История Мэна

Происхождение название «Мэн» неизвестно. По одной версии, оно связяно с французской исторической областью Мэн. По другой, оно впервые употреблялось переселенцами из Англии, жившими на островах и обозначавшими материковые земли как англ. main («англ. going to the main» — «отправиться на материк».

История до контакта с европейцами

Древнейшая культура, существовавшая на территории Мэна (примерно между 3000 и 1000 до н. э.) была создана так называемыми Людьми Красной Краски, народа, населявшего побережье и известного захоронениями, в которых использовалась красная охра. После них на территории штата существовала культура Саскуэханна, впервые использовавшая керамику.

К моменту прибытия европейцев, современный Мэн был заселён индейскими народами вабанаки, говорящими на языках алгонкинской семьи. Известные племена вабанаки — абенаки, пассамакуодди и пенобскоты.

Европейская колонизация

Первое европейское поселение на территории Мэна было основано в 1604 году французской экспедицией Самюэля де Шамплена. Французы назвали территорию Акадией. Позже в результате английской колонизации Акадия была сдвинута к северу, туда, где сейчас находятся канадские Приморские провинции. Тем не менее, в течение долгого времени французы через католических миссионеров сохраняли влияние на индейские племена на территории Мэна.

Английские колонисты, поддерживаемые Плимутской Компанией, впервые попробовали основать поселение (колония Поупхэм) на месте современного Филипсбурга, но затем оставили его.

Территория между реками Мерримак и Кеннебек впервые получила название провинции Мэн в 1622 году, когда англичане Фердинандо Горджес и Джон Мэйсон получили на неё патент. Они разделили территорию по реке Пискатака в 1629 году, в результате чего образовались провинция Нью-Гэмпшир на юге под управлением Мэйсона и Нью-Сомерсетшир (современный штат Мэн) на севере под управлением Горджеса. Остатки этого разделения сохраняются до сих пор в названии округа Сомерсет в штате Мэн. Горджес, однако, не смог колонизировать Нью-Сомерсетшир, и позже получил новый патент от Карла I, в котором снова была упомянута провинция Мэн, но уже без Нью-Гэмпшира. И вторая попытка Горджеса окончилась безрезультатно, но название «Мэн» для территории между реками Пискатака и Кеннебек сохранилось до наших дней и позже дало название штату.

Одним из первых английских исследователей побережья Мэна был Кристофер Ливетт, работавший на Горджеса. Получив королевский патент на 24 км² земли в районе современного Портленда, он построил там каменный дом и оставил в нём группу людей, а сам вернулся в Англию в 1623 году за дальнейшей финансовой поддержкой своего поселения. Само поселение получило название «Йорк», так как Ливетт родился в Йорке. Однако и это поселение прекратило своё существование, так как Ливетт никогда больше не вернулся в Мэн, а его люди покинули поселение и пропали без вести. Сам Ливетт снова пересёк Атлантику в 1630 году и встречался в Сейлеме с губернатором Массачусетской колонии Джоном Уинтропом, но умер на обратном пути.

Часть современного Мэна к востоку от реки Кеннебек была в XVII веке известна под названиями Территория Сагадахок у англичан и Акадия у французов. В 1669 году эти земли и остаток провинции Мэн были объединены, и король Карл II выдал патент на них Якову, герцогу Йоркскому. По условиям патента, вся земля от реки Святого Лаврентия до Атлантического океана теперь стала графством Корнуолл и частью Нью-Йоркской провинции. Впервые территория будущего Мэна расширялась на север до реки Сен-Круа, тем самым объединяя всё побережье будущего штата в одну административную единицу (хотя пока и фиктивную).

В 1673 году, часть территории была отделена и создан просуществовавший короткое время округ Девоншир, а остаток был потерян в ходе войны короля Филипа в 1675 году, когда абенаки уничтожили английские поселения. В 1692 году вся провинция Мэн, от реки Сен-Круа до Пискатака, была включена в Провинцию Массачусетского залива под названием «Йоркшир». Об этом событии до сих пор напиоминает название округа Йорк.

В XVII и начале XVIII веков Мэн был ареной ожесточённого соперничества Франции и Англии. После поражения французской колонии Акадия вр Франко-индейской войне, территория к востоку от реки Пенобскот попала под формальное управление провинции Новая Шотландия и, вместе с современным Нью-Брансвиком составила графство Санбери с центром на острове Кампобелло.

