История от основания города

«Исто́рия от основа́ния го́рода» (лат. «Ab Urbe condĭta») — основное произведение Тита Ливия, один из самых известных и фундаментальных трудов по истории Древнего Рима. Охватывает периоды от традиционной даты основания Рима по хронологии Варрона (753 до н. э.) до 9 года.

Название

Общепринятое название работы «История от основания города» является условным — настоящее название неизвестно. Сам Ливий называет своё сочинение «Летописью» (лат. Annales); впрочем, это может быть не название, а лишь характеристика. Плиний Старший называет работу Ливия «Историей» (лат. Historiae — историческое сочинение в нескольких книгах). Название «Ab urbe condita libri» (Книги от основания города) встречается лишь в поздних рукописях. Возможно, оно заимствовано из приписки «Книга [номер] Тита Ливия от основания города закончена» в конце каждой книги в манускриптах.

Особенности и датировка

«История от основания города» состояла из 142 книг. Если бы до наших дней сохранилось всё произведение, оно насчитывало бы около 8 тысяч страниц. До наших дней сохранилось всего 35 книг полностью или почти целиком (подробнее о сохранности сочинений Ливия см. ниже). Книги сгруппированы по десять в декады (от латинского decem или греческого δέκα — десять), а также по пять в полудекады. В начале каждой декады или полудекады обычно, но не всегда помещалось специальное введение. Впрочем, точно неизвестно, ввёл ли это деление сам автор или оно появилось позднее.

Традиционно считается, что Ливий начал работать над своим важнейшим сочинением около 27 года до н. э. Это выводится на основании датировки первой книги. Её составление Ливием традиционно относят к периоду между 27 и 25 годами до н. э. Предпосылки для датировки следующие: историк упоминает третье закрытие ворот храма Януса (29 год до н. э.), но не упоминает четвёртое (25 год до н. э.); кроме того, он называет императора Августом (после 16 января 27 года до н. э.). Впрочем, использование термина Augustus не обязательно обозначает именно титул Октавиана (оно может быть лишь эпитетом). В 1940 году Жан Байе (фр. Jean Bayet) предположил, что все места в «Истории», где упоминается Август, представляют более поздние вставки. В частности, одна из возможных вставок, упоминающая Августа, прямо противоречит основному тексту Ливия, и по крайней мере она наверняка вставлена позднее.

Третья декада традиционно датируется между 24 и 14 годам до н. э.: в 28-й книге упоминается победа над испанцами. Впрочем, неясно, имеется в виду либо победа Агриппы над кантабрами (19 год до н. э.), либо кампания Августа 27-25 годов до н. э. Книга 59 была написана после 18 года до н. э.: упоминается закон этого года (впрочем, это содержится не в самой книге, а лишь в периохе). Книги, рассказывавшие о жизни Гнея Помпея Магна, были написаны ещё при жизни Августа: Тацит сохранил рассказ, что император нашёл их предвзятыми в пользу этого военачальника, и даже называл Ливия помпеянцем. Книга 121, если верить периохе, появилась уже после смерти Августа. Всего Ливий работал около 40 лет, и не остановился даже когда прославился на всю империю. По словам Плиния Старшего, «он уже достаточно приобрёл себе славы и мог бы покончить, если бы мятежный дух его не находил пищи в труде».

В передаче Г. Кнабе: «В эпопее Ливия лейтмотивом выступает бесконечное множество сцен единения народа в моменты патриотического подъема или религиозного одушевления, его сплочения перед лицом опасности, нависшей над государством. Распри и социальные столкновения, интриги народных трибунов и вожделения честолюбивых сенаторов, вся конфликтная хроника общественно-политической жизни для Ливия не более чем следствие и проявление алчности и эгоизма, личного, семейного, кланового. В основе же нашедшего здесь себе выражение самосознания римлян в целом лежало — и до тех пор, пока античный Рим оставался античным Римом, сохранялось — представление о единстве и целостности общины Рима и её народа».

