История Псковской области

Псковщина в древности

Территория Псковской области является одной из самых ранне заселённых славянами территорий в России. Первое упоминание Пскова датируется 903 годом («Повесть временных лет», Лаврентьевская летопись), а Изборска — 862 годом («Повесть временных лет»). Летописец «Повести временных лет» впервые сообщает о Пскове в контексте биографии великой княгини Ольги, упоминая факт приведения князю Игорю «жены от Пьскова (Плескова) именем Ольгу». Изборск, находящийся в 30 км к западу от Пскова, впервые упоминается в «ПВЛ» в рамках рассказа о призвании на княжение на Русь трёх варяжских братьев, из которых, по легенде, «старейший Рюрик седе в Новегороде, а другой Синеус, на Беле-озере, а третий Изборьсте, Трувор».

Археологические данные увеличивают возраст Пскова до 2000 или даже более лет: на данной территории поселения существовали на рубеже эр. Территория Псковщины была заселена сперва балтскими и финно-угорскими племенами. Первые славяне — псковские кривичи — появились здесь около VI века н. э., сформировав культуру псковских длинных курганов (V—X вв.).

В X — начале XII веков Псковщина входила в состав Древнерусского государства. А с XII века — в состав Новгородской земли. Освоению края способствовала сеть речной системы Псково-Чудского водоема, соединённая с Варяжским (Балтийским) морем, за выход к которому восточные славяне боролись с норманнами (скандинавами, часто связанных с «варягами»), чудью (эстами и ливами).

До XII века Псков признавал главенство киевского князя. Возвышение Новгорода, представлявшего политику Киева на Северо-Западе и бывшего вторым центром страны, привело к включению Пскова в Новгородскую землю. С XII века Псков находился в компетенции новгородского архиепископа и князя — войскового предводителя, делившего с посадниками исполнительную и судебную власть. Псковские посадники назначались из Новгорода, а Вече новгородское — законодательный орган — фактически диктовало решения веча псковского. Псковичи, имея ресурсы для жизнеобеспечения и этнографически отличаясь от словен ильменских (новгородцев), стремились к самостоятельности. Так, в 1036 году псковский князь Судислав был арестован Ярославом Мудрым за неподчинение и заточён в тюрьму.

Ослабление роли Киева усилило центробежные тенденции в Пскове. В 1136 году новгородская оппозиция лишила власти внука Владимира Мономаха, Всеволода Мстиславовича. Арест и последующая смерть князя псковского, готовившего захват новгородского стола, предотвратила междоусобный вооружённый конфликт.

Жители Псковской земли всегда участвовали в совместной обороне русских рубежей. 5 апреля 1242 произошло Ледовое побоище с участием владимирцев, новгородцев, псковитян и суздальцев, совместно разгромившие немецкие рыцарские войска. В 1268 году в Раковорской битве с участием новгородцев, псковитян, суздальцев и тверичей полк князя Довмонта разбил немецко-рыцарские войска и преследовал их до Балтийского моря.

При князе Довмонте (1266—1299), в крещении — Тимофее, самостоятельность Пскова начала приобретать фактический характер.

Псковская вечевая республика

Официально Псков отделился от Новгорода в ходе борьбы между Москвой и Тверью за великое княжение. В 1327 году великий князь Александр Михайлович Тверской после антитатарского восстания сбежал в Псков. Великое княжение монгольский хан передал Ивану I Калите. Псковичи же не выдали князя Александра-беглеца в Орду. 1,5 года он укрывался в Литве, держа связь с Псковом. Калита не осуждал действия Пскова, но сдерживал их через новгородского владыку и московского митрополита. В 1337 году монгольский хан, по совету Калиты, перевел Александра в Тверь и в 1339 года он был казнён без сопротивления Пскова и Литвы. Москва победила Тверь, усилив влияние в Новгороде и в Пскове. Более Новгород не посягал на вольности Пскова.

В 1348 году Новгород по Болотовскому договору вынужден был признать независимость Пскова, который стал столицей Псковской Вечевой республики (включая города и крепости, с севера на юг: Нарва, Гдов, Кобылье, Псков, Изборск, Остров, Володимерец, Врев, Выбор, Воронич, Вышгородок, Велье, Красный Городец, Коложе и Опочка и др.). Великие Луки и Порхов продолжали оставаться в составе Новгородской республики. По отложении от Новгорода, Псков формально признает верховенство великого московского князя и соглашается избирать на псковское княжение лиц, угодных великому князю. С 1399 года эти псковские князья стали формально называются наместниками московского князя. При Василии II (1425—1462) Москва добивается права назначать псковских наместников по своему усмотрению, которые приносят присягу как Пскову, так и великому князю, но Псков сохранял право избирать и утверждать этого наместника. При Иване III (1462—1505) псковичи вынуждены были отказаться от права смещать назначенных к ним князей.

В составе Русского государства и Российской империи

При Василии III (1505—1533), в 1510 году, Псковская республика была ликвидирована, а его территория была присоединена к Великому княжеству Московскому (Русского государства). Символ псковской независимости — вечевой колокол — был снят и увезён в Москву.

