История Калуги

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Основная статья: Калуга
 История России
Восточные славяне, народ русь
Древнерусское государство (IX—XIII века)
Удельная Русь (XII—XVI века), объединение

Новгородская республика (1136—1478)

Владимирское княжество (1157—1389)

Великое княжество Литовское (1236—1795)

Московское княжество (1263—1547)

Русское царство (1547—1721)
Российская империя (1721—1917)
Российская республика (1917)
Гражданская война
РСФСР
(1917—1922) 		Российское государство
(1918—1920)
СССР (1922—1991)
Российская Федерация (с 1991)
Наименования | Правители | Хронология
Портал «Россия»

Калу́га — город в России, административный центр Калужской области, городской округ, расположен в 160 километрах юго-западнее Москвы на обоих берегах реки Оки и на её притоке, — реке Яченке. Исторически сложилось так, что Калуга являлась южным форпостом Москвы, на протяжении веков отражая набеги иноземных завоевателей.

Издревле Калуга славилась развитыми ремёслами и искусством иконописи. Официальной датой основания города Калуги считается 1371 год, хотя город имеет древнейшую историю.





Ранний период

По данным археологии, первые поселения на территории современной Калуги возникли ещё в V—VII тысячелетии до н. э. В ходе раскопок были обнаружены две кремнеобрабатывающие мастерские эпохи мезолита [1][2] и несколько неолитических стоянок, располагавшихся вблизи берега Оки по обеим её сторонам[3]. На этих стоянках проживали охотники и рыболовы, представители Льяловской культуры[4]. В районе Турынинских двориков обнаружено поселение бронзового века, принадлежавшее вытеснившим неолитических охотников скотоводам фатьяновской культуры[5][6]. На берегу р. Можайки возле села Ромоданова в раннем железном веке существовало городское поселение, населённое земледельцами и скотоводами верхнеокской культуры[7], принадлежавших к балтской языковой общности. Это поселение продолжало существовать и в I тысячелетии н. э.[8][9], когда территорию Калужского края населяли балтоязычные племена мощинской культуры. Другое укреплённое поселение этих племён находилось в IV—VII веках на Ждамировом городище[10][11]. Наследием этого древнего этноса являются многочисленные названия рек и озёр края, имеющие восточно-балтское происхождение. Последним остатком балтоязычного населения Поочья было летописное племя голядь, сохранявшееся в междуречье Протвы и Нары до XII века н. э.[12]

С VII века н. э. в бассейне Верхней Оки начали селиться славяне, ассимилировавшие местное население и образовавшие племенной союз вятичей. Вятичи занимались пашенным земледелием и скотоводством и вели активную торговлю с Месопотамией и Персией, свидетельством чего явились многочисленные клады арабских монет, найденные в регионе Верхней и Средней Оки[13]. На территории Калужской области сохранилось множество городищ и курганных захоронений вятичей, племенная принадлежность которых определяется наличием характерных женских украшений — семилопастных височных колец[14]. Созданная вятичами археологическая культура именуется ромено-боршевской. По мнению академика Б. А. Рыбакова, основанному на сообщениях арабских географов, вятичи имели развитую социально-политическую организацию, глава которой именовался «князем князей» или «светлым князем»[13]. Князь обладал военной и судебной властью и ежегодно объезжал свои владения полюдьем. Его столицей арабские источники называют город Хордаб, который историки отождествляют со славянским городом Корьдно, упомянутым в Поучении Владимира Мономаха[13]. Вятичи долго боролись за независимость от Киевской Руси и упорно держались за свою языческую религию, сопротивляясь попыткам христианизации; одной из жертв этого противостояния стал убитый язычниками-вятичами Киево-Печерский монах Кукша. Окончательное покорение вятичей произошло только в конце XI века после военных походов Владимира Мономаха. С XII века н. э. регион Верхней Оки входил в состав Черниговского княжества[15].

См. также: Вятичи, Голядь, Кривичи, ... и Верховские княжества

Калужские городища

На территории современной Калуги находится три средневековых городища: одно — в устье реки Калужки, при её впадении в Оку, другое — выше по течению Калужки, в окрестностях села Ждамирова, и третье, известное как Симеоново городище, — на берегу реки Яченки. Старейший историк Калуги, академик В. Ф. Зуев, живший в XVIII веке, записал предание, согласно которому Калуга трижды переносилась на новое место, причём первым местом он считал городище в устье Калужки, вторым — Ждамирово городище, и третьим — городище на Яченке:

Название своё он получил от речки Калужки, где и стоял прежде, то есть в устье её, где ныне явленный образ находится... После того перенесен был на гору, от воды далеко, и от Оки версты за четыре, с сего же места перенесен ближе к Яченке.
Пухов В. А. «История города Калуги»[16]

Первые раскопки на городище в устье Калужки были проведены в конце XIX века археологом И. Д. Четыркиным, который обнаружил на нём следы пожарища и остатки гончарной посуды[17]. Последующие раскопки показали, что на месте городища в устье реки Калужки в XI—XV веках был город, что подтверждается находками древнерусских и позднесредневековых гончарных изделий[18].

Городище в окрестностях села Ждамирова не менее древнее. На его месте ещё в IV—VII веках существовало поселение мощинской культуры, а с XII-го до конца XIV, начала XV веков — древнерусское укрепленное поселение[11]. По мнению Т. Н. Никольской, это был феодальный замок[19]

Симеоново городище на Яченке датируется по данным археологии XIV—XVI веком. Эта крепость могла быть заложена уже московским князем Симеоном Гордым, правившим с 1340 по 1353 г., хотя большинство историков связывает название городища с калужским князем Семёном Ивановичем, правившим в XVI веке[20].

Археологические исследования на месте городской крепости в Парке культуры и отдыха показали полное отсутствие каких-либо находок ранее XVI века. Из этого археологами было сделано предположение, что древнейшая Калуга возникла на берегу реки Калужки, в XIV веке была перенесена на берег реки Яченки, и только в XVI веке, — на берег Березуйского ручья, где ныне находится исторический центр города[17].

Первые упоминания

Вскоре после татаро-монгольского нашествия XIII века Черниговское княжество распалось на множество уделов, получивших название Верховских княжеств. От Черниговского княжества отделились Карачевское, Новосильское и Тарусское, а от них — Козельское, Мосальское, Мезецкое, Воротынское, Перемышльское, Белёвское, Одоевское, Мценское, Звенигородское, Болховское, Оболенское, Волконское, Мышецкое, Конинское и ряд других. В 13-14 вв. район современной Калуги входил в состав какого-то из Верховских княжеств, возможно, Новосильского или Тарусского, а с середины 14 в. стал объектом борьбы московских и литовских князей.

Усиление Московского княжества и Великого княжества литовского происходило одновременно, а граница между их владениями с конца 14 в. проходила по р. Угре[21]. Распространение власти Москвы на регион между Окой и Угрой начиналось постепенно. Ещё в первой половине 14 в. московским митрополитом Петром был куплен у тарусских князей город Алексин, а затем боярин Александр Пересвет приобрёл у них земли к западу от Алексина, названные «Пересветовой куплей». В 1352 г. московский князь Симеон Гордый во время военного похода против смолян дошёл до берегов Угры. Во второй половине 14 в. московские князья выменяли у рязанского князя район верхней Протвы, на которой были построены города Верея, Боровск, Вышгород и Лужа (Малоярославец), а в 1371 г. боярин Фёдор Андреевич Свибло «вытягал» у Смоленских князей города Медынь и Тов. Таким образом, границы Московского княжества подошли вплотную к территории современной Калуги. По мнению историка В. Н. Темушева, волость Колуга, занимавшая пространство вокруг р. Калужки, была приобретена московскими князьями у тарусских или новосильских князей[22].

Однако великие князья литовские полагали, что Калуга была отнята Москвой у них. С этим связано первое упоминание Калуги, которое содержится в письме литовского князя Ольгерда константинопольскому патриарху Филофею (1371 год). Письмо написано на греческом языке; в нём Ольгерд сообщает, что московитяне с благословения митрополита Алексея отобрали у него ряд пограничных городов, в числе которых он называет и Колугу (в греческом оригинале: «τήν Κολούγάν», где «τήν» — артикль винительного падежа единственного числа женского рода, а «ν» — окончание того же падежа, числа и рода):

От царя литовского Ольгерда к патриарху поклон. Прислал ты ко мне грамоту с [человеком] моим Феодором, что митрополит [Алексий] жалуется тебе на меня, говорит так: «царь Ольгерд напал на нас». Не я начал нападать, они сперва начали нападать, и крестного целования, что имели ко мне, не сложили и клятвенных грамот ко мне не отослали. Нападали на меня девять раз, и шурина моего князя Михаил [тверского] клятвенно зазвали к себе, и митрополит снял с него страх, чтобы ему прийти и уйти по своей воле, но его схватили. И зятя моего нижегородского князя Бориса схватили и княжество у него отняли; напали на зятя моего, новосильского князя Ивана и на его княжество, схватили его мать и отняли мою дочь, не сложив клятвы, которую имели к ним. Против своего крестного целования, взяли у меня города: Ржеву, Сишку, Гудин, Осечен, Горышено, Рясну, Луки, Кличень, Вселук, Волго, Козлово, Липицу, Тесов, Хлепен, Фомин городок, Березуеск, Калугу, Мценеск. А то все города, и все их взяли, и крестного целования не сложили, ни клятвенных грамот не отослали. И мы, не стерпя всего того, напали на них самих, а если не исправятся ко мне, то и теперь не буду терпеть их…

— Грамота литовского князя Ольгерда к патриарху Филофею, с жалобами на митрополита Алексия... (1371 год)[23]

В 1372 г. Ольгерд в союзе с тверским князем двинулся в поход на Москву. Войска втретились под городом Любутском, стоявшем на противоположном от Калуги берегу Оки. После того, как московитяне разбили сторожевой отряд литовцев, Ольгерд не решился форсировать Оку и заключил с Дмитрием мирное соглашение[24]. Таким образом, спорные территории по левому берегу Оки остались во владении Московского князя. Следующее по времени упоминание Калуги содержится уже в духовной грамоте Дмитрия Донского (1389 год), в котором он завещает города Колугу и Рощу своему сыну Андрею.