В конце 1700-х годов несколько участков земли в Мэне, входившем тогда в Массачусетс, были проданы с аукциона. Два участка по 4000 км², один на юго-востоке Мэна и один на западе, были куплены богатым филадельфийским банкиром Уильямом Бингемом.

Франко-индейская война

После поражения Французской колонии Акадия в Франко-индейской войне (части глобальной борьбы между Францией и Британией, так же известной как Семилетняя война), территория от восточной части Пенобскота пала под авторитетом Новой Шотландии и, вместе с Нью-Брансуиком сформировали Графство Новой Шотландии. В конце XVIII века, часть Мэна была продана в лотереи. 4000 км² — часть юго-востока штата и часть западного, были куплены банкиром из Филадельфии Уильямом Бингхамом. Эти земли стали известны как «Покупка Бингхама».

Война за независимость

В 1775, британский флот уничтожил Портленд, оккупировал Истпорт и большую часть нижнего Мэна, а в 1779, захватил Кастин. Американский флот пытался вернуть город, но был уничтожен британским. Выжившие, вместе с Полом Ревиром, скрылись в лесах. Британцы намеревались вырезать восточную часть Мэна и установить там свою провинцию «Новая Ирландия». После заключения мира, Мэн был присоединён к Массачусетсу. Но договор между США и Британскими колониями был двусмысленным. Он гарантировал, что Мэн будет полем битвы в следующей войне.

Война 1812 года

Во время войны, Мэн страдал больше, чем другие регионы Новой Англии. Британские армии и флот из близлежащей Новой Шотландии захватили и оккупировали восточное побережье от Мачиаса до Кастина. А Хампден и Бангор, были разграблены. Британские власти нарекли этот регион Новым Брунсвиком. Торговля провинции была прекращена… критическая ситуация для места, зависящего от морских путей. Претензия к «Новой Ирландии» была снижена в ходе Договора Грента, но уязвимость Мэна к зарубежным вторжениям и отсутствие защиты были важными факторами в послевоенный период.

В статусе штата

Конституция Мэна была полностью одобрена всеми 210 делегатами в октябре 1819. Впоследствии она была одобрена Конгрессом 4 марта 1820 года, как часть Миссурийского компромисса, в котором свободные штаты Севера одобрили статус Миссури как рабовладельческого штата, а Мэна, как свободного. Мэн получил статус штата 15 марта 1820, а его главой стал Уильям Кинг. Он был наёмником, кораблестроителем, офицером армии и политиком. В мае 1821 президент Джеймс Монро сделал его специальным министром по переговорам с Испанией. Уильям Уиламсон стал первым президентом Сената Мэна. Когда Кинг в 1821 ушёл в отставку, Уиламсон автоматически занял его должность и стал вторым правителем Мэна. В этом же году он занял место в 17-й Палате Представителей, где пробыл до 1823. Бенджамин Амес был первым спикером Мэнской Палаты Представителей. После отставки Уильяма Уиламсона Амес служил третьим правителем Мэна примерно месяц, до тех пор пока Дэниел Роуз занял это место. Роуз пробыл правителем лишь 4 дня, его место занял Альбион Парис, прослуживший до 3 января 1827. Меньше чем за два года в Мэне сменилось пять губернаторов.

Арустукская война

Отношения с Британскими колониями накалились к 1839, когда правитель Мэна Джон Фаирфилд, фактически объявил Британии войну, вторгшись в Нью-Брансуик. 4 полка ополчения штата были отправлены в Бангор. На этом началась так называемая Арустукская война. Но, вскоре, спор был урегулирован вмешательством правительства. Государственный секретарь Дэниел Уэбстер приступил к пропаганде, которая убедила лидеров Мэна пойти на компромисс с Британией. В 1842 границы между странами были стабилизированы после договора, в ходе которого, большинство спорных территорий перешло к Мэну, а Британии была предоставлена важная связь между Канадой и провинцией Нью-Брансуик. Во время войны в штате увеличилось производство лесозаготовки Бангор стал городом лесорубов в 1830-х. И со временем, он стал самым большим городом по лесозаготовке в мире. А территория штата расширилась в месте впадины реки Пенобскот.

