История Лахора

История Лахора (в.-пандж. لہور دی تریخ, урду تاریخ لاہور ), второго по величине города и округа Пакистана, насчитывает тысячи лет. Первоначально столица и крупнейший город Пенджаба, с момента своего создания он находился под властью индийского, буддийского, греческого, мусульманского, сикхского и британского правления, прежде чем стать культурной столицей и сердцем современного Пакистана.

Истоки

В легендах, основанных на устных традициях, говорится, что Лахор был назван в честь Лавы, сына индуистского бога Рамы, который, предположительно, основал город. До сих пор, Лахорская крепость имеет пустой храм, посвященный Лаве. Точно так же, река Рави, которая течет через северный Лахор была названа в честь индуистской богини Дурги.

Птолемей, знаменитый астроном и географ, упоминает в своей «Географии» город называемый Лабокла, расположенный на пути между рекой Инд и Палиботра или Паталипутра (Патна), на просторах страны под названием Касперия (Кашмир), описываемой как протянувшаяся вдоль рек Бидастес или Витаста (Джелам), Сандабал или Чандра Бхага (Чинаб), и Адрис или Иравати (Рави).

Старейший подлинный документ о Лахоре, написанный анонимно в 982 году, называется Худуд аль-алам. Он был переведен на английский язык Владимиром Федоровичем Минорским и опубликован в Лахоре в 1927 году. В этом документе Лахор называется небольшим «shahr» (городом) с «впечатляющими храмами, большими рынками и огромными садами.» Он пишет о «двух крупных рынках, вокруг которых находятся жилища», и также упоминает «глиняные стены, окружающие эти два поселения, делающие из них одно.» Оригинал документа в настоящее время находится в Британском музее.

Индуистское наследство

Лахор имеет раджпутское происхождение. Считается, что самые ранние правители были традиционными раджпутами. Сюаньцзан, китайский путешественник, который посетил Пенджаб в 630 году, описывал большой город, вмещающий много тысяч семей, главным образом брахманов, расположенный на восточной границе королевства Чека, которое, по его словам, простиралось от Инда до Биаса.

Многие историки считают, что Лахор был основан древней индуистской колонией где-то между первым и седьмым веком, вероятно, уже в начале второго; вскоре стал значимым городом, прародителем других колоний, и, в конце концов, столицей могущественного княжества, которому он дал название. Существуют несколько обоснований, свидетельствующих в пользу того, что старый индуистский город Лахор не был расположен на месте современного города. Предание указывает месторасположение старого Лахора вблизи Ичхры — которая сейчас является частью города — но раньше была деревней около трех миль к западу. Название села ранее было Icchra Lahore. Кроме того, некоторые из самых старых и самых священных индуистских святынь находятся в этой местности, а именно Bhairo ka sthain и Chandrat.

Застава нынешнего города, известная как Лахорские ворота, была так названа, будучи воротами, смотрящими в сторону Лохавара или старого Лахора, как Кашмирские ворота смотрят сторону Кашмира, а Делийские Ворота современного Дели — в древний город с таким именем. Не сохранилось никаких архитектурных следов старого индуистского Лахора, что вполне может быть объяснено отсутствием каменного материала, а также многочисленными разрушительными нашествиями, которым подвергался город. С другой стороны, это находится в соответствии с тем, что склонны показывать все индийские архитектурные исследователи, а именно, что северные индусы не имели, до сравнительно позднего периода, привычки строить храмы или долговечные здания любого рода. Даже в Дели, который был центром индуистских династий, начиная свыше тысячи лет до нашей эры вплоть до более чем тысячи лет после, где есть изобилие камня, нет образцов индуистской архитектуры, датируемых раньше десятого или одиннадцатого века.

Ранние мусульманские династии

В период первых мусульманских завоеваний Лахор был во владении раджпутского короля Притхвираджа Чаухана, из династии Аджмера. Либо вследствие смены династии, либо открытого расположения Лахора на большой дороге из Афганистана в Индию, он в дальнейшем был покинут, и резиденция правительства была перенесена в Сиялкот или его окрестности, где оставалась до периода завоеваний султана Махмуда Газневи в начале одиннадцатого века. Завоеватель повторно занял опустевший город и создал гарнизон в крепости, которая, вероятно, была построена, как и Старый форт в Дели, на руинах старой раджпутской цитадели.

В 682 году, согласно Фериште, пуштунские Керман и Пешавар, которые, уже в тот ранний период, охватил ислам, отвоевали некоторые территории у индуистского князя. В ходе войны семьдесят сражений прошло с переменным успехом, пока пуштуны, образовав союз с гакхарами, диким племенем, обитающим на Соляном хребте, не заставили раджу уступить часть своей территории. Следующее упоминание о Лахоре находится в летописях Раджпутаны, где клан раджпутов из Лахора упоминается как объединившийся на защиту Читторгарха, когда тот был осажден мусульманскими войсками в начале девятого века.