А се даю сыну своему, князю Аньдрею, Можаеск со всеми волостми, и с тамгою, и с мыты, и с бортью, и с селы, и со всеми пошлинами, и с отьездными волостми. А волости Можаиские: Исмея, Числов, Боянь, Берестов, Поротва, Колоча, Тушков, Вышнее, Глиньское, Пневичи с Загорьем, Болонеск. А Коржань да Моишин холм придал есмь к Можаиску. А се волости отъездные: Верея, Рудь, Гордошевичи, Гремичи, Заберега, Сушов, да село Репиньское, да Ивановское Васильевича в Гремичах. А Колуга и Роща сыну же моему, князю Андрею. И чтo вытягал боярин мой Федор Андреевич на обчем рете Тов и Медынь у смолнян, а то сыну же моему, князю Андрею. А из Московских сел ему: Напрудьское село да Луциньское на Яузе с мелницею, Деуниньское, Хвостовьское в Перемышле, да луг Боровский, а другии противу Воскресенья. А из Юрьевских сел ему Олексиньское село на Пекше.

— Духовная грамота (вторая) великого князя Дмитрия Ивановича (1389 г.)[25]

С этого времени Калуга неизменно упоминается в источниках как владение московских князей и их наследников. Литовские же князья полагали, что Калуга была отнята у них Москвой и долго не желали мириться с этим. Так, ещё в 1578 г. король польский и великий князь литовский Стефан Баторий (венг. Báthory István, польск. Stefan Batory) требовал от Москвы возвращения Калуги как исконного владения Речи Посполитой[26].

См. также: Монгольское нашествие на Русь, Разделы Речи Посполитой, Шляхетская демократия, ... и Речь Посполитая Трёх Народов

XV век

После смерти Дмитрия Донского город перешёл к его сыну Андрею Дмитриевичу Можайскому, а после смерти последнего к его сыновьям Ивану и Михаилу[27]. Этот период отмечен сильным влиянием Можайска на культуру Калуги, что сказалось, в частности, в особом почитании здесь св. Николы Можайского[28]. В правление Василия Тёмного в 1454 г. Можайское княжество было упразднено, и Калуга вновь перешла во владение Москвы. В своей духовной грамоте Василий Тёмный завещал Боровск, Суходровль и Калугу с Алексином своему сыну Ивану, а Можайск с Медынью — сыну Юрию. В правление Ивана III город находился в непосредственном подчинении Московского князя, который, по сообщению Сигизмунда Герберштейна, держал в нём регулярное войско против набегов татар. Развитие города в этот период связано с его стратегическим положением пограничной крепости на рубежах Московского государства[28].

В 1480 г. в непосредственной близости от Калуги развернулись события Стояния на Угре. Недовольный прекращением выплаты московской дани, хан Большой Орды Ахмат предпринял грандиозный поход на Московское государство. Не решившись форсировать Оку под Коломной, хан решил сделать обходной манёвр и вторгнуться в Московское государство с литовской территории, через реку Угру, на которой было множество мелей и бродов. Узнав об этом, Иван III направил своего сына Ивана Молодого и брата Андрея Меньшого к Калуге, поручив защищать берега Угры от татарского вторжения[29]. В октябре татарские войска расположились на правом, а русские — на левом берегу Угры. Оборонительная линия русских войск, протянувшаяся от Калуги до Опакова, составила около 60 вёрст[30]. Ставка Ивана III располагалась в г. Кременце на р. Луже, а ставка Ивана Молодого и Андрея Меньшого — в с. Дворцы, близ монастыря Тихонова пустынь. Войска Ахмата предприняли несколько попыток перейти через Угру, но каждый раз были отбиваемы московской конницей и пехотой, имевшей на вооружении огнестрельное оружие[29]. В ноябре, с наступлением холодов, Ахмат отступил от московских границ, и Иван III отвёл свои войска к Боровску. Эти события положили конец татаро-монгольскому игу над Русью[30].

См. также: Дмитрий Иванович Донской, Большая Орда, Стояние на реке Угре и Московское государство

XVI век

В начале XVI века Калуга становится столицей удельного княжества, первым и последним правителем которого был Семён Иванович Калужский. В своём завещании Иван III поделил свои владения между пятью сыновьями. Москва, титул великого князя и основные земли достались старшему сыну Василию III, а младшие сыновья получили во владение небольшие уделы. Четвёртому сыну Семёну, родившемуся в 1487 г., достались: Калуга, Бежецкий Верх и Козельск с волостями:

Да благословляю сына своего Семена, даю ему город Бежытцкой Верх с волостми, и с путми, и с селы, и со всеми пошлинами, город Колугу с волостми, и с путми, и с селы, и со всеми пошлинами. Да сыну же своему Семену даю город Козелеск с волостми, и с селы, а волости Козелские: Серенеск, да Людимеск, да Коробки, и Вырки, на Вырке на реке волости Сенища, да Сытичи, да Выино, и с ыными месты, да Липици, да Взбынов, да Верх-Серена, да Луган, да Местилово, да Къцын, да Хвостовичи, да Порыски, да Борятин, да Орень, да Хостьци, да Жеремин, да Сныхово, да Ивановское Бабина село Незнаново, и с ыными месты, со всем с тем, что к тем волостем и селом потягло.

— Духовная грамота великого князя Ивана III Васильевича (1504 г.)[31]

Столицей своего княжества Семён Иванович избрал Калугу, а его княжеский дворец, по преданию, располагался на берегу р. Яченки, где теперь находится Семёново городище[32]. В 1511 г., недовольный единовластием Василия III, Семён Иванович хотел бежать в Литву, однако о его замысле стало известно великому князю. Князь был вызван в Москву и в присутствии митрополита просил Василия III о помиловании. Государь простил младшего брата, однако для надёжности переменил у него всех бояр и детей боярских.

В мае 1512 г. Калужское княжество подверглось нападению Крымского хана Менгли-Гирея, сыновья которого Ахмат-Гирей и Бурнаш-Гирей опустошили окрестности Белёва, Алексина, Воротынска и вплотную подступили к Калуге. Семён Иванович возглавил оборону города против агарян (крымских татар). Не дожидаясь осады крепостных стен, князь вышел с судовой ратью на реку Оку и лично сражался с татарами с боевого судна[28]. Летописи Калужского Лаврентьева монастыря повествуют о вмешательстве в ход битвы святого Лаврентия Калужского, именем которого назван монастырь, юродивого, который с секирой в руках вдохновлял горожан на победу[28]. В память об этом подвиге св. Лаврентий изображается на иконах с древним оружием.

В лето 1512 нападоша на град [Калугу] агаряне [крымские татары], противу которых вышел он [князь Симеон] с своими гражданы. Праведный Лаврентий, в дому его бывши, внезапу возопи гласом велиим: «Дайте мне мою секиру острую, нападоша псы на князя Симеона, да обороню от псов его!». И взем, отъиде (взявши, отошел). Князю же Симеону, в то время бившуся с агаряны с насада (речное судно) на Оке. Агаряном же, во множестве обступившим князя, внезапу обретеся на насаде праведный Лаврентий, укрепляя его и все воинство ободрив, рекши: «Не бойтеся!». И в тот час победи князь и прогна их. А правед­ный Лаврентий обретеся паки (опять) в дому княжеском, аки юродствуя и говоря: «Оборонил от псов князя Симеона». Князь, возвратився от брани, поведа (рассказал) бывшее, како явися праведный, и его укреплением и помощию победил врагов, нашедших на град Калугу.

— Из старинной монастырской записки, хранившейяся в Калужском Свято-Лаврентьевом монастыре.[33]

В 1514 г. Семён Иванович вместе с Василием III и братом Юрием участвовал во взятии Смоленска, отвоёванного у Литвы.

В июне 1518 г., вернувшись вместе с Василием III с охоты под Волоколамском в Москву, калужский князь скоропостижно умирает. На момент смерти ему был всего 31 год. Некоторые историки (напр. А. Зимин) полагают, что князь был отравлен по приказу великого князя[34]. Похоронен в усыпальнице Архангельского собора Московского кремля. После смерти Семёна Ивановича Калужское княжество, просуществовавшее 11 лет, было упразднено и Калуга вновь перешла во владение Москвы[35].

