История Испании

История Испании

Доисторическая Иберия

Завоевание Испании Римом

Римская Испания

Средневековая Испания

Вестготы

Королевство Галисия

Византийская Испания

аль-Андалус

Реконкиста

Испанская империя

Католические короли

Габсбургская Испания

Испания эпохи Просвещения

Испания нового и новейшего времени

Революция в Испании

Первая Испанская Республика

Испанская реставрация

Вторая Испанская Республика

Гражданская война в Испании

Франкистская Испания

Современная Испания

См. также

Искусство Испании

Портал «Испания»

Название «Испания» — финикийского происхождения. Финикийское слово «и-шпаним» означает «берег доманов». Римляне использовали его во множественном числе (Hispaniae) для обозначения всего Пиренейского полуострова.

Доисторическая Иберия

Первые следы появления человека на севере Пиренейского полуострова относятся к концу палеолита. Южное побережье Бискайского залива изобилует находками стоянок первобытных людей 15-10 тыс. до н. э., генетический пул современных европейцев во многом обязан этому гористому побережью. Стилизованные рисунки животных на стенах пещер появились примерно за 15 тыс. лет до н. э. Лучше всего сохранилась роспись в Андалусии и в Пуэнте-Вьесго около Арагона.

В районе 6-5 тыс. до н. э. побережье Испании колонизирует культура кардиальной керамики.

Доримское население Испании

На юго-западном побережье Иберии в бронзовом веке возникает культура, из которой в конце 2 тыс. образуется цивилизация Тартесс, торговавшая металлом с финикийцами. После истощения шахт Тартесс приходит в упадок.

Вдоль восточного побережья Испании в III тысячелетии до н. э. появились иберские племена; очевидное родство культурного наследства связывает их прародину с Сардинией и Кавказской Иберией. От этих племён происходит античное название полуострова — Иберийский. В середине II тысячелетия до н. э. иберы начали расселяться в укрепленных деревнях на территории современной Кастилии. Иберы занимались в основном земледелием, скотоводством и охотой, умели изготовлять орудия труда из меди и бронзы, что обеспечило им славу лучших оружейников Средиземноморья. Иберы использовали палеоиспанское письмо, созданное ранее тартессийцами. Язык иберов не был родственен тартессийскому.

Имеются римские свидетельства о том, что ранее в Испании обитали лигуры, однако в исторический период об их существовании ничего не известно.

В позднем бронзовом веке в Иберию проникает культура полей погребальных урн (остатком которой в исторический период, вероятно, были лузитаны), а в начале 1 тыс. до н. э. большую часть Иберии колонизируют кельтские племена. Часть кельтов, обитавшая по соседству с иберами, попав под их влияние, создала кельтиберийскую культуру; кельты, обитавшие в западной части, сохраняли относительно консервативный образ жизни, были бесписьменными. Кельты Иберии прославились, как воины. Именно они изобрели обоюдоострый меч, впоследствии ставший стандартным вооружением римской армии и использованный против своих же изобретателей.

Карфагенская и греческая колонизация

См. также: Карфагенские владения в Испании и Великая Греция

Первые колонии в этой стране принадлежали финикиянам; около 1100 года до н. э. они поселились на южном берегу, где основались их колонии Мáлака, Гадир (Кадис), Кóрдова и многие другие. Они назвали страну, по жившим в долине Бэтиса турдитанам — Тартесс (греч. Ταρτησσός, ср. кн. прор. Ионы I, 3).

На восточном побережье (современная Коста-Брава) колонии основали древние греки.

После 680 до н. э. Карфаген стал основным центром финикийской цивилизации, и карфагеняне установили торговую монополию в Гибралтарском проливе. На восточном побережье были основаны иберийские города, напоминавшие греческие города-государства.

В V—IV вв. до н. э. усиливается влияние Карфагена, империя которого занимала большую часть Андалусии и средиземноморское побережье. Самой крупной колонией карфагенян на Пиренейском полуострове был Новый Карфаген (современная Картахена).

По окончании Первой пунической войны Гамилькар и Ганнибал подчинили юг и восток полуострова карфагенянам (237—219 годы до н. э.).

Римская Испания

См. также: Римская Испания и Экономика Римской Испании

Поражение карфагенян (войсками которых руководил Ганнибал) во Второй Пунической войне в 210 г. до н. э. открыло путь к установлению римского господства на полуострове. Карфагеняне окончательно потеряли свои владения после побед Сципиона Старшего (206 год до н. э.).

Римляне пытались привести всю страну под своё подданство, но это удалось им лишь после 200 лет кровопролитных войн. Особенно упорно сопротивлялась кельтиберы и лузитанцы (под предводительством Вириата), а кантабры лишь в 19 году до н. э. были покорены Августом, разделившим Испанию вместо прежних двух провинций (Hispania citerior и Hispania ulterior) на три — Лузитанию, Бетику и Тарраконскую Испанию. От последней император Адриан отделил новую провинцию, Галлэцию, с Астурией.

Испания стала вторым по значению центром Римской империи после самой Италии. Самым сильным влияние римлян было в Андалусии, южной Португалии и на побережье Каталонии около Таррагоны. Баски так и не были полностью романизированы, тогда как другие доримские народы Иберии были ассимилированы уже к 1-2 вв. н. э. Римляне провели по Испании много военных дорог и устроили многочисленные военные поселения (колонии); страна быстро романизировалась, сделалась даже одним из центров римской культуры и одной из наиболее цветущих частей Римской империи, которой Испания дала лучших её императоров (Траяна, Адриана, Антонина Пия, Марка Аврелия, Феодосия) и замечательных писателей (обоих Сенек, Лукана, Помпония Мелу, Марциала, Квинтилиана и многих других).

Торговля процветала, промышленность и земледелие стояли на высокой степени развития, народонаселение было весьма многочисленное (по Плинию Старшему, при Веспасиане здесь было 360 городов). Весьма рано сюда проникло христианство и стало распространяться, несмотря на кровавые преследования. В начале V века в Испанию проникли аланы, вандалы и свевы и поселились в Лузитании, Андалузии и Галисии; римляне временно удержались в восточной половине полуострова.

В 415 году появились в Испании вестготы, сначала как союзники римлян, и постепенно вытеснили все прочие германские племена. Государство вестготов страдало многими недостатками, подтачивавшими его существование; от римских времен унаследовано было громадное социальное неравенство между немногими владельцами громадных латифундий и массой населения, разоренной налогами и угнетенной; католическое духовенство приобрело чрезмерную власть и в союзе с знатью мешало упрочению твёрдого порядка престолонаследия, чтобы по возможности суживать пределы королевской власти при избрании каждого нового короля; новый класс недовольных возник вследствие насильственного обращения евреев (по Гиббону, число насильственно обращенных доходило до 30000).

Правление варваров

Первые два века нашей эры источником богатства страны служило золото из испанских шахт. В Мéриде и Кóрдове были построены виллы и общественные здания, а дорогами, мостами и акведуками жители пользовались ещё много веков. Несколько мостов в Сеговии и Таррагоне сохранились до нашего времени.

Три живых испанских языка уходят корнями в латынь, а римские законы стали основой испанской юридической системы. Христианство появилось на полуострове очень рано, недолгое время христианские общины подвергались жестоким преследованиям.

В V веке н. э. на Пиренейский полуостров хлынули варвары — германские племена свевов, вандалов, вестготов и сарматское племя аланов, что ускорило крушение уже пришедшей в упадок Римской империи. Вестготы вытеснили вандалов и аланов в северную Африку и создали королевство со столицей в Барселоне, а затем в Толедо. Свевы обосновались на северо-западе в Галисии, создав Свевское королевство.