Наконец, в 975 году нашей эры, султан Себук-Тегин, правитель Великого Хорасана и отец знаменитого султана Махмуда Газневи, продвинулся дальше Инда. Он был встречен Джаяпалой, раджой Лахора, чья власть, как говорят, простиралась от Сирхинда до Лагмана и от Кашмира до Мултана. По совету раджпутского клана Бхати, Джаяпала заключил союз с пуштунами, и их помощь позволила выдержать первое вторжение. Однако Себук-Тегин позже повторил свой поход. Сражение в окрестностях Лагмана закончилось поражением раджи и попыткой заключения мира. Его условия были приняты, и Себук-Тегин послал людей за выкупом. По достижении Лахора Джайпала показал себя не заслуживающим доверия и заключил посланников в тюрьму, намереваясь получить откуп. Узнав об уровне его вероломства, Себук-Тегин, по словам Феришты, «как вспенившийся поток, поспешил в сторону Индостана». Последовали другие сражения, в которых Джайпала снова был побежден, и отступил, оставив на территорию к западу от Нилаба и Инда в руках захватчиков. Захватчик не сохранил завоевания, которые он сделал из-за того, что в 1008 году нашей эры союз, возглавляемый Анандапалой, сыном раджи Джаяпала, снова встретил наступающую армию, теперь под командованием Махмуда, сына и преемника Себук-Тегина, в непосредственной близости от Пешавара. Лахору позволили остаться нетронутым ещё на тринадцать лет. Анандапалу сменил Нарджанпал, в то время как Махмуд продвинулся в своих завоеваниях в Индостан. Но в 1022 году нашей эры он вдруг двинулся вниз от Кашмира, захватили Лахор без сопротивления, и передал его разграблению. Бессильный Нарджанпал бежал в Аджмер, и индуистское княжество Лахор было уничтожено навсегда. Последняя попытка восстановить утраченный суверенитет была сделана индусами в царствование Модуда в 1045 году, но после безуспешных шести месяцев осады они отступили без особого успеха.

Существует всего несколько упоминаний Лахора во времена до его захвата султаном Махмудом Газневи в одиннадцатом веке. В 1021 году Махмуд посадил Малика Аяза на престол и сделал Лахор столицей империи Газневидов. Султан Махмуд Газневи взял Лахор после длительной осады и битвы, в которых город был подожжен и полностью обезлюдел. В качестве первого мусульманского правителя Лахора Аяз восстановил и заселил город. Во время его правления город стал культурным и научным центром, известным своей поэзией. Усыпальницу Малика Аяза все еще можно увидеть в коммерческом районе города — Ранг Махал.

После падения империи Газневидов в Лахоре правили различные мусульманские династии, известные как Делийский султанат, в том числе Халджи, Туглакиды, Сайиды, Лоди и Суриды. Когда султан Кутб ад-дин Айбак был коронован в Лахоре в 1206 году, он стал первым мусульманским султаном в Южной Азии. В 1524 в Лахор стал частью империи Великих Моголов.

Падение Султаната

Последний правитель из династии Лоди, султан Ибрахим-шах Лоди, вступил в конфликт с пуштунской знатью. После смерти своего отца султана Сикандар-шаха Лоди он подавил краткое восстание, возглавляемое несколькими из его вельмож, которые хотели, чтобы султаном стал его младший брат Джалал Хан. Захватив трон после смерти брата, ему так никогда толком не удалось усмирить своих вельмож. Впоследствии Даулат Хан, правитель Пенджаба, и Алам Хан, его дядя, отправили Бабуру, правителю Кабула, приглашение вторгнуться в Дели.

Первая битва при Панипате (1526) велась между силами Бабура и Делийского султаната. Ибрагим Лоди был убит на поле боя. Посредством превосходного военного искусства, огромного опыта в ведения войны, эффективной стратегии и надлежащего использования артиллерии, Бабур выиграл Первую битву при Панипате и в дальнейшем занял Агру и Дели.

В 1241 году древний город Лахор был захвачен тридцатитысячной конницей монгольской армии, все население было убито, а город был стерт с лица земли. Не осталось ни одного здания или монумента в Лахоре, которые предшествуют монгольскому разрушению. В 1266 году султан Гийас ад-дин Балбан отвоевал Лахор, но с 1296 по 1305 годы монголы снова наводнили северный Пенджаб. В 1298 году двухсоттысячная монгольская армия покорила Пенджаб и двинулась на Дели, но была жестоко разбита Делийским султанатом. Новая династия Великих Моголов правила в Индии еще 300 лет.

Империя Великих Моголов

Подробнее по этой теме см. Империя Великих Моголов.

Лахор достиг зенита своей славы в период правления Великих Моголов с 1524 по 1752. Моголы, которые были известны как строители, дали Лахору несколько из его самых прекрасных архитектурных памятников, многие из которых сохранились и сегодня.