В XVI веке калужская крепость была перенесена с Семёнова городища на новое место — берег Оки между реками Березуйкой и Городенкой, где теперь находится парк культуры и отдыха. Крепость была деревянной и полностью выгорела во время пожара 1622 г[36]. В XVI же веке на северо-западной окраине города была построена крепость Калужского Лаврентьева монастыря. Монастырь стоял на берегу р. Яченки и закрывал подступы к городу со стороны Боровской дороги. Позднее, во времена Смутного времени, он не раз выдерживал вражеские осады[37].

В начале XVI века через Калугу проходила линия обороны южных границ Русского государства: по берегу Оки — от города Болохова через Белёв до Калуги и далее через Серпухов и Коломну до Переяславля-Рязанского. В исторических документах этот рубеж именовался «Берег». Калуга, как сторожевая застава и город-крепость, построенный на Оке, невдалеке от впадения в неё реки Угры, была форпостом Русского государства, преградой от набегов иноземцев с юга и запада.

В 1576 году в город прибыл царь Иван Грозный, чтобы лично руководить боевыми действиями против крымского хана Девлет-Гирея[26]. В 1584 калужский воевода Михаил Безнин-Нащокин наголову разбил войско крымских татар в устье реки Выссы.

В XVI же веке Калуга становится торговым городом, который славится развитыми ремёслами и искусством иконописи.

См. также: Великое княжество Московское, Крымское ханство, Великий князь и Российские укреплённые линии

XVII век

С 1601 по 1603 годы Калуга пережила Великий голод, охвативший большую часть европейской территории Русского царства во время правления Бориса Годунова. Значительная часть населения устремилась в малонаселённые южные и восточные регионы страны — низовья Дона, Волги, Яика и в Сибирь.

Во времена смуты

Калуга сыграла видную роль в событиях Смутного времени. Военный характер города накладывал отпечаток на его жителей, которые были мало склонны к гражданскому порядку и спокойной жизни. Поэтому уже с появлением первого самозванца Калуга в числе первых городов встала на его сторону[38]. После гибели Лжедмитрия I, в 1606 г., город радушно принял в свои стены отряды Ивана Болотникова, который привёл с собой более 10 тыс. повстанцев. Его поддерживали терские казаки и новый самозванец — царевич Лже-Пётр. Болотников укрепил город и несколько раз успешно отражал наступления московских воевод; зимой 1606—1607 гг. Калуга под его руководством выдержала четырёхмесячную осаду. После того, как московские отряды были разбиты союзником Болотникова князем Андреем Телятевским, его войска пополнились 15 тыс. перебежчиков, что дало повстанцам возможность занять Тулу. Уходя, Болотников оставил в Калуге атамана Скотницкого, который столь же успешно отражал войска Шуйского[39]. По сообщению Конрада Буссова, Скотницкий был шотландцем, настоящая фамилия которого была Альберт Вандтман; впоследствии он был убит по приказу второго самозванца[40].

См. также: Осада Калуги

В 1608 году, с появлением Лжедмитрия II, Калуга одним из первых городов признала его своим государем и в дальнейшем служила ему верой и правдой. Для сторонников самозванца, обосновавшихся в Тушинском лагере, Калуга была надёжным тылом, куда они отправляли для безопасности своих жён и детей. Поэтому в 1609 г., поссорившись со своими союзниками-поляками, Лжедмитрий принял решение бежать в Калугу. 29 декабря 1609 года «тушинский царь» прибыл в город и остановился в Лаврентьевом монастыре, откуда с монахами направил в город послание, содержащее призывы бороться против поляков:

Скоро сведали, где Лжедимитрий: он уехал в Калугу; стал близ города в монастыре и велел Инокам объявить её жителям, что Король Сигизмунд требовал от него земли Северской, желая обратить её в Латинство, но получив отказ, склонил Гетмана и все Тушинское войско к измене; что его (Самозванца) хотели схватить или умертвить; что он удалился к ним, достойным гражданам знаменитой Калуги, надеясь с ними и с другими верными ему городами изгнать Шуйского из Москвы и Ляхов из России или погибнуть славно за целость государства и за святость Веры. Дух буйности жил в Калуге, где оставались ещё многие из сподвижников Атамана Болотникова: они с усердием встретили злодея как Государя законного, ввели в лучший дом, наделили всем нужным, богатыми одеждами, конями…

— Карамзин Н. М. "История государства Российского" [41]

Такое послание пришлось по сердцу мятежным калужанам: они встретили «Тушинского самозванца» хлебом-солью и проводили в город, снабдив конями, одеждами и съестными припасами. В январе в Калугу прибыла и «жена» самозванца Марина Мнишек. Лжедмитрий окружил себя царской пышностью и учредил новый двор, а Калуга под его руководством фактически превратилась во вторую столицу государства. Его власть признавало значительное число русских областей и городов. В Калуге был создан альтернативный московскому государственный режим с царём, боярской думой, государевым двором и воеводским управлением на местах[42]. Ближайшими соратниками «тушинского царя» были казацкий атаман Иван Заруцкий и князь Дмитрий Трубецкой.

Тем не менее, созданный Лжедмитрием II политический режим просуществовал недолго. Самозванца погубил развязанный им террор, который современники сравнивали с опричниной Ивана Грозного[43]. Людей, заподозренных в измене, предавали пыткам и казнили, не считаясь с их знатностью. Одной из жертв этого террора пал касимовский хан Ураз-Мухаммед, уговаривавший своего сына оставить службу у самозванца. Лжедмитрий приказал убить старика, а его тело бросить в воду, татарам же, находившимся у него на службе, сообщил, что хан куда-то бежал. Друг убитого, крещёный татарин Пётр Урусов, упрекнул царя этим убийством, за что был брошен в тюрьму и бит кнутом. Выйдя из тюрьмы, Урусов решил отомстить обидчику. 11 декабря 1610 г. Лжедмитрий, в сопровождении русских и татар, выехал на поле на р. Яченке на охоту. Едва он отъехал от города, князь Урусов, поравнявшись с ним, прострелил его насквозь и отрубил ему голову, промолвив при этом: «Я научу тебя топить ханов и сажать в темницу князей, которые служили тебе верно, негодный обманщик», — после чего бежал в степи[44]. Некоторые историки полагают, что убийство было организовано поляками[30]. Калужане, узнав о гибели своего «царя», были сильно огорчены и устроили татарский погром[45]. Самозванца похоронили с большими почестями в Троицком соборе калужской крепости. Власть в городе перешла в руки Заруцкого и Трубецкого.

В декабре 1610 года (по другим источникам — в январе 1611 года) в Калуге родился сын Лжедмитрия II и Марины Мнишек Иван Дмитриевич, прозванный «Ворёнком», который впоследствии фигурировал в качестве претендента на царский престол. После смерти самозванца Заруцкий и Трубецкой вместе с П. П. Ляпуновым возглавили Первое народное ополчение и в 1611 г. освободили от поляков большую часть Москвы. Однако затем их пути разошлись: после убийства Ляпунова Трубецкой примкнул ко Второму народному ополчению К. Минина и Д. Пожарского, а Заруцкий вместе с Мариной Мнишек продолжил борьбу за власть. После прихода к власти Романовых, в 1614 г., Заруцкий и Марина были схвачены и привезены в Москву; Заруцкий был посажен на кол, Марина брошена в тюрьму, а её трёхлетний сын повешен[30].

В 1611 году Калуга была захвачена польскими интервентами и находилась в тылу захватчиков. Только в 1612 году город был освобождён. И ещё в течение нескольких лет находился в центре боевых действий. В окрестностях Калуги действовал отряд польского полковника Лисовского численностью около двух тысяч человек.

В 1615, 1616 годах город вновь подвергся нападению войск крымских татар, причинившее большой урон городу. В 1617 году город был осаждён отрядами польского королевича Владислава IV. Оборону города возглавлял князь Пожарский. В 1618 году Калугу разорили запорожские казаки и войска гетмана Сагайдачного. Когда в 1619 году было заключено перемирие между Москвой и Варшавой, русско-польская граница стала проходить неподалёку от Калуги. На некоторое время город вновь получил приграничный статус. В результате неоднократных нашествий неприятелей во втором десятилетии XVII века погибла большая часть населения города. В запустении оказались также окружавшие город сёла и деревни. В 1620 году царь Михаил Фёдорович даже освободил Калугу от уплаты податей на 3 года. Спустя два года в 1622 году в Калуге произошёл сильный пожар, после которого налоговые льготы для города царь продлил на тот же срок.

