История Новосибирской области

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Территория Новосибирской области, в силу своего расположения на границе двух природных зон и историко-культурных регионов — сибирской тайги и Евразийской степи, на протяжении тысячелетий играла роль буферной зоны или пограничья разных народов. С древности здесь происходило смешение и взаимовлияние лесных и степных культур — древних угро-самодийцев и древних иранцев, затем в Средние века самодийцев, угров, тюрок и монголов, в Новое время — тюрок и славян. Территория области с XIII века входила в сферу влияния Монгольской империи, после распада которой находилась в составе Золотой Орды, а затем сразу двух раннефеодальных государственных образований тюркских племён — Сибирского ханства и так называемой Телеутской землицы. С XVIII века вся современная территория области входит в состав Российского государства. В Российской империи с XIX века — часть Томской губернии. В современных границах область существует с 1944 года, находилась в составе РСФСР. После провозглашения независимости Казахстана область вновь стала пограничной — её юго-западная граница является также государственной границей Российской Федерации.





Доисторический период

В Новосибирской области, по сравнению с её ближайшим окружением (например, с Горным Алтаем, Кузнецкой котловиной), человек появился относительно поздно — в конце эпохи палеолита. Стоянки эпохи верхнего палеолита, обнаруженные в Барабинской низменности (Волчья грива, Венгерово) и в отрогах Салаирского кряжа, свидетельствуют о расселении людей на данной территории в финальном плейстоцене (1612 тыс. лет назад). Наиболее типичными представителями фауны Западно-Сибирской равнины являлись в то время мамонт, северный олень, медведь, бизон и шерстистый носорог. Все эти животные были промысловыми видами для населения региона, их мясо использовалось в пищу, а шкуры и кости для хозяйственных целей.[1]

Эпоха палеолита на юге Западно-Сибирской равнины сменилась эпохой мезолита в X-VIII тысячелетии до н. э. Ледниковый период завершился, и климатические условия стали сходны с современными. Исчезли мамонты и другие представители «мамонтовой фауны». Начался новый этап хозяйственного освоения региона. Человек широко использовал лук и стрелы, при помощи которых охотился на быстро передвигающихся животных. Основной его добычи стали олени и лоси. Выросло значение рыболовства. Продолжалось прибытие новых переселенцев с юга и запада.

Неолит Западной Сибири охватывает период с VI по начало III тысячелетия до н. э. Ана­лиз материалов показывает, что в период развитого неолита племена Приобья входили в единую с населением Южного и Среднего Зауралья культурно-историческую общность. Вероятнее всего, это были предки самодийских и угорских племён, граничившие на западе с предками финских племён Восточной Европы, а на юге — с древними индоевропейскими (ираноязычными) племенами Центральной Азии, известными как скифы/саки и массагеты.[2] В конце неолитной эпохи происходит распад угорской общнос­ти, занимавшей огромные пространства Западной Сибири, на ряд своеобразных по облику культур. В восточной части Барабы и Верхнем Приобье выделяется верхнеобская неолитическая культура, памятники которой (самые известные из них обнаружены рядом с селом Завьялово)[3] представляют собой поселения и могильники. При раскопках могильников и поселений выявлено значительное количество каменного инвентаря местного производства: ножевидные пластины и скребки, топоры, свёрла, проколки и т. д. Среди материалов этой культуры известны также каменные фигурки медведя, рыбы, костяные фигурки лосей.[4] Для людей, захороненных в могильниках верхнеобской неолитической культуры, как и вообще для населения лесостепной полосы Западно-Сибирской равнины, характерен смешанный антропологический состав: прослеживаются черты северных палеомонголоидов и палеоевропеоидов евразийских степей.

На территории Новосибирской области обнаружены также неолитические погребения, идентифицированные как принадлежащие к кузнецко-алтайской культуре, например, могильник под селом Ордынское.

Хозяйство указанных неолитических культур было присваивающим. Большую роль играла охота на лося, оленя, зайца, пушных зверей и водоплавающую птицу. Их костные остатки обнаружены на поселениях с берегов Оби и её притоков. Охотились с луком и стрелами, а возможно, и при помощи различных ловушек. Одним из основных занятий было рыболовство, чему способствовало наличие озёр (в том числе проточных), рек и стариц, весьма богатых рыбой. Рыбу ловили сетями, ставили «запоры», хорошо были известны гарпуны. В конце эпохи неолита появились рыболовные крючки. Многочисленные находки отщепов на неолитических памятниках являются свидетельством того, что орудия из камня изготовлялись местными мастерами. Как и в эпоху мезолита, они были выполнены из низкокачественного кварцита. Встречаются и изделия из более качественных пород: кремня, яшмы, хрусталя и др. Их получали из Восточного Казахстана или с отрогов Алтая. Население кузнецко-алтайской культуры, жившее в непосредственной близости с Северным Алтаем, более свободно могло изготовлять крупные орудия. Происходило дальнейшее усовершенствование техники обработки камня, появились новые орудия, приспособленные для работы по дереву. Стал применяться первый искусственный материал — керамика.

