернатор был вынужден объявить чрезвычайное положение. Несмотря на это забастовка и вспышки насилия продолжались до 7 июля, когда билль был отозван, так и не получив статус закона. Чтобы положить конец беспорядкам, правительство согласилось проводить консультации с представителями профсоюзов, прежде чем предлагать подобные законопроекты. Волнения углубили напряжённость и враждебность между двумя основными этническими группами и сделали примирение Джагана и Бернема невозможным.

Срок полномочий Джаган ещё не истёк, когда очередной раунд волнений рабочих потряс колонию. Поддерживающий НППГ профсоюз GIWU, собравший в свои ряды все трудовые организации, в январе 1964 года объявил забастовку работников сахарной промышленности. Чтобы усилить эффект, колонну протестующих из глубин страны в Джорджтаун возглавил сам Джаган. Эта демонстрация разожгла конфликт с новой силой, и вскоре он вышел из под контроля властей. 22 мая губернатор вновь объявил чрезвычайное положение. Ситуация продолжала ухудшаться, и в июне губернатор принял на себя всю полноту власти, ввёл британские войска и запретил любую политическую деятельность. К концу беспорядков было убито 160 человек и уничтожено более 1000 домов.

В попытке снизить напряжённость, политические партии обратились к Великобритании с просьбой изменить представительство в органах власти, сделав его более пропорциональным. Секретарь по делам колоний предложил однопалатный парламент из 53 членов. Несмотря на сопротивление правящей партии, реформы были проведены, а новые выборы назначены на октябрь 1964 года.

Как и опасался Джаган, НППГ на выборах 1964 года потерпела поражение. Принцип «голосуй за своего» утвердился в Британской Гвиане: НППГ получила 46 % голосов и 24 места в новом парламенте, ННК — 40 % и 22 места, ОС — 11 % и 7 мест. Социалистическая ННК и капиталистическая ОС сформировали коалицию, чтобы не допустить к власти НППГ. Джаган назвал результаты подтасованными и отказался сложить полномочия. Тогда была изменена конституция, которая позволила губернатору снять Джагана своим решением. 14 декабря 1964 года премьер-министром стал Бернем.

Начало правления Бернема

После прихода Форбса Бернема к власти обстановка в колонии начала стабилизироваться. Новая коалиционная администрация разорвала дипломатические связи с Кубой и создала условия, поощряющие местных инвесторов и иностранную промышленность. Колония приняла возобновлённую помощь со стороны западных стран, направленную на развитие инфраструктуры Британской Гвианы.

Независимая Гайана

Первые годы независимости

В ноябре 1965 года в Лондоне прошла конституционная конференция, которая установила 26 мая 1966 года в качестве дня провозглашения независимости страны. К моменту провозглашения независимости в стране наблюдался экономический рост и относительное спокойствие.

Независимая Гайана первоначально искала способы улучшить взаимоотношения с соседями. В частности, в декабре 1965 года страна вошла в Карибскую ассоциацию свободной торговли. Однако отношения с Венесуэлой были натянутыми. В 1962 году Венесуэла вновь заявила о территориальных претензиях на западный берег реки Эссекибо, а в 1966 году заняла гайанскую половину острова Анкоко на реке Куйуни. Ещё через два года Венесуэла присоединила морской участок у западного побережья Гайаны.

Другим вызовом, с которым столкнулось правительство независимой Гайаны, стали выступления белых поселенцев и индейцев против центральной власти. Они начались в январе 1969 года с Рупунунийского восстания. В результате беспорядков в регионе Рупунини было убито несколько полицейских, и регион провозгласил независимость, попросив о помощи Венесуэлу. Войска, в считанные дни прибывшие из Джорджтауна, быстро положили конец волнениям. Хотя бунт не был крупным, он обнажил внутренние противоречия нового государства и маргинализизированность роли в политической и социальной жизни, отведённой индейцам.