В 1626 году писцом В. Плещеевым произведена опись Калуги, которая содержит сведения о топографии и состоянии города. В середине XVII в. в городе был выстроен новый деревянный кремль, сменивший сгоревшую в 1622 г. крепость. Одним из его создателей был инженер и печатник А. М. Радишевский, который считается основателем рода Радищевых[28]. Кремль имел четырёхгранную форму; высота его стен составляла 8,5 м, протяжённость — 1,5 км. Башни были высотой от 10 до 15 м, самыми высокими были угловые и три проезжие башни; над всеми возвышалась дозорная Ильинская башня, рядом с которой на стене под шатром висел вестовой колокол. Ворота в Водяной башне выводили к Оке. В крепости находились Троицкий собор, построенный ещё в XVI в., две церкви, дом воеводы, дворы соборного причта, приказная изба, кладовая для казённых запасов, осадные дворы служилых и посадских людей и другие строения. В 1687 г. на месте деревянного Троицкого собора был возведён каменный храм. Всего в городе было 27 церквей, из которых три были каменными[46]. Деревянная застройка тянулась вдоль берега Оки по обе стороны кремля. Посетивший Калугу в 1654 г. сирийский путешественник Павел Алеппский писал:

Что касается города, то он весьма велик, больше Путивля, и также расположен на краю горы. В нём тридцать благолепных, прекрасных церквей; их колокольни, лёгкие, изящные, приподняты как минареты; купола и кресты красивы. Вблизи церквей два величественных монастыря: один для монахов, другой для монахинь… В этой Калуге стоит множество судов, на коих перевозят продукты в Москву; все они покрыты широкою древесною корой, которая лучше деревянных досок. Так же покрыли и наши суда для совершенной защиты от дождя, а пол устлали (коврами)… Издали мы любовались на Калугу, которая обширна и величественна.

— Павел Алеппский. Путешествие антиохийского патриарха Макария в Россию[47]

Деревянный Калужский Кремль, утративший своё значение после присоединения Украины к России в 1654 году, сгорел в 1700-м году.

Во второй половине XVII века в Калуге начало развиваться производство металла. В городе появились одни из первых чугунолитейных заводов в России. Во время церковной реформы Калуга и расположенный неподалёку Боровск стали одними из центров раскола в православии.

В 1685 году воевода и писарь Иван Полуехтов сделал очередную опись храмов и состояния города.

См. также: Лжедмитрий I, Григорий Отрепьев, Восстание Болотникова, Лжедмитрий II, Тушинский лагерь, ... и Лжедмитрий III

XVIII век

В XVIII веке Калуга становится губернским центром. Губернии были введены административной реформой Петра I в 1708 г. Первоначально их было всего восемь, и территория нынешнего Калужского края была поделена между Московской и Смоленской губерниями.

Калуга и города к северу от Оки — Медынь, Таруса, Малоярославец, Боровск — вошли в состав Московской губернии, города же, лежащие к югу от Оки — Серпейск, Мосальск, Мещовск, Козельск, Лихвин, Перемышль, Воротынск — в состав Смоленской губернии[48].

Новой реформой 1719 г. губернии были поделены на более мелкие административно-территориальные единицы — провинции, возглавлявшиеся воеводами. Калуга стала центром Калужской провинции, в состав которой вошли города Калуга, Воротынск, Козельск, Лихвин, Медынь, Мещовск, Мосальск, Одоев, Перемышль и Серпейск (города Таруса, Оболенск, Боровск и Малоярославец вошли в состав Московской провинции). Первым калужским провинциальным воеводой был назначен стольник Д. Бестужев. В 1720 г. в Калужской провинции насчитывалось 19 тыс. дворов и 158 тыс. душ мужского пола[49].

При Петре I в Калуге была открыта школа «для обучения дьячих и подьяческих детей и прочих чинов цыфири и геометрии». В 1720 г. по указу императора в окрестностях Калуги, на р. Суходрев, для делания парусных полотен купцом Т. Филатовым был выстроен Полотняный завод[50]. В 1702 г. промышленником Н. Демидовым на р. Дугне был основан Дугненский чугунолитейный завод, который в 1717 г. достался его сыну Н. Демидову-младшему. В 1726 г. Н. Демидов-младший основал Брынский железоделательный завод на р. Брынь, а в 1739 г. купил на правобережье Оки Ромодановскую волость с 28 сёлами и деревнями и выстроил железоделательный завод на р. Вырка, в 7 верстах от Калуги. В 1741 и 1752 гг. на Выровском заводе вспыхивали восстания крепостных крестьян[51].

В 1723 — 1737 годах Калуга обезлюдела в связи с голодом. Практически дотла город сгорал в 1742, 1754, 1756, 1760 и 1761 годах.

В 1748 г. на чердаке дома помещика В. Хитрово в с. Тинькове была найдена («обретена») икона Божьей Матери, получившая название Калужской. На иконе была изображена Богородица в тёмном одеянии с раскрытой книгой в руке. Помещик передал икону в храм Рождества Пресвятой Богородицы в с. Калужка, где она, по легенде, стала совершать различные чудеса. С этого времени Калужская икона Божией Матери почитается Русской православной церковью в качестве чудотворной. Калужане обращались за её заступничеством в тяжёлые времена, во время эпидемий и стихийных бедствий.

В 1771 году Калугу настигла эпидемия чумы, во избавление от которой ежегодно 2 сентября устраивался крестный ход с иконой Калужской Божьей Матери.

В 1771 году Богоматерь через Свою св. икону проявила благодатную силу в спасении целого города Калуги от моровой язвы. Устрашенные эпидемией жители Калуги попросили архимандрита Лаврентьева монастыря Никодима принести из села Калужки чудотворную икону Божией Матери и в крестном ходе обойти с ней улицы города. Просьба их была исполнена, и губительная язва заступлением Богоматери прекратилась. В воспоминание этого чудесного избавления и установлено празднование Калужской иконе 2 сентября. В этот день ежегодно устраивается крестный ход по городу с иконой Калужской Богоматери.[52]

15 декабря 1775 года, Калугу посетила императрица Екатерина II. Императрица прибыла в сопровождении митрополита Платона и блестящей свиты. К её приезду в городе местным купечеством были выстроены Триумфальные ворота (разобраны в 1935 г.). Екатерина пробыла в городе один день, после чего посетила Полотняный завод и 17 декабря отбыла в Москву. В память об этом визите были выбиты две медали, на одной из которых царица изображена в калужском наряде[53].

В 1775 году в результате губернской реформы Екатерины II провинции были преобразованы в губернии, или наместничества, которые делились на уезды. В 1776 г. Калуга стала центром Калужского наместничества, в которое вошли уезды: Калужский, Мосальский, Мещовский, Перемышльский, Серпейский, Козельский, Лихвинский, Одоевский, Боровский, Малоярославецкий, Медынский и Тарусский. Воротынск лишился статуса уездного города. В 1777 г. в составе Калужского наместничества был создан новый Жиздринский уезд.

Первым Калужским наместником стал Генерал-поручик Михаил Кречетников. Одновременно ему было подчинено Тульское наместничество, а в 1778 г., с учреждением Рязанского наместничества, Кречетников стал во главе всех трёх территорий в качестве генерал-губернатора. Своей резиденцией генерал-губернатор избрал Калугу. В городе в это время проживало 17 тыс. жителей, а всего в Калужском наместничестве — 733 тыс. жителей обоего пола[54].

В 1777 году, 19 января, открывает свой первый театральный сезон Калужский драматический театр, созданный при непосредственном участии М. Н. Кречетникова[55].

В годы наместничества Кречетникова, продолжавшегося до 1790 г., в Калуге развернулось широкомасштабное строительство. Градостроительная реформа Екатерины II предполагала переустройство российских губернских и уездных городов на основании регулярных планов. Для создания регулярного плана Калуги Кречетниковым был приглашён знакомый ему по Твери архитектор П. Р. Никитин. Составленный Никитиным план был утверждён в 1778 г. Согласно новому плану, направление многих улиц было изменено, они стали широкими и прямыми; были проложены новые улицы, в частности, Садовая (ныне ул. Кирова), ставшая главной улицей города. По проектам Никитина были построены ансамбль Присутственных мест и знаменитый Каменный мост через Березуйский овраг. На мосту располагалось 28 каменных торговых лавок; он давал начало новой улице (ныне ул. Пушкина).

В 1784 году, в год смерти Никитина, началось строительство Калужского Гостиного двора (закончен в 1823 г.); имя его архитектора неизвестно.

В 1785 г., под руководством преемника Никитина, архитектора И. Д. Ясныгина, началось строительство нового здания Троицкого кафедрального собора, с первым в России куполом 17-метрового диаметра. Строительство было закончено в 1811 г., а отделка завершена в 1819 г. Генерал-губернатор Кречетников был меценатом, покровителем наук и искусств; при нём в Калуге были открыты первый драматический театр, несколько училищ, типография, библиотека и духовная семинария. В годы правления Кречетникова Калуга стала одним из самых благоустроенных городов России[28][56].

К концу XVIII века в Калуге действовало 120 небольших предприятий, среди которых 11 кирпичных, 10 изразцовых и 3 парусных. Город славился также художественными промыслами из дерева, вышивками и кружевами.

Развитие города в XVII—XVIII веках было связано с его ролью крупного торгового центра на р. Оке. Калужские купцы торговали хлебом, пенькой, конопляным маслом, мёдом и воском, которые привозились по Оке в стругах их Мценска и Орла и сухопутным путём из Калужской и других губерний. Другим важным предметом торговли была рыба, которую привозили в Калугу из разных городов и продавали в других местах. Торговля велась как с Москвой, Петербургом и иными российскими городами, так и с заграницей; калужские купцы ездили в Данциг, Берлин, Лейпциг, торгуя там мерлушками, юфтью, воском и привозя оттуда шерстяные, шёлковые, бумажные и прочие товары, которые продавали по ярмаркам России и Украины. В 1856 г. калужским купцом Н. Шемякиным с товарищами была основана Российско-Константинопольская коммерческая компания[57].