С III тысячелетия до н. э. в лесостепной зоне Западно-Сибирской равнины началась эпоха другого искусственного материала — бронзы, продолжавшаяся по первые века I тысячелетия до н. э.

Усть-тартасская культура ранней бронзы (Сопка-2/3, Сопка-2/ЗА) датируется IV — первой половины III тыс. до н. э.[5]

С конца III — начала II тысячелетия до н. э. происходит окончательный переход к производящей системе экономики — скотоводству и земледелию. В закрытых лесных районах Приобья эти процессы шли медленнее. В первой трети II тысячелетия до н. э. на юге таежной зоны складывается самусьская культура. Самусьская культура была распространена в Верхнем Приобье с XVI — XV по XIII — XII вв. до н. э. К ярким, самобытным культу­рам эпохи бронзы со своеобразным керамическим комплексом относится крохалёвская культура.

Во второй половине II тысячелетия до н. э. с запада на восток по степным и лесостепным коридорам в Западную Сибирь проникают европеоидные скотоводческие племена андроновской культурно-исторической общности — предположительно, носители индоиранских языков. Они вступают в контакт с местными лесостепными племенами кротовской культуры и постепенно их ассимилируют, складывается особый культурный феномен самусьско-сейминской металлургической провинции. В X-VIII вв. до нашей эры в результате синтеза пришлой андроновской и группы местных культур эпохи бронзы складывается культурное образование, получившее название ирменской культуры, ареал которой охватывает территорию от Иртыша до Минусинской котловины. Антропологический материал, по В. А. Дремову, позволяет отнести носителей ирменской культуры к европеоидном типу. Они сложились на андроновской базе, но в их формировании приняло участие население, имевшее в своем составе ощутимую монголоидную примесь. Ведущую роль в хозяйстве этих людей играло скотоводство. Разводили крупный и мелкий рогатый скот, лошадей. Характерной чертой скотоводства ирменцев являлось домашнее содержание скота зимой. Для зимнего потребления резали значительную часть скота, оставляя необходимое для воспроизводства количество особей. Оставшиеся животные зимовали в домах. Пребывание животных под одной крышей с людьми давало дополнительное тепло и экономило силы на заготовку топлива.

В хозяйстве ирменцев большое значение имело также земледелие. Об этом говорят отпечатки зерен пшеницы и сорных растений на поверхности глиняных сосудов, а также находки не только многочисленных обломков зернотерок, но и вращающихся жерновов, которые обычно появляются лишь при достаточно высоком уровне земледелия. Некоторые ученые даже предполагают возможность существования пашенного земледелия.

Охота и рыбная ловля имели подсобное значение. Судя по пряслицам, занимались ирменцы и ткачеством. Развито было бронзолитейное производство, о чём свидетельствуют многочисленные бронзовые изделия и следы бронзы на стенках сосудов. При помощи бронзовых ножей обрабатывали кость, дерево и рог, изготавливая из них различные предметы.

Переходный период от бронзового века к железному веку на территории Новосибирской области в среднем падает на конец VIII — начало VI в. до н. э. По своему содержанию это время было для Западной Сибири продолжением бронзового века, но к югу и западу от неё уже начался железный век, складывался новый скифо-сибирский мир. В западносибирском археологическом материале данной эпохи начинают встречаются привозные предметы этого мира: типичные «скифские» бронзовые наконечники стрел, обломки бронзовых котлов и другие артефакты. Важным археологическим памятником этого переходного периода является городище Чича-1.