Кооперативная республика

Результаты выборов 1968 года позволили ННК единолично встать у руля власти, отказавшись от коалиции с ОС. Партии Бернема досталось 30 мест в парламенте, НППГ получила 19 мест, а ОС довольствовалась четырьмя. Однако многие наблюдатели считали, что ННК прибегла к манипуляциям и принуждению. НППГ и ОС являлись неотъемлемой частью политического ландшафта Гайаны, но Бернем игнорировал их интересы, преобразуя государственную машину под нужды одной ННК.

После выборов 1968 года Бернем занял более левую позицию и объявил, что поведёт Гайану к социализму. Он усилил свои позиции с помощью манипуляций, избирательной герграфии и политизации гражданских служб. Некоторые индийцы получили посты в ННК, но подавляющее большинство составляли гайанцы африканского происхождения. Хотя чернокожему среднему классу было нелегко соглашаться с левыми программами Бернема, ННК оставалась щитом против индийского доминирования. Поддержка африканцев позволила ННК взять под контроль экономику и начать преобразование страны в кооперативы.

23 февраля 1970 года Гайана объявила себя «кооперативной республикой» и оборвала все связи с Британской монархией. Должность генерала-губернатора была упразднена, вместо неё главой государства стал президент. Улучшились отношения с Кубой, Гайана стала участником Движения неприсоединения. В августе 1972 года Бернем принимал в Джорджтауне Конференцию министров иностранных дел стран Движения неприсоединения. Он использовал эту возможность, чтобы выступить с обличительно речью в адрес империализма и подчеркнуть необходимость содействия освободительному движению на юге Африки. В середине 1970-х годов Бернем также позволил кубинским войскам использовать страну в качестве перевалочной базы на пути в Анголу во время разгоревшейся там гражданской войны.

В начале 1970-х годов подтасовки на выборах стали вопиющими. В победах ННК постоянно имелись голоса заграничных избирателей, в подавляющем большинстве отданные за правящую партию. Полиция и военные запугивали индийцев. Армию обвиняли в подделках избирательных бюллетеней.

Нижней точкой в демократическом процессе считается отмена возможности апеллировать к Лондону, произошедшая после выборов 1973 года. Сосредоточив всю власть в своих руках, Бернем приступил к мобилизации народных масс на культурную революцию. Была принята программа национальной службы, ключевыми задачами которой стало обеспечение населения Гайаны питанием, одеждой и жильём только за счёт внутренних ресурсов страны, без внешней помощи.

Авторитаризм правительства усилился в 1974 году, года Бернем объявил о руководящей роли партии. Все государственные органы становились представительствами правящей ННК и полностью ей подчинялись. Государство и ННК превратились в одно и то же; цели ННК стали целями общей политики.

Однако Бернему не удалось достичь тотальной власти. в некоторых пределах существовали оппозиционные группы. Например, в 1973 году был основан Working People’s Alliance (WPA). В отличие от авторитаризма Бернема, организация была мультиэтнической и включала в себя политиков и интеллектуалов, призывавших к межрасовой гармонии, свободным выборам и демократическому социализму. Хотя WPA официально стал партией только в 1979 году, он развивался как альтернатива и ННК Бернема, и НППГ Джагана.

В 1970-е годы политическая карьера Джагана продолжала затухать. Переигранный на парламентском фронте, лидер НППГ попробовал изменить тактику. В апреле 1975 года НППГ прекратила бойкот парламента, а Джаган заявил, что НППГ от отказа сотрудничать и гражданского неповиновения переходит к критической поддержке режима Бернема. Вскоре после этого Джаган появился рядом с премьер-министром Бернемом во время празднования десятилетия независимости Гайаны.

Но несмотря на примирительный жест Джагана, Бернем не собирался делиться с ним властью и продолжал усиливать свои позиции. Когда прелюдии, направленные на проведение новых выборов и участие НППГ в правительстве были отметены, рабочие сахарной промышленности, в основном индийцы, вышли на забастовку. Забастовщики не добились успеха, а производство сахара неуклонно снижалось с 1976 по 1977 годы. ННК отменила выборы 1978 года, предложив вместо этого референдум, который должен был подтвердить полномочия действующего парламента.

