История Доминиканской Республики

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

До прибытия европейцев остров Гаити, на котором находится Доминиканская Республика, пережил несколько волн переселения индейцев с материка. Христофор Колумб высадился на острове 5 декабря 1492 года, в первое же своё плавание. До 1795 года остров был испанской колонией, а позже перешёл Франции, которая к тому времени уже почти сто лет владела западной частью острова (ныне Республика Гаити). В ходе Гаитянской революции весь остров был включён в состав Гаитянской республики. В 1821 году, после длительного периода неопределённости, восток острова снова был оккупирован Гаити, а в 1844 году была провозглашена независимая Доминиканская Республика. С 1861 по 1865 год по инициативе президента Педро Сантаны Доминиканская Республика входила в состав Испании, но затем снова получила независимость. С 1916 по 1924 год страна была оккупирована США. Существенная часть доминиканской истории XX века занята диктаторским правлением Рафаэля Трухильо, погибшего в 1961 году. В 1966 году страна пережила гражданскую войну, после которой наступил продолжающийся по настоящее время период демократического гражданского правления.





Доколумбова Эспаньола

Остров Гаити (Эспаньола) был заселён, как и другие карибские острова, индейцами-араваками, переселившимися с материка. Первые жители острова приплыли из дельты реки Ориноко. Около 600 года на остров пришла волна индейцев таино, подчинивших местное население. Они не умели обрабатывать металл и были разделены на рода, управляемые касиками. Последняя волна аравакских мигрантов, карибы, начала переселение на острова Малой Антильской гряды около 1100 года, и к моменту прибытия испанцев карибы регулярно нападали на поселения таино на востоке острова.

Колониальное правление

Колониальная Эспаньола

Впервые на острове высадилась 5 декабря 1492 года первая экспедиция Христофора Колумба, давшая ему название «Эспаньола». Таино, во главе с кациком Гуаканагариксом, приветствовали испанцев, приняв их за сверхъестественных существ. Колумб заключил союз с Гуаканагариксом, а после крушения 25 декабря 1492 года Санта-Марии решил построить на острове форт и оставить там небольшой гарнизон, для подтверждения притязаний Испании на остров. Форт Ла-Навидад (названный в честь Рождества, так как был основан в день праздника), на территории современного Гаити, просуществовал меньше года, так как гарнизон вступил в конфликт с местным населением, и кацик Каонабо, противник Гуаканагарикса, разрушил форт и перебил весь оставшийся к тому времени гарнизон. В 1493 году Колумб, обнаруживший сожжённый форт и выяснивший, что его гарнизон нападал на индейцев, решил не возобновлять поселение, а основать новое, Ла-Исабела, в честь королевы Изабеллы, на востоке острова, на территории современной Доминиканской Республики. Оно стало первой испанской колонией в Америке. В 1496 году брат Колумба, Бартоломео Колумб, основал на южном берегу острова город Санто-Доминго-де-Гусман.

Первым губернатором Эспаньолы был сам Христофор Колумб, затем в 1499 году его сменил Франсиско де Бобадилья. В 1502 году губернатором стал Николас де Овандо, поставивший целью полную колонизацию острова. В ходе колонизации индейское население острова было обращено в рабство и отправлено на принудительные работы на золотые промыслы. К 1535 году их количество сократилось с 400 тысяч до примерно 60 тысяч.

Известно, что в 1519 году касик Энрикильо поднял восстание против испанцев, уйдя вместе со своими сторонниками в горы. Восстание продолжалось до 1533 года и закончилось перемирием, по которому таино получили право на обладание собственностью и на личную свободу, а Энрикильо и его сторонникам было разрешено построить собственный город.

В 1501 году испанские монархи Фердинанд и Изабелла разрешили ввоз в Америку рабов с западного побережья Африки. На Эспаньоле работорговля началась в 1503 году. Ввоз чёрных рабов оказал огромное влияние на дальнейшую историю и культуру острова. 84 % населения Доминиканской Республики являются их потомками. В 1516 году на Эспаньоле был открыт первый в Америке сахарный завод[1], и довольно быстро основной сельскохозяйственной культурой острова стал сахарный тростник. В свою очередь, расширение сахарных плантаций вызвало необходимость в дальнейшем увеличении импорта рабов. Владельцы плантаций сформировали белую элиту острова. Более бедные белые колонисты занимались охотой.

Первое крупное восстание рабов, мусульман народа волоф, произошло на острове в 1522 году. Восставшие разгромили плантацию Диего Колона, сына Христофора Колумба, и многим удалось уйти в горы, где они сформировали независимые сообщества. К 1530 годам уход в горы беглых рабов, где они организовывали сообщества так называемых симарронов (исп. cimarrón, беглец), стал настолько серьёзной проблемой, что передвижение по острову стало опасным, и испанцы вне плантаций могли передвигаться лишь под защитой вооружённых отрядов.

Одновременно в 1530-е годы существенно увеличилось английское, французское и голландское присутствие в Карибском море. Пираты постоянно угрожали берегам острова, так что в 1541 году Испания начала строительство стены вокруг Санто-Доминго, а также разрешило плавание торговым кораблям лишь в составе конвоев.

В 1561 году Гавана, более удобно расположенная, была назначена обязательным пунктом остановки всех испанских торговых судов. Так как Испания обладала в этот момент монополией на торговлю в Карибском море, это означало существенное ухудшение экономического положения Эспаньолы и существенный удар по её сахарной промышленности. К тому же в 1564 году землетрясение разрушило два крупнейших города внутренней части острова — Сантьяго-де-лос-Трейнта-Кабальерос и Консепсьон-де-ла-Вега. Упадку Эспаньолы способствовали также завоевания Испании на американском континенте. Многие жители острова переселились в Мексику и Перу, приток эмигрантов на остров уменьшился. За исключением Санто-Доминго, все порты острова не имели доходов от легальной торговли и зависели исключительно от контрабанды. В 1586 году английский пират Френсис Дрейк захватил Санто-Доминго и удерживал его, пока не получил значительный выкуп от испанских властей.