Источники

Как и большинство римских историков своего времени, Ливий опирается преимущественно на сочинения предшественников, а к изучению документов прибегает достаточно редко. Свои источники он называет редко: обычно это происходит лишь когда их свидетельства не совпадают. В любом случае, Ливия не интересовало исследование истинности описываемых событий и установление причинно-следственной связи. Обычно Ливий выбирал наиболее правдоподобную версию из нескольких и следовал ей. Степень правдоподобности определялась им субъективно, о чём он сообщил: «Раз дело касается столь древних событий, я буду считать достаточным признавать за истину то, что похоже на истину».

Традиционно считается, что для написания первой декады Ливий использовал труды анналистов Фабия Пиктора, Кальпурния Пизона, Клавдия Квадригария, Валерия Анциата, Лициния Макра, Элия Туберона, Цинция Алимента. Впрочем, они использовались в различной степени: Валерий Анциат и Лициний Макр, вероятно, были важнейшими, Элий Туберон и Клавдий Квадригарий — менее значимыми. Историк, возможно, использовал не оригинальные сочинения Кальпурния Пизона и Фабия Пиктора, а их более поздние обработки. Отмечено, что Ливий всегда предпочитал использовать более новых авторов.

Об основных источниках для 3-5 декад единого мнения нет. С. И. Соболевский отводит важнейшую роль «Истории» Полибия, указывая, что он «даже переводил прямо некоторые места из неё». М. Альбрехт предполагает, что для третьей декады Полибий сперва использовался ограниченно (основную роль играли Целий Антипатр и Валерий Анциат, в меньшей степени — Клавдий Квадригарий), но ближе к концу декады его свидетельства приводятся всё чаще; для четвёртой и пятой декад широкое использование Полибия не отрицается. Возможно, использовались и «Начала» Катона Старшего, но редко.

Несохранившиеся книги Ливия, вероятно, опирались на Посидония — на продолжателя Полибия, а также на Семпрония Азеллиона и Корнелия Сизенну. Скорее всего, привлекались сочинения Саллюстия Криспа, Юлия Цезаря, Азиния Поллиона, мемуары Корнелия Суллы. Однажды Ливий ссылается и на свидетельство императора Августа, сообщённое ему лично:

«Следуя всем предшествующим мне писателям, я написал было, что Авл Корнелий Косс принёс вторые полководческие доспехи в храм Юпитера Подателя, будучи военным трибуном. Однако, не говоря о том, что под „тучными“ мы разумеем доспехи, снятые с вождя вождём, а вождя мы знаем только того, под чьим началом ведется война, главное, ведь и надпись, сделанная на доспехах, показывает в опровержение наших слов, что Косс добыл их, будучи консулом. Когда я услышал от Августа Цезаря, основателя или восстановителя всех храмов, что, он, войдя в храм Юпитера Феретрия, который разваливался от ветхости и был потом им восстановлен, сам прочитал это на льняном нагруднике, то я почёл почти что за святотатство скрывать, что Цезарь, тот, кому обязаны мы самим храмом, освидетельствовал эти доспехи Косса».

Стиль

Как и все другие античные историки, Ливий придавал большое значение стилистическому оформлению материала. По мнению М. Л. Гаспарова, единая стилистическая отделка, соответствующая вкусам публики в правление Августа, является одним из главных отличий труда Ливия от работ предшественников-анналистов.

Иногда Ливий слишком многословен, на что обращали внимание ещё древние авторы. Квинтилиан приводит в качестве примера следующую фразу историка: «Послы, не добившись мира, пришли домой, откуда пришли». Он же противопоставляет «молочное обилие» Ливия ярко выраженной краткости Саллюстия . Как и Саллюстий, Ливий нередко нарушает симметрию предложений. В частности, он использует разные обороты в одинаковых ситуациях в одном предложении: «equitum partem ad populandum… dimisit et ut palantes exciperent» — «…часть конницы он разослал для опустошения [страны] и для того, чтобы ловить рассеявшихся [врагов]».