Вслед за указом об образовании Калужской губернии последовал специальный указ о гербах, по которому предписывалось «иметь свой герб каждому уездному центру»[58]. Гербы Калужской Губернии были разработаны в Геральдической конторе под руководством князя Михаила Щербатова, русского историографа, сенатора, автора труда «История Российская от древнейших времен».

Должно по состоянию России сочинить Геролъдику, где бы не чужестранные, но российский герб в пример был поставлен, однако не отбиваясь от общих правил сей науки...
Михаил Щербатов" [59]

31 октября 1796 года года указом Павла I, Калужское наместничество было преобразовано в Калужскую губернию.

См. также: Екатерина II, Дворцовый переворот 1762 года, ... и Наместничества при Екатерине II

XIX век

Отечественная война 1812 года

Основная статья: Отечественная война 1812 года

Важную роль сыграла Калуга в Отечественной войне 1812 года, фактически став крупнейшей тыловой базой русских войск. Здесь формировалось вооружённое ополчение для действующей армии, заготавливались фураж, продовольствие, собирались денежные средства.

В октябре 1812 г., оставшись в сожжённой Москве без продовольствия, Наполеон принял решение отступать к Смоленску через Калугу, где надеялся захватить крупные склады продовольствия и фуража. Однако русская армия, сосредоточенная у с. Тарутина на р. Наре, загородила подступы к городу. Снабжение тарутинского лагеря взяли на себя калужские купцы во главе с городским головой И. В. Торубаевым[28]. Двинувшись из Москвы по Старой Калужской дороге, французы в обход тарутинского лагеря свернули на Новую Калужскую дорогу, но были встречены русскими войсками у р. Лужи. В бою под Малоярославцем армии Кутузова удалось остановить продвижение французских войск и вынудить их отступать по разорённой Смоленской дороге. Это ускорило гибель наполеоновской армии, отступление которой вскоре превратилось в беспорядочное бегство. Тысячи французских солдат были истреблены калужскими крестьянами[60]. Город Калуга удостоился личной благодарности генерал-фельдмаршала М. И. Кутузова.

С 1823 года по 8 января 1831 года Калужская губерния с административным центром в городе Калуге находилась в составе Белорусского генерал-губернаторства.

В XIX веке. в городе начался экономический упадок. Упадок был вызван, главным образом, двумя причинами: обмелением Оки и развитием железнодорожного транспорта. К концу века Ока в верхнем течении перестала быть судоходной и торговля по ней практически прекратилась. В то же время строительство железных дорог привело к появлению новых торговых центров, с которыми Калуга уже не могла соперничать. Торговые обороты калужских купцов стали падать, а городская казна пустеть. Если в начале века на Калужской пристани ежегодно загружалось и разгружалось по 500 судов, то к концу века их число снизилось в десять раз. В 1874 г. через Калугу прошёл участок Сызрано-Вяземской железной дороги, соединившей город с Вязьмой и Тулой. Однако это событие не вдохнуло жизни в экономику города[61]. Из губернии вывозились дешёвые товары, в основном хлеб и дрова, пассажирские вагоны ходили полупустые, и дорога была убыточной. Не помогло делу и строительство в 1899 г. Московско-Брянской железной дороги, прошедшей в 17 верстах от города. К середине XIX века Калуга превратилась в тихий провинциальный город, который использовался как место ссылки для высокопоставленных пленников. Здесь, в частности, отбывали ссылку последний крымский хан Шагин-Гирей, казахский хан Младшего жуза Арынгазы Абулгазиев, дочь грузинского царя Текла Ираклиевна с сыновьями Вахтангом и Дмитрием Орбелиани, сосланными за участие в дворянском заговоре 1832 г., и третий имам Чечни и Дагестана Шамиль, сдавшийся русским властям после поражения в Кавказской войне.

Шамиль прибыл в Калугу 10 октября 1859 года и поселился в трёхэтажном доме купца Сухотина, построенном архитектором И. Д. Ясныгиным для купца И. Г. Билибина; ему было назначено казённое содержание размером в 15 тыс. рублей в год. Имам был тронут великодушным отношением русских властей и признавался, что не ожидал таких милостей от вчерашних врагов. Условия жизни в Калуге привели его в восторг: «Я думаю, только в раю будет так хорошо, как здесь», — говорил он. 26 августа 1866 г. в зале Калужского губернского дворянского собрания Шамиль вместе с двумя сыновьями присягнул на верность российскому императору. В 1868 г. бывший имам переехал в Киев, а оттуда отправился в паломничество в Мекку, где и умер 4 февраля 1871 г[62].

Из других известных людей XIX в. в Калуге проживали декабристы Г. С. Батеньков, П. Н. Свистунов, Е. П. Оболенский, петрашевец Н. С. Кашкин, народник Н. С. Серно-Соловьевич, этнограф и путешественник Г. Н. Потанин; здесь отбывали ссылку народник Н. В. Шелгунов, марксисты А. В. Луначарский, В. А. Базаров и И. И. Скворцов-Степанов. В середине века в город несколько раз приезжал Н. В. Гоголь, состоявший в переписке с местной губернаторшей А. О. Смирновой-Россет; в 1849 г. он проживал в Загородном саду, где работал над вторым томом «Мёртвых душ». Гоголь любил прогуливаться по окрестностям Калуги и говорил, что из-за Оки, из Ромоданова, город напоминает ему Константинополь[63]. В разное время в городе работали философ-славянофил И. С. Аксаков, писатель Г. И. Успенский и публицист А. В. Пешехонов. В Калужской гимназии обучались будущий министр внутренних дел В. К. Плеве и философы К. Н. Леонтьев, С. Н. И Е. Н. Трубецкие.

См. также: Русская армия 1812 года, Совет в Филях, Партизанское движение в Отечественной войне 1812 года, Земское ополчение 1812 года, Оккупация Москвы французами, ... и Сражение под Малоярославцем

XX век

Первая мировая война

Основная статья: Первая мировая война

Известие об объявлении войны Сербии пришло в Генеральный штаб Русской Императорской армии 13 (26) июля 1914[64].

В ту же ночь было введено «Положение о подготовительном периоде», по которому было немедленным и обязательным принятие всеми ведомствами необходимых мер для «подготовки и обеспечения мобилизации армии и флота, крепостей и сосредоточения армии к границам вероятных противников».

16 (29) июля 1914 в городе прошла манифестация в поддержку Сербии, а на следующий день Калужская Городская управа уже занималась работой по вызову, регистрации и размещению запасных нижних чинов в помещениях учебных заведений города[65].

Начало Первой мировой ознаменовалось стихийными патриотическими шествиями и митингами, показавшими по накалу эмоций что народ воспринимает войну как «великое судьбоносное событие». Жизнь города и губернии в те дни была наполнена патриотическим содержанием и всеобщим подъёмом[66].

Днём начала всеобщей мобилизации в Российской империи стало 18 (31) июля 1914 года. Мероприятия в Калуге были проведены организовано, в надлежащие сроки и в полном объёме. Полицмейстер Калуги сообщал губернатору: «наряд по призыву… выполнен полностью…»[67]. Провожали запасных с флагами, гимнами и молитвами, также проводилась мобилизация перевозочных средств. К примеру: 29 июля 1914 года от 16 калужан были приняты повозки, упряжь и брезент, которые были немедленно переданы 17 этапному батальону[68].

Мобилизационные мероприятия в Калуге, как и по всей стране, проводились организованно, чему способствовал общий подъём патриотических настроений, вызванный вступлением России в вооружённое противоборство с Германией, объявившей ей войну[69].

«...Развивайте огородничество, птицеводство и разведение свиней... Желанный день победы над врагом близится!» [70]
Из воззвания Главного начальника Минского военного округа, барона Рауша фон Траубенберга Е. А. (от 10.02.1917). Текст приводится по изданию: Афанасьев К. М. «Летопись провинции. XX век», год 1917-й

2 августа 1914 года, в городе и губернии вступает в силу «Обязательное постановление», по которому «все германские и австро-венгерские подданные мужского пола, в возрасте от 18 до 45 лет», объявлялись военнопленными, им предписывалось встать на учёт. За уклонение или неисполнение этого распоряжения грозили крупный штраф или тюремное заключение[71].

Следует отметить, что именно в Калуге, в 5-м запасном кавалерийском полку 189-го запасного пехотного батальона, в 1915 году, начинал свой славный путь полководца-победителя уроженец Калужской земли, Маршал Советского Союза Жуков Георгий Константинович. В своих мемуарах он писал:

…Призывался я в своем уездном городе Малоярославце Калужской губернии 7 августа 1915 года. Первая мировая война уже была в полном разгаре.
…Вечером нас погрузили в товарные вагоны и повезли к месту назначения — в город Калугу.
…В Калугу прибыли ночью. Разгрузили нас где-то в тупике на товарной платформе. Раздалась команда: «Становись!», «Равняйсь!». И мы зашагали в противоположном направлении от города.
…Нам выдали учебные пехотные винтовки. Отделенный командир ефрейтор Шахворостов объявил внутренний распорядок и наши обязанности. Он строго предупредил, что, кроме как «по нужде», никто из нас не может никуда отлучаться, если не хочет попасть в дисциплинарный батальон…

— Гео́ргий Константи́нович Жу́ков, «Воспоминания и размышления» [72]

Начало военных действий на Восточном фронте вызвало массовое беженство. Жители города, оказавшись внутри беженского потока, были вынуждены организовывать помощь следовавшим через их территорию и принять на жительство десятки тысяч беженцев из западных губерний.[74]

Значительные санитарные потери на фронтах требовали эвакуации раненых и больных в тыловые районы. 20 августа (2 сентября) 1914 г. в Калугу было доставлено по железной дороге 2 500 раненых и больных солдат и офицеров. Город располагал фондом лишь на 150 коек (в Калужской губернии, всего: 1640). Размещать первую партию пришлось в различных местах, включая частные дома. Однако, в короткие сроки городской управе и военному управлению удалось развернуть в городе 4 госпиталя, доведя общее количество коек до 1900[75].