Июльский референдум 1978 года был встречен без энтузиазма. Хотя ННК заявляло о 71 % явки и 97 % голосов в пользу сохранения действующего парламента, по другим оценкам явка составила от 10 до 14 %. Эти показатели в большей степени были получены из-за бойкота референдума НППГ, WPA и другими оппозиционными силами.

Джонстаунская трагедия

Джонстаун

Джорджтаун

Порт-Каитума

Агрикультурный проект «Храм народов» (Джонстаун, Гайана)

Власть Бернема над Гайаной стала ослабляться после гибели более 900 человек в Джонстауне. Это поселение было основано Джимом Джонсом, лидером религиозной организации «Храм народов». Он и более тысячи его последователей переселились в Гайану из Сан-Франциско, чтобы создать утопическую агрикультурную колонию возле городка Порт-Каитума на северо-западе страны. Правительство Гайаны представляло «Храм народов» разделяющими их взгляды на кооперативный социализм. А то, что члены организации открыто носили оружие, показывало их близкие связи с высшими кругами ННК. Жалобы на лидеров общины стали причиной приезда в Гайану конгрессмена Лео Райана. После нескольких дней, проведённых в Джонстауне, во время которых несколько членов общины объявили о желании её покинуть, Райан и несколько из сопровождавших его лиц были убиты при попытке вернуться в Джорджтаун. После этого, по официальной версии, опасаясь последствий, Джонс и более 900 членов общины совершили массовое самоубийство. Это повлекло за собой пристальное внимание к правительству Бернема, в особенности со стороны Соединённых Штатов. Проведённое расследование обнаружило связи культа с правящими кругами Гайаны.

Последние шесть лет власти Бернема

1979 год снова стал годом насилия в гайанской политике. Частично оно было направлено против WPA, что стало поводом для громкой критики правительства и лично Бернема. Один из лидеров WPA, Уолтер Родни, и несколько профессоров Гайанского университета были арестованы по обвинению в поджоге. Профессоров вскоре освободили, а за Родни был внесён залог. После этого WPA была преобразована в одну из самых заметных оппозиционных партий.

К концу года насилие стало нарастать. В октябре был застрелен неизвестным министр образования Винсент Тика. В следующем году в своей машине был взорван Уолтер Родни. ННК немедленно объявила Родни террористом, который подорвался на собственной бомбе, а его брату Дональду предъявили обвинения в соучастии. Но дальнейшее расследование выявило причастность к преступлению правительства Гайаны. Родни был известным левым, и после его смерти ухудшилась репутация Бернема среди лидеров и интеллигенции в слабо развитых странах, которые ранее закрывали глаза на авторитарную сущность его правления.

В 1980 году была введена в действие новая конституция. Упразднялась прежняя должность президента, а новым президентом, наделённым верховной исполнительной властью, становился избранник партии, имеющей в Национальной ассамблее большинство. Первым президентом по новым правилам автоматически стал Бернем, который пообщел провести новые выборы в конце года. 15 декабря 1980 года ННК получила 77 % голосов избирателей и 41 место в парламенте по результатам выборов, плюс ещё десять по решению региональных советов. НППГ и ОС получили 10 и 2 места соответственно. WPA в выборах не участвовал, заранее предполагая фальсификацию результатов. Эти подозрения были подтверждены делегацией иностранных наблюдателей, возглавляемой британским лордом Эйвбери.

Экономический кризис, с которым Гайана столкнулась в начале 1980-х годов, заметно усилился, его сопровождали быстрая деградация общественных служб, износ инфраструктуры и общее снижение уровня жизни. Почти каждый день происходили отключения электричества, неудовлетворительным стало качество воды. К свидетельствам упадка Гайаны прибавились нехватка риса и сахара (оба продукта производились в стране), пищевого масла и керосина. Пока официальная экономика пребывала в упадке, процветал чёрный рынок.

В середине этого сложного периода Бернему потребовалась операция на горле. 6 августа 1985 года, находясь под присмотром кубинских врачей, первый и единственный лидер независимой Гайаны скоропостижно скончался. Его эпоха прервалась внезапно, и неожиданно страна вступила в новую эру.