Лахор вырос при императоре Бабуре; с 1584 по 1598, при императорах Акбаре Великом и Джахангире, город был столицей империи. Лахор достиг пика своей архитектурной славы в период правления Великих Моголов, множество чьих зданий и садов пережило разрушительное действие времени. Красота Лахора очаровала английского поэта Джона Мильтона, который написал «Агра и Лахор, средоточие Великих Моголов» в 1670 году. В это время была построена грандиозная Лахорская крепость. Несколько зданий в пределах крепости были добавлены сыном Акбара, императором Великих Моголов Джахангиром, который впоследствии был похоронен в городе. Сын Джахангира, Шах-Джахан, родился в Лахоре. Он, как и его отец, расширил Лахорскую крепость и построил много других сооружений в городе, в том числе Сады Шалимара. Последний из великих Моголов, Аурангзеб, правивший с 1658 по 1707, построил самые известные памятники города, в Мечеть Бадшахи и ворота Аламгири рядом с Лахорской крепостью.

В 17-м веке, когда власть Моголов уменьшилась, Лахор часто захватывали, и государственная власть отсутствовала. 1740-е годы были годами хаоса, и город имел девять различных правителей между 1745 и 1756. Великий пенджабский поэт Баба Варис Шах сказал о ситуации, «khada peeta wahy da, baqi Ahmad Shahy da» — «у нас ничего нет, кроме того, что мы едим и носим, все остальные вещи принадлежат Ахмад-шаху». Ахмад-шах Дуррани захватил остатки империи Великих Моголов и установил консолидированный контроль над Пенджабом и Кашмиром в 1761 году.

Вторжения и хаос в органах местного самоуправления позволили бандам воюющих сикхов получить контроль в некоторых областях. Сикхи набрали силу с огромной скоростью. В 1801 году двенадцать сикхских мисалей объединились в один, чтобы сформировать новую империю и суверенное сикхское государство под властью Махараджи Ранджита Сингха.

Сикхское государство

Подробнее по этой теме см. Сикхское государство.

В начале царствования Аурангзеба различные повстанческие группы сикхов вовлекали войска Моголов во всё более кровопролитные сражения. В 1670 году девятый сикхский Гуру, Тегх Бахадур, разбил лагерь в Дели, приобретя большое количество последователей, как говорили, привлекших на себя гнев императора Аурангзеба. После падения империи Великих Моголов сикхи вторглись и оккупировали Лахор. Казнь Гуру Тег Бахадура привела их в ярость. В ответ его сын и наследник, десятый гуру сикхизма Гуру Гобинд Сингх, далее милитаризировал своих последователей.

В 1740-х годах частые нашествия афганцев под руководством Ахмад-шаха Абдали создали хаос в органах местного самоуправления и сделали жизнь очень тревожной для граждан Лахора. Мисаль Бханги был кулаком сикхских групп, вторгнувшихся и разграбивших могольский Лахор. Позже Ранджит Сингх сумел сделать успехи в этом хаосе. Он победил внука Абдали, Земан-шаха в битве между Лахором и Амритсаром. Вне хаоса афганских и сикхских конфликтов Ранджит Сингх смог объединить фракции сикхов и захватить Лахор, где он был коронован императором. Многие гости Лахора во время этой эпохи отмечали, что большая часть города была в плачевном состоянии, и многие из его мусульманских памятников и мечетей были разграблены и осквернены сикхами. Земли, дворцы и дома мусульманской знати были конфискованы сикхскими сардарами. Мрамор и драгоценные камни были собраны с мусульманских зданий, в том числе Садов Шалимара, и домов сикхами для создания Золотого храма в Амритсаре и других сикхских священных мест.

В 1762 году армия сикхов вошла в Лахор и заняла мечеть Шахид Гандж. Мусульманам был запрещено входить и молиться в мечети. Сикхи построили храм Гурдвара во дворе и использовали здание мечети как дом для сикхских священников. 7 июля 1799 года сикхским ополчением, под руководством Ранджита Сингха, Лахор был захвачен и разграблен. Мечеть Бадшахи перешла сикхам, и мусульманам было запрещено молиться в ней. После захвата города мечеть была серьезно повреждена, так как Ранджит Сингх использовал её огромный двор как конюшню для лошадей его армии и её 80 худжр (небольшие комнаты для занятий, окружающие внутренний двор) как помещения для своих солдат и как склад для военных припасов. Ранджит Сингх использовал Хазури Багх Барадари, огороженный сад рядом с мечетью, как свой официальный королевский двор для аудиенций.

В то время большая часть сооружений Лахора эпохи Великих Моголов пролежала в руинах до конца восемнадцатого века из-за разрушения и грабежа сикхами мисаля Бханги. Смерть Ранджита Сингха 27 июня 1839 года в конечном итоге окончила его царствование, в то время как правление сикхов продолжалось, пока британцы не получили контроль над империей в 1849 году.