Уже к концу 1914 года город становится крупным военно-госпитальным центром воюющей империи, эвакуационным пунктом «Москва 1-й» (направление санитарной эвакуации Москва-Калуга)[76].

Всего же в Калуге было организовано 38 госпиталей и лазаретов, почти на 4 000 мест. Калужское гарнизонное начальство взяло под постоянный контроль содержание раненых и больных воинов[77].

Первая мировая война стала тяжёлым испытанием для Калуги и её жителей, внеся изменения во все сферы жизни. Невиданная по масштабам война опровергла прогнозы политиков и военных о её краткосрочности и потребовала мобилизации всех внутренних сил города, края и страны. Калуга, как и вся российская провинция обеспечивала армию необходимыми людскими, продовольственными, материально-техническими ресурсами в условиях нарастающего и порождённого войной экономического кризиса[78].

См. также: Причины Первой мировой войны, Июльский кризис, Капитуляция Германии в Первой мировой войне, ... и Участники Первой мировой войны

Революции 1917 года. Советская власть

1 (14) марта 1917 года в городе получают известие об отречении Николая II от престола, и уже на следующий день совещание гласных городской думы избирает Общественный исполнительный комитет, который отправляет приветственную телеграмму Временному правительству[79].

3 (16) марта 1917 проходят аресты некоторых военных, жандармских и полицейских чинов, а губернатор Ченыкаев является в городскую думу и официально слагает с себя все полномочия. Временным комитетом Калуги освобождаются по амнистии 6 политических и 30 административно арестованных. Временным Губернским управляющим избирается глава казенной палаты Мейнгард.

18 (31) марта 1917 Губернским комиссаром Временного правительства назначчается кадет Д. Н. Челищев[79].

На фоне неутешительных вестей с фронта, весна и лето 1917 года отмечены в Калуге «небывалой активностью» социал-демократических сил. В апреле объединяются большевики и меньшевики, ранее произошло объединение советов рабочих и солдатских депутатов города. Проходят съезды делегатов Сызрано-Вяземской железной дороги, кооперативный, епархиальный, крестьянский (учреждён Совет крестьянских депутатов), съезд лесопромышленников, собрание членов партии эсеров.

Латыши, поляки, евреи, объединившиеся на интернациональной почве, открывают социалистический клуб „Разсвет“
—  Из газеты «Голос Калуги» (1917)
[70]
После образования городской ячейки РСДРП(б) в мае 1917 года, большевики проводят активную работу среди военных и жителей города. Организуются стихийные митинги, распространяется литература с революционными призывами. Агитация достигла своей цели. По словам лидера калужских большевиков Петра Витолина: «…уже к концу июня гарнизон полностью поддерживал большевиков»[80].

Летом и осенью 1917 года в городе проходят многочисленные митинги с преобладанием большевистских лозунгов: «Буржуазию — в окопы!», «Вся власть Советам!», «Долой Временное правительство!». В августе Губернским комиссаром избирается меньшевик М. К. Циборовский.

Однако, влияние большевиков среди солдат гарнизона, позволило развернуть агитацию за переизбрание «эсеро-меньшевистского Совета рабочих и солдатских депутатов». Позднее, в середине сентября, в Исполнительный комитет Совета были избраны 15 большевиков. В президиум вошли: Д. Ф. Абросимов, П. Я. Витолин, И. В. Юзефов, Л. А. Комаров, Н. А. Кремис. Совет становится реальной властью в губернии.

1 (14) сентября 1917 Россия провозглашается республикой во главе с Александром Керенским.

17 (30) сентября 1917 в город прибывают части верные Временному правительству: две роты кубанских казаков, «Дивизион смерти», 17-й драгунский Нижегородский полк, усиленные тремя броневиками. Общее командование возглавил полковник Брандт[80]. На следующий день объявляется о переводе Калуги на военное положение. В тот же день было издано распоряжение о роспуске Совета солдатских депутатов. К вечеру 19 сентября (2 октября) 1917 здание совета было оцеплено казаками, большевикам был предъявлен ультиматум, после чего, не дождавшись ответа, начался обстрел здания. Совет был распущен, а его активные члены: Абросимов, Витолин и др. были арестованы. После разгона Совета, как пишет в своих воспоминаниях большевик Борисов, «хозяевами положения в Калуге снова становятся меньшевики и эсеры»[81].

После провозглашения Советской власти и ареста членов Временного правительства в Петрограде, 26 октября (8 ноября) 1917 в городе, из офицеров, юнкеров, учащихся средних учебных заведений, служащих управления железной дороги для защиты дела Февральской революции образован орган губернской власти «по спасению Родины и революции», который был через некоторое время разогнан большевиками при помощи вооруженных отрядов из Минска, Москвы и Петровского завода, которые начали прибывать в город 28 ноября (11 декабря) 1917 года, по решению Московского областного бюро РСДРП(б). Противники новой власти Советов были разоружены, арестованы или разбежались[82][83].

28 ноября (11 декабря) 1917 года в Калуге, вооружённым путём установлена власть Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

10 (23) декабря 1917 разгоняется Городская дума и подавляется демонстрация в её защиту. Убито и ранено около 20 человек[70].

Боевые действия между политическими противниками, Гражданская война в России и иностранная интервенция в 1917−1923 годах также негативно отразились на развитии города Калуги, как и на развитии всего молодого советского государства.

После окончания Гражданской войны Советская власть взяла курс на развитие промышленных городов, благодаря которому в истории Калуги начался новый этап. Возрождались фабрики и заводы. Активно развивалось машиностроение. Большинство предприятий города работало на оборонную промышленность. Калуга вновь стала крупным промышленным центром. К середине XX века население города выросло до 100 000 человек.

См. также: Февральская революция, Октябрьская революция, Гражданская война в России, … и Советы

Великая Отечественная война

Основная статья: Великая Отечественная война

В июне 1941 года Калуга, город областного подчинения, центр Калужского района, в составе вновь образованной в 1937 году Тульской области.

С первых дней Великой Отечественной войны в городе развернулась мобилизация. Заводы и фабрики налаживали выпуск военной продукции, в колхозах вели борьбу за урожай. Население собирало для нужд армии деньги и вещи. На предприятиях и в колхозах организовывалось стахановское движение, проводились социалистические соревнования.

Для борьбы с вражескими диверсантами и парашютистами в Калуге и районах было сформировано 44 истребительных отряда. Свыше 90 000 калужан в августе-сентябре 1941 г. строили оборонительные сооружения под Смоленском, Брянском, Орлом, Тулой и на ближних подступах к Москве. Осенью 1941 года, когда линия фронта приблизилась к городу, развернулась работа по эвакуации мирного населения города.

Калужское направление обороняли части 49-й армии. После упорных боёв на подступах к Калуге, части 5-й гвардейской стрелковой дивизии были вынуждены отступить.

При захвате города немцы столкнулись с упорным сопротивлением. При обороне города отличились бойцы истребительного батальона под командованием начальника отдела Калужского УНКВД Хонина Н. А. Красноармейцы и командиры: 3-го артдивизиона 508-го гаубичного артполка под командованием капитана Агуреева, 188 отдельного сапёрного батальона, 586, 630, 765 стрелковых полков. На подступах к Калуге мужественно дрались бойцы «Бронепоезда № 16»[84].

12 октября к 22.00 Калуга оказалась в руках неприятеля[84].

14 октября 1941 года на площади Ленина оккупантами был собран митинг, на котором было «избрано» руководство «временных руководящих органов местного самоуправления». Городским головой Калуги был назначен Н. С. Шербачёв, начальником вспомогательной полиции, бывший артист Калужского драматического театра С. Б. Леульт, начальником Земской Управы В. Ф. Агафонов. Заместителем начальника Управления вспомогательной полиции стал бывший начальник охраны КЭМЗ С. А. Васильев[84].

При отступлении Красной Армии объекты городской инфраструктуры не были взорваны. Оккупантам удалось запустить электростанцию уже через сутки после захвата города. Городская типография также использовалось захватчиками: с 28 ноября по 20 декабря издавалась еженедельная оккупационная газета «Новый Путь», под девизом «Против большевизма! За свободу и хлеб!». Главным редактором газеты был Е. Е. Бунескул (сын Е. Г. Бунескула, в 1914 году — офицера 10-го Новоингерманландского полка, Георгиевского кавалера, знакомого К. Э. Циолковского)[85][86]. За период оккупации вышло в свет четыре номера этой газеты[84].