Раздел острова и XVIII век

В 1605 году Испания, недовольная тем, что порты острова ведут контрабандную торговлю с европейскими державами и нарушают испанскую монополию, предприняла принудительное переселение (исп. devastaciones) жителей северной и западной частей острова ближе к Санто-Доминго, что привело к гибели существенной части этого населения от голода и болезней. Опустошением побережья воспользовались английские и французские каперы, обосновавшиеся с 1629 года на острове Тортуга. В 1655 году кромвелевская Англия отправила флот под командованием Уильяма Пенна с целью захвата Санто-Доминго. Флот, однако, встретил сопротивление, и, вместо завоевания Эспаньолы, захватил Ямайку.

Хотя Испания дважды опустошала Тортугу, с 1640 года последняя контролировалась непосредственно Францией, которая назначала туда губернатора. Французская колония с Тортуги постепенно расширилась на западное побережье Эспаньолы, и в 1697 году Испания по условиям Рейсвикского договора передала западную часть острова Франции (Сен-Доменг, ныне Гаити)[2]. Восточная часть острова, которую ныне занимает Доминиканская Республика, осталась за Испанией.

С 1700 года в Испании правила династия Бурбонов, которая начала проводить экономические реформы. В частности, были существенно ослаблены ограничения на торговлю испанских колоний в Америке с Испанией и между собой. Последние конвои были отправлены в Испанию в 1737 году; после этого торговая монополия была отменена. Вследствие реформ оживилась торговля в Санто-Доминго. На восточную часть острова переселялись эмигранты с Канарских островов. Они селились на севере острова и занимались выращиванием табака. Возобновился импорт рабов. К 1790 году население Санто-Доминго выросло, по оценкам, до 125 тысяч — в двадцать раз за пятьдесят лет. Половину населения составляли рабы. Тем не менее восточная Эспаньола оставалась малоразвитой и заброшенной колонией, особенно по сравнению с процветавшей западной частью острова[3]. Последняя также служила основным рынком сбыта для производившихся на востоке острова говядины, табака и древесины.

Французская оккупация

В 1791 году началась Гаитянская революция, охватившая западную часть острова. Многие богатые семьи бежали, но большинство населения восточной части осталось на острове, несмотря даже на то, что они потеряли основной рынок сбыта для своих товаров. Испания попыталась, воспользовавшись восстанием, захватить всю западную часть острова или, по крайней мере, увеличить свою территорию. Однако испанские войска были разбиты силами Туссен-Лувертюра, и в 1795 году по Базельскому миру Испания уступила Франции свою часть острова. В 1797 году Туссен-Лувертюр установил контроль над островом, а в 1801 году прибыл в Санто-Доминго, объявив от имени Французской Республики об отмене рабства. Наполеоновской армии удалось на несколько месяцев захватить остров, но в октябре 1802 года началось восстание, окончившееся в ноябре 1803 года изгнанием французских войск. 1 января 1804 года в западной части острова была провозглашена независимая Республика Гаити. В восточной же его части оставался французский гарнизон, даже после изгнания французских войск с Гаити, было восстановлено рабство, и испанские колониальные плантаторы стали возвращаться. В 1805 году генерал-губернатор (глава государства) Гаити Жан-Жак Дессалин объявил себя императором, после чего вторгся со своими войсками в восточную часть острова, дошёл до Санто-Доминго, однако потерпел поражение от французского морского эскадрона. При отступлении гаитяне разграбили города Сантьяго-де-лос-Трейнта-Кабальерос и Мока, вырезав большую часть их населения. Это на годы вперёд предопределило глубокую вражду между жителями Гаити и Доминиканской Республики.

Франция удерживала восточную часть острова Гаити до 1808 года, когда 7 ноября в сражении при Пало Инкадо войска потерпели поражение от восставшего испанского населения. 9 июля 1809 года после осады восставшие взяли Санто-Доминго, чем положили конец французской оккупации острова и формально вернули его под юрисдикцию испанской короны. Испания не проявила интереса к возвращению бывшей колонии, и восточная часть острова Гаити в течение некоторого времени не имела центральной власти. Юго-востоком острова управляли семьи крупных плантаторов, на остальной части царило беззаконие. 30 ноября 1821 года испанский губернатор Хосе Нуньес да Касерес объявил о независимости колонии от Испании и провозгласил независимое государство Испанского Гаити (исп. Haiti Español). Он выразил желание присоединить новосозданное государство к Великой Колумбии, однако этот план не осуществился, так как через девять недель Испанское Гаити было оккупировано гаитянскими войсками.

Гаитянская оккупация

Гаитянская оккупация продолжалась 22 года и представляла собой период военного правления. Во время оккупации её проводилось изъятие земель в крупных масштабах, прошли неудачные попытки возделывания и экспорта злаковых культур, введена военная служба, ограничено употребление испанского языка и велась борьба с некоторыми местными традициями, как, например, петушиные бои. этот период углубил различия между доминиканцами и гаитянами. Однако в этот же период в восточной части острова Гаити было окончательно отменено рабство.

Конституция Гаити запрещала белым владеть землёй, и большая часть плантаторов лишились своей собственности. Многие эмигрировали на Кубу, Пуэрто-Рико или в Великую Колумбию, их земли часто отходили гаитянским чиновникам. Гаитяне ассоциировали Римско-католическую церковь с французскими колонизаторами, поэтому они конфисковали всю церковную собственность, депортировали священников-иностранцев, а связи оставшихся с Ватиканом были затруднены. Университет Санто-Доминго, старейший в Западном полушарии, вынужден был закрыться, так как не хватало ни студентов, ни профессоров.

В 1825 году Франция признала независимость Гаити, обусловив это выплатой компенсации за конфискованную собственность в размере 150 миллионов франков (позже сумма была снижена до 60 миллионов франков). В результате в восточной части острова были существенно повышены налоги. Средства на содержание гаитянской армии выделялись в недостаточном объёме, поэтому армия конфисковывала запасы продовольствия у крестьян. Эмансипированные рабы отказывались выращивать злаки, как то предписывал кодекс, принятый президентом Гаити Жаном-Филипом Буайе. Более того, в сельской местности власть гаитян была недостаточной для того, чтобы вообще установить какой-либо порядок. Негативные последствия оккупации острее всего ощущались в Санто-Доминго, и именно там началось движение за независимость.