В речи историка немало слов и выражений, которые неизвестны в предшествующей литературе или известны только в архаической латыни. Однако сохранность латинской литературы до Ливия очень фрагментарна, и делать выводы об отдельных словах трудно. Гай Азиний Поллион однажды сказал, что Ливий отличается patavinitas («падуанскостью», от названия родного города историка). Значение этого слова точно неизвестно, но скорее всего, речь шла о «падуанизмах» в его сочинении, то есть о словах и оборотах, свойственных провинциальной речи в Патавии. Однако существует и другая версия применения Поллионом этого эпитета: Ливий был настоящим «падуанцем»: жители этого города в римскую эпоху слыли приверженцами строгих моральных принципов.

В целом, повествование у Ливия порой бывает монотонным, а описания битв (особенно древнейших) нередко похожи. Впрочем, сражения нередко описываются очень точно и ясно, хотя о военной службе историка ничего неизвестно. Тем не менее, при их описании Ливий придерживается одних и тех же строгих правил. Историк часто прибегает к использованию одних и тех же образов: «плачущие дети, жёны, которые с воплями отчаяния бросаются к своим мужьям и сыновьям, поверженные храмы богов, осквернённые могилы предков». Он активно вводит драматические элементы в своё произведение — например, речи (выступления древнейших деятелей считаются вымышленными). Наиболее яркими из них считаются выступления Камилла против переселения римлян в Вейи, две пары речей Ганнибала и Сципиона, а также пара речей Катона и Луция Валерия при обсуждении закона Оппия. Нередко Ливий прибегает к приёмам «трагической» историографии, стремясь поразить читателя и вызвать в нём сострадание. Очень чётко у Ливия прослеживаются переломные моменты повествования. Часто подчёркивается неожиданность развязки или внезапная перемена ситуации. Излюбленное слово историка в таких ситуациях — repente (вдруг, внезапно).

Для Ливия свойственно наличие периодов в речи, но по сравнению с его образцом — Цицероном — они более тяжёлые. В его труде сравнительно немного риторических оборотов (фигур). Часто применяется анафора; нередко — параллелизм частей фразы: например, «я предпочитаю, чтоб меня умный враг боялся, чем чтобы глупые сограждане хвалили». Часто главная мысль у историка выражается в придаточном предложении.

Сохранность

Из 142 книг полностью сохранились 35. Эта часть условно делится на так называемые декады:

• 1-я (книги I—X) охватывает период от падения Трои и прибытия Энея в Италию (примерно XIII—XII в.в. до н. э.) до начала 292 до н. э.;
• 3-я, 4-я и половина 5-й (книги XXI—XLV) охватывают период с 219 до н. э. (с кратким описанием событий с 241 до н. э., предшествующих началу второй Пунической войны) по март 166 до н. э.

Фрагменты книги XCI описывают войну с Серторием (конец 76 до н. э. — начало 75 до н. э.), а фрагменты книги CXX содержат описание смерти Цицерона.

Называются различные причины, по которым сочинение Ливия не дошло до наших дней целиком, несмотря на огромную популярность в античную эпоху. Огромный объём работы при переписывании требовал значительных затрат и, как следствие, каждая полная копия должна была стоить целого состояния. Кроме того, в VI веке римский папа Григорий I приказал сжечь все книги историка за многочисленные рассказы об «идольском суеверии».

До наших дней также дошли многочисленные сокращения труда Ливия, сделанные в позднеантичную эпоху. Первое подобное извлечение было составлено уже в I веке н. э.: о нём упоминает Марциал. Наиболее известные из сохранившихся эпитоматоров (от др.-греч. ἐπιτομή — сокращение, извлечение, краткое изложение) Ливия — Граний Лициниан, Евтропий, Фест, Павел Орозий. Известен также папирус неизвестного автора III — начала IV века с очерком римской истории за 150—137 годы до н. э. Были и тематические извлечения: Луций Анней Флор сконцентрировался на описании войн, Юлий Обсеквент — на сверхъестественных событиях и знамениях, представления о которых играли значительную роль в общественной жизни Рима; Кассиодор заимствовал у Ливия списки консулов.

Для навигации по огромному труду Ливия были составлены периохи (др.-греч. περιοχή — извлечение из текста, выдержка) — краткое, обычно в несколько строк, перечисление основных событий, о которых подробно рассказывалось в каждой книге. Периохи дошли до нас целиком, за исключением извлечений из книг 136 и 137. Наконец, сохранились отдельные извлечения у различных античных авторов.