Псков стал западным форпостом на пути в Москву, а его пригороды Воронич, Остров, Опочка, Врев, Выбор, Велье и другие стали линиями обороны, призванными защищать рубежи русских земель. Это были крепости, на которые приходились первые удары врага.

С 27 августа 1581 по 4 февраля 1582 гг. Псков выстоял в героической осаде от войск польского короля Стефана Батория.

Поражение армии Речи Посполитой под Псковом помогло России вернуть Великие Луки, Изборск и другие захваченные города и окончить Ливонскую войну (1558—1583 гг.) в прежних границах.

В начале XVII века в период смуты (и после) часть территории Русского царства, в том числе и Псковщины, были оккупированы Швецией (см. Русско-шведская война (1614—1617) и Польшей. К 1615 году Шведы держали Гдов, Плюссы, Порхова. С 30 июля по 17 октября 1615 года Псков был осаждён войсками шведского короля Густава II Адольфа. Речь Посполита по условиям Деулинского перемирия 1618 года получала Смоленщину, а также псковские города Себеж и Невель. Последние уже контролировались Польшей с 1579 года с перерывами и были окончательно возвращены России лишь по результатам Первого раздела Речи Посполитой в 1772 году.

С началом Северной войны в 1700 году Псковщина вновь стала играть роль одного из очагов военных событий. Петр I придавал особое значение перестройке оборонительных сооружений Пскова, считая вполне вероятным наступление шведских войск в этом направлении, и отсюда началось наступление русских войск в Прибалтику. По итогам войны (Ништадтский мир 1721 года) Россия получила в том числе приграничные с Псковщиной территории бывшей Ливонии (Эстляндия, Лифляндия и др.), после чего Псков утратил своё значение оборонительного и торгового центра на северо-западе страны, передав свои функции новой столице России — Санкт-Петербургу — и прибалтийским портам (Ревель, Рига).

Во время Отечественной войны 1812 года патриотически настроенные псковичи собрали в фонд ополчения 14 миллионов рублей. Кроме того, город и губерния снабжали действующую армию продовольствием и фуражём.

История административного статуса

В 1510—1708 гг. в составе Великого княжества Московского существовал Псковский уезд, который в 1708—1710 гг. на основании Указа Петра I был включён в состав образованной Ингерманландской губернии (Санкт-Петербургской губернии).

Созданные в России губернии были обширны по своей территории, губернские канцелярии не справлялись с управлением и в 1719 году введена промежуточная административно-территориальная единица между уездом и губернией — провинция. В составе Санкт-Петербургской губернии была образована Псковская провинция (включая Гдов, Псков, Остров, Опочку, Ржеву Пустую, Дерпт, Нарву), а также Великолукская (Великие Луки, Торопец) и Новгородская (включая Порхов, Плюсо) провинции, а затем с 1727 года они были переданы в состав вновь образованной Новгородской губернии. Дерпт и Нарва в 1727 году были переданы в состав Рижской и Ревельской губерний соответственно. Себеж и Невель тогда (с 1618 года вплоть до 1772 года) входили в состав Речи Посполитой.

В 1772 году по Указу Екатерины II была создана Псковская губерния. До 1776 года она была в составе 5 провинций: Великолукской (центр Великие Луки), Двинской (Динабург), Полоцкой (Полоцк), Витебской (Витебск), Псковской (Псков), причём губернским центром была Опочка. Затем, до 1777 года, по Указу Екатерины II — в составе 2 провинций: Великолукской и Псковской. Губернский центр тогда был перенесён в город Псков.

В 1777 году было образовано Псковское наместничество в составе 10 уездов: Псковский, Островский, Опочецкий, Новоржевский, Великолукский, Торопецкий, Холмский, Порховский, Лужский, Гдовский. В 1781 году утвержден герб Псковского наместничества и г. Пскова. В созданное тогда же, в 1777 году, Полоцкое наместничество вошли города Себеж и Невель.

Затем, в 1796 году, Указом Павла I, Псковская губерния была утверждена вновь, изначально включая 6 уездов: Великолукский, Опочецкий, Островский, Порховский, Псковский и Торопецкий. В 1802 году были восстановлены в составе губернии ранее упразднённые Новоржевский и Холмский уезды. 8 уездов губерния включала вплоть до 1924 года. Себежский и Невельский уезды с 1796 до 1924 гг. входили в состав Витебской губернии.

24 марта 1924 года по декрету ВЦИК Велижский (центр Велиж (включая современные Усвяты), Невельский (центр Невель) и Себежский (центр Себеж) уезды Витебской губернии Белорусской ССР были переданы в состав Псковской губернии. Таким образом, к этому времени (в 1924-1926 гг.) в составе губернии — 11 уездов.

В 1927 году губернии, уезды, волости как административно-территориальные единицы были упразднены и введены новые — укрупнённые области, а также округа, районы. Так, территория Псковской губернии была включена постановлением Президиума ВЦИК от 1 августа 1927 год в Ленинградскую область в составе Псковского и Великолукского округов. Постановлением ЦИК и СНК СССР от 23 июля 1930 года округа были упразднены.

