История Лихтенштейна

Территория, которую сейчас занимает Княжество Лихтенштейн, была политически определена в 814 году с образованием провинции Нижняя Реция. Границы Лихтенштейна остаются неизменными с 1434 года, когда по реке Рейн была установлена граница между Священной Римской империей и Швейцарскими кантонами.

Античность

Римские дороги пересекали регион с севера на юг, через Альпийский перевал Шплюгенпасс (нем. Splügenpass) пересекая Альпы и выходя на краю поймы на правом берегу Рейна, который долгое время оставался незаселенным из-за периодических наводнений. Римские поселения были обнаружены в деревнях Шаанвальд (нем. Schaanwald) и Нендельн (нем. Nendeln). Позднее на севере Алеманни были увековечены остатки Римского форта Шан.

Средневековье

Часть Реции была включена в состав Франкского государства, и делилась на части в течение последующего времени. Поскольку Герцогство Швабия прекратило своё существование в 1268 году, все подданные герцогства стали вассалами имперского престола (то же самое произошло с Вестфалией, когда герцогство Саксония было разделено на несколько княжеств после подавления восстания Генриха Льва).

Средневековое графство Вадуц было образовано в 1342, как малая часть графства Верденберг династии Монфорт (нем. Grafen von Montfort). В XV веке произошли три войны, в результате которых были понесены некоторые разрушения.

Династия Лихтенштейнов, от которой Княжество берет своё название, а не наоборот, носит название от замка Лихтенштайн (нем. Schloss Lichtenstein) в Нижней Австрии, которым они владели по меньшей мере с 1140 до 13-го столетия и с 1807 года до настоящего времени. На протяжении веков династия приобретала большие участки земли преимущественно в Моравии, Нижней Австрии и Герцогстве Штирия, но все эти обширные и богатые территории были частями феодальных поместий других, более крупных феодалов, в частности, различных ветвей семьи Габсбургов, у которых многие Лихтенштейны были придворными советниками. Таким образом, не имея земель, подчиняющихся непосредственно императорскому престолу, династия Лихтенштейнов была не в состоянии соответствовать основному требованию, чтобы получить право на заседание в Рейхстаге Священной Римской империи, хотя им был присвоен ранг княжества в конце 17-го века.

Новое время

В ходе Тридцатилетней войны (1618—1648 года) в Лихтенштейн вторглись войска Австрийской империи и Швеции.

На протяжении 17-го века страна была поражена чумой и страдала от Охоты на ведьм, в результате которой более 100 человек подверглись преследованиям и были казнены.

Князь Иоганн Адам Андреас (нем. Johann Adam Andreas von Liechtenstein) купил владение Шелленберг в 1669 году и графство Вадуц в 1712 году. Он также имел обширные землевладения в Австрии, Богемии и Моравии, но эти земли не подчинялись непосредственно империи. Таким образом, князь был лишен права доступа в Совет князей, и тех привилегий, которые оно повлекло бы за собой.

23 октября 1719 года указом императора Карла IV княжество Шелленберг и графство Вадуц были объединены в княжество Лихтенштейн, первым князем которого и стал Антон Флориан фон Лихтенштейн (нем. Anton Florian von und zu Liechtenstein). В период с 1703 по 1711 год, во время Войны за испанское наследство Антон Флориан служил главным казначеем и премьер министром при дворе эрцгерцога Карла, ставшего впоследствии императором Карлом VI. За свои заслуги Антон Флориан получил титул испанского гранда.

XIX столетие

Лихтенштейн стал суверенным государством в 1806 году, после распада Священной Римской империи и последующего за ним создания Наполеоном Рейнского союза.