Сайид Ахмад Барелви — мусульманин-националист получил отчаянные мольбы о помощи преследуемых мусульман Пенджабского региона. Мусульманам запретили созывать Азан, и земли, принадлежащие к пожертвованиям-вакуф, которые оказывали финансовую поддержку мусульманским учреждениям, были конфискованы сикхами. Сайид Ахмад Барелви со многими сторонниками провел два года, организуя массовую и материальную поддержку своей Пенджабской кампании. Он тщательно создал сеть людей по всей Индии с целью сбора средств и поощрения добровольцев, путешествуя в различные места по Индии и привлекая последователей среди благочестивых мусульман. В декабре 1826 Саид Ахмад и его последователи столкнулись с сикхскими войсками при Окаре, но без решающего результата. В крупном сражении близ города Балакоте в 1831 году Саид Ахмад и Шах Исмаил Шахид с добровольцами-мусульманами потерпели поражение от профессиональной сикхской армии и приняли мученическую смерть.

В 1841 году, во время гражданской войны сикхов, сын Ранджита Сингха, Шер Сингх, использовал большие минареты мечети Бадшахи для размещения zamburahs (легких пушек), чтобы бомбардировать сторонников сикхской Махарани Чанд Каур, нашедших убежище в осажденной Лахорской крепости, что нанесло большой ущерб самой крепости. В одной из этих бомбардировок крепостной Диван-э-Аам (Зал публичных аудиенций) был уничтожен (в дальнейшем он был восстановлен британцами, но так и не вернул свой первоначальный архитектурный блеск). В это время Анри де ла Рош, французский кавалерийский офицер, завербованный в армию Шер Сингха, использовал туннель, соединяющий мечеть Бадшахи в Лахорскую крепость для временного хранения пороха.

Британская Индия

Подробнее по этой теме см. Британская Индия.

Махараджа Ранджит Сингх сделал Лахор своей столицей и смог расширить своё царство до Хайберского прохода, а также включил в него Джамму и Кашмир, удержав британцев от расширения их границ через реку Сатледж на более чем 40 лет. После его смерти в 1839 году междоусобная борьба между сикхам, несколько стремительных потерь территории его сыновьями, вместе с интригами догр и двумя англо-сикхскими войнами, в конечном счете, привели к британскому контролю в Лахоре десять лет спустя. Для британцев Пенджаб был пограничной провинцией, потому что Лахор имел границы с Афганистаном и Персией. Поэтому панджабцам, в отличие от бенгальцев и синдхи, не разрешили использовать свой родной язык в качестве официального. Британцы впервые ввели урду в качестве официального языка в Пенджабе, в том числе Лахоре, якобы из-за страха пенджабского национализма. Во время правления британской колониальной власти пенджабские мусульмане начали рекультивацию и восстановление мусульманских памятников, занятых, поврежденных и разрушенных сикхами во время их правления в регионе Пенджаб.

Британская оккупация Лахора прошла затяжным, но согласованным образом. Используя для собственной выгоды беспорядки, окружающие борьбу за наследство после смерти Ранджит Сингха, и лишь частично ослабев на войне, сражаясь против сикхов на их восточных границах, британцы вошли в Лахор в феврале 1846 года и расположили свои войска в крепости. Два нестабильных года спустя они были втянуты во вторую войну с сикхами в южном городе Мултан, когда губернатор этого города, Мул Радж, призвал свои войска к восстанию. После ряда сражений армия сикхов была окончательно разгромлена в битве при Гуджарате, в шестидесяти милях к северу от Лахора. В марте 1848 года после победы англичан Далип Сингх, несовершеннолетний сын и наследник престола Ранджита Сингха, был официально низложен в Лахоре. Оставшиеся в городе сикхские полки были внезапно переведены в резерв и разбили лагерь за пределами города, требуя выходное пособие. В течение года Пенджаб был официально присоединен к Британской империи.

При британском правлении (1849—1947) колониальная архитектура в Лахоре сочетала могольский, готический и викторианский стили. Главпочтамт (GPO) и здание YMCA в Лахоре построены в честь золотого юбилея королевы Виктории, события, отмеченного строительством часовых башен и монументов по всей Индии. Другие важные британские здания включали Верховный суд, Правительственный Колледж, музеи, Национальный колледж искусств (NCA), Монтгомери Холл, рынок Толлинтон и Университет Пенджаба (старый кампус). При британском правлении сэр Ганга Рам (иногда называемый отцом современного Лахора) сконструировал и построил Главный почтамт, Лахорский музей, Колледж Айтчисон, Школу искусств Майо (ныне NCA), госпиталь Ганга Рам, среднюю школу для девочек леди МакЛаган, кафедру химии Правительственного колледжа, крыло Альберта Виктора госпиталя Майо, дом для инвалидов на Рави роад и промышленное училище леди Мейнард. Ради развлечения британцы популяризировали конный спорт в Лахоре и основали в 1924 году Лахорский гоночный клуб (LRC).