Индустриализация

В XIX веке долина реки Кеннибек стала транспортиром материала для строительства лесорубки, которая строилась в 20-30-х годах. В поисках сосен, лесорубы отправлялись глубоко в леса и им приходилось перебираться через водопады. Впоследствии лес через порты перевозился по всему миру. Так как лесная индустрия нуждалась в транспортировке, судостроение стремительно развивалось в штате до начала 20 века. В начале 20-х годов из Массачусетса в Мэн начали перевозить хлопчато-текстильные мельницы. Центральным местом этой индустрии стал город Льюистон. Мельницы находились на водопадах посреди ферм, изначально в них работали девушки-фермеры, а после Гражданской войны в мельницах стали работать эмигранты. Другой важной индустрией в 19 веке была добыча гранита, сланца, кирпича и рыбы. В начале XX века в штате стремительно стало развиваться бумажное производство и в 1960-х его назвали «бумажной плантацией». Несмотря на индустриальное развитие, Мэн остаётся агрокультурным штатом и большая часть его населения проживает в деревнях

Железные дороги

Первая железная дорога штата, Калиас Бранч, была открыта в 1832 году. Она была построена с целью транспортировки лесозаготовок. Вторая ж/д дорога была открыта в 1836 и соединяла Бангор с Олдтауном. Третья дорога начала свою работу в 1842, она соединяла Бостон с Портлендом, её протяжённость — 51 миля.

Эмиграция из Мэна

Первое массовое переселение началось в 1816—1817 годах, причинами эмиграции были последствия Войны 1812-го, необычайно холодного лета и рост деревень на западе Аппалачей в Огайо.

В то время, как границы штата стали расти на запад, жители Мэна заинтересовались такими штатами, как Мичиган и Висконсин. Множество эмигрантов переселялись в Миннесоту: три мэра Миннеаполиса были из Мэна.

Во время Золотой лихорадки в штате увеличилось производство кораблей, которые перевозили золотоискателей на другой конец страны.