Составляя всего около 4 % населения, вестготы в VI в. н. э. присоединили к своему королевству свевов, а к VIII в. и вытеснили византийцев (обосновавшихся на юге и юго-востоке полуострова в середине VI в.).

Вестготская социальная верхушка отрицала божественность Христа (ариане), а местное население исповедовало католическую религию (единый для всех христиан Испании католицизм был принят на Толедском соборе в 400 г. н. э.).

Трёхсотлетнее правление вестготов оставило значительный след в культуре полуострова, но не привело к созданию единой нации. Вестготская система выборов монарха создавала удобную почву для заговоров и интриг. Хотя в 589 году вестготский король Реккаред I принял католицизм, это не сняло всех противоречий, религиозные распри лишь усилились. К VII в. все нехристиане, особенно евреи, были поставлены перед выбором: изгнание или обращение в христианство.

Византийская Испания

Поводом для экспедиции в Испанию послужило обращение к императору вестготского аристократа Атанагильда, поднявшего восстание против короля Агилы I. Атанагильд просил оказать ему военную помощь, вероятно, обещая взамен, что вестготы снова признают себя федератами империи. По другому предположению, он уступал византийцам территорию на юге полуострова, который вестготы и так не контролировали.

Юстиниан воспользовался случаем вернуть Испанию под власть империи и весной 552 года отправил туда экспедицию во главе с патрицием Либерием. Покорение южной Испании облегчалось тем обстоятельством, что на этой территории сохранились римские порядки, власть местных магнатов, а жители, исповедовавшие ортодоксальное христианство, были враждебны готам-арианам. К тому же портовые города юга имели прочные торговые связи с Востоком.

К этому времени владения Византии уже вплотную приблизились к Испании. В ходе Вандальской войны византийцы овладели африканским побережьем, крайним пунктом их владений на западе был Септем (Сеута), находившийся напротив испанского берега; Балеарские острова также были отвоеваны у вандалов.

Мусульманское господство

В 711 году одна из вестготских группировок призвала на помощь арабов и берберов из северной Африки, которых впоследствии назвали маврами. Мавританским корпусом руководил Тарик ибн Зияд (название Гибралтар происходит от его имени — искажённое «Джабал Тарик» — «Скала Тарика»). Арабы переправились из Африки в Испанию и победой вблизи Херéс-де-ла-Фронтéра, на реке, называвшейся у арабов Вади Бекка, положили конец просуществовавшему почти 300 лет вестготскому государству. Почти вся Испания в короткое время была завоевана арабами и составила часть большого халифата Омейядов.

Завоевание полуострова маврами всего за несколько лет — удивительный пример быстрого распространения ислама. Несмотря на отчаянное сопротивление вестготов, через десять лет незавоеванными остались лишь горные области Астурии.

До середины VIII века мавританские территории входили в состав халифата Омейядов, к этому же времени относится происхождение названия мавританского государства Аль-Андалус, территория которого то увеличивалась, то уменьшалась, в зависимости от успехов Реконкисты.

Арабы (мавры) обходились с населением покоренной Испании очень милостиво и щадили их имущество, язык и религию. Господство их облегчило положение низших классов и евреев, а переход к исламу оставлял рабам и подневольным свободу. Принимали новую веру и многие из свободных и знатных, и вскоре к ней принадлежало большинство арабских подданных. В то же время мавры были очень терпимы к христианам и иудеям, предоставляли автономию различным областям и внесли огромный вклад в развитие испанской культуры, создав неповторимый стиль в архитектуре и изобразительном искусстве.

Особенно твёрдыми оказались христиане Кóрдовы, из которых иные потерпели даже мученическую кончину. Христиане, не желавшие менять веры, должны были оплачивать ежегодный налог. Между отдельными лидерами арабов вскоре возникли кровавые несогласия, которым в 755 году положил конец единственный из Омейядов, избежавший истребления Аббасидами, — Абд ар-Рахман I ад-Дахил из рода Омейядов, бежавший в Испанию и основавший здесь особое государство (со столицей в Кóрдове), которое он, опираясь на 40-тысячное войско из арабов и берберов, оставил в наследие потомкам. Расцвет халифата пришёлся на правление Абд ар-Рахмана III, провозгласившего себя халифом нового халифата, противопоставлявшего себя Багдадскому халифату династии Аббасидов. Господство мавров нельзя назвать просто завоеванием полуострова.

Несмотря на частые возмущения наместников и смуты из-за споров о престолонаследии и чрезмерного гнета податей, преемники Абдуррахмана умели поощрять науки и искусства и способствовать спокойному развитию промышленности, торговли и земледелия. Достаток и образование росли; Кóрдова была одной из самых блестящих столиц. При Абдуррахмане III (912—961 годы), в 923 году принявшем титул халифа, арабская наука и искусство в Испании достигли высшей степени расцвета. Многолюдные города украсили страну; в одной области Гвадалквивира было, по современным известиям, 12 000 населённых мест. В Кордове было около полумиллиона жителей, 113 000 домов, 600 (по другим источникам — 3000) мечетей, прекрасные дворцы; с Кордовой соперничали другие города, как, например, Гранада, Севилья, Толедо. При сыне Абдуррахмана III, поэте и ученом Гакаме II (961—976), собравшем в своей библиотеке до 400 000 свитков, Кордовский университет имел лучшую библиотеку в Европе. При бесхарактерном сыне его Хишаме II (976—1013 годы) халифат стал падать. В начале XI века после смерти фактического правителя, великого везира ал-Мансура Арабский Кордовский халифат распался на множество мелких независимых государств — тайфов.

Принято считать мавров Испании арабами, но основу Кордовского эмирата составляли многочисленные берберские племена пришедших с территорий современных Мавритании и Марокко (по официальным данным испанских генеалогов 10 % населения Португалии и Испании потомки морисков (мавры), гаплогруппа J встречается у 30 % населения Испании). Благодаря обширным династическим и политическим связям с оплотами ислама деспотизм и анархия чередовались в стране: то всякая связь государственности распадалась, наместники и высшие военачальники отказывались повиноваться, то вся страна лежала у ног правителя, которому удавалось подчинение возмутившихся, при помощи наёмных войск. Народ предался погоне за наслаждениями и относился ко всему пассивно. Министр Хишама II, Ибн-али-Амир, Альмансорa, деспотично управлявший государством разрушил Сантьяго, святой город Галисии, и захватил у христиан их столицы — Леон, Памплону и Барселону.

После смерти его сына, Аду-аль-Мелика Мозафара (1008 год), первые министры (хаджибы) сделали свою власть наследственной. Уже при втором преемнике Альмансора началось междоусобие. Омейяды и Хаммудиды (Эдризиды) быстро сменялись на престоле халифов, и с Хишамом III в 1031 году бесславно сошёл с престола последний из Омейядов.

Разные полководцы, арабские и берберские шейхи, вожди племен, на развалинах Кордовского халифата создавали ряд самостоятельных государств, которые просуществовали недолго. Все это благоприятствовало христианским государствам, существовавшим в пределах Испании. Сначала только немногие вестготы, бежавшие в горы Астурии, сохранили независимость и соединились под властью храброго Пелайо, или Пелагия, которого предание называет родственником вестготских королей и первым королём Астурии; испанские летописи называют его возобновителем свободы испанцев.

Реконкиста

Христианская Реконкиста (в переводе с испанского — «отвоевание») — это непрерывная многовековая война против мавров, начатая частью вестготской знати под предводительством Пелайо (Пелагия). В 718 году продвижение экспедиционного корпуса мавров было остановлено в горах Астурии в битве при Ковадонге.