Обретение независимости Пакистаном

Подробнее по этой теме см. Пакистанское движение.

Лахор занимает особое место в истории пакистанского движения и Индийского национально-освободительного движения. В 1929 году в Лахоре состоялось заседание Индиёского национального конгресса. На этом съезде Пандитом Неру была выдвинута резолюция «полной независимости», принятая единогласно в полночь на 31 декабря 1929 года. По этому поводу в качестве национального флага был поднят современный трехцветный флаг Индии (с чакрой в его центре), и тысячи людей приветствовали его.

Тюрьма Лахора была местом, где содержались под стражей революционные борцы за свободу. Один из них, Джатин Дас, умер в тюрьме Лахора после голодания в течение 63 дней в знак протеста против жестокого обращения британцев с политзаключенными. В тюрьме Лахора был повешен мученик, боровшийся за независимость Индии, Бхагат Сингх.

Самое важное заседание всеиндийской, позднее пакистанской мусульманской лиги, главной партии, боровшейся за независимость Индии и создание Пакистана, состоялось в Лахоре в 1940 году. Мусульмане под руководством Каид-и-Азама потребовали отдельную страну для мусульман Индии в документе, известном как «Пакистанская резолюция» или «Лахорская резолюция». В ходе этого заседания Мухаммад Али Джинна, лидер лиги, впервые публично предложил теорию двух наций.

Преимущественно мусульманское, население поддержало Мусульманскую лигу и пакистанское движение. После обретения независимости в 1947 году меньшая часть индуистов и сикхов мигрировала в Индию, в то время как мусульманские беженцы из Индии поселились в Лахоре.

Настоящее время

Лахор считается сердцем Пакистана и в настоящее время является столицей провинции Пенджаб. Почти сразу же после обретения независимости масштабные беспорядки вспыхнули среди мусульман, сикхов и индуистов, вызвав множество смертей, а также повреждение исторических памятников, в том числе в Лахорской крепости, мечети Бадшахи и различных зданий колониальной эпохи. При содействии Организации Объединенных Наций правительство смогло восстановить Лахор, и большинство шрамов межобщинного насилия времен обретения независимости были стерты. Меньше 20 лет спустя, однако, Лахор вновь стал полем битвы в войне 1965 года. Поле сражения и окопы сегодня ещё можно наблюдать рядом с границей в Вагахе.

После обретения независимости Лахор был отодвинут на второй план городом Карачи, который быстро стал самым большим и промышленно развитым городом Пакистана. Это длилось вплоть до прихода к власти администрации братьев Миан и беспорядков в Карачи 1990-х годов, после чего Лахор вновь обрел значимость в качестве экономического и культурного центра в ходе государственных реформ. В городе была проведена вторая исламская конференция на высшем уровне. А в 1996 году на стадионе Каддафи состоялся финальный матч Чемпионата мира по крикету, организованного Международным советом крикета.

Старый город, известный в местном масштабе как «Андрун-Шехр» (Внутренний город), является старейшей и наиболее исторически значимой частью Лахора. В 2009 году правительство Пенджаба приступило к крупному проекту по восстановлению Королевской тропы (Шахи Гузар Гах) от ворот Акбери до Лахорской крепости с помощью Всемирного банка в рамках проекта по устойчивому развитию Старого города Лахора (SDWCL). Проект направлен на восстановление Старого города, на изучение и выделение его экономического потенциала в качестве культурного наследия, изучение и выделение преимуществ проекта SWDCL для жителей, и на запросы о предложениях по поддержанию восстановления и сохранения Старого города.

На сегодняшний день Лахор является городом три-в-одном. Каждая его часть отличается от другой тем или иным способом. Старый город — существующий, по крайней мере, тысячу лет — построен внутри и вокруг кольцевой дороги. Точно так же британцы застроили Лахор, охватывающий территорию от госпиталя Майо до Лахорского канала на востоке. Третий Лахор, в который входят различные шикарные районы, такие как Гулберг и Бахрия Таун вместе с несколькими другими, построен после обретения независимости. Основным жилым районом и административным подразделением Лахора является Самнабад. Это один из старейших аристократических районов Лахора, расположенный в центре города.

