История Кардиффа

История Кардиффа как города, графства и столицы Уэльса продолжается уже не менее 6000 лет. Эта территория была населена людьми ещё во время неолита. В районе 10 миль (около 16 км) от центра Кардиффа находятся четыре усыпальницы того же времени. Вплоть до завоевания римлянами Британии Кардифф был частью территории, названной Силурес, включающей в себя те области, которые потом будут известны как Брекнокшир, Монмутшир и Гламорган. Римский форт, установленный на реке Тафф, давший название городу — валл. Caerdydd (Форт (валл. caer) и реке, на которой он стоит — Taff (валл. daf, или dydd)), был построен на месте обширных поселений силуров в 50-х годах н. э.

Ранняя история

Люди могли свободно ходить по суше между континентом и Британскими островами из-за того, что после схода ледника Ирландское море только начало формироваться, и острова ещё не отделились от материка. Историк Джон Давьес выдвинул теорию, что история затонувшего королевства валл. Cantre'r Gwaelod, находившихся на территории в водах между Уэльсом и Ирландией, могла остаться в цикле историй Мабиногиона.

Поскольку остров Великобритания был покрыт тогда густыми лесами, передвижение между разными областями острова оказалось крайне трудным, поэтому основным путём к Европе стало море. Люди пришли в Уэльс с Пиренейского полуострова. Материковые колонизаторы объединились с местными жителями и изменили стиль жизни с кочевого и охотничьего на фермерский, часть которых оставалась и переселялась в области, которую впоследствии будут называть Гламорган. Они вырубили леса, чтобы разбить поля и пастбища, развили новые технологии, такие как керамику и текстиль, а также ввели традицию длинных могильных курганов.

Археологические находки в местах вокруг Кардиффа — курган St. Lythans возле деревни Венву (около 4 миль на запад), Тинкинсвуд и другие — показывают, что люди переселились сюда ещё во времена неолита, как минимум около 6000 года до н. э., то есть примерно за 1500 лет до египетских пирамид или Стоунхенджа. Как и все жители Британии, за последующие столетия люди, живущие на территории будущего Кардиффа, смешались с новыми мигрантами. Вместе с областями, которые сейчас известны как Брекнокшир, Монмутшир и часть Гламоргана, место, на котором стоит Кардифф, было населено кельтскими племенами силуров. К северу от города есть группа из пяти курганов, построенных предположительно во время Бронзового века, один из которых является пунктом триангуляции. Также недалеко от них расположены несколько поселений железного века.

Римский период

Раскопки в стенах Кардиффского замка позволяют предположить, что римские легионы прибыли на эти территории примерно в 54—68 годах, во времена правления Нерона. Римляне победили силуров и сослали Каратака в Рим. Затем установили свой первый форт на стратегически важном месте — там, где река Тафф и река Элай впадают в Бристольский залив.

Силуры были окончательно покорены в 75 году, когда долгая кампания римского военачальника Секста Юлия Фронтина увенчалась успехом. Тогда римляне получили контроль над всем Уэльсом. Римский форт в Кардиффе был перестроен некоторое время спустя. К 250 году рядом был построен другой форт с каменными стенами высотой в 10 футов, защищающий от атак со стороны Гибернии.

Тёмные времена и период викингов

Тёмные времена Кардиффа очень мало изучены. Это связно с тем, что многие записи исчезли во время частых атак и разбоев. Первое письменное упоминание Кардиффа сделано в Анналах Уэльса в 445.. К 850 году викинги атаковали побережье Уэльса и использовали Кардифф как свою базу, а позднее и порт.

Средневековье

В 1091 году Роберт Фиц-Хэмон, лорд Гламоргана, начал работу над главной башней в стенах старого римского форта и к 1111 были также достроены и городские стены Кардиффа, что было описано английским летописцем англ. Caradoc of Llancarfan в его книге Brut y Tywysogion(рус. Хроника принцев) С тех пор Кардиффский замок был у в сердце каждого жителя города.. Немного спустя в тени замка вырос небольшой город, в котором жили преимущественно жители Англии. В Средневековье его популяция составляла от 1500 до 2000 человек, что было нормальным для уэльского города на тот период. В 1107 году скончался лорд Роберт Фиц-Хэмон. Позже его дочь Мэйбл вышла замуж за Роберта, незаконного сына короля Генриха I. Он построил первую каменную башню в Кардиффском замке, а также освободил из тюрьмы Роберта II (III) в 1126 вплоть до его смерти в 1134 году. Весь тот период первым мэром города Кардифф был Ральф. Роберт Глостерский умер в 1147 году, и его преемником стал Вильям, который умер в 1183 году без наследника мужского пола. Тогда титул лорда Кардиффа получил принц Джон, впоследствии ставший королём Англии из-за своего брака с дочерью Вильяма — Изабеллой, графиней Глостера. Джон развёлся с Изабеллой, но сохранил её статус до второго замужества.