Внук Пелайо Альфонс I (739—757 годы), сын первого кантабрийского герцога Педро и дочери Пелайо, соединил Кантабрию с Астурией. В середине VIII веке астурийские христиане под руководством короля Альфонсо I, воспользовавшись восстанием берберов, заняли соседнюю Галисию. В Галисии, как утверждали, был обнаружен гроб святого Иакова (Сантьяго), и Сантьяго-де-Компостела становится центром паломничества.

Альфонс II (791—842 годы) предпринимал опустошительные набеги против арабов до реки Тахо и завоевал Страну басков и Галисию до реки Миньо. В то же время на северо-западе Испании франки, при Карле Великом, остановили продвижение мусульман в Европу и создали на северо-востоке полуострова Испанскую марку (пограничную территорию между владениями франков и арабов), которая распалась в IX—XI веках на графства Наварра, Арагон и Барселону (в 1137 году Арагон и Барселона объединились в королевство Арагон) и обеспечили, многочисленными переселениями, господство христианства в Каталонии. В почти не прекращавшихся войнах с неверными сложилось храброе феодальное дворянство. К северу от Дуэро и Эбро постепенно образовались четыре группы христианских владений, с законодательными собраниями и признанными за сословиями правами (Фуэрос):

• 1) на северо-западе Астурия, Леон и Галисия, которые в Х веке при Ордоньо II и Рамиро II были соединены в королевство Леон, а в 1057 году, после непродолжительного подчинения Наварре, сыном Санчо Великого, Фернандо, соединены в королевство Кастилию;
• 2) страна басков вместе с соседней областью, Гарси́ей, была провозглашена Королевством Наваррой, которое при Санчо Великом (970—1035 годы) распространило свою власть на всю христианскую Испанию, в 1076—1134 годах было соединено с Арагоном, но потом снова освободилось;
• 3) страна по левому берегу Эбро, Арагон, с 1035 года самостоятельное королевство;
• 4) возникшее из Испанской марки наследственное маркграфство Барселона, или Каталония. Несмотря на эту разрозненность, христианские государства не уступали в силе арабам.

К 914 году королевство Астурия включало в себя Леон и большую часть Галисии и северной Португалии. Испанские христиане расширили свои владения в горные области между Астурией и Каталонией, построив множество пограничных крепостей. Название провинции «Кастилия» происходит от испанского слова «castillo», обозначающего «замок», «крепость».

Реконкиста привела к тому, что испанские крестьяне и жители городов, воевавшие вместе с рыцарями, получили значительные льготы. Большая часть крестьян не испытала крепостной зависимости, на освобожденных землях Кастилии возникали вольные крестьянские общины, а города (особенно в XII—XIII веках) получили большие права.

Когда после падения династии Омейядов (1031 год) арабская держава распалась на части, графство Леон-Астурия под правлением Фердинада I (Фернандо I) получило статус королевства и стало главным оплотом Реконкисты. На севере в это же время баски основали Наварру, а Арагон слился с Каталонией в результате династического брака. В 1085 году христиане захватили Толедо, а затем Талаверу, Мадрид и другие города попали под власть христиан. Однако вскоре Альморавиды, призванные севильским эмиром из Африки, придали новую силу исламу победами при Саллаке (1086) и Уклесе (1108) и снова объединили арабскую Испанию. Несмотря на успехи мусульман, религиозный пыл и воинская отвага христиан вскоре получили новый толчок от крестовых походов.

Альфонс I Арагонский браком с Урракой, наследницей Кастилии, временно (до 1127 года) соединивший оба королевства, принял титул императора Испании (удержавшийся до 1157 года), в 1118 году завоевал Сарагосу и сделал её своей столицей. По отделении Кастилии от Арагона оба государства держались союза друг с другом в борьбе с неверными; Арагон вскоре значительно усилился вследствие брака арагонской наследницы, Петронильи, с Раймондом Беренгаром II Барселонским, соединившего Арагон с Каталонией.

Альморавиды (1090—1145) ненадолго остановили распространение Реконкисты. К периоду их правления относятся подвиги легендарного рыцаря Сида Кампеадора, отвоевавшего земли в Валенсии в 1094 году и ставшего национальным героем Испании.

В 1147 году африканские Альморавиды, свергнутые Альмохадами, обратились за помощью к христианам, которые завладели по этому случаю Альмерией и Тортозой. Против Альмохадов, подчинивших южную Испанию, особенно успешно сражались испанские рыцарские ордена: Калатрава — с 1158 года, Сантьяго-де-Компостела — с 1175 года, Алькантара — с 1176 года, загладившие поражение при Аларкосе (1195) победой при Лас-Навас-де-Толоса (16 июля 1212 года). Это была самая внушительная победа над Альмохадами, которую одержали объединившиеся короли Леона, Кастилии, Арагона и Наварры. Вскоре за этим последовало падение власти Альмогадов.

Битвой при Мериде (1230 год) Эстремадура была отнята у арабов; после битвы при Херес-де-Гвадиана (1233 год) Фердинанд III Кастильский в 1236 году повел своё войско в Кóрдову, а ещё через двенадцать лет овладел Севильей. Португальское королевство расширилось почти до своих современных размеров, а король Арагона завоевал Валенсию, Аликанте и Балеарские острова. Мусульмане тысячами переселялись в Африку и в Гранаду, или Мурсию, но и эти государства должны были признать главенство Кастилии. Оставшиеся под кастильской властью мусульмане более и более принимали религию и обычаи победителей; многие богатые и знатные арабы, приняв крещение, переходили в ряды испанской аристократии. К концу XIII века на полуострове остался лишь Гранадский эмират, вынужденный платить дань.

В то время как внешнее могущество Кастилии благодаря победам Фердинанда III сильно увеличилось, внутри страны бушевали смуты, которые, особенно в правление покровителя наук и искусства Альфонсо X (1252—1284) и его ближайших преемников, служили источником беспорядков и увеличивали власть дворянства. Коронные земли расхищались частными лицами; общины, союзы и могущественные дворяне прибегали к самосуду и освобождались от всякой власти.

В Арагоне Иаков (Хайме I, 1213—1276) подчинил Балеары и Валенсию и проник до Мурсии; сын его Педро III (1276—1285) отнял у дома Анжу Сицилию; Иаков II (1291—1327) завоевал Сардинию и в 1319 году на сейме в Таррагоне установил нераздельность государства.

Эти завоевания стоили арагонским королям многих уступок сословиям, из которых особенно важна сарагосская «генеральная привилегия» 1283 года. В 1287 году Альфонс III прибавил к ней «привилегию унии», признававшую за подданными право восстания в случае нарушения их свободы. В обоих государствах духовенство было наиболее могущественным сословием; победы над неверными увеличили его права и богатства, а влияние его на низшие классы народа вызвало в них дух преследования и фанатизма. Высшее дворянство в число своих прав включало и право отказывать в повиновении королю. Все дворяне были свободны от податей. Города и сельские общины имели свои особые права (Фуэрос), признанные за ними особыми договорами. В обоих государствах сословия собирались на сеймы (кортесы), совещавшиеся о благополучии и безопасности страны, о законах и податях. Торговля и промышленность находились под защитой предусмотрительных законов; двор покровительствовал поэзии трубадуров. Больше всего внутреннее благоустройство государства подвинулось в Арагоне при Педро IV (1336—1387), который устранил некоторые тягостные стороны дворянских привилегий, между прочим право войны. Благодаря этим мерам, когда старая династия угасла (1410 год), на престол вступила кастильская в лице Фердинанда I (1414—1416), который удержал власть над Балеарами, Сардинией и Сицилией и на короткое время завладел и Наваррой.