Отрывок, характеризующий История Лахора

– Мама, можно поговорить, да? – сказала Hаташa. – Ну, в душку один раз, ну еще, и будет. – И она обхватила шею матери и поцеловала ее под подбородок. В обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она ни обхватила руками мать, она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни неприятно, ни неловко.
– Ну, об чем же нынче? – сказала мать, устроившись на подушках и подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя, не легла с ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.
Эти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения графа из клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.
– Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать…
Наташа закрыла рукою рот матери.
– О Борисе… Я знаю, – сказала она серьезно, – я затем и пришла. Не говорите, я знаю. Нет, скажите! – Она отпустила руку. – Скажите, мама. Он мил?
– Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты говоришь, что Боря мил. Он очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты хочешь?… Что ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу…
Говоря это, графиня оглянулась на дочь. Наташа лежала, прямо и неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева, вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо дочери. Лицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и сосредоточенного выражения.
Наташа слушала и соображала.
– Ну так что ж? – сказала она.
– Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.
– Отчего? – не переменяя положения, сказала Наташа.
– Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня… оттого, что ты и сама не любишь его.
– А почему вы знаете?
– Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.
– А если я хочу… – сказала Наташа.
– Перестань говорить глупости, – сказала графиня.
– А если я хочу…
– Наташа, я серьезно…
Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала целовать ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в косточку, шопотом приговаривая: «январь, февраль, март, апрель, май».
– Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, – сказала она, оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из за этого созерцания, казалось, забыла всё, что она хотела сказать.
– Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
– Сходит? – повторила Наташа.
– Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin…
– Знаю – Кирилла Матвеич, да ведь он старик?
– Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не надо так часто ездить…
– Отчего же не надо, коли ему хочется?
– Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
– Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! – говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
– Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. – Наташа улыбаясь поглядела на мать.
– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.


31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
– Charmante! [Очаровательна!] – сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.
В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.
«Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас» – подумала она.
Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на бале.
– Вот это голландский посланик, видите, седой, – говорила Перонская, указывая на старичка с серебряной сединой курчавых, обильных волос, окруженного дамами, которых он чему то заставлял смеяться.
– А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, – говорила она, указывая на входившую Элен.
– Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как за ней увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна… Говорят принц… без ума от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.
Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью.
– Это миллионерка невеста, – сказала Перонская. – А вот и женихи.
– Это брат Безуховой – Анатоль Курагин, – сказала она, указывая на красавца кавалергарда, который прошел мимо их, с высоты поднятой головы через дам глядя куда то. – Как хорош! неправда ли? Говорят, женят его на этой богатой. .И ваш то соusin, Друбецкой, тоже очень увивается. Говорят, миллионы. – Как же, это сам французский посланник, – отвечала она о Коленкуре на вопрос графини, кто это. – Посмотрите, как царь какой нибудь. А всё таки милы, очень милы французы. Нет милей для общества. А вот и она! Нет, всё лучше всех наша Марья то Антоновна! И как просто одета. Прелесть! – А этот то, толстый, в очках, фармазон всемирный, – сказала Перонская, указывая на Безухова. – С женою то его рядом поставьте: то то шут гороховый!
Пьер шел, переваливаясь своим толстым телом, раздвигая толпу, кивая направо и налево так же небрежно и добродушно, как бы он шел по толпе базара. Он продвигался через толпу, очевидно отыскивая кого то.
Наташа с радостью смотрела на знакомое лицо Пьера, этого шута горохового, как называла его Перонская, и знала, что Пьер их, и в особенности ее, отыскивал в толпе. Пьер обещал ей быть на бале и представить ей кавалеров.
Но, не дойдя до них, Безухой остановился подле невысокого, очень красивого брюнета в белом мундире, который, стоя у окна, разговаривал с каким то высоким мужчиной в звездах и ленте. Наташа тотчас же узнала невысокого молодого человека в белом мундире: это был Болконский, который показался ей очень помолодевшим, повеселевшим и похорошевшим.
– Вот еще знакомый, Болконский, видите, мама? – сказала Наташа, указывая на князя Андрея. – Помните, он у нас ночевал в Отрадном.
– А, вы его знаете? – сказала Перонская. – Терпеть не могу. Il fait a present la pluie et le beau temps. [От него теперь зависит дождливая или хорошая погода. (Франц. пословица, имеющая значение, что он имеет успех.)] И гордость такая, что границ нет! По папеньке пошел. И связался с Сперанским, какие то проекты пишут. Смотрите, как с дамами обращается! Она с ним говорит, а он отвернулся, – сказала она, указывая на него. – Я бы его отделала, если бы он со мной так поступил, как с этими дамами.