Правление Хойта

Несмотря на опасения, что страна войдёт в период политической нестабильности, передача власти прошла гладко. Вице-президент Десмонд Хойт занял пост президента и встал во главе ННК. Перед ним стояло три основные задачи: утвердить власть внутри ННК и правительства, провести ННК через выборы 1985 года и возродить стагнирующую экономику.

Первые две задачи были решены с лёгкостью. Новый лидер воспользовался внутренней раздробленностью ННК, чтобы упрочить свою власть. На выборах в декабре 1985 года ННК набрала 79 процентов голосов, что обеспечило в парламенте 42 из 53 мест напрямую избираемых депутатов. Одиннадцать досталось НППГ, два — ОС и одно — WPA. Обвиняя правительство в фальсификациях, оппозиция бойкотировала муниципальные выборы 1986 года, в результате ННК получила все места на местном уровне.

Восстановление экономики оказалось гораздо более сложной задачей. Первым шагом Хойта стало увеличение доли частного сектора, так как государственное управление оказалось неэффективным. В 1988 году администрация Хойта сняла все препоны для работы в стране иностранных компаний.

Хотя правительство Хойта не отошло от авторитаризма режима Бернема в полной мере, при нём были проведены некоторые политические реформы. Хойт запретил голосование за рубежом, голосование по доверенности и по почте. Независимым газетам была предоставлена бо́льшая свобода, заметно снизился уровень преследований по политическим мотивам.

Чтобы поддержать возвращение к свободным выборам, Гайану посетил бывший президент США Джимми Картер.

Возвращение Чедди Джагана

5 октября 1992 года впервые прошли выборы в Национальную ассамблею и региональные советы, которые были признаны международным сообществом свободными и честными. 9 октября Чедди Джаган, лидер НППГ, стал новым президентом Гайаны, обозначив конец африканской монополии на власть в стране. Однако голосование сопровождалось актами насилия.

Международный валютный фонд реализовал в стране программу структурного преобразования, которая привела к росту ВВП, но одновременно снизила реальные доходы и сильно подорвала позиции среднего класса.

Президент Джаган умер от сердечного приступа в марте 1997 года.

Последние годы

После смерти Чедди Джагана президентом в соответствии с конституцией стал премьер-министр Сэмьюэл Хиндс, а должность премьер-министра заняла вдова Джагана, Джанет Джаган. Она была избрана новым президентом страны в ходе выборов в декабре 1997 года, на которых снова победила НППГ. ННК пыталась оспорить результаты выборов, начав забастовку и выведя людей на улицы, после чего в дело вмешался комитет Карибской ассоциации свободной торговли. 24 декабря Джанет Джаган была приведена к присяге с обещанием провести конституционную реформу и проводить выборы каждые три года, однако Хойт отказался признавать новое правительство.

В августе 1999 года Джанет Джаган сложила с себя полномочия по состоянию здоровья. Её сменил бывший министр финансов Бхаррат Джагдео, всего за день до этого занявший пост премьер-министра. 19 марта 2001 года были проведены очередные выборы, на три месяца позже ранее запланированного срока. Опасения, что в стране снова начнётся насилие, привлёк множество иностранных наблюдателей, включая Джимми Картера. На выбора победил действующий президент Джагдео при явке, составившей более 90 % избирателей.

В это время у Гайаны появились разногласия по поводу морской границы с Суринамом из-за лицензии на поиски нефти в этом районе, выданной Гайаной.

В декабре 2002 года умер Десмонд Хойт, и руководство ННК перешло Роберту Корбину, который согласился вступить в конструктивное противостояние с Джагдео и НППГ.

В январе 2005 года на страну обрушились проливные дожди, которые затопили прибрежные районы и уничтожили значительную часть рисовых полей и плантаций сахарного тростника. По оценке экономической комиссии ООН по странам Латинской Америки и Карибского бассейна, сделанной в марте того же года, на восстановление стране требовалось $415 млн.

В мае 2008 года президент Бхаррат Джагдео подписал договор о создании Союза южноамериканских наций, который вскоре был ратифицирован.