Оккупация города Калуги войсками нацистской Германии длилась с 12 октября по 30 декабря 1941 года.

На оккупированных территориях немцы установили «новый порядок», жертвами которого стало более 20 000 мирных жителей Калужского края. В городе нацисты организовали еврейское гетто, которое разместили на месте бывшего монастыря в Кооперативном посёлке[87].

Несмотря на жестокость оккупационного режима, повсеместно саботировались распоряжения немецкого командования, создавались подполья и партизанские отряды, жители скрывали больных и раненых бойцов Красной армии.

5 декабря 1941 года началось большое контрнаступление под Москвой. В ходе Калужской наступательной операции, в ночь на 28 декабря 1941 года начался штурм города, в результате которого Калуга была полностью освобождена к исходу 30 декабря 1941 года[88].

Решительным маневрированием подвижными группами командование фронта сумело быстро и эффективно овладеть крупным опорным пунктом и узлом дорог — городом Калуга. Вместо оттеснения к Калуге оборонявшихся перед фронтом 49-й и 50-й армий войск противника на город был брошена подвижная группа, которая сразу же перевела сражение за город в фазу уличных боев. Наступление корпуса П. А. Белова на Одоево позволило вывести в обход Калуги основные силы армии И. В. Болдина. В результате наступления 50-й армии и 1-го гвардейского кавалерийского корпуса разрыв между 4-й армией и 2-й танковой армией был расширен, и на этом направлении в бой было введено крупное подвижное соединение. Советские войска не позволили задержать себя на рубеже крупной водной преграды — р. Оки

— Исаев А.В "Краткий курс истории ВОВ. Наступление маршала Шапошникова."[89]

При отступлении нацисты разрушили 196 домов, оставив без крова более 850 семей, сожгли театр на Сенной площади (в настоящее время носит название «Сквер (площадь) Мира».

Весной 1943 года в небе над калужской землей впервые вступили в бой с самолетами противника французские летчики сформированной осенью 1942 г. эскадрильи «Нормандия»[90].

После войны город развивается как крупный промышленный, научный и культурный областной центр в составе РСФСР.

  •  [youtube.com/watch?v=qhF6VtM4QdY Советская кинохроника. Освобождение Калуги, декабрь 1941 г.]
  •  [youtube.com/watch?v=MYyIFmR93E4 Калужская наступательная операция.]
  •  [youtube.com/watch?v=Ivmu0uzjoDc Калуга 1962. (Любительский кинофильм)]
См. также: Битва за Москву и Калужская наступательная операция

История развития административно-территориальных образований с центром в городе Калуге

Основная статья: Административно-территориальное деление Калужской области

Напишите отзыв о статье "История Калуги"

Примечания

  1. ↑ Никитина, 1999, с. 83, 107, 109.
  2. ↑ Краснов, 1992, с. 24.
  3. ↑ Краснов, 1992, с. 24-26.
  4. ↑ Никитина, 1999, с. 115, 121, 125, 132.
  5. ↑ Никитина, 1999, с. 142.
  6. ↑ Краснов, 1992, с. 27.
  7. ↑ Никитина, 1999, с. 161, 162.
  8. ↑ Никитина, 1999, с. 173.
  9. ↑ Краснов, 1992, с. 26.
  10. ↑ Никитина, 1999, с. 183.
  11. ↑ 1 2 Краснов, 1992, с. 109.
  12. ↑ Седов, 2000, с. 75-84.
  13. ↑ 1 2 3 Рыбаков, 2013, с. 258—284.
  14. ↑ Седов, 1982, с. 143—151.
  15. ↑ Никольская, 1981, с. 120.
  16. ↑ Пухов, 2015, с. 16.
  17. ↑ 1 2 Никитина, 1999, с. 306—310.
  18. ↑ Краснов, 1992, с. 27-29.
  19. ↑ Никольская, 1981, с. 83.
  20. ↑ Малинин, 1992, с. 25,26,31.
  21. ↑ Темушев, 2004, с. 305—317.
  22. ↑ Темушев, 2006, с. 96-97.
  23. ↑ Мейендорф, 1990.
  24. ↑ Темушев, 2006, с. 100.
  25. ↑ Бахрушин, Черепнин, 1950, с. 33.
  26. ↑ 1 2 Малинин, 1992, с. 33.
  27. ↑ Малинин, 1992, с. 32.
  28. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Пухов, 2015.
  29. ↑ 1 2 Алексеев, 2009, с. 23-37.
  30. ↑ 1 2 3 4 Скрынников, 1986.
  31. ↑ Бахрушин, Черепнин, 1950, с. 353.
  32. ↑ Малинин, 1992, с. 31-32.
  33. ↑ Иоанн Курбацкий, 2015.
  34. ↑ Зимин, 1972, с. 189.
  35. ↑ Малинин, 1992, с. 32,33.
  36. ↑ Градостроительство Московского государства XVI-XVII веков// под ред. Н.Ф. Гуляницкого, 1994, с. 185—187.
  37. ↑ Пухов, 2015, с. 18.
  38. ↑ Малинин, 1992, с. 34,35.
  39. ↑ Малинин, 1992, с. 36,37.
  40. ↑ Конрад Буссов, 1961, с. 171.
  41. ↑ Карамзин, 1816—1829 — Т. XII — Глава III
  42. ↑ Тюменцев И.О. Смута в России в начале XVII столетия., 1999.
  43. ↑ Тюменцев, 1999.
  44. ↑ Малинин, 1992.
  45. ↑ Малинин, 1992, с. 37,38.
  46. ↑ Градостроительство Московского государства XVI-XVII веков// под ред. Н.Ф. Гуляницкого, 1994, с. 186.
  47. ↑ Павел Алеппский. Путешествие антиохийского патриарха Макария в Россию, 1897.
  48. ↑ Законодательство Петра I. Отв. ред. А. А. Преображенский, Т. Е. Новицкая, 1997.
  49. ↑ Малинин, 1992, с. 48.
  50. ↑ Малинин, 1992, с. 22,23.
  51. ↑ Кручинина Р.С. Демидовы и Калужский край, 2013.
  52. ↑ Евгений Поселянин, 1900, с. 558—561.
  53. ↑ Малинин, 1992, с. 178,179.
  54. ↑ Малинин, 1992, с. 51,52.
  55. ↑ Русский драматический театр: Энциклопедия, 2013, с. 176.
  56. ↑ Малинин, 1992, с. 53.
  57. ↑ Малинин, 1992, с. 54,55.
  58. ↑ Герб города Калуги.
  59. ↑ Лукомский В.К., 1907-1910.
  60. ↑ Малинин, 1992, с. 204-206.
  61. ↑ Малинин, 1992, с. 63.
  62. ↑ Малинин, 1992, с. 69.
  63. ↑ Малинин, 1992, с. 66,67.
  64. ↑ Белова, 2011, с. 28.
  65. ↑ Белова, 2011, с. 29.
  66. ↑ Белова, 2011, с. 226.
  67. ↑ Белова, 2011, с. 31.
  68. ↑ Белова, 2011, с. 30.
  69. ↑ Белова, 2011, с. 221.
  70. ↑ 1 2 3 Афанасьев, 2012.
  71. ↑ Белова, 2011: «Приложение 7».
  72. ↑ Жуков Г. К., 2002.
  73. ↑ Белова, 2011: «Приложение 14».
  74. ↑ Белова, 2011, с. 93.
  75. ↑ Белова, 2011, с. 132.
  76. ↑ Белова, 2011: «Приложение 13».
  77. ↑ Белова, 2011, с. 138.
  78. ↑ Белова, 2011, с. 222.
  79. ↑ 1 2 Анисков, 2014, с. 30.
  80. ↑ 1 2 Анисков, 2014, с. 31.
  81. ↑ Анисков, 2014, с. 32.
  82. ↑ Калужская губерния в 1917 году, 1999, с. 365-366.
  83. ↑ Авдонин А., 1968.
  84. ↑ 1 2 3 4 Гущина Н. В, 2012.
  85. ↑ Дмитриева Л. И., 2009.
  86. ↑ Бунескул Е.Г., 1940.
  87. ↑ Добычина, 2012.
  88. ↑ Гетман А. Л., 1973, с. 3-11.
  89. ↑ Исаев А. В., 2005.
  90. ↑ Жоффр Ф., де, 1982.
  91. ↑ Тархов С. А., 2001.
  92. ↑ Калужский край и представительная власть в 1917-1941 гг, 2014.
  93. ↑ Была Калужская республика?, 2012.
  94. ↑ Была такая республика – Калужская, 2011.