В 1804 году во Франции началась Эпоха империи Наполеона Бонапарта, несмотря на это Лихтенштейн сохранил свою независимость до 1815 года. После образования Германского союза (нем. Deutscher Bund) Лихтенштейн вошел в его состав, в котором и находился до распада Германского союза, произошедшего из-за поражения Австрийской империи в Австро-Прусской Войне

В 1818 году Иоганн I предоставил конституцию, но она была ограничена по своей природе. Также в 1818 году состоялся первый визит члена семьи Лихтенштейнов, принца Алоиза II. В 1848 году лихтенштейнский историк Петер Кайзер был избран представителем Лихтенштейна во Франкфуртском национальном собрании. Благодаря близости Петера Кайзера к Алоизу II Лихтенштейну удалось избежать революционных потрясений.

В 1862 году была принята новая конституция, предусматривавшая представительство населения в парламенте. В 1868 году, после распада Германского союза, Лихтенштейн распустил свою армию, состоявшую из 80 мужчин и объявил о своем постоянном нейтралитете, который почитался во время обеих мировых войн.

Лихтенштейн во время мировых войн

До конца Первой мировой войны Лихтенштейн был тесно связан с Австрией, но экономический ущерб, понесённый из-за военного конфликта, заставил страну заключить таможенный и валютный союз со Швейцарией. В 1919 г. Лихтенштейн и Швейцария подписали договор, по которому Швейцария брала на себя представление интересов Лихтенштейна на дипломатическом и консульском уровне в тех странах, где он не был представлен.

Весной 1938 года, сразу же после Аншлюса, 84-летний князь Лихтенштейна Франц I отрёкся от престола, назначив в качестве своего преемника своего 31-летнего троюродного брата Франца Иосифа II. Хотя князь Франц I утверждал, что он отрёкся от престола из-за своего возраста, утверждается, что он не хотел оставаться на престоле в то время, когда Германия поглотит Лихтенштейн.

22 июля 1929 года Франц женился в Вене на Елизавете фон Гутманн, дворянке еврейского происхождения. Местные нацисты обращали внимание на её национальность. Хотя Лихтенштейн не имел официальной нацистской партии, партия «Национальный союз» годами симпатизировала и оказывала поддержку Нацистскому движению.

Князь Франц Иосиф II стал первым князем государства, имеющим постоянную резиденцию именно в Лихтенштейне.

В течение Второй мировой войны Лихтенштейн оставался нейтральным, несмотря на то, что семейные реликвии из военной зоны были вывезены для сохранности в Лихтенштейн (и Лондон). В 1945 г. на территории княжества нашли убежище солдаты генерала Б. А. Хольмстон-Смысловского, в выдаче которых Советскому Союзу было отказано.

После войны Чехословакия и Польша активизировали возврат того, что они считали германской собственностью, заявив свои права на потомственные земли и владения династии Лихтенштейнов в Богемии, Моравии и Силезии (князья Лихтенштейна жили в Вене до Аншлюса). Экспроприации подверглись более 1,600 км² сельскохозяйственных и лесных угодий, в том числе несколько замков и дворцов семьи. Гражданам Лихтенштейна было запрещено въезжать на территорию Чехословакии во время холодной войны. Лихтенштейн предоставил политическое убежище около пяти сотням солдат из Первой русской национальной армии (военное формирование, действовавшее в составе вермахта в годы Второй мировой войны под руководством Смысловского). Это событие увековечено в Русском памятнике (памятник отмечен на всех туристических картах страны) на границе города Хинтершелленберг (англ. Hinterschellenberg). Закон о предоставлении убежища имел огромное значение для страны, поскольку страна была бедной, и испытывала большие трудности обеспечением едой и жильём такой большой группы беженцев. В конце концов, Аргентина согласилась предоставить постоянное жильё и политическое убежище беженцам.