Великолукский округ (включая города Великие Луки, Себеж, Невель) в 1929 году был передан в состав Западной области с центром в Смоленске, а затем, Постановлением Президиума ВЦИК от 29 января 1935 года, территория бывшего Великолукского округа вошла в состав Калининской области (включая также города Опочка, Новоржев) с центром в Калинине. В 1935—1940 гг. вновь существовали пограничные округа: Псковский в составе Ленинградской области и Великолукский в составе Калининской области. Постановлением Президиума ВЦИК от 11 мая 1937 года из части территории Великолукского округа был выделен Опочецкий пограничный округ, упразднённый решением Президиума Верховного Совета РСФСР 5 февраля 1941 года в пользу Калининской области.

Псковская область была образована 23 августа 1944 года Указом Президиума Верховного Совета СССР после выделения из состава Ленинградской области одновременно с образованием 22 августа 1944 года Великолукской области, выделенной из состава Калининской области (ныне Тверской области).

Указом Президиума Верховного Совета РСФСР от 2 октября 1957 года Великолукская область была упразднена и частично включена в состав Псковской области. Восточная часть упразднённой Великолукской области (Бельский, Жарковский, Ильинский, Ленинский, Нелидовский, Октябрьский, Пеновский, Серёжинский и Торопецкий районы) вошла в состав Калининской (ныне — Тверской) области. 29 июля 1958 года Плоскошский район перечислен из Псковской области в состав Калининской области, а Холмский район — в состав Новгородской области. Таким образом, современные границы Псковской области были окончательно сформированы 29 июля 1958 года.

См. также: История административного деления Псковской области

ХХ — нач. ХХI вв

Ввиду близости Пскова и Псковской губернии к столице Российской империи и к фронту в Первой мировой войне Псковщина подверглась влиянию и стала территорией распространения революционных событий начала XX века. Промышленных центров не было, а значит число рабочих сил здесь было невелико. Однако располагались крупные по численности армейские гарнизоны, солдаты которых активно подвергались влиянию революционеров и участвовали в создании в губернии Советов солдатских и рабочих депутатов после февраля 1917 года. Основную роль в развитии революционных процессов в губернии сыграли засланные из Санкт-Петербурга (а также из Германии через фронт из Прибалтики) революционеры.

2 марта 1917 года именно во Пскове был вынужден подписать отречение от престола последний российский император Николай II.

После Октябрьского переворота к началу 1918 года территория губернии уже контролировалась революционными Советами и их сторонниками. Постепенно ликвидировались прежние органы власти (городские думы и управы, губернское собрание, губернская канцелярия и др.), арестовывались их руководители и деятели.

В период с конца февраля по конец ноября 1918 года Псков и западная часть губернии была оккупирована немецкими кайзеровскими войсками. Временно административный центр Псковской губернии и Псковский совет были эвакуированы в Великие Луки.

В период оккупации Пскова немецкая власть с целью контроля над местным населением воссоздала старые органы местной власти, в том числе Псковскую городскую думу, и возобновила их печатные издания с целью пропаганды.

С территории Прибалтики (наряду с частью Псковщины) пыталась проводить наступление на Петроград в 1919 году белогвардейская Северо-Западная армия Юденича (затем там же и британцами разоружённая). В результате неудачных попыток Красной Армии вторгнуться в Эстонию и Латвию с целью подавить и недопустить контрреволюцию из соседних с Петроградом регионов (будущих прибалтийских стран), РСФСР вынуждена была подписать Тартуский договор 2 февраля 1920 года с Эстонией и Рижский договор 11 августа 1920 года с Латвией, по которым новые государства получали Печоры (а также Принарвье с Ивангородом) (в пользу Эстонии) и Пыталово с окрестностями (в пользу Латвии) из состава Псковской и Петроградской губерний. Лишь в 1945 году все они были возвращены в состав РСФСР, в том числе Печоры и Пыталово — в состав Псковской области.

В годы Великой Отечественной войны, большая часть Псковщины была оккупирована немецко-фашистскими войсками (в 1941—1944 годах) или находилась в полосе партизанской борьбы: здесь были организованы и действовали целые партизанские отряды и бригады партизанских краёв, в том числе Ленинградский и Калининский партизанские края (по названиям областей, в состав которых тогда входила территория современной Псковской области). На северной части территории Псковщины действовала 2-я Ленинградская партизанская бригада (во главе с Героем СССР Николаем Васильевым) в составе 10 отрядов к концу 1941 года численностью около 1000 человек, которая работала вдоль железных дорог в районах Дно, Порхова и посёлков Дедовичи и Бежаницы, затем с весны 1943 года — в районах Ляд, Ямм и Гдова. Весной 1942 года на Псковщине-Новгородщине появилась мобильная 3-я Ленинградская партизанская бригада численностью около 400 человек. 2ЛПБ в октябре 1943 года разделяется ещё на 4 самостоятельные бригады численностью по 1,7 — 2 тыс. чел. По мере наступления Красной Армии в 1944 году партизаны постепенно сливались и входили в состав регулярных войск. На южной части Псковщины действовали малочисленные бригады, объединённые в Калининский партизанский корпус (до октября 1942 года, когда был создан Калининский партизанский край, охватывавшей также районы Себежа, Невеля, Опочки и др.). В годы ВОВ на территории Псковщины всего действовало 29 партизанских бригад (13 ЛПБ и 16 КПБ) общей численностью 57 тыс. партизан, которые своими усилиями ослабляли и сдерживали противника, а зачастую непосредственно участвовали в освобождении ряда районов.