От независимости до начала XX века

Независимость от Гаити

В 1838 году Хуан Пабло Дуарте, Рамон Матиас Мелья и Франсиско дель Росарио Санчес основали тайное общество, которое они назвали исп. La Trinitaria. Целью общества было получение восточной частью острова независимости от Гаити. В 1843 году они поддержали движение на Гаити, ставившее своей целью свержение Буайе. Новый президент Гаити, Шарль Ривьер-Эрар, видя опасность, которую тринитарии представляли для Гаити, посадил в тюрьму и выслал из страны ведущих членов общества. В то же время Буэнавентура Баэс, торговец древесиной и депутат Национального собрания Гаити, вёл переговоры об установлении французского протектората. Пытаясь его опередить, тринитарии подняли восстание и 27 февраля 1844 года провозгласили независимость от Гаити. Их поддержал Педро Сантана, плантатор, командовавший армией пеонов, работавших в его поместьях.

Первая конституция Доминиканской Республики была принята 6 ноября 1844 года. Она провозглашала президентскую форму правления и была в целом либеральной. Однако Педро Сантана настоял на принятии статьи 210, дававшей президенту права диктатора до окончания войны за независимость. Так как Сантана и стал президентом Доминиканской республики, то он использовал постоянную угрозу гаитянского вторжения (гаитянские войска действительно с 1844 по 1856 год регулярно вторгались в восточную часть острова) для того, чтобы привести в действие эту статью конституции и расправляться со своими политическими оппонентами, главным из которых был Дуарте. Хотя все вторжения были успешно отражены, статья 210 всё время действовала, и Сантана был фактически диктатором Доминиканской Республики. Угроза вторжения Гаити воспринималась настолько серьёзно, что различным колониальным империям, включая Великобританию, Францию, США и Испанию, делались предложения аннексировать Доминиканскую Республику.

На востоке острова не было хороших дорог, поэтому связь между различными регионами Доминиканской Республики была затруднена, и регионы развивались в изоляции друг от друга. На юге основной отраслью экономики было животноводство и производство древесины. Здесь сохранялись полуфеодальные отношения, хозяйственной и общественной единицей была асьенда, и большинство населения жило за чертой бедности. В долине Сибао, наиболее плодородной области на востоке острова, крестьяне выращивали злаки, а также табак, который шёл на экспорт. Для выращивания табака требовалось меньше земли, чем для животноводства, поэтому тут доминировали мелкие крестьянские хозяйства. Они существенно зависели от торговли, так как их продукция доставлялась в ближайшие порты.

Сантана, плантатор и выходец с юга, существенно обогатился за счёт крестьян долины Сибао, так как он выпустил большое количество не обеспеченных ничем денег и смог купить их урожай существенно ниже его реальной стоимости. Это вызвало недовольство, и в 1848 году он вынужден был уйти в отставку. Его преемником стал вице-президент Мануэль Хименес. Однако в 1849 году произошло очередное вторжение гаитянских войск, Сантана возглавил армию, и после отражения нападения ввёл войска в Санто-Доминго и сместил Хименеса. По его настоянию, Конгресс выбрал президентом Бонавентуру Баэса. Баэс, однако, отказался исполнять роль марионетки Сантаны, как на то рассчитывал последний. В 1853 году Сантана был избран президентом во второй раз, отправив Баэса в изгнание. В 1856 году, отразив последнее гаитянское вторжение, он заключил договор с американской компанией, сдав ей в аренду часть полуострова Самана. Эта крайне непопулярная мера вынудила его снова уйти в отставку, после чего Баэс вернулся в страну и взял власть в свои руки. Страна находилась в тяжёлой финансовой ситуации, и Баэс велел напечатать 18 миллионов необеспеченных песо, купил на них урожай табака 1857 года и продал его за границу с большой выгодой для себя и своего ближайшего окружения. Крестьяне Сибао были разорены и подняли восстание, перешедшее в гражданскую войну. Восставшие обратились к Сантане с просьбой возглавить их. Через несколько лет война закончилась победой партии Сантаны, который захватил Санто-Доминго и принял президентские полномочия.

Испанская аннексия

Педро Сантана унаследовал страну на грани экономического коллапса. После неудачи переговоров с США и Францией об аннексии страны, Сантана начал переговоры с королевой Испании Изабеллой II о возвращении острову статуса испанской колонии. Пока в США шла гражданская война, и доктрина Монро фактически не действовала, премьер-министр Испании Леопольдо О’Доннелл выступал за новою колониальную политику. В частности, следствием этой политики была война в Марокко, завершившаяся завоеванием Тетуана. В марте 1861 года Доминиканская Республика официально была включена в состав Испании.

Это не встретило понимания большинства населения, и 16 августа 1863 года началась война за восстановление доминиканской независимости. Восставшие установили временное правительство в Сантьяго. Испанские войска взяли город, но восставшие бежали в горы к плохо демаркированной гаитянской границе. Президент Гаити Фабр Жеффрар обеспечил восставших оружием и даже дал им в подкрепление подразделение президентской гвардии Гаити (фр. Tirailleurs). Сантана сначала занял должность капитан-генерала новой испанской провинции, однако вскоре стало ясно, что испанские власти считают нежелательным оставлять его у власти, и в 1862 году он ушёл в отставку. Временное правительство, образованное восставшими, приговорило Сантану к смерти, и он умер при невыясненных обстоятельствах в 1864 году (основной версией его смерти стало самоубийство). Испанские власти предприняли ряд мер, включая ограничения на торговлю, начало дискриминацию мулатов. Распространились слухи о скором восстановлении рабства. Новый архиепископ начал кампанию против внебрачных связей, которые были распространены в Доминиканской Республике. Всё это способствовало крайне низкой популярности испанских властей. Испанская армия несла большие потери от жёлтой лихорадки и была неспособна к боевым действиям вне городов. В конце концов местные власти сочли ситуацию безнадёжной и посоветовали королеве Изабелле прекратить испанскую оккупацию острова.

В этот момент, однако, повстанцы были дезорганизованы и не могли представить согласованные требования. Первый президент временного правительства, Пепильо Сальседо (союзник Баэса) был в сентябре 1864 года свергнут генералом Гаспаром Поланко, который, в свою очередь, через три месяца был смещён генералом Антонио Пиментелем. В феврале 1865 года повстанцы провели национальное собрание, которое выработало новую конституцию, однако правительство не обладало достаточной властью в регионах, где действовали независимые от него и друг от друга партизанские командиры (каудильо). В марте 1865 года, когда гражданская война в США уже закончилась, а Испания так и не смогла успешно провести переговоры с временным правительством, королева Изабелла просто аннулировала более ранний указ об аннексии, тем самым де-факто восстановив независимость Доминиканской Республики. Последние испанские войска покинули страну в июле того же года[4].