Между 1158 и 1316 Кардифф неоднократно был атакован.

К концу XIII века Кардифф был единственным городом в Уэльсе, чьё население превысило 2000 человек. С другой стороны, по сравнению с городами Англии, он был очень невелик.

Порт Кардиффа был построен в Средневековье, и к 1327 получил право складирования. В городе работали еженедельные рынки, а также два раза в год проводились ярмарки, на которые собирались торговцы со всей Британии.

В 1404 году Оуайн Глиндур сжёг Кардифф и захватил Кардиффский Замок. Так как город всё ещё был небольшим, большинство зданий было деревянными и сгорели дотла. Но, несмотря на это, город был быстро перестроен и снова процветал.

Главный город графства Гламорганшир

Акт об объединении Англии и Уэльса 1536 года привёл к созданию шира Гламорган, административным центром которого стал Кардифф. В 1538 году Генрих VIII закрыл доминиканские и францисканские мужские монастыри и разобрал их на строительные материалы.

В 1542 году Кардифф в первый раз получил представительство в Палате общин. В 1551 году Граф Пембрук был сделан Бароном Кардиффа. В 1542 году Кардифф получил статус «Вольного города» (англ. Free Borough). Кардифф стал главным городом Уэльса по сбору таможенных пошлин в 1573 году, а в 1581 году получил первую королевскую городскую хартию от Елизаветы I. В 1608 году Яков I жаловал городу вторую королевскую хартию.

Во время английской революции у селения Сент-Фаганс, в настоящее время являющегося одним из районов в западной части Кардиффа, в 1648 году состоялось сражение, в котором войска Парламента одержали победу над роялистами. Это были последние крупномасштабные военные действия, имевшие место на территории Уэльса.

Новое время

Конец XVII века и большая часть XVIII столетия прошли для Кардиффа в поступательном развитии. Были открыты первая государственная школа, гостиница, пивоварня, лудильный цех и паб, обновлены ратуша и пристань. Началом следующего этапа развития города стало получение маркизами Бьюта, имевшими большие владения в Гламорганшире, титула баронов Кардиффа. Джон Стюарт, 1-й маркиз Бьют, стал носить этот титул с 1776 года. Уже через два года он начал восстановительные работы в Кардиффском замке. В 1790-е годы в городе появились ипподром, печатная мастерская и кофейня. Адвокат Джон Вуд открыл первый банк Кардиффа. К 1796 году город имел ежедневное сообщение дилижансом с Лондоном и регулярные рейсы на Бристоль и Бат. К 1807 году почтовое сообщение было налажено таким образом, что корреспонденция из Лондона прибывала в Кардифф в течение одного дня. Однако это были лишь первые шаги нового этапа прогресса Кардиффа, который по переписи 1801 года с населением в 1870 горожан занимал двадцать пятое место по величине среди городов Уэльса.

В 1814 году Джон Крайтон-Стюарт, 2-й маркиз Бьют унаследовал титул и владения отца и начал активную деятельность по возведению доков Кардиффа — дело, на которое он потратил свою жизнь и за которое он был назван «творцом современного Кардиффа». Кроме того, в 1815 году было открыто регулярное морское сообщение с Бристолем с периодичностью рейсов 2 раза в неделю. В 1821 году был основан Кардиффский газовый завод. «Доки Бьюта» были официально открыты в октябре 1839 года, спустя два года было завершено строительство «Железной дороги долины Таф» (англ. Taff Vale Railway), соединявшей угольные месторождения долин Гламоргана с Кардиффом. В 1855 году были построены «Восточные Доки Бьюта». Создание подобной транспортной инфраструктуры и возросшие потребности в угле привели к значительному увеличению значения Кардиффа как торгового порта. Если в первой трети XIX века в этой области первенствовали Ньюпорт и Суонси, то к середине столетия Кардифф стал крупнейшим портом Уэльса по объёму отгрузок угля:

Объёмы отгрузок угля в основных портах Уэльса в 1840 и 1851 годах, в тоннах.