Литература

• Révauger Cécile. [books.google.com/books?id=GQgrPQAACAAJ&dq=isbn=9782130571100 The Abolition of Slavery – The British Debate 1787–1840]. — Presse Universitaire de France. — ISBN 978-2-13-057110-0.
• Hope Kempe Ronald. [books.google.com/books?id=YPsYAAAAYAAJ&dq=isbn=0889623023 Guyana: Politics and Development in an Emergent Socialist State]. — Oakville, Ont: Mosaic Press, 1985. — ISBN 0-88962-302-3.
• Daly Vere T. [books.google.com/books?id=UOFrAAAAMAAJ The Making of Guyana]. — Macmillan, 1974. — ISBN 978-0-333-14482-4.
• Daly Vere T. [books.google.com/books?id=sPkYAAAAYAAJ A Short History of The Guyanese People]. — Macmillan, 1975. — ISBN 978-0-333-18304-5.
• Spinner Thomas J. [books.google.com/books?id=NvsYAAAAYAAJ&dq=isbn=0865318522 A Political and Social History of Guyana, 1945–1983]. — Boulder, Colo: Westview Press, 1984. — ISBN 0-86531-852-2.
• Henry Paget. [books.google.com/books?id=OBIPAAAAYAAJ&dq=isbn=0897270495 The Newer Caribbean: Decolonization, Democracy, and Development]. — Philadelphia: Institute for the Study of Human Issues, 1983. — ISBN 0-89727-049-5.

Дополнительная литература

• Гвиана. Гайана. Французская Гвиана. Суринам: Сб. — М.: Наука, 1969. — 248 с.: ил.
• Гэппи Николас. В стране Ваи-Ваи. Через леса к северу от Амазонки / Пер. с англ. Л. Л. Жданова. — М.: Географгиз, 1961. — 344 с.: ил. — Серия «Рассказы о природе».
• Норвуд Виктор. Один в джунглях. Приключения в лесах Британской Гвианы и Бразилии / Пер. с англ. З. М. Каневского. — М.: Мысль, 1965. — 190 с.: ил. — Серия «Рассказы о природе».
• Рэли Уолтер. Открытие Гвианы. Открытие обширной, богатой и прекрасной Гвианской империи, совершенное в году 1595 сэром У. Рели / Пер. с англ. А. Д. Дридзо. — М.: Географгиз, 1963. — 176 с.

  Отрывок, характеризующий История Гайаны

  Но голос ее заглушали голоса толпы.
  – Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
  Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
  – Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
  Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.
  
  
  Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
  Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
  То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
  «Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
  «Душенька», – повторила она.
  «Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
  – Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.
  