В Кастилии, напротив, господствовали высшее дворянство и рыцарские ордена. Стремление городов к независимости от феодальной аристократии не увенчалось успехом вследствие тирании Педро Жестокого (1350—1369). В вызванные ей распри вмешивались то французы, то англичане. К XIV веку временные союзы христианских королевств распались, и каждое стало преследовать свои личные интересы. Годы правления Генриха II (1369—1379), завладевшего Бискайей, и Хуана (Иоанна) I (1379—1390) отмечены войнами с Португалией. Хуан I заключил брак с португальской инфантой, надеясь в дальнейшем объединить два государства. Но в 1385 году Португалия победоносно отстояла свою независимость в битве при Алхубарроте.

Арагон уступил Генуе контроль над торговлей в Средиземноморье. Только Кастилия в этот период полностью обеспечивает себя и получает прибыли на торговле шерстью с Нидерландами.

Тем не менее, победы над арабами шли своим чередом: в 1340 году Альфонсом XI одержана была блестящая победа при Саладо, а четыре года спустя завоеванием Альхесираса Гранада была отрезана от Африки.

Генрих III (1390—1406) восстановил порядок и овладел Канарскими островами. Однако позже Кастилия вновь была приведена в расстройство продолжительным и слабым правлением Хуана II (1406—1454). Возросшие при Генрихе IV беспорядки прекратились с восшествием на престол его сестры Изабеллы. Она победила короля Альфонса Португальского и оружием смирила непокорных подданных.

В 1469 году произошло знаменательное для будущего Испании событие: брак между Фердинандом Арагонским и Изабеллой Кастильской, которых папа Римский Александр VI назвал «католическими королями». Фердинанд II Арагонский, после смерти отца своего, Иоанна II Арагонского, в 1479 году наследовал Арагонское королевство, соединение кастильской и арагонской корон положило начало королевству Испания. Тем не менее, политическое объединение Испании завершилось только к концу XV века, Наварра была присоединена в 1512 году.

В 1478 году Фердинанд и Изабелла утвердили церковный суд — инквизицию, предназначенную охранять чистоту католической веры. Началось преследование евреев, мусульман, а позже протестантов. Несколько тысяч подозреваемых в ереси прошли через пытки и закончили жизнь на кострах (аутодафе — первоначально оглашение, а затем и приведение приговора в исполнение, в частности, публичное сожжение на костре). В 1492 году глава инквизиции доминиканский священник Томазо Торквемада убедил Фердинанда и Изабеллу преследовать по всей стране не обращенных в христианство людей. Основным объектом преследований он сделал марранов и морисков — мусульман и евреев, недавно принявших христианство, обвинявшихся в тайном отправлении запрещенных культов. Многие евреи вынуждены были бежать из Испании, они отправлялись в Португалию, Италию и Северную Африку. В 1492 году многочисленные евреи (165 000) формально были окончательно изгнаны из государства.

Чтобы положить конец правонарушениям со стороны дворянства, восстановлено было древнее городское братство Германдад («Святая Эрмандада»). Высшие должности перешли в распоряжение короля; высшее духовенство было подчинено королевской юрисдикции; Фердинанд был избран великим магистром трёх рыцарских орденов, что превратило их в послушные орудия короны; инквизиция помогала правительству удерживать в повиновении дворянство и народ. Администрация была реорганизована, королевские доходы увеличены часть их шла на поощрение наук и искусств. Отменены были также издавна укоренившиеся т. н. «дурные обычаи», выражавшиеся в узаконенном произволе дворян над крестьянством («право первой ночи» и т. п.).

После битвы у Салдо Гранадский эмират переходит к оборонительной тактике. Хотя Хуан II и Энрике IV несколько раз предпринимали походы в земли мавров, это не привело к покорению Гранады. Мавры также совершали набеги на земли христиан. Таким образом серьёзных завоеваний в отношении эмирата кастильцы не предпринимали до 80-х гг. XV века. В 1476 году гранадский эмир заключил с Кастилией перемирие. Но с его окончанием мавры захватили в 1481 году Саару. В ответ кастильцы начали военные действия, которые они вели с переменным успехом до 1491 года, когда они вошли в долину Гранады. 2 января 1492 года город капитулировал. Завоеванием Гранады заканчивается Реконкиста. И в том же году Христофор Колумб получает средства на создание экспедиции, с которой он достигает Америки, и основывает там испанские колонии. Открытие Америки предоставило Испании широкое поприще деятельности по ту сторону океана.

Золотой век Испании

Окончание Реконкисты и начало завоевания Америки позволили Испании на недолгое время стать сильнейшей в политическом отношении державой Европы. Амбиции многочисленного испанского дворянства (идальго) и воодушевление от успеха многовековой «священной войны» под знаменами католической веры сделали испанскую армию одной из сильнейших в мире и требовали новых военных побед.

Уже в войнах за Италию в 1504 году Испанией был завоеван Неаполь. Наследницей Фердинанда и Изабеллы была их старшая дочь Хуана, вышедшая замуж за Филиппа I, сына императора Максимилиана I Габсбурга. Когда Филипп в 1506 году умер молодым, а Хуана сошла с ума, опекуном её сына Карла кастильскими сословиями назначен был Фердинанд, в 1509 году завоевавший Оран и в 1512 году присоединивший к Испании Наварру. После смерти Фердинанда (1516) кардинал Химéнес принял регентство до прибытия молодого короля Карла I, который в 1517 году стал управлять лично. Карл из дома Габсбургов в 1519 году становится под именем Карла V также императором Священной Римской империи.

Когда Карл в 1519 году выбран был германским императором (как Карл V) и поэтому снова оставил Испанию (1520 год), возникло возмущение комунеросов — протест против абсолютизма Карла и его нидерландских советников во имя национальных учреждений Иберии. Коммунеросы приняли совершенно демократический характер, но победой дворянского ополчения при Вильяларе (21 апреля 1521 года) и казнью Падильи восстание было усмирено.

Карл V издал полную амнистию, но воспользовался страхом, который движение нагнало на дворянство, для того, чтобы сузить старые льготы и вольности. Кóртесы оказались неспособными к противодействию правительству, дворянство стало смотреть на лояльность как на главную свою обязанность, а народ терпеливо подчинился королевской власти и её завоевательным планам. Кортесы беспрекословно стали снабжать Карла V деньгами для войны с Францией, предприятий против мавров в Африке, подавления Шмалькальденского союза в Германии. За Габсбургов и за распространение римско-католической веры испанские войска бились на берегах По и Эльбы, в Мексике и Перу.

Между тем в самой стране трудолюбивые мориски притеснялись и изгонялись, тысячи испанцев посылались инквизицией на костры, каждое поползновение к свободе подавлялось; промышленность, торговля и земледелие гибли от произвольной системы налогов. Не только дворянство, но и крестьяне и горожане стремились на войну и на государственную службу; на прочие городские и сельские занятия смотрели с презрением. Церковь владела большими пространствами земли, поступавшими к ней в ущерб прямым наследникам; земли эти пустели или обращались в пастбища, и количество возделанной земли все более и более уменьшалось. Торговля перешла в руки иностранцев, извлекавших выгоды как и из Испании, так и из колоний её. Когда Карл V в 1556 году сложил с себя корону, австрийские владения Габсбургов и Испания снова отделились друг от друга. Испания сохранила в Европе лишь Нидерланды, Франш-Конте, Милан, Неаполь, Сицилию и Сардинию. Цели испанской политики оставались те же; Испания сделалась центром католической реакционной политики.

В XVI веке утвердился абсолютизм. В начале XVI века сложилась испанская колониальная империя (основа — колониальные завоевания в Америке). Испанская империя достигла своего расцвета в XVI веке с расширением колоний в Южной и Центральной Америке и захватом Португалии в 1580 году.