Порт	Внутренние отгрузки		Экспорт
	1840	1851	1840	1851
Кардифф	162 283	501 002	3826	249 001
Ньюпорт	482 398	451 491	7256	151 668
Суонси	460 201	352 247	33 089	41 502

Экономический подъём привёл и к росту населения города, который происходил за счёт миграции. К 1841 году четверть населения Кардиффа составляли уроженцы Англии, а около 10 % были иммигрантами из Ирландии. В 1871 году Кардифф стал самым большим городом Уэльса, превзойдя по количеству жителей Мертир-Тидвил и Суонси.

В 80-х годах XIX века позиции Кардиффа в качестве основного «угольного» порта пошатнулись с открытием доков в городке Барри, гавань которого имела преимущество, поскольку её судоходность не зависела от приливов. Уже в 1901 году объёмы угля, перевозимого через Барри, превысили показатели порта Кардиффа, однако это не снизило значение последнего для угольной промышленности, так как все основные предприятия, координирующие торговлю углём, базировались в Кардиффе. В частности, в 1886 году была открыта «Угольная биржа» (англ. Coal Exchange), на которой в 1907 году состоялась первая в мире сделка на сумму в 1 миллион фунтов стерлингов.

Важным шагом в индустриальном развитии города также стало открытие компанией «Dowlais Ironworks» сталелитейного завода «East Moors Steelworks» в Кардиффе, которое состоялось 4 февраля 1891 года.

Литература

• Davies, John. A History of Wales. — London: Penguin, 1994. — ISBN 0-14-014581-8.
• Morgan, Prys. History of Wales, 25,000 BC AD 2000. — Tempus, 2001. — ISBN X0-7524-1983-8.

История   Уэльс

Отрывок, характеризующий История Кардиффа

Сумерки спустились на землю, и гул орудий затих. Пьер, облокотившись на руку, лег и лежал так долго, глядя на продвигавшиеся мимо него в темноте тени. Беспрестанно ему казалось, что с страшным свистом налетало на него ядро; он вздрагивал и приподнимался. Он не помнил, сколько времени он пробыл тут. В середине ночи трое солдат, притащив сучьев, поместились подле него и стали разводить огонь.
Солдаты, покосившись на Пьера, развели огонь, поставили на него котелок, накрошили в него сухарей и положили сала. Приятный запах съестного и жирного яства слился с запахом дыма. Пьер приподнялся и вздохнул. Солдаты (их было трое) ели, не обращая внимания на Пьера, и разговаривали между собой.
– Да ты из каких будешь? – вдруг обратился к Пьеру один из солдат, очевидно, под этим вопросом подразумевая то, что и думал Пьер, именно: ежели ты есть хочешь, мы дадим, только скажи, честный ли ты человек?
– Я? я?.. – сказал Пьер, чувствуя необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее для солдат. – Я по настоящему ополченный офицер, только моей дружины тут нет; я приезжал на сраженье и потерял своих.
– Вишь ты! – сказал один из солдат.
Другой солдат покачал головой.
– Что ж, поешь, коли хочешь, кавардачку! – сказал первый и подал Пьеру, облизав ее, деревянную ложку.
Пьер подсел к огню и стал есть кавардачок, то кушанье, которое было в котелке и которое ему казалось самым вкусным из всех кушаний, которые он когда либо ел. В то время как он жадно, нагнувшись над котелком, забирая большие ложки, пережевывал одну за другой и лицо его было видно в свете огня, солдаты молча смотрели на него.
– Тебе куды надо то? Ты скажи! – спросил опять один из них.
– Мне в Можайск.
– Ты, стало, барин?
– Да.
– А как звать?
– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.


Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
– Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
– Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, – повторил какой то голос, – запрягать надо, пора запрягать…
Это был голос берейтора, будившего Пьера. Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать всё?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.
Берейтор, кучер и дворник рассказывали Пьеру, что приезжал офицер с известием, что французы подвинулись под Можайск и что наши уходят.
Пьер встал и, велев закладывать и догонять себя, пошел пешком через город.
Войска выходили и оставляли около десяти тысяч раненых. Раненые эти виднелись в дворах и в окнах домов и толпились на улицах. На улицах около телег, которые должны были увозить раненых, слышны были крики, ругательства и удары. Пьер отдал догнавшую его коляску знакомому раненому генералу и с ним вместе поехал до Москвы. Доро гой Пьер узнал про смерть своего шурина и про смерть князя Андрея.