В ходе зимнего наступления КА 1941—1942 гг. войсками Северо-Западного фронта были освобождены Кунья и Усвяты и начались затяжные бои за город на Ловати. В ходе Великолукской операции 17 января 1943 года были освобождены Великие Луки, в ходе Невельской — 6 октября 1943 года — Невель. Общим наступлением войсками Ленинградского фронта были освобождены: 29 января 1944 года — Новосокольники, 4 февраля — Гдов, 18 февраля — Плюсса, 23 февраля — Струги Красные, 24 февраля — Дно, 25 февраля — Дедовичи, 26 февраля — Порхов, Бежаницы, Локня, 27 февраля — Пустошка, 29 февраля 1944 года — Новоржев. Наступлением войск 2-го Прибалтийского фронта на линию Пантера были освобождены: 12 июля 1944 года — Пушкинские Горы, 15 июля — Опочка, 16 июля — Красногородское, 17 июля — Себеж. Войска 3-го Прибалтийского фронта, начав Псковско-Островскую операцию, завершили её освобождением 21 июля 1944 года Острова, 23 июля — Пскова, и, наконец, 11 августа — Печор.

Уже через месяц после освобождения Пскова были образованы Псковская и Великолукская области и началось постепенное восстановление народного хозяйства и жизни в регионах, объединённых в единую область в 1957 году (восток упразднённой Великолукской области был передан в состав Калининской (Тверской) области).

После распада СССР в 1990-е годы Псковщина вновь стала приграничным регионом, что придало ей транзитный и таможенно-пограничный статус. Причём она стала единственной областью, граничащей сразу с тремя государствами (Белоруссией, Латвией, Эстонией) и вторым субъектом РФ (наряду с Республикой Алтай, граничащей с Казахстаном, КНР, Монголией).

27 марта 2007 года Россия и Латвия подписали договор о границе, по которому Латвия официально отказалась от претензий на территории Пыталовского и части Палкинского районов (которые входили в состав Латвии в 1920—1944 гг.).. До сих пор не урегулирован вопрос о границе с Эстонией, выдвигавшей претензии на территории Печорского района (который входил в состав Эстонии в 1920—1944 гг.). Ранее, 18 мая 2005 года, главы МИД РФ и МИД Эстонии, Сергей Лавров и Урмас Паэт, подписали договоры о государственной границе и разграничении морских пространств в Нарвском и Финском заливах c взаимообменом ряда участков земель (т. н. Саатсеский сапог в пользу Эстонии, надел Маринова из волости Меремяэ и урочище Суорсоо из волости Вярска в пользу Печорского района Псковской области РФ). Однако, затем МИД РФ отозвало свою подпись и Россия отказалась ратифицировать договор в связи с тем, что эстонская сторона при ратификации внесла в договор изменения, а именно преамбулу, в которой она ссылается на Тартуский договор 1920 года и декларацию Госсобрания Эстонии 1992 года, что давало бы Эстонии в будущем вновь предъявлять претензии.

Литература

Краеведческие и историко-архивные издания

1. Болховитинов Е. А. [ru.wikipedia.org/wiki/Файл:Болховитинов_Е._А._История_княжества_Псковского_1831.djvu История княжества Псковского]. — Киев, 1831. — Т. I—IV. — 321, 144, 177, 208 с.
2. Василев И. И. [ru.wikipedia.org/wiki/Файл:Pskov_pam1897_vol3_geograf.djvu Псковская губерния. Историко-географические очерки (Памятная книжка на 1897 год, Ч. III)]. — Псков, 1897. — 324 с.
3. Историко-этнографические очерки Псковского края / Под ред. А. В. Гадло. — Псков, 1998. — 315 с.

Фольклор и этнографический материал

1. Шейн П. В. VI. Псковской губернии // [ru.wikipedia.org/wiki/Файл:Шейн_П.В._Великорусс_в_своих_песнях,_обрядах,_обычаях_T.I_Вып.1-2_1898.djvu Великорусс в своих песнях, обрядах, обычаях…]. — СПб.: Изд. ИАН, 1898—1900. — Т. I. Вып. 1-2. — С. 536-554.
2. Народная традиционная культура Псковской области / Сост. А. М. Мехнецов. — Псков, 2002. — Т. I-II. — 688, 816 с.
3. Копаневич И. К. [ru.wikipedia.org/wiki/Файл:Копаневич_И._К._Народные_песни,_собранные_и_записанные_в_Псковской_губернии_1907.djvu Народные песни, собранные и записанные в Псковской губернии] // «Труды Псков. Археол. О-ва за 1903-1904, 1906, 1911-1912 гг». — Псков, 1905—1912. — Т. 2, 4, 8. — С. 1-83; 1-109; 137-189.