Памятники раннего железного века представлены на территории Новосибирской области материалами лесной кулайской, кижировской и лесостепной большереченской культур. Кулайская культура просуществовала до IV в. нашей эры, вплоть до периода раннего средневековья, которое представлено памятниками верхнеобской культуры V-IX вв. Её связывают с представителями угро-самодийских популяций. С X века и вплоть до монгольских походов на территории Приобья распространяется сросткинская культура, которая сложилась в результате смешения автохтонного угро-самодийского и пришлого тюркоязычного, кимако-кипчакского населения приалтайских степей и Верхнего Прииртышья. На заключительном этапе существования сросткинской культуры влияние тюркского субстрата ещё более усиливается. Отдельные следы носителей этого культурного объединения обнаруживаются глубоко в южном предтаежье, где они сыграли свою роль в дальнейшей тюркизации аборигенов угорских и самодийских популяций, и в процессе формирования сибирских татар.[6]

Средние века и Новое время

Традиционно в археологии Западной Сибири принято считать, что вслед за ранним железным веком в этом регионе следует эпоха средневековья, называемая так условно, по аналогии с европейской историографией. В этот период в жизни населения территории современной Новосибирской области исключительную роль играли тюркоязычные народы. Появление тюркоязычных племен в лесостепной и южнотаёжной зонах Западно-Сибирской равнины было следствием сложных политических коллизий, происходивших в ранних государствах Южной Сибири. Образование различных империй кочевников во главе с ханами (каганами) — Тюркский и Восточно-Тюркский, Уйгурский, Кыргызский каганаты) — отразилось и на исторических судьбах населения более северных территорий.

Говорить о непосредственном проникновении в западносибирскую лесостепь значительных групп тюркоязычного населения можно, видимо, начиная с VIII в. Именно тюркизация региона, по данным этнографов, и привела к появлению тех этнических групп, с которыми столкнулись русские, появившись на территории Барабинской степи и Верхнего Приобья, а именно чатских и барабинских татар.

Согласно «Сокровенному сказанию монголов», в 1207 году Чингисхан отправил своего старшего сына Джучи во главе войска на земли, расположенные к западу от Байкала, чтобы он покорил племена, живущие в тех лесах. Племена, не вступив в бой, признали господство монгольского хана. В итоге власть монголов признали все тюркоязычные племена Южной Сибири, в том числе кочевники теле, контролировавшие степную и лесостепную зону к северу от Монголии и Алтая.

В XIII — XV веках земли Новосибирской области были восточной окраиной Золотой Орды, а позднее, до конца XVI века — Сибирского ханства. Барабинские татары — подданные сибирских ханов — проживали на территории современных северо-западных районов Новосибирской области, севернее бассейна озера Чаны, по рекам Омь, Тартас и Тара. По Оби выше впадения в неё Ини находились земли чатских татар — ныне ассимилированной татарами и русскими этнической группы. До сих пор существуют поселения, в которых, предположительно, проживают потомки чатских татар — деревни Юрт-Ора и Юрт-Акбалык Колыванского района.[7] Кроме того, сохранились сведения о существовании укреплённого поселения чатских татар в центральной части современного Новосибирска (Чёртово городище). Правобережные территории современной Новосибирской области (к востоку от Оби), а также южные (относящиеся к Кулундинской степи) в то время находились под властью племенных объединений воинственных сибирских кочевников — телеутов (Телеутская землица).

Существуют разные подходы к определению возраста ныне существующих поселений на территории Новосибирской области. Согласно исторической справке, приведённой на официальном сайте Филошенковского сельсовета, этот населённый пункт был основан татарами под названием Арынцасс, и лишь после появления там русских переселенцев получил новое название по имени первого русского жителя Филохи.[8]

Однако традиционная историческая наука утверждает, что упоминание столь ранних дат может быть лишь следствием записи истории сёл со слов старожилов. Объективные же данные свидетельствуют о том, что даже после Ирменского сражения 1598 года, когда в политической истории самостоятельного Сибирского ханства была поставлена точка, барабинские и чатские татары продолжали страдать от постоянных набегов ойратов и телеутов. Русские поселения также оказывались под этой угрозой, поэтому колонисты предпочитали селиться севернее, в районе Томска. Таким образом, несмотря на относительно благоприятные, по сибирским меркам, климатические условия, территория Новосибирской области стала заселяться русскими лишь к середине XVII века. Около 1644 года на реке Бердь образуется село Маслянино. В 1695 году боярским сыном Алексеем Кругликом была основана заимка — впоследствии она стала деревней Кругликово, существующей до сих пор в Болотнинском районе. Вскоре после этого возникло ещё несколько деревень — Пашкова, Красулина, Гутова, Морозова (в районе Бердска). В конце XVII века на территории области появляются первые военные укрепления — остроги: Уртамский и Умревинский, вблизи которых начинают оседать переселенцы из европейской части России. На берегах рек Ояш, Чаус и Иня стали возникать русские деревни. Около 1710 года была основана деревня Кривощёковская — первое русское поселение на территории современного Новосибирска.