  
  17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
  Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
  Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
  Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
  Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
  – Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
  – Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
  – А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
  Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
  Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую то нескладную песню, подошли к офицерам.
  – Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов. – Что, сено есть?
  – И одинакие какие… – сказал Ильин.
  – Развесе…oo…ооо…лая бесе… бесе… – распевали мужики с счастливыми улыбками.
  Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
  – Вы из каких будете? – спросил он.
  – Французы, – отвечал, смеючись, Ильин. – Вот и Наполеон сам, – сказал он, указывая на Лаврушку.
  – Стало быть, русские будете? – переспросил мужик.
  – А много вашей силы тут? – спросил другой небольшой мужик, подходя к ним.
  – Много, много, – отвечал Ростов. – Да вы что ж собрались тут? – прибавил он. – Праздник, что ль?
  – Старички собрались, по мирскому делу, – отвечал мужик, отходя от него.
  В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.
  – В розовом моя, чур не отбивать! – сказал Ильин, заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
  – Наша будет! – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
  – Что, моя красавица, нужно? – сказал Ильин, улыбаясь.
  – Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши фамилии?
  – Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш покорный слуга.
  – Бе…се…е…ду…шка! – распевал пьяный мужик, счастливо улыбаясь и глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Ростову Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу.
  – Осмелюсь обеспокоить, ваше благородие, – сказал он с почтительностью, но с относительным пренебрежением к юности этого офицера и заложив руку за пазуху. – Моя госпожа, дочь скончавшегося сего пятнадцатого числа генерал аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать… не угодно ли будет, – с грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при… – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади так и носились около него, как слепни около лошади.
  – А!.. Алпатыч… А? Яков Алпатыч!.. Важно! прости ради Христа. Важно! А?.. – говорили мужики, радостно улыбаясь ему. Ростов посмотрел на пьяных стариков и улыбнулся.
  – Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом, не заложенной за пазуху рукой указывая на стариков.
  – Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – В чем дело? – спросил он.
  – Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый народ здешний не желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей, так что с утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.
  – Не может быть! – вскрикнул Ростов.
  – Имею честь докладывать вам сущую правду, – повторил Алпатыч.
  Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому будут служить ей и во всем повиноваться.
  В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за французов, кучера разбежались, и в доме поднялся плач женщин.
  – Батюшка! отец родной! бог тебя послал, – говорили умиленные голоса, в то время как Ростов проходил через переднюю.
  Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то время как к ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею будет. Увидав его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав его за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожавшим от волнения голосом. Ростову тотчас же представилось что то романическое в этой встрече. «Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых, бунтующих мужиков! И какая то странная судьба натолкнула меня сюда! – думал Ростов, слушяя ее и глядя на нее. – И какая кротость, благородство в ее чертах и в выражении! – думал он, слушая ее робкий рассказ.
  Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его, вопросительно испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.
  – Не могу выразить, княжна, как я счастлив тем, что я случайно заехал сюда и буду в состоянии показать вам свою готовность, – сказал Ростов, вставая. – Извольте ехать, и я отвечаю вам своей честью, что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только позволите конвоировать вас, – и, почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, он направился к двери.
  Почтительностью своего тона Ростов как будто показывал, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею.
  Княжна Марья поняла и оценила этот тон.
  – Я очень, очень благодарна вам, – сказала ему княжна по французски, – но надеюсь, что все это было только недоразуменье и что никто не виноват в том. – Княжна вдруг заплакала. – Извините меня, – сказала она.
  Ростов, нахмурившись, еще раз низко поклонился и вышел из комнаты.
  
  
  – Ну что, мила? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут… – Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.
  Ростов злобно оглянулся на Ильина и, не отвечая ему, быстрыми шагами направился к деревне.
  – Я им покажу, я им задам, разбойникам! – говорил он про себя.
  Алпатыч плывущим шагом, чтобы только не бежать, рысью едва догнал Ростова.
  – Какое решение изволили принять? – сказал он, догнав его.
  Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся на Алпатыча.
  – Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! – крикнул он на него. – Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех… – И, как будто боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
  – Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, – бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.
  После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к княжне, в толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали говорить, что эти приехавшие были русские и как бы они не обиделись тем, что не выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его, так Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.
  – Ты мир то поедом ел сколько годов? – кричал на него Карп. – Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши дома али нет?
  – Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни синь пороха не вывозить, – вот она и вся! – кричал другой.
  – Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха своего пожалел, – вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на Дрона, – а моего Ваньку забрил. Эх, умирать будем!
  – То то умирать будем!
  – Я от миру не отказчик, – говорил Дрон.
  – То то не отказчик, брюхо отрастил!..
  Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за кушак, слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон, напротив, зашел в задние ряды, и толпа сдвинулась плотнее.
  – Эй! кто у вас староста тут? – крикнул Ростов, быстрым шагом подойдя к толпе.
  – Староста то? На что вам?.. – спросил Карп. Но не успел он договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась набок от сильного удара.
  – Шапки долой, изменники! – крикнул полнокровный голос Ростова. – Где староста? – неистовым голосом кричал он.
  – Старосту, старосту кличет… Дрон Захарыч, вас, – послышались кое где торопливо покорные голоса, и шапки стали сниматься с голов.
  – Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, – проговорил Карп, и несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:
  – Как старички пороптали, много вас начальства…
  – Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники! Изменники! – бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот Карпа. – Вяжи его, вяжи! – кричал он, хотя некому было вязать его, кроме Лаврушки и Алпатыча.
  Лаврушка, однако, подбежал к Карпу и схватил его сзади за руки.
  – Прикажете наших из под горы кликнуть? – крикнул он.
  Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы вязать Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.
  – Староста где? – кричал Ростов.
  Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.
  – Ты староста? Вязать, Лаврушка! – кричал Ростов, как будто и это приказание не могло встретить препятствий. И действительно, еще два мужика стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушан и подал им.
  – А вы все слушайте меня, – Ростов обратился к мужикам: – Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.
  – Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит, по глупости. Только вздор наделали… Я же сказывал, что непорядки, – послышались голоса, упрекавшие друг друга.
  – Вот я же вам говорил, – сказал Алпатыч, вступая в свои права. – Нехорошо, ребята!
  – Глупость наша, Яков Алпатыч, – отвечали голоса, и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.
  Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные мужика шли за ними.
  – Эх, посмотрю я на тебя! – говорил один из них, обращаясь к Карпу.
  – Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?
  – Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
  Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
  – Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
  – Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
  – Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.
  
  Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
  – Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
  Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
  Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
  По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
  «Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
  Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
  Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
  «И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
  Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.
  
  
  Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
  Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
  Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
  – Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
  Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
  – Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
  – Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
  – А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
  Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
  – Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна система – паг'тизанская.
  Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
  – Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
  Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
  – И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
  – Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
  С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
  – Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
  Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
  – Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
  – А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
  – Ну, что отец?
  – Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
  Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
  – Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
  – Что? – в середине изложения Денисова проговорил Кутузов. – Уже готовы?
  – Готов, ваша светлость, – сказал генерал. Кутузов покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и продолжал слушать Денисова.
  – Даю честное благородное слово гусского офицег'а, – говорил Денисов, – что я г'азог'ву сообщения Наполеона.
  – Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер интендант, как приходится? – перебил его Кутузов.
  – Дядя г'одной, ваша светлость.
  – О! приятели были, – весело сказал Кутузов. – Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. – Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые принес ему Коновницын.
  – Не угодно ли вашей светлости пожаловать в комнаты, – недовольным голосом сказал дежурный генерал, – необходимо рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. – Вышедший из двери адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось войти в комнаты уже свободным. Он поморщился…
  – Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут посмотрю, – сказал он. – Ты не уходи, – прибавил он, обращаясь к князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.
  Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая, очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать хлеб соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви, она дома… «Очень хорошенькая», – прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным предметом которого была критика позиции при Цареве Займище) так же, как он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать, как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что то другое, что должно было решить дело, – что то другое, независимое от ума и знания. Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки, любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал их чем то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни. Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению помещика за скошенный зеленый овес.
  Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это дело.
  – В печку… в огонь! И раз навсегда тебе говорю, голубчик, – сказал он, – все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят – щепки летят. – Он взглянул еще раз на бумагу. – О, аккуратность немецкая! – проговорил он, качая головой.
  
  
  – Ну, теперь все, – сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.
  Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.
  Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:
  – И красавица какая! Спасибо, голубушка!
  Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.
  – Ну что, как живешь? – сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя», мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.
  – Ну садись, садись тут, поговорим, – сказал Кутузов. – Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… – Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.
  – До чего… до чего довели! – проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. – Дай срок, дай срок, – прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: – Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.
  – Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
  Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
  – Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
  – Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
  – Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
  – До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
  – Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
  Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.
  
  
  После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
  С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
  Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
  В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
  – Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
  Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
  – Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
  – Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
  В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
  – Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
  – Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
  – Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
  – Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
  Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
  – Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
  В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
  – Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
  – Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
  – Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
  – Отчего же вы едете?
  – Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
  – Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
  – Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
  – Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
  – Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
  – Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
  – Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
  – Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
  – Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
  – Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
  – Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
  – Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
  – Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
  – Полноте, граф. Вы знаете!
  – Ничего не знаю, – сказал Пьер.
  – Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
  – Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
  – Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
  – Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
  – Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
  – Ну что она, как? – сказал Пьер.
  – Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
  – Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
  – Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
  – Штраф! Штраф! Штраф!
  – Но как же это по русски сказать?..
  
  
  Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
  В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
  «Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
  – Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
  – Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
  (Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
  – Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?
  – Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, – сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
  – Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, – сказала княжна, – прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.