Упадок Испании

Доходы от колонизации Нового Света направлялись испанской короной на достижение политических целей, которыми были восстановление господства католической церкви в Европе и доминирование Габсбургов в европейской политике. Параллельно с этим в Испании происходит стремительное имущественное расслоение дворянства, элита которого обнаруживает вкус к роскоши. Однако приток золота из-за океана не способствовал развитию экономики страны, многочисленные испанские города оставались преимущественно политическими, но не торгово-ремесленными центрами. Торговля и ремесло были сосредоточены в руках потомков мусульманского населения, морисков. В результате финансирование войн и нужд двора и испанской знати происходило путём увеличения налогового бремени, конфискации имущества «неблагонадежных» слоев общества, прежде всего, морисков, а также внутренних и внешних займов, зачастую принудительных (порча монеты, «донативы»). Все это ухудшало положение населения и ещё больше подавляло развитие торговли и ремесел, усугубляя экономическое, а затем и политическое отставание Испании от протестантских стран Северо-Западной Европы.

XVI век

С середины XVI века начался экономический упадок Испании, вызванный непрекращающимися войнами, непомерными (и при этом регрессивными) налогами и революцией цен. Как указывал, основываясь на достоверных сведениях, историк Сьеса де Леон: «Император (Карл V Габсбург) потратил, с того самого года (24 февраля 1530), когда он был коронован до этого [самого года (1553)], столько, заполучив при этом больше серебра и золота, чем было у королей Испании с короля Дона Родриго до него, что ни у одного из них не было такой нужды [в золоте] как у Его Величества; но если бы он не вёл войн и его местопребыванием была Испания, воистину, с его рентами и с тем, что пришло из Индий, вся Испания была бы так переполнена сокровищами, как то было в Перу во времена его королей».

Сын Карла V Филипп II решает перенести столицу из Толедо в Мадрид, что потребовало больших затрат ресурсов и означало новую эру в политической истории Испании. Испанский абсолютизм приступил к подавлению сохранявшихся со времен Реконкисты относительно широких прав сословий, провинций и религиозных меньшинств. Католическая церковь и инквизиция оказались тесно связаны с государственным аппаратом и выступали в качестве его репрессивных инструментов. В 1568 году произошло восстание мавров, которое было подавлено спустя два года после кровопролитной войны; 400 тысяч морисков были выселены из Гранады в другие части страны.

Прогрессирующее разложение государственного аппарата, служившего инструментом обогащения знати, вело к падению качества внутреннего и внешнего управления и ослаблению испанской армии. Несмотря на победу над турками при Лепанто в 1571 году, Испания потеряла контроль над Тунисом. Политика террора и насилия герцога Альбы в Нидерландах привела к восстанию местного населения, подавить которое корона, несмотря на колоссальные расходы, оказалась не в состоянии. Попытка вернуть Англию в лоно католической церкви окончилась гибелью «непобедимой армады» в 1588 году. Испанское вмешательство в религиозные распри во Франции привело лишь к ухудшению отношений между двумя странами и усилению французской монархии.

XVII век

После смерти Филиппа II управление государством надолго оказывается в руках различных группировок знати. При короле Филиппе III (1598—1621) страной управлял герцог Лерма, в результате политики которого некогда богатейшее государство Европы в 1607 году стало банкротом. Причиной этого были колоссальные расходы на содержание армии, часть которых присваивалась высшими чиновниками во главе с самим Лермой. Королевство было вынуждено заключить мирные соглашения с Нидерландами, Францией и Англией. В 1609 году начинается выселение из Испании морисков, однако доходы от конфискации их имущества не компенсировали последующий упадок торговли и запустение многих городов во главе с Валенсией.

При Филиппе IV внешней и внутренней политикой государства руководил герцог Оливарес. Испания вмешивается в очередной конфликт Австрии с протестантами Центральной Европы, вылившийся в Тридцатилетнюю войну. Вступление в войну католической Франции лишило конфликт религиозной почвы и привело к катастрофическим последствиям для Испании. Массовое недовольство высокими налогами и произволом центральных властей вызвало восстания в ряде испанских провинций, в 1640 году от короны отложилась Каталония, за которой последовало отделение Португалии. Ценой отказа от централизации и потери Португалии правительству удалось удержать Испанию от распада, однако с прежними внешнеполитическими амбициями было покончено. В 1648 году Испания признала независимость Нидерландов и равноправие протестантов в Германии. По Пиренейскому миру (1659 год) Испания уступила Русильон, Перпиньян и часть Нидерландов Франции, а Дюнкирхен и Ямайку — Англии.

В годы царствования тяжело больного Карлоса II (1665—1700), Испания из субъекта европейской политики превращается в объект территориальных притязаний Франции и теряет ряд владений в Центральной Европе. От присоединения Каталонии к Франции Испанию спас только союз с недавними противниками — Англией и Нидерландами. Экономика страны и государственный аппарат пришли в состояние полного упадка. К концу периода правления Карла II многие города и территории обезлюдели. Вследствие недостатка в деньгах во многих провинциях вернулись к меновой торговле. Несмотря на исключительно высокие налоги, некогда роскошный мадридский двор оказывался не в состоянии оплачивать собственное содержание, зачастую даже королевскую трапезу.

Эпоха Бурбонов (XVIII век)

Со смертью в ноябре 1700 года Карла II, не оставившего наследников, вопрос о том, кто должен быть новым королём привел к Войне за испанское наследство (1701—1714) между Францией и Австрией с её союзниками, главным из которых была Англия. Франция возвела на испанский престол Филиппа V Бурбона (внука Людовика XIV), который остался королём ценой уступки Австрии владений в Нидерландах и Италии и обещанием, что Франция и Испания никогда не объединятся под правлением одного монарха. На долгие десятилетия политическую жизнь Испании начали определять интересы её северного соседа.

Воцарение Бурбонов означало приход на государственные посты выходцев из Франции и Италии во главе с Альберони, что способствовало некоторому оздоровлению государственного аппарата. По образцу французского абсолютизма была проведена централизация налогообложения, отменены привилегии провинций. Попытки ограничить права католической церкви, единственной структуры, пользовавшейся широким доверием населения, провалились. Во внешней политике Испания Бурбонов следовала в фарватере Франции и приняла вместе с ней участие в затратных для казны польской и австрийской войнах. В результате Испания получила Неаполь и Парму, тут же отошедшие младшим линиям испанских Бурбонов.

В середине века в годы правления Фердинанда VI в стране был проведен ряд важных реформ. Были понижены налоги, обновлён государственный аппарат, конкордатом 1753 года права католического духовенства, прежде всего, финансовые были существенно ограничены. Дальнейшие преобразования Карлоса III (1759-88 годы) в духе эпохи Просвещения и его министров Аранда, Флоридабланка и Кампоманеса привели к позитивным результатам. В Каталонии и некоторых портовых городах началось развитие мануфактурного производства, процветала трансатлантическая торговля с колониями. Однако развитие промышленности и транспорта в стране в силу полного экономического упадка предыдущего времени было возможно только силами государства и требовало крупных займов. Вместе с тем, финансы короны истощались необходимостью поддержки и защиты колоний и участием в войнах, которые вела Франция.

С воцарением слабого и неспособного к государственным делам Карла IV положение дел в стране вновь ухудшилось, а власть перешла в руки фаворита королевы Годоя. Революция во Франции заставила Испанию выступить в защиту свергнутых Бурбонов, однако война с революционной Францией велась Испанией неактивно и привела к французскому нашествию на север страны. Экономическая и политическая слабость привели Испанию к подписанию крайне невыгодного договора в Сан-Ильдефонсо (1796), который требовал от Испании выступить против Англии. Несмотря на явную отсталось испанской армии и флота и серию последовавших поражений, Испания оставалась в союзе уже с наполеоновской Францией, пока остатки испанского флота не были уничтожены при Трафальгаре (20 октября 1805 года). Умело используя честолюбие Годоя, Наполеон, пообещав тому португальскую корону, добился заключения очередного военного союза между Францией и Испанией.