Вдруг всё зашевелилось, толпа заговорила, подвинулась, опять раздвинулась, и между двух расступившихся рядов, при звуках заигравшей музыки, вошел государь. За ним шли хозяин и хозяйка. Государь шел быстро, кланяясь направо и налево, как бы стараясь скорее избавиться от этой первой минуты встречи. Музыканты играли Польской, известный тогда по словам, сочиненным на него. Слова эти начинались: «Александр, Елизавета, восхищаете вы нас…» Государь прошел в гостиную, толпа хлынула к дверям; несколько лиц с изменившимися выражениями поспешно прошли туда и назад. Толпа опять отхлынула от дверей гостиной, в которой показался государь, разговаривая с хозяйкой. Какой то молодой человек с растерянным видом наступал на дам, прося их посторониться. Некоторые дамы с лицами, выражавшими совершенную забывчивость всех условий света, портя свои туалеты, теснились вперед. Мужчины стали подходить к дамам и строиться в пары Польского.
Всё расступилось, и государь, улыбаясь и не в такт ведя за руку хозяйку дома, вышел из дверей гостиной. За ним шли хозяин с М. А. Нарышкиной, потом посланники, министры, разные генералы, которых не умолкая называла Перонская. Больше половины дам имели кавалеров и шли или приготовлялись итти в Польской. Наташа чувствовала, что она оставалась с матерью и Соней в числе меньшей части дам, оттесненных к стене и не взятых в Польской. Она стояла, опустив свои тоненькие руки, и с мерно поднимающейся, чуть определенной грудью, сдерживая дыхание, блестящими, испуганными глазами глядела перед собой, с выражением готовности на величайшую радость и на величайшее горе. Ее не занимали ни государь, ни все важные лица, на которых указывала Перонская – у ней была одна мысль: «неужели так никто не подойдет ко мне, неужели я не буду танцовать между первыми, неужели меня не заметят все эти мужчины, которые теперь, кажется, и не видят меня, а ежели смотрят на меня, то смотрят с таким выражением, как будто говорят: А! это не она, так и нечего смотреть. Нет, это не может быть!» – думала она. – «Они должны же знать, как мне хочется танцовать, как я отлично танцую, и как им весело будет танцовать со мною».
Звуки Польского, продолжавшегося довольно долго, уже начинали звучать грустно, – воспоминанием в ушах Наташи. Ей хотелось плакать. Перонская отошла от них. Граф был на другом конце залы, графиня, Соня и она стояли одни как в лесу в этой чуждой толпе, никому неинтересные и ненужные. Князь Андрей прошел с какой то дамой мимо них, очевидно их не узнавая. Красавец Анатоль, улыбаясь, что то говорил даме, которую он вел, и взглянул на лицо Наташе тем взглядом, каким глядят на стены. Борис два раза прошел мимо них и всякий раз отворачивался. Берг с женою, не танцовавшие, подошли к ним.
Наташе показалось оскорбительно это семейное сближение здесь, на бале, как будто не было другого места для семейных разговоров, кроме как на бале. Она не слушала и не смотрела на Веру, что то говорившую ей про свое зеленое платье.
Наконец государь остановился подле своей последней дамы (он танцовал с тремя), музыка замолкла; озабоченный адъютант набежал на Ростовых, прося их еще куда то посторониться, хотя они стояли у стены, и с хор раздались отчетливые, осторожные и увлекательно мерные звуки вальса. Государь с улыбкой взглянул на залу. Прошла минута – никто еще не начинал. Адъютант распорядитель подошел к графине Безуховой и пригласил ее. Она улыбаясь подняла руку и положила ее, не глядя на него, на плечо адъютанта. Адъютант распорядитель, мастер своего дела, уверенно, неторопливо и мерно, крепко обняв свою даму, пустился с ней сначала глиссадом, по краю круга, на углу залы подхватил ее левую руку, повернул ее, и из за всё убыстряющихся звуков музыки слышны были только мерные щелчки шпор быстрых и ловких ног адъютанта, и через каждые три такта на повороте как бы вспыхивало развеваясь бархатное платье его дамы. Наташа смотрела на них и готова была плакать, что это не она танцует этот первый тур вальса.
Князь Андрей в своем полковничьем, белом (по кавалерии) мундире, в чулках и башмаках, оживленный и веселый, стоял в первых рядах круга, недалеко от Ростовых. Барон Фиргоф говорил с ним о завтрашнем, предполагаемом первом заседании государственного совета. Князь Андрей, как человек близкий Сперанскому и участвующий в работах законодательной комиссии, мог дать верные сведения о заседании завтрашнего дня, о котором ходили различные толки. Но он не слушал того, что ему говорил Фиргоф, и глядел то на государя, то на сбиравшихся танцовать кавалеров, не решавшихся вступить в круг.
Князь Андрей наблюдал этих робевших при государе кавалеров и дам, замиравших от желания быть приглашенными.
Пьер подошел к князю Андрею и схватил его за руку.
– Вы всегда танцуете. Тут есть моя protegee [любимица], Ростова молодая, пригласите ее, – сказал он.
– Где? – спросил Болконский. – Виноват, – сказал он, обращаясь к барону, – этот разговор мы в другом месте доведем до конца, а на бале надо танцовать. – Он вышел вперед, по направлению, которое ему указывал Пьер. Отчаянное, замирающее лицо Наташи бросилось в глаза князю Андрею. Он узнал ее, угадал ее чувство, понял, что она была начинающая, вспомнил ее разговор на окне и с веселым выражением лица подошел к графине Ростовой.
– Позвольте вас познакомить с моей дочерью, – сказала графиня, краснея.
– Я имею удовольствие быть знакомым, ежели графиня помнит меня, – сказал князь Андрей с учтивым и низким поклоном, совершенно противоречащим замечаниям Перонской о его грубости, подходя к Наташе, и занося руку, чтобы обнять ее талию еще прежде, чем он договорил приглашение на танец. Он предложил тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой.
«Давно я ждала тебя», как будто сказала эта испуганная и счастливая девочка, своей проявившейся из за готовых слез улыбкой, поднимая свою руку на плечо князя Андрея. Они были вторая пара, вошедшая в круг. Князь Андрей был одним из лучших танцоров своего времени. Наташа танцовала превосходно. Ножки ее в бальных атласных башмачках быстро, легко и независимо от нее делали свое дело, а лицо ее сияло восторгом счастия. Ее оголенные шея и руки были худы и некрасивы. В сравнении с плечами Элен, ее плечи были худы, грудь неопределенна, руки тонки; но на Элен был уже как будто лак от всех тысяч взглядов, скользивших по ее телу, а Наташа казалась девочкой, которую в первый раз оголили, и которой бы очень стыдно это было, ежели бы ее не уверили, что это так необходимо надо.
Князь Андрей любил танцовать, и желая поскорее отделаться от политических и умных разговоров, с которыми все обращались к нему, и желая поскорее разорвать этот досадный ему круг смущения, образовавшегося от присутствия государя, пошел танцовать и выбрал Наташу, потому что на нее указал ему Пьер и потому, что она первая из хорошеньких женщин попала ему на глаза; но едва он обнял этот тонкий, подвижной стан, и она зашевелилась так близко от него и улыбнулась так близко ему, вино ее прелести ударило ему в голову: он почувствовал себя ожившим и помолодевшим, когда, переводя дыханье и оставив ее, остановился и стал глядеть на танцующих.