Ссылки

• [pskovgrad.ru/ История Пскова и области]
• [www.culture.pskov.ru Наследие земли Псковской]
• [www.old-pskov.ru/ Древний город Псков]
• [www.old-pskov.ru/raskopki.php Археологические раскопки на территории города Пскова]

Отрывок, характеризующий История Псковской области

– Вот видите ли, – говорил Берг своему товарищу, которого он называл другом только потому, что он знал, что у всех людей бывают друзья. – Вот видите ли, я всё это сообразил, и я бы не женился, ежели бы не обдумал всего, и это почему нибудь было бы неудобно. А теперь напротив, папенька и маменька мои теперь обеспечены, я им устроил эту аренду в Остзейском крае, а мне прожить можно в Петербурге при моем жалованьи, при ее состоянии и при моей аккуратности. Прожить можно хорошо. Я не из за денег женюсь, я считаю это неблагородно, но надо, чтоб жена принесла свое, а муж свое. У меня служба – у нее связи и маленькие средства. Это в наше время что нибудь такое значит, не так ли? А главное она прекрасная, почтенная девушка и любит меня…
Берг покраснел и улыбнулся.
– И я люблю ее, потому что у нее характер рассудительный – очень хороший. Вот другая ее сестра – одной фамилии, а совсем другое, и неприятный характер, и ума нет того, и эдакое, знаете?… Неприятно… А моя невеста… Вот будете приходить к нам… – продолжал Берг, он хотел сказать обедать, но раздумал и сказал: «чай пить», и, проткнув его быстро языком, выпустил круглое, маленькое колечко табачного дыма, олицетворявшее вполне его мечты о счастьи.
Подле первого чувства недоуменья, возбужденного в родителях предложением Берга, в семействе водворилась обычная в таких случаях праздничность и радость, но радость была не искренняя, а внешняя. В чувствах родных относительно этой свадьбы были заметны замешательство и стыдливость. Как будто им совестно было теперь за то, что они мало любили Веру, и теперь так охотно сбывали ее с рук. Больше всех смущен был старый граф. Он вероятно не умел бы назвать того, что было причиной его смущенья, а причина эта была его денежные дела. Он решительно не знал, что у него есть, сколько у него долгов и что он в состоянии будет дать в приданое Вере. Когда родились дочери, каждой было назначено по 300 душ в приданое; но одна из этих деревень была уж продана, другая заложена и так просрочена, что должна была продаваться, поэтому отдать имение было невозможно. Денег тоже не было.
Берг уже более месяца был женихом и только неделя оставалась до свадьбы, а граф еще не решил с собой вопроса о приданом и не говорил об этом с женою. Граф то хотел отделить Вере рязанское именье, то хотел продать лес, то занять денег под вексель. За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом давно предчувствуемом вопросе, что сказал необдуманно первое, что пришло ему в голову.
– Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен…
И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что, ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хотя части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться.
– Потому что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло…
Разговор кончился тем, что граф, желая быть великодушным и не подвергаться новым просьбам, сказал, что он выдает вексель в 80 тысяч. Берг кротко улыбнулся, поцеловал графа в плечо и сказал, что он очень благодарен, но никак не может теперь устроиться в новой жизни, не получив чистыми деньгами 30 тысяч. – Хотя бы 20 тысяч, граф, – прибавил он; – а вексель тогда только в 60 тысяч.
– Да, да, хорошо, – скороговоркой заговорил граф, – только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель кроме того на 80 тысяч дам. Так то, поцелуй меня.


Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видала Бориса. Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил о Борисе, она совершенно свободно говорила, как о деле решенном, что всё, что было прежде, – было ребячество, про которое не стоило и говорить, и которое давно было забыто. Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным, связывающим обещанием, мучил ее.
С самых тех пор, как Борис в 1805 году из Москвы уехал в армию, он не видался с Ростовыми. Несколько раз он бывал в Москве, проезжал недалеко от Отрадного, но ни разу не был у Ростовых.
Наташе приходило иногда к голову, что он не хотел видеть ее, и эти догадки ее подтверждались тем грустным тоном, которым говаривали о нем старшие:
– В нынешнем веке не помнят старых друзей, – говорила графиня вслед за упоминанием о Борисе.
Анна Михайловна, в последнее время реже бывавшая у Ростовых, тоже держала себя как то особенно достойно, и всякий раз восторженно и благодарно говорила о достоинствах своего сына и о блестящей карьере, на которой он находился. Когда Ростовы приехали в Петербург, Борис приехал к ним с визитом.
Он ехал к ним не без волнения. Воспоминание о Наташе было самым поэтическим воспоминанием Бориса. Но вместе с тем он ехал с твердым намерением ясно дать почувствовать и ей, и родным ее, что детские отношения между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него. У него было блестящее положение в обществе, благодаря интимности с графиней Безуховой, блестящее положение на службе, благодаря покровительству важного лица, доверием которого он вполне пользовался, и у него были зарождающиеся планы женитьбы на одной из самых богатых невест Петербурга, которые очень легко могли осуществиться. Когда Борис вошел в гостиную Ростовых, Наташа была в своей комнате. Узнав о его приезде, она раскрасневшись почти вбежала в гостиную, сияя более чем ласковой улыбкой.
Борис помнил ту Наташу в коротеньком платье, с черными, блестящими из под локон глазами и с отчаянным, детским смехом, которую он знал 4 года тому назад, и потому, когда вошла совсем другая Наташа, он смутился, и лицо его выразило восторженное удивление. Это выражение его лица обрадовало Наташу.
– Что, узнаешь свою маленькую приятельницу шалунью? – сказала графиня. Борис поцеловал руку Наташи и сказал, что он удивлен происшедшей в ней переменой.
– Как вы похорошели!
«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.
– А папа постарел? – спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое модное и сomme il faut [вполне порядочно]. Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко боком на кресле подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой, говорил с особенным, утонченным поджатием губ об увеселениях высшего петербургского света и с кроткой насмешливостью вспоминал о прежних московских временах и московских знакомых. Не нечаянно, как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую аристократию, о бале посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.
Наташа сидела всё время молча, исподлобья глядя на него. Взгляд этот всё больше и больше, и беспокоил, и смущал Бориса. Он чаще оглядывался на Наташу и прерывался в рассказах. Он просидел не больше 10 минут и встал, раскланиваясь. Всё те же любопытные, вызывающие и несколько насмешливые глаза смотрели на него. После первого своего посещения, Борис сказал себе, что Наташа для него точно так же привлекательна, как и прежде, но что он не должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней – девушке почти без состояния, – была бы гибелью его карьеры, а возобновление прежних отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис решил сам с собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение, приехал через несколько дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых. Ему представлялось, что ему необходимо было объясниться с Наташей, сказать ей, что всё старое должно быть забыто, что, несмотря на всё… она не может быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда не отдадут за него. Но ему всё не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению. С каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и Сони, казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые песни, показывала ему свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что намерен был сказать, сам не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится. Борис перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее и всё таки целые дни проводил у Ростовых.


Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в ночном чепце и кофточке, без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос, выступавшим из под белого, коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны вечерней молитвы, ее дверь скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в кофточке и в папильотках, вбежала Наташа. Графиня оглянулась и нахмурилась. Она дочитывала свою последнюю молитву: «Неужели мне одр сей гроб будет?» Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная, оживленная, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно высунула язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью всё уменьшающимися подушками. Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то взглядывая на мать. Графиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к постели; но, увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй, слабой улыбкой.
– Ну, ну, ну, – сказала мать.
– Мама, можно поговорить, да? – сказала Hаташa. – Ну, в душку один раз, ну еще, и будет. – И она обхватила шею матери и поцеловала ее под подбородок. В обращении своем с матерью Наташа выказывала внешнюю грубость манеры, но так была чутка и ловка, что как бы она ни обхватила руками мать, она всегда умела это сделать так, чтобы матери не было ни больно, ни неприятно, ни неловко.
– Ну, об чем же нынче? – сказала мать, устроившись на подушках и подождав, пока Наташа, также перекатившись раза два через себя, не легла с ней рядом под одним одеялом, выпростав руки и приняв серьезное выражение.
Эти ночные посещения Наташи, совершавшиеся до возвращения графа из клуба, были одним из любимейших наслаждений матери и дочери.
– Об чем же нынче? А мне нужно тебе сказать…
Наташа закрыла рукою рот матери.
– О Борисе… Я знаю, – сказала она серьезно, – я затем и пришла. Не говорите, я знаю. Нет, скажите! – Она отпустила руку. – Скажите, мама. Он мил?
– Наташа, тебе 16 лет, в твои года я была замужем. Ты говоришь, что Боря мил. Он очень мил, и я его люблю как сына, но что же ты хочешь?… Что ты думаешь? Ты ему совсем вскружила голову, я это вижу…
Говоря это, графиня оглянулась на дочь. Наташа лежала, прямо и неподвижно глядя вперед себя на одного из сфинксов красного дерева, вырезанных на углах кровати, так что графиня видела только в профиль лицо дочери. Лицо это поразило графиню своей особенностью серьезного и сосредоточенного выражения.
Наташа слушала и соображала.
– Ну так что ж? – сказала она.
– Ты ему вскружила совсем голову, зачем? Что ты хочешь от него? Ты знаешь, что тебе нельзя выйти за него замуж.
– Отчего? – не переменяя положения, сказала Наташа.
– Оттого, что он молод, оттого, что он беден, оттого, что он родня… оттого, что ты и сама не любишь его.
– А почему вы знаете?
– Я знаю. Это не хорошо, мой дружок.
– А если я хочу… – сказала Наташа.
– Перестань говорить глупости, – сказала графиня.
– А если я хочу…
– Наташа, я серьезно…
Наташа не дала ей договорить, притянула к себе большую руку графини и поцеловала ее сверху, потом в ладонь, потом опять повернула и стала целовать ее в косточку верхнего сустава пальца, потом в промежуток, потом опять в косточку, шопотом приговаривая: «январь, февраль, март, апрель, май».
– Говорите, мама, что же вы молчите? Говорите, – сказала она, оглядываясь на мать, которая нежным взглядом смотрела на дочь и из за этого созерцания, казалось, забыла всё, что она хотела сказать.
– Это не годится, душа моя. Не все поймут вашу детскую связь, а видеть его таким близким с тобой может повредить тебе в глазах других молодых людей, которые к нам ездят, и, главное, напрасно мучает его. Он, может быть, нашел себе партию по себе, богатую; а теперь он с ума сходит.
– Сходит? – повторила Наташа.
– Я тебе про себя скажу. У меня был один cousin…
– Знаю – Кирилла Матвеич, да ведь он старик?
– Не всегда был старик. Но вот что, Наташа, я поговорю с Борей. Ему не надо так часто ездить…
– Отчего же не надо, коли ему хочется?
– Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.
– Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что за глупости! – говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность.
– Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. – Наташа улыбаясь поглядела на мать.
– Не замуж, а так , – повторила она.
– Как же это, мой друг?
– Да так . Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так .
– Так, так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.
– Полноте смеяться, перестаньте, – закричала Наташа, – всю кровать трясете. Ужасно вы на меня похожи, такая же хохотунья… Постойте… – Она схватила обе руки графини, поцеловала на одной кость мизинца – июнь, и продолжала целовать июль, август на другой руке. – Мама, а он очень влюблен? Как на ваши глаза? В вас были так влюблены? И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе – он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?…Узкий, знаете, серый, светлый…
– Что ты врешь! – сказала графиня.
Наташа продолжала:
– Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухий – тот синий, темно синий с красным, и он четвероугольный.
– Ты и с ним кокетничаешь, – смеясь сказала графиня.
– Нет, он франмасон, я узнала. Он славный, темно синий с красным, как вам растолковать…
– Графинюшка, – послышался голос графа из за двери. – Ты не спишь? – Наташа вскочила босиком, захватила в руки туфли и убежала в свою комнату.
Она долго не могла заснуть. Она всё думала о том, что никто никак не может понять всего, что она понимает, и что в ней есть.
«Соня?» подумала она, глядя на спящую, свернувшуюся кошечку с ее огромной косой. «Нет, куда ей! Она добродетельная. Она влюбилась в Николеньку и больше ничего знать не хочет. Мама, и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Всё, всё в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и потом хороша, необыкновенно хороша, ловка, – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!» Она пропела свою любимую музыкальную фразу из Херубиниевской оперы, бросилась на постель, засмеялась от радостной мысли, что она сейчас заснет, крикнула Дуняшу потушить свечку, и еще Дуняша не успела выйти из комнаты, как она уже перешла в другой, еще более счастливый мир сновидений, где всё было так же легко и прекрасно, как и в действительности, но только было еще лучше, потому что было по другому.