Вторая республика

После вывода испанских войск Доминиканская Республика находилась в ужасном состоянии. Многие города были разрушены, а страна была поделена на сферы влияния нескольких десятков каудильо. Хосе Мария Кабрал контролировал большую часть провинции Барахона и юго-запад страны, при поддержке экспортёров махагони. Скотопромышленник Сезарео Гильермо вступил в коалицию с бывшими генералами Сантаны и контролировал юго-восток страны. Грегорио Луперон действовал на севере страны. Между моментом, когда были выведены испанские войска, и 1879 годом, правительство менялось 21 раз, и произошли по меньшей мере 50 военных мятежей[5].

Во время этих конфликтов возникли две партии. Партидо Рохо (Partido Rojo, буквально «красная партия») представляла интересы латифундистов юга и торговцев махагони, а также ремесленников и рабочих Санто-Доминго. Эту партию возглавлял Баэс, который искал возможность аннексировать Доминиканскую Республику одной из крупных зарубежных стран. Партидо Асул (Partido Azul, буквально «синяя партия»), которую возглавлял Луперон, была националистической и либеральной и представляла интересы табакопромышленников и торговцев провинций Сибао и Пуэрта-Плата. Во время войн слабая, коррумпированная и малочисленная национальная армия не могла соперничать с часто превосходящими её по численности милициями, организованными и возглавляемыми местными каудильо, которые сами себя назначали губернаторами провинций. Эти милиции обычно состояли из бедных крестьян и безземельных сельскохозяйственных рабочих, и в мирные времена часто переходили к бандитизму.

В течение месяца после восстановления независимости войска Кабрала первыми вошли в Санто-Доминго и сместили Пиментеля. Ещё через несколько недель Гильермо поднял мятеж, в результате которого Кабрал ушёл в отставку, а президентом республики стал Баэс, занявший свой пост в октябре. Следующей весной силы, лояльные Луперону, свергли Баэса, но затем начали сражаться между собой, и в 1867 году в результате военного переворота на пост президента вернулся Кабрал. Он включил нескольких членов «синей» партии в состав кабинета, в результате чего «красные» вышли из него, вернув к власти Баэса. В 1869 году Баэс договорился с США об аннексии Доминиканской Республики[6]. При поддержке государственного секретаря Уильяма Генри Сьюарда, заинтересованного в открытии военно-морской базы в Самане, договор был составлен и представлен на утверждение Конгрессу США. В 1871 году, однако, договор не был утверждён Сенатом[7].

В 1874 году губернатор Пуэрто-Платы, представитель Партидо Рохо Игнасио Мария Гонсалес Сантин, устроил военный мятеж, но через два года был смещён представителями противоположной партии. В феврале 1876 года президентом при поддержке Луперона был назначен Улисес Эспайят, но через десять месяцев войска, лояльные Баэсу, привели к власти последнего. Через год Гонсалес вернулся к власти в результате нового восстания, в сентябре 1878 года его сместил Гильермо, а того в декабре 1879 года — Луперон. В этот момент экономическое положение страны улучшилось за счёт увеличения экспорта табака в Германию, и Луперон, управлявший из своего родного города Пуэрто-Плата, смог ввести в действию новую конституцию. Она устанавливала двухлетний президентский срок и прямые выборы. Кроме того, Луперон смог уничтожить полуофициальную систему взяток и начать строительство первой железной дороги в стране — от города Ла-Вега до порта Санчес в заливе Самана.

В 1868 году на Кубе началась Десятилетняя война, и плантаторы в поисках новых, более безопасных территорий для выращивания тростника, обратились к Доминиканской Республике. Многие поселились на равнине на юго-востоке страны и, при поддержке Луперона, построили первые в стране заводы для производства сахара. Затем там же начали селиться итальянцы, немцы, пуэрториканцы и американцы. позже сформировавшие ядро доминиканской буржуазии. Перебои в производстве, связанные с Десятилетней войной, Франко-прусской войной и гражданской войной в США способствовали тому, что Доминиканская Республика превратилась в крупнейшего экспортёра сахара. За следующие 20 лет сахар стал крупнейшей экспортной культурой, обойдя табак. Для нужд эскпортёров к 1897 году были построены около 500 километров частных железных дорог[8]. В 1884 году снижение цен на сахар привело к стабилизации зарплат, и рабочую силу на плантации пришлось ввозить с Наветренных островов (в первую очередь Виргинские острова, Сен-Киттс и Невис, Ангилья и Антигуа). Эти англоязычные чёрные мигранты подвергались дискриминации, но большинство из них впоследствии остались в стране, найдя работу на строительстве железных дорог и в доках.

Улисес Эро и влияние США

Напишите отзыв о статье "История Доминиканской Республики"

Примечания

  1. [www.siu.edu/~ebl/leaflets/sugar.htm Peter Sharpe, Sugar Cane: Past and Present]
  2. [www.ci.miami.fl.us/haiti2004/history.htm The history of Haiti and the Haitian revolution]
  3. [countrystudies.us/dominican-republic/3.htm The first colony]
  4. [archive.is/20121212131342/lcweb2.loc.gov/cgi-bin/query/r?frd/cstdy:@field(DOCID+do0017) Dominican Republic]
  5. Frank Moya Pons, Dominican Republic: A National History Pg. 222 (Hispaniola Books: New Rochelle, N.Y., 1995)
  6. Ian Bell,The Dominican Republic Pg. 59 (Westview Pres: Boulder, Co., 1981)
  7. *Dennis Hidalgo, Charles Sumner and the Annexation of the Dominican Republic, Itinerario (Volume XXI, 2/1997): 51. (Published by the Centre for the History of European Expansion of Leiden University, The Netherlands).
  8. Emilio Betances, State and Society in the Dominican Republic p. 32 (Westview Press: Boulder, San Francisco, Oxford, 1995)

Ссылки

  • [www.domrep.ru/history История Доминиканской республики]

См. также

Отрывок, характеризующий История Доминиканской Республики

Князь Андрей всё более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.
– Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, – продолжал он. – Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. – Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.
– Так вот кого мне жалко – человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которые, сколько ни секи, сколько ни брей, всё останутся такими же спинами и лбами.
– Нет, нет и тысячу раз нет, я никогда не соглашусь с вами, – сказал Пьер.