Литература

  • Авдонин А. Годы революции в Калуге // [nn-dom.ru/lbook05_02.php Калуга. Путеводитель / Kaluga: Guide Book]. — Тула: Приокское книжное издательство, 1968. — 128 с.
  • Алеппский П. [www.vostlit.info/Texts/rus6/Makarij_2/text52.phtml?id=8160 Путешествие антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII века, описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алеппским. Выпуск 2 (От Днестра до Москвы)] / текст Г. А. Муркос. — Чтенія въ Императорскомъ Обществѣ исторіи и древностей Россійскихъ, Книга 4 (183). — М.: Въ университетской типографіи., 1897.
  • Алексеев Ю.Г. Походы русских войск при Иване III. — СПб.: Издательство СПбГУ, 2009. — 464 с. — ISBN 978-5-288-04840-1.
  • Афанасьев К. М. Летопись провинции. XX век: Хроника событий в зеркале периодической прессы. — Калуга: Фридгельм, 2012. — 495 с. — ISBN 978-5-902387-93-0.
  • Белова И.Б. Первая мировая война и российская провинция. 1914 - февраль 1917 г. — М.: АИР0-XXI, 2011. — 316 с. — ISBN 978-5-91022-164-6.
  • [www.verapravoslavnaya.ru/?Poselyanin_Bogomatermz_2ch Богоматерь. Полное иллюстрированное описание её земной жизни и посвященных её имени чудотворных икон] / под ред. Е. Поселянина. — СПб.: Издательство П. П. Сойкина, 1900. — 800 с.
  • Буссов К. [www.vostlit.info/Texts/rus13/Bussow/vved2.phtml?id=212 Московская хроника. 1584-1613.] = Chronicon Moscoviticum AB A. 1584 AD ANN. 1612 / текст И. И. Смирнов. — М.-Л.: АН СССР, 1961. — 836 с.
  • Гетман А. Л. Танки идут на Берлин. — М.: Наука, 1973. — 392 с.
  • Градостроительство Московского государства XVI-XVII веков. / под ред. Н.Ф. Гуляницкого. — Русское градостроительное искусство. Академия архитектуры и строительных наук. НИИ теории архитектуры и градостроительства.. — М.: Стройиздат, 1994. — 318 с. — ISBN 5-274-01503-4.
  • Добычина М. А. Еврейское гетто в Калуге. Ноябрь-декабрь 1941. — Калуга: Гриф, 2012. — 165 с. — ISBN 978-5-905456-15-2.
  • Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XVI вв. / подготовлено к печати Л.В.Черепниным, отв. ред. С.В. Бахрушин. — М.-Л.: АН СССР, 1950. — 594 с.
  • Законодательство Петра I. / Отв. ред. А. А. Преображенский, Т. Е. Новицкая. — М.: Юрид. лит., 1997. — 880 с. — ISBN 5-7260-0877-4.
  • Жуков Г. К. Глава Вторая. Служба солдатская // Воспоминания и размышления. В 2 т. — М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2002. — Т. I. — 415 с. — ISBN 5-224-03196-6.
  • Жоффр Ф., де. Часть вторая. Глава I // Нормандия-Неман. Воспоминания военного летчика. — М.: Воениздат, 1960. — 223 с.
  • Зимин А. А. Россия на пороге нового времени (Очерки политической истории России первой трети XVI в.). — М.: Мысль, 1972. — 452 с.
  • Исаев А. В. Часть I. Снежный ком. Калужская операция (18.12 1941 г. — 30.12 1941 г.) // Краткий курс истории ВОВ. Наступление маршала Шапошникова. — М.: Яуза, Эксмо, 2005. — 384 с. — ISBN 5-699-14384-0.
  • Калуга. Сорок первый год... / автор-составитель Н. В. Гущина / гл. ред. А. Я. Унтилов. — Калуга: «Гараль», 2012. — 656 с. — 200 экз.
  • Краснов Ю. А. Археологическая карта России: Калужская обл.. — 1-е изд. — М.: Авто, 1992. — 160 с. — ISBN 5-87670-004-5.
  • Малинин Д.И. Калуга. Опыт исторического путеводителя по Калуге и главнейшим центрам губернии / Вступ. ст. и коммент: Ларин А.К. и др... — Калуга: Золотая аллея, 1992. — 272 с. — 15 000 экз.
  • Иоанн (Мейендорф). Византия и Московская Русь. Очерк по истории церковных и культурных связей в ХIV в.. — Paris: Ymca-press, 1990. — 442 с.
  • Никольская Т.Н. Земля вятичей. К истории населения бассейна верхней и средней Оки в IX-XIII вв.. — М.: Наука, 1981. — 296 с.
  • Никитина Н. Н. Археология Калужской области. — 1-е изд. — Калуга: Издательский педагогический центр «Гриф», 1999. — 376 с. — ISBN 5-89668-028-7.
  • Пухов В. А. История города Калуги. — Калуга: Золотая аллея, 2015. — 192 с. — ISBN 9785711104025.
  • Русский драматический театр: Энциклопедия / под общ. ред. М. И. Андреева, Н. Э. Звенигородской, А. В. Мартыновой и др. — М.: Большая Российская энциклопедия, 2013. — 632 с. — ISBN 978-5-85270-167-1.
  • Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества XII-XIII вв. Происхождение Руси и становление её государственности.. — Древняя Русь: духовная культура и государственность. — М.: Академический Проект, 2013. — 632 с. — ISBN 978-5-8291-1516-6.
  • Седов В. В. [elib.spbstu.ru/dl/327/Theme_2/An_old_Russian_State/sedov.htm Голядь. „Is baltu kulturos“]. — Вильнюс: Diemedis, 2000. — 220 с.
  • Седов В. В. Восточные славяне в VI - XIII веках. — Археология СССР с древнейших времён до средневековья, том 14. — М.: Наука, 1982. — 328 с.
  • Скрынников Р.Г. На страже московских рубежей. — М.: Московский рабочий, 1986. — 336 с.
  • Тюменцев И.О. Смута в России в начале XVII столетия. Движение Лжедмитрия II. — Волгоград: Издательство ВолГУ, 1999. — 584 с. — ISBN 5-85534-239-5.
  • Общество и революция: Калужская губерния в 1917 году / Сост. И. В. Зайцев, В. В. Луговой; под ред. В. Я. Филимонова. — Калуга: Символ, 1999. — 432 с.

Статьи и публикации

  • Бунескул Е.Г. [www.ras.ru/ktsiolkovskyarchive/3_actview.aspx?id=675 Мои воспоминания о К.Э. Циолковском] (рус.) // Архив К. Э. Циолковского : статья. — М.: Российская академия наук, 1940.
  • Дмитриева Л. И. [samlib.ru/d/dmitriewa_l_i/buneskul.shtml Бунескул - История семьи (поэма)] (рус.) // Самиздат : Журнал. — 2009.
  • Кручинина Р.С. [tksu.ru/kasoprs/DocLib/Кручинина%20Р.С.%20Книга%20Демидовы%20и%20калужский%20край.pdf Демидовы и Калужский край] (рус.). — Калуга: КГУ им. Циолковского, 2013.
  • Иерей Иоанн Курбацкий. [ruvera.ru/news/500_let_prestavleniya_blajennogo_lavrentiya 500 лет со дня преставления святого блаженного Лаврентия, калужского чудотворца]. — Старообрядческий альманах «Русская вера», 2015.
  • [www.zskaluga.ru/legislature/714/novaja_stranica.html Калужский край и представительная власть в 1917-1941 гг] (рус.) // История представительной власти. — Заксобрание КО, 2014.
  • Лаврова Е.Д. [znamkaluga.ru/index.php/2350-3850 Была Калужская республика?] (рус.) // Знамя : газета. — «Знамя», 2012. — 5 июля.
  • Лукомский В.К. О геральдическом художестве в России (рус.) // Старые годы : журнал. — СПб., 1907-1910.
  • Темушев В. Н. [www.hist-geo.net/index.php?p=3&more=1&c=1&tb=1&pb=1 Река Угра – вековой страж московско-литовской границы] // Материалы второй Международной Интернет-конференции. Ставрополь, 20 мая 2004 г.. — СГУ, 2004. — С. 305–318.
  • Темушев В. Н. [archive.is/hvX8Q Западная граница Великого княжества Московского к 1380 г.] // Куликовская битва в истории России: Сб. статей. Под ред. А.Н.Наумова.. — Тула: Левша, 2006. — С. 82-109.
  • Филимонов В.Я. [www.vest-news.ru/article/21261 Была такая республика – Калужская] (рус.) // «Весть» : газета. — Редакция газеты «Весть», 2011. — 15 декабря.
  • Тархов С. А. Изменение административно-территориального деления России за последние 300 лет (рус.) // География : Газета. — 2001. — № 15.
  • Анисков А. С. [www.gramota.net/materials/3/2014/9-2/4.html Разгон Совета солдатских депутатов и установление Советской власти в Калуге] (рус.) // Грамота : научное издание. — Тамбов: Грамота, 2014. — № 9. — С. 30-32. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=1997-292X&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 1997-292X].

Ссылки

 
История Калуги
Историческая география:
Персоналии:
Битвы и сражения:
Связанные статьи:
 Статья содержит короткие («гарвардские») ссылки на публикации, не указанные или неправильно описанные в библиографическом разделе.
Список неработающих ссылок: Евгений Поселянин, 1900, Жоффр Ф., де, 1982, None, Тархов С. А., 2001, Тюменцев, 1999
Пожалуйста, исправьте ссылки согласно инструкции к шаблону {{sfn}} и дополните библиографический раздел корректными описаниями цитируемых публикаций, следуя руководствам ВП:Сноски и ВП:Ссылки на источники.

Отрывок, характеризующий История Калуги

– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=История_Калуги&oldid=81418696»