На другой день графиня, пригласив к себе Бориса, переговорила с ним, и с того дня он перестал бывать у Ростовых.


31 го декабря, накануне нового 1810 года, le reveillon [ночной ужин], был бал у Екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно проходили по сукну подъезда.
Почти всякий раз, как подъезжал новый экипаж, в толпе пробегал шопот и снимались шапки.
– Государь?… Нет, министр… принц… посланник… Разве не видишь перья?… – говорилось из толпы. Один из толпы, одетый лучше других, казалось, знал всех, и называл по имени знатнейших вельмож того времени.
Уже одна треть гостей приехала на этот бал, а у Ростовых, долженствующих быть на этом бале, еще шли торопливые приготовления одевания.
Много было толков и приготовлений для этого бала в семействе Ростовых, много страхов, что приглашение не будет получено, платье не будет готово, и не устроится всё так, как было нужно.
Вместе с Ростовыми ехала на бал Марья Игнатьевна Перонская, приятельница и родственница графини, худая и желтая фрейлина старого двора, руководящая провинциальных Ростовых в высшем петербургском свете.
В 10 часов вечера Ростовы должны были заехать за фрейлиной к Таврическому саду; а между тем было уже без пяти минут десять, а еще барышни не были одеты.
Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в 8 часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее, с самого утра, были устремлены на то, чтобы они все: она, мама, Соня были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились вполне ей. На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые платья на розовых, шелковых чехлах с розанами в корсаже. Волоса должны были быть причесаны a la grecque [по гречески].
Все существенное уже было сделано: ноги, руки, шея, уши были уже особенно тщательно, по бальному, вымыты, надушены и напудрены; обуты уже были шелковые, ажурные чулки и белые атласные башмаки с бантиками; прически были почти окончены. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня, уже одетая, стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня, – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда. – Соня присела. Наташа переколола ленту иначе.
– Позвольте, барышня, нельзя так, – говорила горничная, державшая волоса Наташи.
– Ах, Боже мой, ну после! Вот так, Соня.
– Скоро ли вы? – послышался голос графини, – уж десять сейчас.
– Сейчас, сейчас. – А вы готовы, мама?
– Только току приколоть.
– Не делайте без меня, – крикнула Наташа: – вы не сумеете!
– Да уж десять.
На бале решено было быть в половине одиннадцатого, a надо было еще Наташе одеться и заехать к Таврическому саду.
Окончив прическу, Наташа в коротенькой юбке, из под которой виднелись бальные башмачки, и в материнской кофточке, подбежала к Соне, осмотрела ее и потом побежала к матери. Поворачивая ей голову, она приколола току, и, едва успев поцеловать ее седые волосы, опять побежала к девушкам, подшивавшим ей юбку.
Дело стояло за Наташиной юбкой, которая была слишком длинна; ее подшивали две девушки, обкусывая торопливо нитки. Третья, с булавками в губах и зубах, бегала от графини к Соне; четвертая держала на высоко поднятой руке всё дымковое платье.
– Мавруша, скорее, голубушка!
– Дайте наперсток оттуда, барышня.
– Скоро ли, наконец? – сказал граф, входя из за двери. – Вот вам духи. Перонская уж заждалась.
– Готово, барышня, – говорила горничная, двумя пальцами поднимая подшитое дымковое платье и что то обдувая и потряхивая, высказывая этим жестом сознание воздушности и чистоты того, что она держала.
Наташа стала надевать платье.
– Сейчас, сейчас, не ходи, папа, – крикнула она отцу, отворившему дверь, еще из под дымки юбки, закрывавшей всё ее лицо. Соня захлопнула дверь. Через минуту графа впустили. Он был в синем фраке, чулках и башмаках, надушенный и припомаженный.
– Ах, папа, ты как хорош, прелесть! – сказала Наташа, стоя посреди комнаты и расправляя складки дымки.
– Позвольте, барышня, позвольте, – говорила девушка, стоя на коленях, обдергивая платье и с одной стороны рта на другую переворачивая языком булавки.
– Воля твоя! – с отчаянием в голосе вскрикнула Соня, оглядев платье Наташи, – воля твоя, опять длинно!
Наташа отошла подальше, чтоб осмотреться в трюмо. Платье было длинно.
– Ей Богу, сударыня, ничего не длинно, – сказала Мавруша, ползавшая по полу за барышней.
– Ну длинно, так заметаем, в одну минутую заметаем, – сказала решительная Дуняша, из платочка на груди вынимая иголку и опять на полу принимаясь за работу.
В это время застенчиво, тихими шагами, вошла графиня в своей токе и бархатном платье.
– Уу! моя красавица! – закричал граф, – лучше вас всех!… – Он хотел обнять ее, но она краснея отстранилась, чтоб не измяться.
– Мама, больше на бок току, – проговорила Наташа. – Я переколю, и бросилась вперед, а девушки, подшивавшие, не успевшие за ней броситься, оторвали кусочек дымки.
– Боже мой! Что ж это такое? Я ей Богу не виновата…
– Ничего, заметаю, не видно будет, – говорила Дуняша.
– Красавица, краля то моя! – сказала из за двери вошедшая няня. – А Сонюшка то, ну красавицы!…
В четверть одиннадцатого наконец сели в кареты и поехали. Но еще нужно было заехать к Таврическому саду.
Перонская была уже готова. Несмотря на ее старость и некрасивость, у нее происходило точно то же, что у Ростовых, хотя не с такой торопливостью (для нее это было дело привычное), но также было надушено, вымыто, напудрено старое, некрасивое тело, также старательно промыто за ушами, и даже, и так же, как у Ростовых, старая горничная восторженно любовалась нарядом своей госпожи, когда она в желтом платье с шифром вышла в гостиную. Перонская похвалила туалеты Ростовых.
Ростовы похвалили ее вкус и туалет, и, бережа прически и платья, в одиннадцать часов разместились по каретам и поехали.