В начале XVIII века были построены Чаусский и Бердский остроги, обеспечивавшие безопасность в окружающей местности. По мере уменьшения риска военных набегов кочевников число переселенцев возрастало, причём многие мигранты не имели официального разрешения на смену места жительства и в той или иной степени преследовались властями. В 1722 году была возведена Сибирская линия крепостей вдоль реки Иртыш. В неё входили Усть-Тартасское, Каинское и Убинское укрепления. В первой половине XVIII века началось заселение юго-восточной части Барабы и северной части Кулунды. Впрочем, строящиеся хутора и деревни были очень маленькими и, как правило, состояли всего из нескольких дворов. Основными занятиями населения на территории нынешней Новосибирской области были хлебопашество, рыбная ловля, охота и извоз. В начале XVIII века известный уральский промышленник Акинфий Демидов построил два медеплавильных завода — Колыванский и Барнаульский. Другие заводы по выплавке меди и серебра были построены на реках Касмале, Нижнем Сузуне, Алее, Большой Талмовой. Крупнейшее предприятие — Сузунский медеплавильный завод — возникло в 1764—1765 годах, а с 1766 года начал действовать Сузунский монетный двор, чеканивший медные монеты с примесью серебра.[9]

В 1893 году в связи со строительством Транссибирской магистрали и железнодорожного моста через Обь появился Александровский посёлок (с 1895 года — Новониколаевский). Благодаря удобному географическому расположению, обусловленному пересечением Транссиба, судоходной реки Оби и транспортных путей, связывающих Сибирь с европейской частью Российской империи, быстро возрастало его торгово-экономическое значение. В 1909 году Новониколаевск получил статус города, а в 1925 был переименован в Новосибирск.

Современность

До 1921 года территория Новосибирской области входила в состав Томской губернии, с 1921 по 1925 — Новониколаевской губернии, с 1925 по 1930 — Сибирского края и с 1930 по 1937 — Западно-Сибирского края. 28 сентября 1937 года Постановлением ЦИК СССР Западно-Сибирский край был разделён на Новосибирскую область и Алтайский край. Эта дата считается официальным днём образования области. 15 января 1938 года Верховный Совет СССР утвердил создание Алтайского края и Новосибирской области[10]. На 1937 год в состав области входило 36 районов, в том числе территории нынешней Томской и Кемеровской областей. В 1943 году из состава Новосибирской области была выделена Кемеровская, в 1944 — Томская область.

23 октября 1956 года за выдающиеся достижения трудящихся Новосибирской области в деле увеличения производства зерна и сдачи государству в 1956 году 100 миллионов пудов хлеба Новосибирская область была награждена орденом Ленина. Вторым орденом Ленина область была награждена в 1970 году.

Напишите отзыв о статье "История Новосибирской области"

Примечания

  1. Троицкая Т.Н., Новиков А.В. Археология Западно-Сибирской равнины. — Новосибирск: НГПУ, 2004. — С. 13. — 136 с.
  2. История Сибири c древнейших времён до наших дней (том I). — Ленинград: Наука, 1968. — С. 104. — 452 с.
  3. [museum.mmc.nsu.ru/?int=VIEW&el=2129&templ=NEW_INTERFACE_REFERENCE Верхнеобская неолитическая культура]. Археологические культуры Сибири. Мультимедиа центр НГУ.
  4. [lektsii.net/2-51891.html Неолит Сибири]. Информационный портал «Лекции.Нет».
  5. Молодин В. И. Усть-тартасская культура // Проблемы историко-культурного развития древних и традиционных обществ Западной Сибири и сопредельных тер¬риторий: материалы XIII Западно-Сибирской археолого-зтнографической конференции. Томск: Изд-во ТГУ, 2005. — С. 180—184.
  6. [russiasib.ru/novosibirskaya-oblast/#i-11 Новосибирская область]. Энциклопедия Сибири.
  7. Наталья Пугаева [sib.fm/stories/2012/10/29/dom-beloj-ryby Дом белой рыбы] (рус.) // Сиб.фм : интернет-издание. — 2012. — 29 октября.
  8. [filoshenka.vengerovo.ru/ Историческая справка]. Филошенский сельсовет Венгеровского района Новосибирской области. Филошенский сельсовет Венгеровского района Новосибирской области (21.05.2013 г.).
  9. Миненко Н. А. По старому Московскому тракту. Новосибирск: Новосибирское книжное издательство, 1990.
  10. s:Закон СССР от 15.01.1938 об изменении и дополнении ст.ст. 22, 23, 26, 28, 29, 49, 77, 70, 78 и 83 Конституции (Основного Закона) СССР


Отрывок, характеризующий История Новосибирской области


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.