Вечером князь Андрей и Пьер сели в коляску и поехали в Лысые Горы. Князь Андрей, поглядывая на Пьера, прерывал изредка молчание речами, доказывавшими, что он находился в хорошем расположении духа.
Он говорил ему, указывая на поля, о своих хозяйственных усовершенствованиях.
Пьер мрачно молчал, отвечая односложно, и казался погруженным в свои мысли.
Пьер думал о том, что князь Андрей несчастлив, что он заблуждается, что он не знает истинного света и что Пьер должен притти на помощь ему, просветить и поднять его. Но как только Пьер придумывал, как и что он станет говорить, он предчувствовал, что князь Андрей одним словом, одним аргументом уронит всё в его ученьи, и он боялся начать, боялся выставить на возможность осмеяния свою любимую святыню.
– Нет, отчего же вы думаете, – вдруг начал Пьер, опуская голову и принимая вид бодающегося быка, отчего вы так думаете? Вы не должны так думать.
– Про что я думаю? – спросил князь Андрей с удивлением.
– Про жизнь, про назначение человека. Это не может быть. Я так же думал, и меня спасло, вы знаете что? масонство. Нет, вы не улыбайтесь. Масонство – это не религиозная, не обрядная секта, как и я думал, а масонство есть лучшее, единственное выражение лучших, вечных сторон человечества. – И он начал излагать князю Андрею масонство, как он понимал его.
Он говорил, что масонство есть учение христианства, освободившегося от государственных и религиозных оков; учение равенства, братства и любви.
– Только наше святое братство имеет действительный смысл в жизни; всё остальное есть сон, – говорил Пьер. – Вы поймите, мой друг, что вне этого союза всё исполнено лжи и неправды, и я согласен с вами, что умному и доброму человеку ничего не остается, как только, как вы, доживать свою жизнь, стараясь только не мешать другим. Но усвойте себе наши основные убеждения, вступите в наше братство, дайте нам себя, позвольте руководить собой, и вы сейчас почувствуете себя, как и я почувствовал частью этой огромной, невидимой цепи, которой начало скрывается в небесах, – говорил Пьер.
Князь Андрей, молча, глядя перед собой, слушал речь Пьера. Несколько раз он, не расслышав от шума коляски, переспрашивал у Пьера нерасслышанные слова. По особенному блеску, загоревшемуся в глазах князя Андрея, и по его молчанию Пьер видел, что слова его не напрасны, что князь Андрей не перебьет его и не будет смеяться над его словами.
Они подъехали к разлившейся реке, которую им надо было переезжать на пароме. Пока устанавливали коляску и лошадей, они прошли на паром.
Князь Андрей, облокотившись о перила, молча смотрел вдоль по блестящему от заходящего солнца разливу.
– Ну, что же вы думаете об этом? – спросил Пьер, – что же вы молчите?
– Что я думаю? я слушал тебя. Всё это так, – сказал князь Андрей. – Но ты говоришь: вступи в наше братство, и мы тебе укажем цель жизни и назначение человека, и законы, управляющие миром. Да кто же мы – люди? Отчего же вы всё знаете? Отчего я один не вижу того, что вы видите? Вы видите на земле царство добра и правды, а я его не вижу.
Пьер перебил его. – Верите вы в будущую жизнь? – спросил он.
– В будущую жизнь? – повторил князь Андрей, но Пьер не дал ему времени ответить и принял это повторение за отрицание, тем более, что он знал прежние атеистические убеждения князя Андрея.
– Вы говорите, что не можете видеть царства добра и правды на земле. И я не видал его и его нельзя видеть, ежели смотреть на нашу жизнь как на конец всего. На земле, именно на этой земле (Пьер указал в поле), нет правды – всё ложь и зло; но в мире, во всем мире есть царство правды, и мы теперь дети земли, а вечно дети всего мира. Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть этого огромного, гармонического целого. Разве я не чувствую, что я в этом огромном бесчисленном количестве существ, в которых проявляется Божество, – высшая сила, как хотите, – что я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим. Ежели я вижу, ясно вижу эту лестницу, которая ведет от растения к человеку, то отчего же я предположу, что эта лестница прерывается со мною, а не ведет дальше и дальше. Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был. Я чувствую, что кроме меня надо мной живут духи и что в этом мире есть правда.
– Да, это учение Гердера, – сказал князь Андрей, – но не то, душа моя, убедит меня, а жизнь и смерть, вот что убеждает. Убеждает то, что видишь дорогое тебе существо, которое связано с тобой, перед которым ты был виноват и надеялся оправдаться (князь Андрей дрогнул голосом и отвернулся) и вдруг это существо страдает, мучается и перестает быть… Зачем? Не может быть, чтоб не было ответа! И я верю, что он есть…. Вот что убеждает, вот что убедило меня, – сказал князь Андрей.
– Ну да, ну да, – говорил Пьер, – разве не то же самое и я говорю!
– Нет. Я говорю только, что убеждают в необходимости будущей жизни не доводы, а то, когда идешь в жизни рука об руку с человеком, и вдруг человек этот исчезнет там в нигде, и ты сам останавливаешься перед этой пропастью и заглядываешь туда. И, я заглянул…
– Ну так что ж! вы знаете, что есть там и что есть кто то? Там есть – будущая жизнь. Кто то есть – Бог.
Князь Андрей не отвечал. Коляска и лошади уже давно были выведены на другой берег и уже заложены, и уж солнце скрылось до половины, и вечерний мороз покрывал звездами лужи у перевоза, а Пьер и Андрей, к удивлению лакеев, кучеров и перевозчиков, еще стояли на пароме и говорили.
– Ежели есть Бог и есть будущая жизнь, то есть истина, есть добродетель; и высшее счастье человека состоит в том, чтобы стремиться к достижению их. Надо жить, надо любить, надо верить, – говорил Пьер, – что живем не нынче только на этом клочке земли, а жили и будем жить вечно там во всем (он указал на небо). Князь Андрей стоял, облокотившись на перила парома и, слушая Пьера, не спуская глаз, смотрел на красный отблеск солнца по синеющему разливу. Пьер замолк. Было совершенно тихо. Паром давно пристал, и только волны теченья с слабым звуком ударялись о дно парома. Князю Андрею казалось, что это полосканье волн к словам Пьера приговаривало: «правда, верь этому».
Князь Андрей вздохнул, и лучистым, детским, нежным взглядом взглянул в раскрасневшееся восторженное, но всё робкое перед первенствующим другом, лицо Пьера.
– Да, коли бы это так было! – сказал он. – Однако пойдем садиться, – прибавил князь Андрей, и выходя с парома, он поглядел на небо, на которое указал ему Пьер, и в первый раз, после Аустерлица, он увидал то высокое, вечное небо, которое он видел лежа на Аустерлицком поле, и что то давно заснувшее, что то лучшее что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в его душе. Чувство это исчезло, как скоро князь Андрей вступил опять в привычные условия жизни, но он знал, что это чувство, которое он не умел развить, жило в нем. Свидание с Пьером было для князя Андрея эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь.