Это решение, втягивающее истощенную и находящуюся на грани голода страну в новую войну за чужие интересы, вызвало народное восстание против Годоя, которое привело к отречению короля от престола в пользу сына Эрнандо 18 марта 1808 года. Однако последний вскоре был вызван Наполеоном на переговоры с отцом, которые, под французским военным и политическим нажимом закончились передачей короны Жозефу Бонапарту.

Война в Испании (1808—1813)

Ещё 2 мая 1808 года, при вести об уводе Эрнандо во Францию, в Мадриде вспыхнул мятеж, который французам удалось подавить лишь после кровопролитной борьбы; образовались провинциальные хунты, гверильясы вооружились в горах, и все пособники французов были объявлены врагами отечества. Храбрая защита Сарагосы, удаление Жозефа из Мадрида и общее отступление французов содействовали энтузиазму испанцев. В это же время Веллингтон с английским корпусом высадился в Португалии и начал вытеснение оттуда французов. Французы одержали, однако, верх над испанцами и 4 декабря снова вступили в Мадрид.

В Испании началась партизанская война, руководимая учрежденной в сентябре 1808 года в Аранхуэсе центральной хунтой. Поначалу все слои испанского общества, дворяне, духовенство и крестьяне с одинаковым рвением стремились изгнать захватчиков, которые контролировали только крупные города и отвечали на сопротивление испанцев жестоким террором. К началу 1810 года перевес склонился на сторону французов, поскольку испанская элита стала лояльнее к Жозефу. Защитниками независимости страны в Кадисе было учреждено регентство, созваны кортесы и принята конституция (18 марта 1812), опиравшаяся на староиспанские традиции общинного самоуправления и принципы народовластия. При этом организованное сопротивление французам оказывали только английские войска Веллингтона, который 22 июля 1812 года разбил французов при Саламанке, но не смог удержаться в Мадриде.

Катастрофа наполеоновской армии в России изменила положение дел. 27 мая 1813 года король Жозеф с французскими войсками оставил Мадрид, но был разбит Веллингтоном у Виттории 21 июня. Французы были изгнаны из Испании, но вопрос дальнейшего политического устройства страны оставался открытым.

Реставрация Бурбонов

См. также: Испанская революция (1820)

Фердинанд (Эрнандо) VII был отпущен Наполеоном на родину, однако кортесы потребовали от него присягнуть конституции, что тот отказывался делать. Вмешательство армии, переход на сторону короля генерала Элио, решил вопрос в пользу абсолютной монархии. После разгона кортесов и вступления короля в Мадрид Эрнандо обещал амнистию и принятие новой конституции, однако начал правление с репрессий как в отношении тех, кто поддерживал Жозефа Бонапарта, так и в отношении наиболее либеральных сторонников кортесов. Опорой монархии стали армия и духовенство.

Придворные интриги и слабохарактерность короля не способствовали восстановлению порядка ни во внутренних, ни во внешних делах. В ходе французской оккупации Испании в её заморских колониях началась война за независимость, в ходе которой местные элиты отложились от ослабевшей метрополии. В народе накапливалось недовольство. Войска под начальством подполковника Риего 1 января 1820 года провозгласили конституцию 1812 года и в Исла-де-Леон создали временное правительство, издавшее воззвание к народу. После перехода на сторону восставших ряда провинций и Мадрида король присягнул конституции и созвал кортесы. Их деятельность была направлена главным образом против имущественных привилегий церкви — было обложено податью духовенство, однако положение дел в стране это не улучшило. В виду отсутствия буржуазии либеральные начинания кортесов были восприняты в обществе, особенно в крестьянской среде, негативно. Католическая оппозиция набирала силу в провинциях и страна вновь начала скатываться в анархию.

На выборах 1 марта 1822 года радикалы получили большинство голосов, после чего верные королю силы неудачно попытались занять Мадрид. Эрнандо обратился за иностранной помощью и осенью того же года Священный союз принял решение о вооружённом вмешательстве в дела Испании. В апреле 1823 года французская экспедиция под командованием герцога Ангулемского (95 тысяч) перешла границу и разбила испанские войска. Уже 11 апреля кортесы, захватив короля, бежали из Мадрида, куда 24 мая вступил герцог Ангулемский, восторженно встреченный народом и духовенством. Окруженные в Кадисе, кортесы возвратили королю абсолютную власть, однако сопротивление либералов продолжалось ещё два месяца. Для защиты Бурбонов в Испании остались 45 тысяч французских солдат.

Гражданские войны XIX века

Восстановленный на престоле Фердинанд VII после освобождения из-под власти кортесов вернулся к политике репрессий в отношении либералов, опираясь на духовенство. Апостольская хунта, стремившаяся к восстановлению инквизиции, превратилась в теневое правительство и смещала всех неугодных ей министров. Эта партия видела опору в младшем брате короля доне Карлосе, к которому должен был перейти престол. Однако когда его сторонники в 1827 году подняли мятеж в Каталонии, Эрнандо решительно подавил его и спустя три года издал т. н. прагматическую санкцию, отменявшую введенный Бурбонами в 1713 году салический закон и вводившую наследование престола по женской линии. В октябре 1832 года королева Христина объявлена была регентшей при дочери Изабелле на случай смерти короля. Бывший министр Сеа Бермудес встал во главе управления, объявил амнистию и созвал кортесы, которые 20 июня 1833 года присягнули Изабелле как наследнице престола.

Дон Карлос ещё 29 апреля 1833 года в Португалии провозгласил себя королём Испании Карлом V. К нему тотчас примкнула апостольская партия, Баскские провинции и Наварра, старинные льготы которых, фуэросы, в том числе право на беспошлинный ввоз товаров, либералами не признавались. Восстание карлистов началось в октябре 1833 года назначением хунты и всеобщим вооружением. Вскоре карлисты заняли Каталонию. Мадридское правительство «христиносов» (по имени регентши) не могло подавить мятеж, поскольку испытывало глубокие разногласия. В 1834 году была принята новая конституция, вызвавшая недовольство радикальных либералов, которые в 1836 году подняли восстание и заставили Христину вернуться к конституции 1812 года.

Однако вскоре новый президент совета министров Калатрава созвал кортесы, которые подвергли старую конституцию пересмотру. В это время дон Карлос одержал ряд побед, однако разногласия в рядах сторонников привели к его отступлению во Францию. Не желая продолжать войну, кортесы подтвердили фуэросы баскских провинций. Поздним летом 1840 года вся Испания была под контролем мадридского правительства. Генерал Эспартеро приобрел популярность и вынудил королеву Христину отказаться от регентства и покинуть страну. 8 мая 1841 года регентом был избран Эспартеро, однако через два года он вынужден был бежать в Англию после всеобщего мятежа армии.

Консервативное большинство кортесов 8 ноября 1843 года объявило 13-летнюю королеву Изабеллу совершеннолетней, вскоре последовали изменения в политической жизни страны — у руля государства сменяли друг друга соперничающие генералы и фавориты молодой королевы, её мать Христина была возвращена из изгнания, введен высокий имущественный ценз для выборов в кортесы, сенаторы пожизненно назначались короной, а католическая религия объявлена государственной.