Отрывок, характеризующий История Мэна

Николай, с несходящей улыбкой на лице, несколько изогнувшись на кресле, сидел, близко наклоняясь над блондинкой и говоря ей мифологические комплименты.
Переменяя бойко положение ног в натянутых рейтузах, распространяя от себя запах духов и любуясь и своей дамой, и собою, и красивыми формами своих ног под натянутыми кичкирами, Николай говорил блондинке, что он хочет здесь, в Воронеже, похитить одну даму.
– Какую же?
– Прелестную, божественную. Глаза у ней (Николай посмотрел на собеседницу) голубые, рот – кораллы, белизна… – он глядел на плечи, – стан – Дианы…
Муж подошел к ним и мрачно спросил у жены, о чем она говорит.
– А! Никита Иваныч, – сказал Николай, учтиво вставая. И, как бы желая, чтобы Никита Иваныч принял участие в его шутках, он начал и ему сообщать свое намерение похитить одну блондинку.
Муж улыбался угрюмо, жена весело. Добрая губернаторша с неодобрительным видом подошла к ним.
– Анна Игнатьевна хочет тебя видеть, Nicolas, – сказала она, таким голосом выговаривая слова: Анна Игнатьевна, что Ростову сейчас стало понятно, что Анна Игнатьевна очень важная дама. – Пойдем, Nicolas. Ведь ты позволил мне так называть тебя?
– О да, ma tante. Кто же это?
– Анна Игнатьевна Мальвинцева. Она слышала о тебе от своей племянницы, как ты спас ее… Угадаешь?..
– Мало ли я их там спасал! – сказал Николай.
– Ее племянницу, княжну Болконскую. Она здесь, в Воронеже, с теткой. Ого! как покраснел! Что, или?..
– И не думал, полноте, ma tante.
– Ну хорошо, хорошо. О! какой ты!
Губернаторша подводила его к высокой и очень толстой старухе в голубом токе, только что кончившей свою карточную партию с самыми важными лицами в городе. Это была Мальвинцева, тетка княжны Марьи по матери, богатая бездетная вдова, жившая всегда в Воронеже. Она стояла, рассчитываясь за карты, когда Ростов подошел к ней. Она строго и важно прищурилась, взглянула на него и продолжала бранить генерала, выигравшего у нее.
– Очень рада, мой милый, – сказала она, протянув ему руку. – Милости прошу ко мне.
Поговорив о княжне Марье и покойнике ее отце, которого, видимо, не любила Мальвинцева, и расспросив о том, что Николай знал о князе Андрее, который тоже, видимо, не пользовался ее милостями, важная старуха отпустила его, повторив приглашение быть у нее.
Николай обещал и опять покраснел, когда откланивался Мальвинцевой. При упоминании о княжне Марье Ростов испытывал непонятное для него самого чувство застенчивости, даже страха.
Отходя от Мальвинцевой, Ростов хотел вернуться к танцам, но маленькая губернаторша положила свою пухленькую ручку на рукав Николая и, сказав, что ей нужно поговорить с ним, повела его в диванную, из которой бывшие в ней вышли тотчас же, чтобы не мешать губернаторше.
– Знаешь, mon cher, – сказала губернаторша с серьезным выражением маленького доброго лица, – вот это тебе точно партия; хочешь, я тебя сосватаю?
– Кого, ma tante? – спросил Николай.
– Княжну сосватаю. Катерина Петровна говорит, что Лили, а по моему, нет, – княжна. Хочешь? Я уверена, твоя maman благодарить будет. Право, какая девушка, прелесть! И она совсем не так дурна.
– Совсем нет, – как бы обидевшись, сказал Николай. – Я, ma tante, как следует солдату, никуда не напрашиваюсь и ни от чего не отказываюсь, – сказал Ростов прежде, чем он успел подумать о том, что он говорит.
– Так помни же: это не шутка.
– Какая шутка!
– Да, да, – как бы сама с собою говоря, сказала губернаторша. – А вот что еще, mon cher, entre autres. Vous etes trop assidu aupres de l'autre, la blonde. [мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за белокурой.] Муж уж жалок, право…
– Ах нет, мы с ним друзья, – в простоте душевной сказал Николай: ему и в голову не приходило, чтобы такое веселое для него препровождение времени могло бы быть для кого нибудь не весело.
«Что я за глупость сказал, однако, губернаторше! – вдруг за ужином вспомнилось Николаю. – Она точно сватать начнет, а Соня?..» И, прощаясь с губернаторшей, когда она, улыбаясь, еще раз сказала ему: «Ну, так помни же», – он отвел ее в сторону:
– Но вот что, по правде вам сказать, ma tante…
– Что, что, мой друг; пойдем вот тут сядем.
Николай вдруг почувствовал желание и необходимость рассказать все свои задушевные мысли (такие, которые и не рассказал бы матери, сестре, другу) этой почти чужой женщине. Николаю потом, когда он вспоминал об этом порыве ничем не вызванной, необъяснимой откровенности, которая имела, однако, для него очень важные последствия, казалось (как это и кажется всегда людям), что так, глупый стих нашел; а между тем этот порыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями, имел для него и для всей семьи огромные последствия.
– Вот что, ma tante. Maman меня давно женить хочет на богатой, но мне мысль одна эта противна, жениться из за денег.
– О да, понимаю, – сказала губернаторша.
– Но княжна Болконская, это другое дело; во первых, я вам правду скажу, она мне очень нравится, она по сердцу мне, и потом, после того как я ее встретил в таком положении, так странно, мне часто в голову приходило что это судьба. Особенно подумайте: maman давно об этом думала, но прежде мне ее не случалось встречать, как то все так случалось: не встречались. И во время, когда Наташа была невестой ее брата, ведь тогда мне бы нельзя было думать жениться на ней. Надо же, чтобы я ее встретил именно тогда, когда Наташина свадьба расстроилась, ну и потом всё… Да, вот что. Я никому не говорил этого и не скажу. А вам только.
Губернаторша пожала его благодарно за локоть.
– Вы знаете Софи, кузину? Я люблю ее, я обещал жениться и женюсь на ней… Поэтому вы видите, что про это не может быть и речи, – нескладно и краснея говорил Николай.
– Mon cher, mon cher, как же ты судишь? Да ведь у Софи ничего нет, а ты сам говорил, что дела твоего папа очень плохи. А твоя maman? Это убьет ее, раз. Потом Софи, ежели она девушка с сердцем, какая жизнь для нее будет? Мать в отчаянии, дела расстроены… Нет, mon cher, ты и Софи должны понять это.
Николай молчал. Ему приятно было слышать эти выводы.
– Все таки, ma tante, этого не может быть, – со вздохом сказал он, помолчав немного. – Да пойдет ли еще за меня княжна? и опять, она теперь в трауре. Разве можно об этом думать?
– Да разве ты думаешь, что я тебя сейчас и женю. Il y a maniere et maniere, [На все есть манера.] – сказала губернаторша.
– Какая вы сваха, ma tante… – сказал Nicolas, целуя ее пухлую ручку.