Уже смерклось, когда князь Андрей и Пьер подъехали к главному подъезду лысогорского дома. В то время как они подъезжали, князь Андрей с улыбкой обратил внимание Пьера на суматоху, происшедшую у заднего крыльца. Согнутая старушка с котомкой на спине, и невысокий мужчина в черном одеянии и с длинными волосами, увидав въезжавшую коляску, бросились бежать назад в ворота. Две женщины выбежали за ними, и все четверо, оглядываясь на коляску, испуганно вбежали на заднее крыльцо.
– Это Машины божьи люди, – сказал князь Андрей. – Они приняли нас за отца. А это единственно, в чем она не повинуется ему: он велит гонять этих странников, а она принимает их.
– Да что такое божьи люди? – спросил Пьер.
Князь Андрей не успел отвечать ему. Слуги вышли навстречу, и он расспрашивал о том, где был старый князь и скоро ли ждут его.
Старый князь был еще в городе, и его ждали каждую минуту.
Князь Андрей провел Пьера на свою половину, всегда в полной исправности ожидавшую его в доме его отца, и сам пошел в детскую.
– Пойдем к сестре, – сказал князь Андрей, возвратившись к Пьеру; – я еще не видал ее, она теперь прячется и сидит с своими божьими людьми. Поделом ей, она сконфузится, а ты увидишь божьих людей. C'est curieux, ma parole. [Это любопытно, честное слово.]
– Qu'est ce que c'est que [Что такое] божьи люди? – спросил Пьер
– А вот увидишь.
Княжна Марья действительно сконфузилась и покраснела пятнами, когда вошли к ней. В ее уютной комнате с лампадами перед киотами, на диване, за самоваром сидел рядом с ней молодой мальчик с длинным носом и длинными волосами, и в монашеской рясе.
На кресле, подле, сидела сморщенная, худая старушка с кротким выражением детского лица.
– Andre, pourquoi ne pas m'avoir prevenu? [Андрей, почему не предупредили меня?] – сказала она с кротким упреком, становясь перед своими странниками, как наседка перед цыплятами.
– Charmee de vous voir. Je suis tres contente de vous voir, [Очень рада вас видеть. Я так довольна, что вижу вас,] – сказала она Пьеру, в то время, как он целовал ее руку. Она знала его ребенком, и теперь дружба его с Андреем, его несчастие с женой, а главное, его доброе, простое лицо расположили ее к нему. Она смотрела на него своими прекрасными, лучистыми глазами и, казалось, говорила: «я вас очень люблю, но пожалуйста не смейтесь над моими ». Обменявшись первыми фразами приветствия, они сели.
– А, и Иванушка тут, – сказал князь Андрей, указывая улыбкой на молодого странника.
– Andre! – умоляюще сказала княжна Марья.
– Il faut que vous sachiez que c'est une femme, [Знай, что это женщина,] – сказал Андрей Пьеру.
– Andre, au nom de Dieu! [Андрей, ради Бога!] – повторила княжна Марья.
Видно было, что насмешливое отношение князя Андрея к странникам и бесполезное заступничество за них княжны Марьи были привычные, установившиеся между ними отношения.
– Mais, ma bonne amie, – сказал князь Андрей, – vous devriez au contraire m'etre reconaissante de ce que j'explique a Pierre votre intimite avec ce jeune homme… [Но, мой друг, ты должна бы быть мне благодарна, что я объясняю Пьеру твою близость к этому молодому человеку.]
– Vraiment? [Правда?] – сказал Пьер любопытно и серьезно (за что особенно ему благодарна была княжна Марья) вглядываясь через очки в лицо Иванушки, который, поняв, что речь шла о нем, хитрыми глазами оглядывал всех.
Княжна Марья совершенно напрасно смутилась за своих. Они нисколько не робели. Старушка, опустив глаза, но искоса поглядывая на вошедших, опрокинув чашку вверх дном на блюдечко и положив подле обкусанный кусочек сахара, спокойно и неподвижно сидела на своем кресле, ожидая, чтобы ей предложили еще чаю. Иванушка, попивая из блюдечка, исподлобья лукавыми, женскими глазами смотрел на молодых людей.
– Где, в Киеве была? – спросил старуху князь Андрей.
– Была, отец, – отвечала словоохотливо старуха, – на самое Рожество удостоилась у угодников сообщиться святых, небесных тайн. А теперь из Колязина, отец, благодать великая открылась…
– Что ж, Иванушка с тобой?
– Я сам по себе иду, кормилец, – стараясь говорить басом, сказал Иванушка. – Только в Юхнове с Пелагеюшкой сошлись…
Пелагеюшка перебила своего товарища; ей видно хотелось рассказать то, что она видела.
– В Колязине, отец, великая благодать открылась.
– Что ж, мощи новые? – спросил князь Андрей.
– Полно, Андрей, – сказала княжна Марья. – Не рассказывай, Пелагеюшка.
– Ни… что ты, мать, отчего не рассказывать? Я его люблю. Он добрый, Богом взысканный, он мне, благодетель, рублей дал, я помню. Как была я в Киеве и говорит мне Кирюша юродивый – истинно Божий человек, зиму и лето босой ходит. Что ходишь, говорит, не по своему месту, в Колязин иди, там икона чудотворная, матушка пресвятая Богородица открылась. Я с тех слов простилась с угодниками и пошла…
Все молчали, одна странница говорила мерным голосом, втягивая в себя воздух.
– Пришла, отец мой, мне народ и говорит: благодать великая открылась, у матушки пресвятой Богородицы миро из щечки каплет…
– Ну хорошо, хорошо, после расскажешь, – краснея сказала княжна Марья.
– Позвольте у нее спросить, – сказал Пьер. – Ты сама видела? – спросил он.
– Как же, отец, сама удостоилась. Сияние такое на лике то, как свет небесный, а из щечки у матушки так и каплет, так и каплет…
– Да ведь это обман, – наивно сказал Пьер, внимательно слушавший странницу.
– Ах, отец, что говоришь! – с ужасом сказала Пелагеюшка, за защитой обращаясь к княжне Марье.
– Это обманывают народ, – повторил он.
– Господи Иисусе Христе! – крестясь сказала странница. – Ох, не говори, отец. Так то один анарал не верил, сказал: «монахи обманывают», да как сказал, так и ослеп. И приснилось ему, что приходит к нему матушка Печерская и говорит: «уверуй мне, я тебя исцелю». Вот и стал проситься: повези да повези меня к ней. Это я тебе истинную правду говорю, сама видела. Привезли его слепого прямо к ней, подошел, упал, говорит: «исцели! отдам тебе, говорит, в чем царь жаловал». Сама видела, отец, звезда в ней так и вделана. Что ж, – прозрел! Грех говорить так. Бог накажет, – поучительно обратилась она к Пьеру.
– Как же звезда то в образе очутилась? – спросил Пьер.
– В генералы и матушку произвели? – сказал князь Aндрей улыбаясь.
Пелагеюшка вдруг побледнела и всплеснула руками.
– Отец, отец, грех тебе, у тебя сын! – заговорила она, из бледности вдруг переходя в яркую краску.
– Отец, что ты сказал такое, Бог тебя прости. – Она перекрестилась. – Господи, прости его. Матушка, что ж это?… – обратилась она к княжне Марье. Она встала и чуть не плача стала собирать свою сумочку. Ей, видно, было и страшно, и стыдно, что она пользовалась благодеяниями в доме, где могли говорить это, и жалко, что надо было теперь лишиться благодеяний этого дома.
– Ну что вам за охота? – сказала княжна Марья. – Зачем вы пришли ко мне?…
– Нет, ведь я шучу, Пелагеюшка, – сказал Пьер. – Princesse, ma parole, je n'ai pas voulu l'offenser, [Княжна, я право, не хотел обидеть ее,] я так только. Ты не думай, я пошутил, – говорил он, робко улыбаясь и желая загладить свою вину. – Ведь это я, а он так, пошутил только.
Пелагеюшка остановилась недоверчиво, но в лице Пьера была такая искренность раскаяния, и князь Андрей так кротко смотрел то на Пелагеюшку, то на Пьера, что она понемногу успокоилась.