Все возрастающую роль в управлении страной играла армия. В 1854 году после очередного мятежа Эспартеро вновь был назначен первым министром, однако недолго удержался на этом посту. Его преемник О’Доннел подавил несколько военных восстаний, отбил попытку карлистского претендента графа Монтемолина высадиться в Испании (1860), но также не мог удержаться у власти. Сменивший его генерал Нарваес, стоя во главе правительства, опирался на духовенство и преследовал либералов. Вскоре после его смерти в 1868 году в стране начался всеобщий мятеж, и Изабелла бежала во Францию.

Во главе временного правительства унионистов и прогрессистов встал Франсиско Серрано, первым делом упразднивший иезуитский орден и объявивший свободу печати и образования. Поскольку созванные кортесы не договорились о кандидатуре нового монарха, регентом стал Серрано. Авторитет Мадрида в северных провинциях был невысок — там активизировались карлисты и республиканцы.

Сын итальянского короля Амадей согласился принять испанскую корону, однако после двух лет продолжающейся анархии и открытой борьбы политических партий, поддерживаемых различными армейскими офицерами, он вернулся на родину в Италию. Кортесы провозгласили республику и избрали президентом Фигвераса, республиканца-федералиста, который стремился к расширению прав провинций и городов, дабы обеспечить их лояльность Мадриду. Вскоре Фигверас был смещен, от Мадрида отпал север страны, где власть захватили карлисты, и Андалузия, где группа радикальных федералистов сформировала собственное правительство. Войска Кастелара вернули контроль над Андалузией, однако вскоре он был низложен, к управлению страной вернулся Серрано, также низложенный спустя год. На этом история первой испанской республики закончилась.

Поскольку карлисты не пользовались популярностью, занять вакантный престол был приглашен старший сын Изабеллы Альфонсо.

Избрание Альфонса XII многим, особенно офицерам, казалось единственным спасением из хаоса. Согласившись с наиболее влиятельными лицами, генерал Мартинес Кампос 29 декабря 1874 года в Сегунто провозгласил Альфонса XII королём испанским.

Правление нового монарха было успешным — были разбиты карлисты, баскские земли лишены фуэросов, восстановлено централизованное управление страной. Началось приведения в порядок финансовой системы, были подавлены мятежи на Кубе и в северных провинциях Испании. Политически Испания в эти годы сблизилась с Германией и Австро-Венгрией в противовес Франции, вмешательство которой в испанские дела прекратилось. В эти годы в Испании начала развиваться промышленность и торговля, изменился облик крупнейших городов страны. Были проведены либеральные преобразования: введено всеобщее избирательное право и суд присяжных.

В 1886 году после смерти молодого короля новым монархом стал его сын новорожденный Альфонс XIII, регентом при котором была его мать, продолжавшая политику мужа. На рубеже веков в Испании началось развитие туризма. Волнения на севере страны продолжались неоднократно, Каталония и страна Басков опережали в экономическом развитии аграрные провинции центральной и южной Испании, в крупных городах формировалась прослойка интеллигенции, выступающей за автономию и демократические преобразования. С конца XIX века, в связи с ростом автономистских движений в испанских провинциях, начинается широкомасштабная полемика о «сущности Испании» (о «двух Испаниях»), продолжающаяся, с некоторыми перерывами, по настоящее время.

Поражение в испано-американской войне и потеря последних заморских колоний привели к нарастанию в испанском обществе протестных настроений. В годы Первой мировой войны Испания придерживалась нейтралитета, однако её экономика серьёзно пострадала.

От абсолютизма к парламентской монархии

Крушение европейских монархий и распространение социалистических идей среди малоимущей городской интеллигенции привели к серии беспорядков. Восставшие требовали социальных и политических преобразований — отмены дворянских привилегий, секуляризации, установления республиканского правления. В условиях нарастающей нестабильности генерал Мигель Примо де Ривера поднял мятеж и захватил власть в Каталонии, вскоре король предоставил ему исключительные полномочия. Было объявлено о создании «военной директории», введении военного положения, отмене конституции, роспуске кортесов. За годы правления Примо де Риверы Испания добилась победы в Марокко и некоторой внутренней стабильности за счёт репрессий против анархо-коммунистов. Гарантии правительства обеспечили приток инвестиций в страну и повышение благосостояния населения. Однако общая неопределённость внешне- и внутриполитического курса и растущая радикализация общества привели к отставке Примо де Риверы. Борьбу за власть начали радикальные республиканцы и фалангисты, возглавляемые его сыном Хосе Антонио.

14 апреля 1931 года в результате массовых выступлений монархия была свергнута, и Испания вновь стала республикой. Это не принесло стабильность в испанское общество, поскольку к традиционным противоречиям между консервативно-монархическим и республиканским крылом добавились разногласия между самими республиканцами, в рядах которых были различные силы — от сторонников либерального капитализма до анархистов. Продолжающийся террор, неспособность властей решить экономические проблемы, угрожающая международная обстановка привели к росту популярности в армейских кругах Испанской Фаланги, её мятежу в 1936 году и кровопролитной гражданской войне, которая завершилась в 1939 взятием Мадрида мятежниками и установлением пожизненной диктатуры Франсиско Франко.

Годы правления Франко — период консервативной модернизации Испании. Страна не участвовала во Второй мировой войне, в послевоенный период пользовалась поддержкой многих западных держав. В 1950-60-е годы происходит испанское «экономическое чудо», связанное с притоком инвестиций в прежде отсталую аграрную страну, урбанизацией и развитием промышленности и туризма. В то же время в стране долгое время ограничивались политические права и свободы, проводились репрессии в отношении сепаратистов и приверженцев левых взглядов. Франко завещал после смерти восстановить монархию и передать престол Хуану Карлосу, внуку свергнутого Альфонсо XIII. Завещание диктатора было исполнено. К 2011 году число пропавших без вести в Испании во время правления режима оценивается в 100—150 тысяч человек. В то же время в стране действует официальная политика замалчивания и «примирения» жертв режима с фалангистами, например, в 1977 году был принят закон об амнистии (действующий до сих пор), по которому никто из сторонников франкистского режима и его властей всех уровней не должен нести наказание. Все расследования преступлений ведутся на неофициальной и добровольной основе, многие официальные попытки пресекаются вышестоящими властями, например, судья Бальтасар Гарсон в 2010 году был снят с занимаемой должности, также на него было заведено уголовное дело за превышение должностных полномочий в таких расследованиях. В 2008 году был принят «закон о восстановлении исторической памяти», имеющий в Испании всё-таки двоякое толкование.

Современность

После смерти Франко и восстановления монархии в Испании была принята новая конституция, вскоре к власти пришли социалисты, которые занимают доминирующее положение в политической системе страны до сих пор. Был предоставлен статус автономий сначала наиболее активным, а затем всем испанским провинциям и страна превратилась в федеративное государство.

В 1986 году Испания вступила в Европейский Союз, выгодами от членства в котором во многом объясняются экономические успехи страны 80-х - 90-х годов, связанный с развитием потребительского сектор и сферы услуг. В 1999 году Испания вступила в Еврозону. В 2005 году в Испании были легализованы однополые браки.

В то же время, к сохраняющейся проблеме сепаратистских тенденций в стране Басков и Каталонии добавились общеевропейские проблемы, связанные с притоком мигрантов из-за пределов Европы (из стран Северной Африки и Латинской Америки) и деятельностью религиозных экстремистов. На фоне крайне напряжённой демографической ситуации (в Испании один из самых низких в Европе уровней рождаемости) актуальной является проблема массовой безработицы, особенно, молодёжи. Несмотря на сравнительно высокий уровень жизни, страна зависима от государственных и иностранных инвестиций и финансовой помощи Европейского Союза. Испания — одна из наиболее пострадавших в ходе экономического кризиса конца 2000-х стран Европы.