После князя Андрея к Наташе подошел Борис, приглашая ее на танцы, подошел и тот танцор адъютант, начавший бал, и еще молодые люди, и Наташа, передавая своих излишних кавалеров Соне, счастливая и раскрасневшаяся, не переставала танцовать целый вечер. Она ничего не заметила и не видала из того, что занимало всех на этом бале. Она не только не заметила, как государь долго говорил с французским посланником, как он особенно милостиво говорил с такой то дамой, как принц такой то и такой то сделали и сказали то то, как Элен имела большой успех и удостоилась особенного внимания такого то; она не видала даже государя и заметила, что он уехал только потому, что после его отъезда бал более оживился. Один из веселых котильонов, перед ужином, князь Андрей опять танцовал с Наташей. Он напомнил ей о их первом свиданьи в отрадненской аллее и о том, как она не могла заснуть в лунную ночь, и как он невольно слышал ее. Наташа покраснела при этом напоминании и старалась оправдаться, как будто было что то стыдное в том чувстве, в котором невольно подслушал ее князь Андрей.
Князь Андрей, как все люди, выросшие в свете, любил встречать в свете то, что не имело на себе общего светского отпечатка. И такова была Наташа, с ее удивлением, радостью и робостью и даже ошибками во французском языке. Он особенно нежно и бережно обращался и говорил с нею. Сидя подле нее, разговаривая с ней о самых простых и ничтожных предметах, князь Андрей любовался на радостный блеск ее глаз и улыбки, относившейся не к говоренным речам, а к ее внутреннему счастию. В то время, как Наташу выбирали и она с улыбкой вставала и танцовала по зале, князь Андрей любовался в особенности на ее робкую грацию. В середине котильона Наташа, окончив фигуру, еще тяжело дыша, подходила к своему месту. Новый кавалер опять пригласил ее. Она устала и запыхалась, и видимо подумала отказаться, но тотчас опять весело подняла руку на плечо кавалера и улыбнулась князю Андрею.
«Я бы рада была отдохнуть и посидеть с вами, я устала; но вы видите, как меня выбирают, и я этому рада, и я счастлива, и я всех люблю, и мы с вами всё это понимаем», и еще многое и многое сказала эта улыбка. Когда кавалер оставил ее, Наташа побежала через залу, чтобы взять двух дам для фигур.
«Ежели она подойдет прежде к своей кузине, а потом к другой даме, то она будет моей женой», сказал совершенно неожиданно сам себе князь Андрей, глядя на нее. Она подошла прежде к кузине.
«Какой вздор иногда приходит в голову! подумал князь Андрей; но верно только то, что эта девушка так мила, так особенна, что она не протанцует здесь месяца и выйдет замуж… Это здесь редкость», думал он, когда Наташа, поправляя откинувшуюся у корсажа розу, усаживалась подле него.
В конце котильона старый граф подошел в своем синем фраке к танцующим. Он пригласил к себе князя Андрея и спросил у дочери, весело ли ей? Наташа не ответила и только улыбнулась такой улыбкой, которая с упреком говорила: «как можно было спрашивать об этом?»