Странница успокоилась и, наведенная опять на разговор, долго потом рассказывала про отца Амфилохия, который был такой святой жизни, что от ручки его ладоном пахло, и о том, как знакомые ей монахи в последнее ее странствие в Киев дали ей ключи от пещер, и как она, взяв с собой сухарики, двое суток провела в пещерах с угодниками. «Помолюсь одному, почитаю, пойду к другому. Сосну, опять пойду приложусь; и такая, матушка, тишина, благодать такая, что и на свет Божий выходить не хочется».
Пьер внимательно и серьезно слушал ее. Князь Андрей вышел из комнаты. И вслед за ним, оставив божьих людей допивать чай, княжна Марья повела Пьера в гостиную.
– Вы очень добры, – сказала она ему.
– Ах, я право не думал оскорбить ее, я так понимаю и высоко ценю эти чувства!
Княжна Марья молча посмотрела на него и нежно улыбнулась. – Ведь я вас давно знаю и люблю как брата, – сказала она. – Как вы нашли Андрея? – спросила она поспешно, не давая ему времени сказать что нибудь в ответ на ее ласковые слова. – Он очень беспокоит меня. Здоровье его зимой лучше, но прошлой весной рана открылась, и доктор сказал, что он должен ехать лечиться. И нравственно я очень боюсь за него. Он не такой характер как мы, женщины, чтобы выстрадать и выплакать свое горе. Он внутри себя носит его. Нынче он весел и оживлен; но это ваш приезд так подействовал на него: он редко бывает таким. Ежели бы вы могли уговорить его поехать за границу! Ему нужна деятельность, а эта ровная, тихая жизнь губит его. Другие не замечают, а я вижу.
В 10 м часу официанты бросились к крыльцу, заслышав бубенчики подъезжавшего экипажа старого князя. Князь Андрей с Пьером тоже вышли на крыльцо.
– Это кто? – спросил старый князь, вылезая из кареты и угадав Пьера.
– AI очень рад! целуй, – сказал он, узнав, кто был незнакомый молодой человек.
Старый князь был в хорошем духе и обласкал Пьера.
Перед ужином князь Андрей, вернувшись назад в кабинет отца, застал старого князя в горячем споре с Пьером.
Пьер доказывал, что придет время, когда не будет больше войны. Старый князь, подтрунивая, но не сердясь, оспаривал его.
– Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет. Бабьи бредни, бабьи бредни, – проговорил он, но всё таки ласково потрепал Пьера по плечу, и подошел к столу, у которого князь Андрей, видимо не желая вступать в разговор, перебирал бумаги, привезенные князем из города. Старый князь подошел к нему и стал говорить о делах.
– Предводитель, Ростов граф, половины людей не доставил. Приехал в город, вздумал на обед звать, – я ему такой обед задал… А вот просмотри эту… Ну, брат, – обратился князь Николай Андреич к сыну, хлопая по плечу Пьера, – молодец твой приятель, я его полюбил! Разжигает меня. Другой и умные речи говорит, а слушать не хочется, а он и врет да разжигает меня старика. Ну идите, идите, – сказал он, – может быть приду, за ужином вашим посижу. Опять поспорю. Мою дуру, княжну Марью полюби, – прокричал он Пьеру из двери.
Пьер теперь только, в свой приезд в Лысые Горы, оценил всю силу и прелесть своей дружбы с князем Андреем. Эта прелесть выразилась не столько в его отношениях с ним самим, сколько в отношениях со всеми родными и домашними. Пьер с старым, суровым князем и с кроткой и робкой княжной Марьей, несмотря на то, что он их почти не знал, чувствовал себя сразу старым другом. Они все уже любили его. Не только княжна Марья, подкупленная его кроткими отношениями к странницам, самым лучистым взглядом смотрела на него; но маленький, годовой князь Николай, как звал дед, улыбнулся Пьеру и пошел к нему на руки. Михаил Иваныч, m lle Bourienne с радостными улыбками смотрели на него, когда он разговаривал с старым князем.
Старый князь вышел ужинать: это было очевидно для Пьера. Он был с ним оба дня его пребывания в Лысых Горах чрезвычайно ласков, и велел ему приезжать к себе.
Когда Пьер уехал и сошлись вместе все члены семьи, его стали судить, как это всегда бывает после отъезда нового человека и, как это редко бывает, все говорили про него одно хорошее.