В июне 2016 года в Испании прошли досрочные парламентские выборы, в которых победила правящая правая Народная партия под предводительством премьер-министра Мариано Рахоя.

См. также

• Средневековая Испания
• Римская Испания
• Испанская империя
• Колонии Испании
• Империализм
• Испания нового и новейшего времени
• Илергеты
• Илеркаоны
• Чёрная легенда

Литература

• Альтамира-и-Кревеа Р. История Испании = Historia de España у de la civilización española / Сокр. пер. с исп. Е. А. Вадковской и О. М. Гармсен. Под ред. С. Д. Сказкина и Я. М. Света.. — М.: Изд-во иностранной литературы, 1951. — Т. 1. — 520 с.
• Альтамира-и-Кревеа Р. История Испании = Historia de España у de la civilización española / Сокр. пер. с исп. Е. А. Вадковской и О. М. Гармсен. Под ред. С. Д. Сказкина и Я. М. Света.. — М.: Изд-во иностранной литературы, 1951. — Т. 2. — 359 с.
• Всемирная история / М. Е. Жуков. — М.: Госполитиздат, 1957. — Т. 3.
• Циркин Ю. Б. 1976: [elar.uniyar.ac.ru/jspui/handle/123456789/2187 Финикийская культура в Испании.] М.
• Fessler, «Versuch einer Geschichte der spanischen Nation» (Б., 1810);
• J. de Mariana, «Historia de rebus Hispaniae» (с продолж. J. Sabau y Blanco, Мадр., 1817-22);
• Rablé, «Hist. abregé e d’Espagne» (П., 1824);
• Bossi, «Storia della Spagna antica e moderna» (Мил., 1821, нем. пер. 1825-26);
• T. de Yriarte, «Compendio de la historia de España» (Л., 1823);
• Alvarado de la Pena, «Elementos de la historia general de España» (Мадр., 1826);
• Lembke, «Geschichte v. S.» (т. 1 Гамб. 1831; т. 2 и 3 Schäfer’a, Гота 1844-61; т. 4, 5 и 6 Schirrmacher’a, Гота 1881, 1890, 1893; луч. труд на нем. яз.);
• St. Hilaire-Rossuenw, «Histoire d’Espagne depuis l’invasion des Goths jusqu’au commencement du XIX si è cle» (Париж, 1836-79);
• Guttenstein, «Geschichte des span. Volkes» (Манг., 1836—1838);
• А. St.-Prosper, «Histoire d’Espagne et de Portugal» (П., 1836);
• Tapia, «Historia de la civilisazion d’Espa ñ a» (Мадрид, 1840);
• Lafuente, «Historia general de España» (Мадрид, 1850—1867, нов. изд. Valer’ы, Барселона, 1877—1882 и 1888);
• Covanilles, «Historia de España» (Мадрид, 1861-65);
• Gebhardt, «Historia general de Espa ñ a» (Мадрид, 1864);
• Alfaro, «Compendio de la historia d’España» (5 изд. Мадр., 1869);
• de Nervo, «Histoire d’Espagne depuis ses origines» (Париж, 1870).

По истории конституции и парламента

• Rico y Amat, «Historia politica y parlamentaria de España» (Мадрид, 1860-62); Montesa y Manrique, «Historia de la legislacion etc. de Espa ñ a» (Мадрид, 1861-64). Атлас для истории И. издал Elias (Барсел., 1848). История мавров в И.: Aschbach, «Geschichte der Omaijiden in Spanien» (2 изд. Вена, 1860); его же, «Geschichte Spaneins u. Portugals zur Zeit der Herrschaft der Almoraviden u. Almohaden» (Франкф., 1833-37); Dozy, «Histoire des Musulmans de l’Espagne» (Лейд., 1861); его же, «Recherches sur l’histoire et la litt érature de l’Espagne pendant le moyen-â ge» (3 изд. Лейд., 1881). Для XV—XVII вв.: Havemann, «Darstellungen aus der inneren Geschichte Spaniens wä hrend des XV, XVI u. XVII Jahrh.» (Геттинг., 1850); Prescott, «History of Ferdinand and Isabella» (Бост. и Лонд., 1838); его же, «History of the conquest of Mexico» (1843), «History of the conquest of Peru» (1847), «History of the reign of Philipp II, King of Spain» (Бостон, 1855-68); Morel Fatio, «L’Espagne au XVI et au XVII si è cle» (Гейльбр., 1878); H äbler, «Die wirtschaftliche Blii he Spaniens im XVI Jahrh.» (Берл., 1888); «Actas de las cortes de Castilla 1563—1713» (Мадр., 1861-85). Для новейшей истории И.: Baumgarten, «Geschichte Spaniens vom Ausbruch der franz. Revolution bis auf unsere Tage» (Лпц., 1865-71) и его же, «Geschichte Spaniens zur Zeit der franzö s. Revolution» (Берл., 1861); Трачевский, «История Испании в XIX в.».

Конец XIX века

• E. Schlagintweit, «Der spanischmarokkan. Krieg in den Jahren 1859-60» (Лпц., 1863);
• Mazade, «Les révolutions de l’Espagne contemporaine» (П., 1869);
• Cherbuliez, «l’Espagne politique» (П., 1874); Bonilla, «La guerre civile en Espagne» (П., 1875); Leopold, «Spaniens Bürgerkrieg» (Ганнов., 1875).
• Lauser, «Geschichte Spaniens vom Sturze Isabellas bis zur Thronbesteigung Alfons» (Лпц., 1877);
• Hubbard, «Histoire contemporaine de l’Espagne» (П., 1869—1883);
• Borrego, «Historia de las cortes de España durante el siglo XIX» (Мадр., 1885).

Для истории религиозных движений в Испании

• Th. M’Carie, «History of the progress and suppression of the Reformation in Spain in the XVI century» (Эдинбург, 1820); de Castro, «Historia de los Protestantes españoles» (Кадикс, 1851); Baumgarten, «Die religi ö se Entwickelung Spaniens» (Страсб., 1875); Wilkens, «Geschichte des span. Protestantismus im XVI Jahrh.» (Гютерсло, 1887); Kaiserling, «Gesch. der Juden in Spanien» (Берл., 1861-67).

Современность

• Аникеева Н. Е. Испания в период правления М. Рахоя (2011—2016 годы) // Новая и новейшая история. — 2016. — № 5. — С. 138—151.

Ссылки

• Испания // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [liberea.gerodot.ru/neoglot/presp.htm Первая испанская республика]
• И. М. Майский. Испания 1808—1917: исторический очерк. — М.: изд-во АН СССР. 1958. [enlightment2005.narod.ru/arc/espagna_mai1.pdf Часть 1], [enlightment2005.narod.ru/arc/espagna_mai2.pdf часть 2], [enlightment2005.narod.ru/arc/espana_mai3.pdf часть 3]
• И. М. Майский. Испания 1808—1917: исторический очерк. — М.: изд-во АН СССР. 1958. [enlightment2005.narod.ru/arc/espagna_mai1.pdf Часть 1], [enlightment2005.narod.ru/arc/espagna_mai2.pdf часть 2], [enlightment2005.narod.ru/arc/espana_mai3.pdf часть 3]
• Анонимные авторы. [kuprienko.info/las-cronicas-de-la-espana-medieval-reconquista-chronicon-de-cardena-los-anales-toledanos-al-ruso/ Испанские средневековые хроники: Хроника Карденьи I. Хроника Карденьи II. Анналы Толедо I. Анналы Толедо II. Анналы Толедо III.]. www.bloknot.info (А. Скромницкий) (24 августа 2011). Проверено 28 сентября 2011. [www.webcitation.org/659e4Liaf Архивировано из первоисточника 2 февраля 2012].

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий История Испании

Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.