Х
30 го числа Пьер вернулся в Москву. Почти у заставы ему встретился адъютант графа Растопчина.
– А мы вас везде ищем, – сказал адъютант. – Графу вас непременно нужно видеть. Он просит вас сейчас же приехать к нему по очень важному делу.
Пьер, не заезжая домой, взял извозчика и поехал к главнокомандующему.
Граф Растопчин только в это утро приехал в город с своей загородной дачи в Сокольниках. Прихожая и приемная в доме графа были полны чиновников, явившихся по требованию его или за приказаниями. Васильчиков и Платов уже виделись с графом и объяснили ему, что защищать Москву невозможно и что она будет сдана. Известия эти хотя и скрывались от жителей, но чиновники, начальники различных управлений знали, что Москва будет в руках неприятеля, так же, как и знал это граф Растопчин; и все они, чтобы сложить с себя ответственность, пришли к главнокомандующему с вопросами, как им поступать с вверенными им частями.
В то время как Пьер входил в приемную, курьер, приезжавший из армии, выходил от графа.
Курьер безнадежно махнул рукой на вопросы, с которыми обратились к нему, и прошел через залу.
Дожидаясь в приемной, Пьер усталыми глазами оглядывал различных, старых и молодых, военных и статских, важных и неважных чиновников, бывших в комнате. Все казались недовольными и беспокойными. Пьер подошел к одной группе чиновников, в которой один был его знакомый. Поздоровавшись с Пьером, они продолжали свой разговор.
– Как выслать да опять вернуть, беды не будет; а в таком положении ни за что нельзя отвечать.
– Да ведь вот, он пишет, – говорил другой, указывая на печатную бумагу, которую он держал в руке.
– Это другое дело. Для народа это нужно, – сказал первый.
– Что это? – спросил Пьер.
– А вот новая афиша.
Пьер взял ее в руки и стал читать:
«Светлейший князь, чтобы скорей соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено отсюда сорок восемь пушек с снарядами, и светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли: дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатерининскую гошпиталь, к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют; и я теперь здоров: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба».
– А мне говорили военные люди, – сказал Пьер, – что в городе никак нельзя сражаться и что позиция…
– Ну да, про то то мы и говорим, – сказал первый чиновник.
– А что это значит: у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба? – сказал Пьер.
– У графа был ячмень, – сказал адъютант, улыбаясь, – и он очень беспокоился, когда я ему сказал, что приходил народ спрашивать, что с ним. А что, граф, – сказал вдруг адъютант, с улыбкой обращаясь к Пьеру, – мы слышали, что у вас семейные тревоги? Что будто графиня, ваша супруга…
– Я ничего не слыхал, – равнодушно сказал Пьер. – А что вы слышали?
– Нет, знаете, ведь часто выдумывают. Я говорю, что слышал.
– Что же вы слышали?
– Да говорят, – опять с той же улыбкой сказал адъютант, – что графиня, ваша жена, собирается за границу. Вероятно, вздор…
– Может быть, – сказал Пьер, рассеянно оглядываясь вокруг себя. – А это кто? – спросил он, указывая на невысокого старого человека в чистой синей чуйке, с белою как снег большою бородой, такими же бровями и румяным лицом.
– Это? Это купец один, то есть он трактирщик, Верещагин. Вы слышали, может быть, эту историю о прокламации?
– Ах, так это Верещагин! – сказал Пьер, вглядываясь в твердое и спокойное лицо старого купца и отыскивая в нем выражение изменничества.
– Это не он самый. Это отец того, который написал прокламацию, – сказал адъютант. – Тот молодой, сидит в яме, и ему, кажется, плохо будет.
Один старичок, в звезде, и другой – чиновник немец, с крестом на шее, подошли к разговаривающим.
– Видите ли, – рассказывал адъютант, – это запутанная история. Явилась тогда, месяца два тому назад, эта прокламация. Графу донесли. Он приказал расследовать. Вот Гаврило Иваныч разыскивал, прокламация эта побывала ровно в шестидесяти трех руках. Приедет к одному: вы от кого имеете? – От того то. Он едет к тому: вы от кого? и т. д. добрались до Верещагина… недоученный купчик, знаете, купчик голубчик, – улыбаясь, сказал адъютант. – Спрашивают у него: ты от кого имеешь? И главное, что мы знаем, от кого он имеет. Ему больше не от кого иметь, как от почт директора. Но уж, видно, там между ними стачка была. Говорит: ни от кого, я сам сочинил. И грозили и просили, стал на том: сам сочинил. Так и доложили графу. Граф велел призвать его. «От кого у тебя прокламация?» – «Сам сочинил». Ну, вы знаете графа! – с гордой и веселой улыбкой сказал адъютант. – Он ужасно вспылил, да и подумайте: этакая наглость, ложь и упорство!..
– А! Графу нужно было, чтобы он указал на Ключарева, понимаю! – сказал Пьер.
– Совсем не нужно», – испуганно сказал адъютант. – За Ключаревым и без этого были грешки, за что он и сослан. Но дело в том, что граф очень был возмущен. «Как же ты мог сочинить? – говорит граф. Взял со стола эту „Гамбургскую газету“. – Вот она. Ты не сочинил, а перевел, и перевел то скверно, потому что ты и по французски, дурак, не знаешь». Что же вы думаете? «Нет, говорит, я никаких газет не читал, я сочинил». – «А коли так, то ты изменник, и я тебя предам суду, и тебя повесят. Говори, от кого получил?» – «Я никаких газет не видал, а сочинил». Так и осталось. Граф и отца призывал: стоит на своем. И отдали под суд, и приговорили, кажется, к каторжной работе. Теперь отец пришел просить за него. Но дрянной мальчишка! Знаете, эдакой купеческий сынишка, франтик, соблазнитель, слушал где то лекции и уж думает, что ему черт не брат. Ведь это какой молодчик! У отца его трактир тут у Каменного моста, так в трактире, знаете, большой образ бога вседержителя и представлен в одной руке скипетр, в другой держава; так он взял этот образ домой на несколько дней и что же сделал! Нашел мерзавца живописца…