Возвратившись в этот раз из отпуска, Ростов в первый раз почувствовал и узнал, до какой степени сильна была его связь с Денисовым и со всем полком.
Когда Ростов подъезжал к полку, он испытывал чувство подобное тому, которое он испытывал, подъезжая к Поварскому дому. Когда он увидал первого гусара в расстегнутом мундире своего полка, когда он узнал рыжего Дементьева, увидал коновязи рыжих лошадей, когда Лаврушка радостно закричал своему барину: «Граф приехал!» и лохматый Денисов, спавший на постели, выбежал из землянки, обнял его, и офицеры сошлись к приезжему, – Ростов испытывал такое же чувство, как когда его обнимала мать, отец и сестры, и слезы радости, подступившие ему к горлу, помешали ему говорить. Полк был тоже дом, и дом неизменно милый и дорогой, как и дом родительский.
Явившись к полковому командиру, получив назначение в прежний эскадрон, сходивши на дежурство и на фуражировку, войдя во все маленькие интересы полка и почувствовав себя лишенным свободы и закованным в одну узкую неизменную рамку, Ростов испытал то же успокоение, ту же опору и то же сознание того, что он здесь дома, на своем месте, которые он чувствовал и под родительским кровом. Не было этой всей безурядицы вольного света, в котором он не находил себе места и ошибался в выборах; не было Сони, с которой надо было или не надо было объясняться. Не было возможности ехать туда или не ехать туда; не было этих 24 часов суток, которые столькими различными способами можно было употребить; не было этого бесчисленного множества людей, из которых никто не был ближе, никто не был дальше; не было этих неясных и неопределенных денежных отношений с отцом, не было напоминания об ужасном проигрыше Долохову! Тут в полку всё было ясно и просто. Весь мир был разделен на два неровные отдела. Один – наш Павлоградский полк, и другой – всё остальное. И до этого остального не было никакого дела. В полку всё было известно: кто был поручик, кто ротмистр, кто хороший, кто дурной человек, и главное, – товарищ. Маркитант верит в долг, жалованье получается в треть; выдумывать и выбирать нечего, только не делай ничего такого, что считается дурным в Павлоградском полку; а пошлют, делай то, что ясно и отчетливо, определено и приказано: и всё будет хорошо.
Вступив снова в эти определенные условия полковой жизни, Ростов испытал радость и успокоение, подобные тем, которые чувствует усталый человек, ложась на отдых. Тем отраднее была в эту кампанию эта полковая жизнь Ростову, что он, после проигрыша Долохову (поступка, которого он, несмотря на все утешения родных, не мог простить себе), решился служить не как прежде, а чтобы загладить свою вину, служить хорошо и быть вполне отличным товарищем и офицером, т. е. прекрасным человеком, что представлялось столь трудным в миру, а в полку столь возможным.
Ростов, со времени своего проигрыша, решил, что он в пять лет заплатит этот долг родителям. Ему посылалось по 10 ти тысяч в год, теперь же он решился брать только две, а остальные предоставлять родителям для уплаты долга.

Армия наша после неоднократных отступлений, наступлений и сражений при Пултуске, при Прейсиш Эйлау, сосредоточивалась около Бартенштейна. Ожидали приезда государя к армии и начала новой кампании.
Павлоградский полк, находившийся в той части армии, которая была в походе 1805 года, укомплектовываясь в России, опоздал к первым действиям кампании. Он не был ни под Пултуском, ни под Прейсиш Эйлау и во второй половине кампании, присоединившись к действующей армии, был причислен к отряду Платова.
Отряд Платова действовал независимо от армии. Несколько раз павлоградцы были частями в перестрелках с неприятелем, захватили пленных и однажды отбили даже экипажи маршала Удино. В апреле месяце павлоградцы несколько недель простояли около разоренной до тла немецкой пустой деревни, не трогаясь с места.
Была ростепель, грязь, холод, реки взломало, дороги сделались непроездны; по нескольку дней не выдавали ни лошадям ни людям провианта. Так как подвоз сделался невозможен, то люди рассыпались по заброшенным пустынным деревням отыскивать картофель, но уже и того находили мало. Всё было съедено, и все жители разбежались; те, которые оставались, были хуже нищих, и отнимать у них уж было нечего, и даже мало – жалостливые солдаты часто вместо того, чтобы пользоваться от них, отдавали им свое последнее.
Павлоградский полк в делах потерял только двух раненых; но от голоду и болезней потерял почти половину людей. В госпиталях умирали так верно, что солдаты, больные лихорадкой и опухолью, происходившими от дурной пищи, предпочитали нести службу, через силу волоча ноги во фронте, чем отправляться в больницы. С открытием весны солдаты стали находить показывавшееся из земли растение, похожее на спаржу, которое они называли почему то машкин сладкий корень, и рассыпались по лугам и полям, отыскивая этот машкин сладкий корень (который был очень горек), саблями выкапывали его и ели, несмотря на приказания не есть этого вредного растения.
Весною между солдатами открылась новая болезнь, опухоль рук, ног и лица, причину которой медики полагали в употреблении этого корня. Но несмотря на запрещение, павлоградские солдаты эскадрона Денисова ели преимущественно машкин сладкий корень, потому что уже вторую неделю растягивали последние сухари, выдавали только по полфунта на человека, а картофель в последнюю посылку привезли мерзлый и проросший. Лошади питались тоже вторую неделю соломенными крышами с домов, были безобразно худы и покрыты еще зимнею, клоками сбившеюся шерстью.