Послевоенное время

Испытывая тяжелое финансовое положение после войны, династия Лихтенштейнов часто прибегала к продаже художественных ценностей семьи, включая, например, портрет « Джиневра Бенчи» Леонардо да Винчи, который был приобретён Национальной галерей искусств США в 1967 году. Однако в течение следующего десятилетия Лихтенштейн начал процветать после модернизации своей экономики благодаря привлечению многих компаний из-за низких налоговых ставок. Лихтенштейн становился все более значимым финансовым центром в Европе. В 1998 году принц Ханс-Адам II стал преемником своего отца на престоле. В 1996 году Россия вернула семье Лихтенштейнов архивы, тем самым окончив давний спор между двумя странами. В 1978 году Лихтенштейн стал членом Совета Европы, затем в 1990 году присоединился к Организации Объединенных Наций, в 1991 году — к Европейской ассоциации свободной торговли (ЕАСТ), и вошел в Европейскую экономическую зону (ЕЭЗ) и Всемирную торговую организацию (ВТО) в 1995 году.

Лихтенштейн в XXI веке

На референдум 16 марта 2003 года был вынесен вопрос о внесении значительных изменений в конституцию, относительно увеличения власти монарха до уровня монархов других Европейских стран. Правящий Князь Ханс-Адам II обещал покинуть страну в случае поражения на референдуме, но одержал победу, набрав 64,3 % голосов. Новая Конституция дала Князю право распускать правительство, утверждать судей и накладывать вето на законы, просто отказываясь подписывать их в течение 6 месяцев.

15 августа 2003 года Ханс-Адам II заявил, что он уйдет в отставку в течение одного года и передаст бразды правления своему сыну, Наследному Князю Лихтенштейна Алоизу.

1 июля 2007 года, правящий князь Лихтенштейна, Ханс-Адам II, и премьер-министр Лихтенштейна, Отмар Хаслер, назначили доктора Брюса С. Аллена (англ. Bruce S. Allen) и мр. Леодиса С. Метьюза (англ. Leodis C. Matthews), являющихся американцами, впервые в истории Княжества Лихтенштейн Почетными Консулами.

См. также

• Иоганн-Якоб Хебер

См. также

• [www.liechtenstein.li/en/pdf-fl-lik-geschichte-03_geschichte.pdf Полная история княжества Лихтенштейн] (англ.)(недоступная ссылка — история). liechtenstein.li. Проверено 23 октября 2014. (англ.)
• [eudocs.lib.byu.edu/index.php/History_of_Liechtenstein:_Primary_Documents История Лихтенштейна: Исходные документы] (англ.). eudocs.lib.byu.edu. Проверено 23 октября 2014.
• [www.historyofnations.net/europe/liechtenstein.html История Лихтенштейна] (англ.). historyofnations.net. Проверено 23 октября 2014.

Отрывок, характеризующий История Лихтенштейна

Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.
Пьера с другими преступниками привели на правую сторону Девичьего поля, недалеко от монастыря, к большому белому дому с огромным садом. Это был дом князя Щербатова, в котором Пьер часто прежде бывал у хозяина и в котором теперь, как он узнал из разговора солдат, стоял маршал, герцог Экмюльский.
Их подвели к крыльцу и по одному стали вводить в дом. Пьера ввели шестым. Через стеклянную галерею, сени, переднюю, знакомые Пьеру, его ввели в длинный низкий кабинет, у дверей которого стоял адъютант.
Даву сидел на конце комнаты над столом, с очками на носу. Пьер близко подошел к нему. Даву, не поднимая глаз, видимо справлялся с какой то бумагой, лежавшей перед ним. Не поднимая же глаз, он тихо спросил:
– Qui etes vous? [Кто вы такой?]
Пьер молчал оттого, что не в силах был выговорить слова. Даву для Пьера не был просто французский генерал; для Пьера Даву был известный своей жестокостью человек. Глядя на холодное лицо Даву, который, как строгий учитель, соглашался до времени иметь терпение и ждать ответа, Пьер чувствовал, что всякая секунда промедления могла стоить ему жизни; но он не знал, что сказать. Сказать то же, что он говорил на первом допросе, он не решался; открыть свое звание и положение было и опасно и стыдно. Пьер молчал. Но прежде чем Пьер успел на что нибудь решиться, Даву приподнял голову, приподнял очки на лоб, прищурил глаза и пристально посмотрел на Пьера.