Рукописи

Первая декада сохранилась благодаря копиям IX—XI веков, которые восходят к единственной рукописи, сделанной по распоряжению Квинта Аврелия Симмаха в конце IV — начале V века. Кроме того, фрагменты книг 3-6 сохранились в древнейшем Веронском палимпсесте №XL IV—V веков (условное обозначение — «V»), который был обнаружен Теодором Моммзеном в 1868 году. Третья декада сохранилась благодаря рукописи Puteanus Paris. lat. 5730, относящейся к V веку, а также более поздним Vaticanus Reginensis 762 IX века и Parisinus Colbertinus XI века. Четвёртая декада сохранилась благодаря нескольких рукописям разного происхождения. В частности, фрагментарно сохранился манускрипт «F» (Bambergensis Class. 35a), созданный в V веке; известно, что его приобрёл император Оттон III. Известны и другие рукописи, одна из которых была утеряна вскоре после того, как её скопировали для печати. Большую работу по розыску и сбору рукописей первой, третьей и четвёртой декад провёл Петрарка. Пятая декада сохранилась благодаря единственной рукописи Vindobonensis Lat. 15, относящейся к началу V века и обнаруженной лишь в 1527 году в монастыре Лорш Симоном Гринеем. Наконец, значительный фрагмент 91-й книги сохранился благодаря палимпсесту в рукописи Vaticanus Palatinus lat. 24.

Русские переводы

В 1716 г. учителя черниговской коллегии перевели «Историю» Тита Ливия, перевод был отдан в печать в 1722 году, но Синод охарактеризовал его как «зело неисправный» и не напечатал. С тех пор издано три полных русских перевода, последний — в 1989—1993 годах.

• История народа римского. Соч. Тита Ливия Падуанского. / Пер. А. Клеванова. М., 1858—1867.
  • Т.1. Кн. 1-6. 1858. 466 стр.
  • Т.2. Кн. 7-23. 1859. 491 стр.
  • Т.3. Кн. 24-30. 1861. 462 стр.
  • Т.4. Кн. 31-38. 1867. 476 стр.
  • Т.5. Кн. 39-45. Содержание утраченных книг от 45 до 140 и все уцелевшие отрывки из них. 1867. 474 стр.
• Ливий, Тит. Римская история от основания города. / Пер. под ред. П. Адрианова.
  • Т. 1. Кн. 1-5. / Пер. П. Адрианова (кн. 1-3), Я. Г. Мищенко (кн. 4-5). 1892. 498 стр.
  • Т. 2. Кн. 6-10. / Пер. П. Адрианова (кн. 6-7), Ф. Ф. Круковского (кн. 8), К. В. Соколовского (кн. 9-10). 1894. 406 стр.
  • Т. 3. Кн. 21-25. / Пер. Ф. Ф. Зелинского (кн. 21), Я. П. Иванухи (кн. 22), Я. К. Яненц (кн. 23, 24), Б. А. Острова (кн. 25). 1896. 417 стр.
  • Т. 4. Кн. 26-30. / Пер. И. И. Виноградова (кн.26), Н. П. Шкилева (кн. 27), А. С. Попова (кн.28), П. Адрианова (кн. 29, 30), С. Я. Дроздова (кн. 30). 1897. 413 стр.
  • Т. 5. Кн. 31-35. / Пер. Н. И. Никольского (кн. 31, 33), Я. Н. Владимирова (кн. 32), К. А. Секундова (кн. 34, 35). 1897. 318 стр.
  • Т. 6. Кн. 36-45. / Пер. С. Я. Соболева (кн. 36), В. М. Тимофеева (кн. 37), М. М. Вука (кн. 38), А. И. Богородицкого (кн. 39), А. Попова (кн. 40), Э. А. Бруттан (кн. 41), М. П. Федорова и И. Ф. Макаренкова (кн. 42), В. Н. Матвеева (кн. 43), И. А. Зорина (кн. 44), А. Н. Лисовского (кн. 45). 1899. 680 стр.
• Тит Ливий. Римская история от основания Рима. / Пер. М. Б. Гуревич. Киев-Харьков, 1900. (изданы 2 тома)
  • Т. 1. Кн. 1-6. 367 стр.
  • Т. 2. Кн. 7-10 и 21-23. 387 стр.
• Тит Ливий. История Рима от основания города. В 3 т. / Переводы под ред. М. Л. Гаспарова, Г. С. Кнабе, В. М. Смирина. Отв. ред. Е. С. Голубцова. (Серия «Памятники исторической мысли»). М.: Наука. 1989—1993.
  • Т. 1. Книги 1-10. / Пер. В. М. Смирина (кн. 1), Н. А. Поздняковой (кн. 2), Г. Ч. Гусейнова (кн. 3, 4), С. А. Иванова (кн. 5), Н. Н. Казанского (кн. 6), Н. В. Брагинской (кн. 7-10). Комм. Н. Е. Боданской (кн. 1-5) и Г. П. Чистякова (кн. 6-10). 1989. 576 стр. 100000 экз.
  • Т. 2. Книги 21-30. / Пер. Ф. Ф. Зелинского (кн. 21), М. Е. Сергеенко (кн. 22-30). Комм. В. М. Смирина и Г. П. Чистякова. 1991. 528 стр. 50000 экз.
  • Т. 3. Книги 31-45. / Пер. Г. С. Кнабе (кн. 31, 34), С. А. Иванова (кн. 32, 33, 35-37), А. И. Солопова (кн. 38), Э. Г. Юнца (кн. 39), И. И. Маханькова (кн. 40), В. Н. Чемберджи (кн. 41), Н. Н. Трухиной (кн. 42), Н. П. Гринцера, Т. И. Давыдовой, М. М. Сокольской (кн. 43), О. Л. Левинской (кн. 45), М. Л. Гаспарова (периохи книг 1-142). Статья Г. С. Кнабе. Комм. Ф. А. Михайловского и В. М. Смирина. 1993. 768 стр. 13000 экз. 1994. 120000 экз.