Приехав в Москву после своей встречи с Ростовым, княжна Марья нашла там своего племянника с гувернером и письмо от князя Андрея, который предписывал им их маршрут в Воронеж, к тетушке Мальвинцевой. Заботы о переезде, беспокойство о брате, устройство жизни в новом доме, новые лица, воспитание племянника – все это заглушило в душе княжны Марьи то чувство как будто искушения, которое мучило ее во время болезни и после кончины ее отца и в особенности после встречи с Ростовым. Она была печальна. Впечатление потери отца, соединявшееся в ее душе с погибелью России, теперь, после месяца, прошедшего с тех пор в условиях покойной жизни, все сильнее и сильнее чувствовалось ей. Она была тревожна: мысль об опасностях, которым подвергался ее брат – единственный близкий человек, оставшийся у нее, мучила ее беспрестанно. Она была озабочена воспитанием племянника, для которого она чувствовала себя постоянно неспособной; но в глубине души ее было согласие с самой собою, вытекавшее из сознания того, что она задавила в себе поднявшиеся было, связанные с появлением Ростова, личные мечтания и надежды.
Когда на другой день после своего вечера губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о своих планах (сделав оговорку о том, что, хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, все таки можно свести молодых людей, дать им узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, – княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
В те два дня, которые прошли со времени этого известия и до посещения Ростова, княжна Марья не переставая думала о том, как ей должно держать себя в отношении Ростова. То она решала, что она не выйдет в гостиную, когда он приедет к тетке, что ей, в ее глубоком трауре, неприлично принимать гостей; то она думала, что это будет грубо после того, что он сделал для нее; то ей приходило в голову, что ее тетка и губернаторша имеют какие то виды на нее и Ростова (их взгляды и слова иногда, казалось, подтверждали это предположение); то она говорила себе, что только она с своей порочностью могла думать это про них: не могли они не помнить, что в ее положении, когда еще она не сняла плерезы, такое сватовство было бы оскорбительно и ей, и памяти ее отца. Предполагая, что она выйдет к нему, княжна Марья придумывала те слова, которые он скажет ей и которые она скажет ему; и то слова эти казались ей незаслуженно холодными, то имеющими слишком большое значение. Больше же всего она при свидании с ним боялась за смущение, которое, она чувствовала, должно было овладеть ею и выдать ее, как скоро она его увидит.
Но когда, в воскресенье после обедни, лакей доложил в гостиной, что приехал граф Ростов, княжна не выказала смущения; только легкий румянец выступил ей на щеки, и глаза осветились новым, лучистым светом.
– Вы его видели, тетушка? – сказала княжна Марья спокойным голосом, сама не зная, как это она могла быть так наружно спокойна и естественна.
Когда Ростов вошел в комнату, княжна опустила на мгновенье голову, как бы предоставляя время гостю поздороваться с теткой, и потом, в самое то время, как Николай обратился к ней, она подняла голову и блестящими глазами встретила его взгляд. Полным достоинства и грации движением она с радостной улыбкой приподнялась, протянула ему свою тонкую, нежную руку и заговорила голосом, в котором в первый раз звучали новые, женские грудные звуки. M lle Bourienne, бывшая в гостиной, с недоумевающим удивлением смотрела на княжну Марью. Самая искусная кокетка, она сама не могла бы лучше маневрировать при встрече с человеком, которому надо было понравиться.
«Или ей черное так к лицу, или действительно она так похорошела, и я не заметила. И главное – этот такт и грация!» – думала m lle Bourienne.
Ежели бы княжна Марья в состоянии была думать в эту минуту, она еще более, чем m lle Bourienne, удивилась бы перемене, происшедшей в ней. С той минуты как она увидала это милое, любимое лицо, какая то новая сила жизни овладела ею и заставляла ее, помимо ее воли, говорить и действовать. Лицо ее, с того времени как вошел Ростов, вдруг преобразилось. Как вдруг с неожиданной поражающей красотой выступает на стенках расписного и резного фонаря та сложная искусная художественная работа, казавшаяся прежде грубою, темною и бессмысленною, когда зажигается свет внутри: так вдруг преобразилось лицо княжны Марьи. В первый раз вся та чистая духовная внутренняя работа, которою она жила до сих пор, выступила наружу. Вся ее внутренняя, недовольная собой работа, ее страдания, стремление к добру, покорность, любовь, самопожертвование – все это светилось теперь в этих лучистых глазах, в тонкой улыбке, в каждой черте ее нежного лица.