Наташа с утра этого дня не имела ни минуты свободы, и ни разу не успела подумать о том, что предстоит ей.
В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты, она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах – музыка, цветы, танцы, государь, вся блестящая молодежь Петербурга. То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет: так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла всё то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видела ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и так же в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях, с бриллиантами и жемчугами на открытых руках и шеях.
Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Всё смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу, равномерный гул голосов, шагов, приветствий – оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепил ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: «charme de vous voir», [в восхищении, что вижу вас,] так же встретили и Ростовых с Перонской.
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у графа, которая его дочь?
– Charmante! [Очаровательна!] – сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.
В зале стояли гости, теснясь у входной двери, ожидая государя. Графиня поместилась в первых рядах этой толпы. Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.
«Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас» – подумала она.
Перонская называла графине самых значительных лиц, бывших на бале.
– Вот это голландский посланик, видите, седой, – говорила Перонская, указывая на старичка с серебряной сединой курчавых, обильных волос, окруженного дамами, которых он чему то заставлял смеяться.
– А вот она, царица Петербурга, графиня Безухая, – говорила она, указывая на входившую Элен.
– Как хороша! Не уступит Марье Антоновне; смотрите, как за ней увиваются и молодые и старые. И хороша, и умна… Говорят принц… без ума от нее. А вот эти две, хоть и нехороши, да еще больше окружены.
Она указала на проходивших через залу даму с очень некрасивой дочерью.
– Это миллионерка невеста, – сказала Перонская. – А вот и женихи.
– Это брат Безуховой – Анатоль Курагин, – сказала она, указывая на красавца кавалергарда, который прошел мимо их, с высоты поднятой головы через дам глядя куда то. – Как хорош! неправда ли? Говорят, женят его на этой богатой. .И ваш то соusin, Друбецкой, тоже очень увивается. Говорят, миллионы. – Как же, это сам французский посланник, – отвечала она о Коленкуре на вопрос графини, кто это. – Посмотрите, как царь какой нибудь. А всё таки милы, очень милы французы. Нет милей для общества. А вот и она! Нет, всё лучше всех наша Марья то Антоновна! И как просто одета. Прелесть! – А этот то, толстый, в очках, фармазон всемирный, – сказала Перонская, указывая на Безухова. – С женою то его рядом поставьте: то то шут гороховый!