В середине этого нового рассказа Пьера позвали к главнокомандующему.
Пьер вошел в кабинет графа Растопчина. Растопчин, сморщившись, потирал лоб и глаза рукой, в то время как вошел Пьер. Невысокий человек говорил что то и, как только вошел Пьер, замолчал и вышел.
– А! здравствуйте, воин великий, – сказал Растопчин, как только вышел этот человек. – Слышали про ваши prouesses [достославные подвиги]! Но не в том дело. Mon cher, entre nous, [Между нами, мой милый,] вы масон? – сказал граф Растопчин строгим тоном, как будто было что то дурное в этом, но что он намерен был простить. Пьер молчал. – Mon cher, je suis bien informe, [Мне, любезнейший, все хорошо известно,] но я знаю, что есть масоны и масоны, и надеюсь, что вы не принадлежите к тем, которые под видом спасенья рода человеческого хотят погубить Россию.
– Да, я масон, – отвечал Пьер.
– Ну вот видите ли, мой милый. Вам, я думаю, не безызвестно, что господа Сперанский и Магницкий отправлены куда следует; то же сделано с господином Ключаревым, то же и с другими, которые под видом сооружения храма Соломона старались разрушить храм своего отечества. Вы можете понимать, что на это есть причины и что я не мог бы сослать здешнего почт директора, ежели бы он не был вредный человек. Теперь мне известно, что вы послали ему свой. экипаж для подъема из города и даже что вы приняли от него бумаги для хранения. Я вас люблю и не желаю вам зла, и как вы в два раза моложе меня, то я, как отец, советую вам прекратить всякое сношение с такого рода людьми и самому уезжать отсюда как можно скорее.
– Но в чем же, граф, вина Ключарева? – спросил Пьер.
– Это мое дело знать и не ваше меня спрашивать, – вскрикнул Растопчин.
– Ежели его обвиняют в том, что он распространял прокламации Наполеона, то ведь это не доказано, – сказал Пьер (не глядя на Растопчина), – и Верещагина…
– Nous y voila, [Так и есть,] – вдруг нахмурившись, перебивая Пьера, еще громче прежнего вскрикнул Растопчин. – Верещагин изменник и предатель, который получит заслуженную казнь, – сказал Растопчин с тем жаром злобы, с которым говорят люди при воспоминании об оскорблении. – Но я не призвал вас для того, чтобы обсуждать мои дела, а для того, чтобы дать вам совет или приказание, ежели вы этого хотите. Прошу вас прекратить сношения с такими господами, как Ключарев, и ехать отсюда. А я дурь выбью, в ком бы она ни была. – И, вероятно, спохватившись, что он как будто кричал на Безухова, который еще ни в чем не был виноват, он прибавил, дружески взяв за руку Пьера: – Nous sommes a la veille d'un desastre publique, et je n'ai pas le temps de dire des gentillesses a tous ceux qui ont affaire a moi. Голова иногда кругом идет! Eh! bien, mon cher, qu'est ce que vous faites, vous personnellement? [Мы накануне общего бедствия, и мне некогда быть любезным со всеми, с кем у меня есть дело. Итак, любезнейший, что вы предпринимаете, вы лично?]