Английские и французские переводы

«История» Ливия опубликована в серии «Loeb classical library» в 14 томах (в т. XIV включены также фрагменты).

«Римская история» Тита Ливия [www.lesbelleslettres.com/recherche/?fa=tags&tag=TITE-LIVE издаётся] в серии «Collection Budé», каждая книга в отдельном выпуске (пока нет книг 9-10, 22, 30, 34). Последние тома издания:

• T. XXXI: Livres XLI-XLII. Texte établi et traduit par P. Jal. XCII, 368 p.
• T. XXXII: Livres XLIII-XLIV. Texte établi et traduit par P. Jal. CLI, 321 p.
• T. XXXIII: Livre XLV. Fragments. Texte établi et traduit par P. Jal. CXXV, 416 p.
• Abrégés des livres de l’Histoire romaine de Tite-Live. T. XXXIV, 1re partie: «Periochae» transmises par les manuscrits (Periochae 1-69). Texte établi et traduit par P. Jal. CXXIV, 236 p.
• Abrégés des livres de l’Histoire romaine de Tite-Live. T. XXXIV, 2e partie: «Periochae» transmises par les manuscrits (Periochae 70-142) et par le papyrus d’Oxyrhynchos. Texte établi et traduit par P. Jal. 234 p.

Ссылки

• [www.ancientrome.ru/antlitr/livi/index.htm Книги I—X, XXI—XLV]
• [dlib.rsl.ru/viewer/01003861458#?page=1 История народа римского] / Соч. Тита Ливия Падуанского; Пер. [и предисл.] А. Клеванова. [Т. 1]-5. — Москва : тип. Волкова и К°, 1858—1867. — 5 т.; 24. Содержание утраченных книг от 45 до 140 и все уцелевшие отрывки из них / Пер. и изд. А. Клеванов, канд. Моск. ун-та и член Моск. о-ва истории и древностей. — 1867. — [4], 474, V с.
• [la.wikisource.org/wiki/Ab_Urbe_Condita текст книг Ливия] на латинской Викитеке

Отрывок, характеризующий История от основания города

– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.