История Сан-Марино

Основание и Средневековье

Основание Сан-Марино легенда приписывает св. Марину, бежавшему в 298—300 годы из Далмации (остров Раб в современной Хорватии) от религиозных преследований и работавшему некоторое время на месте современного Римини в качестве каменотёса. Он открыл каменоломни в горе Титано (Монте-Титано), а затем, ища уединения, построил себе маленькую келью на её вершине и удалился от мира. Слава его святой жизни привлекала к нему толпы богомольцев, и скоро около его кельи образовался небольшой монастырь. Этот монастырь, названный по имени своего основателя, несомненно существовал уже в конце VI века и жил самостоятельной жизнью, не завися в политическом отношении ни от кого из соседей.

В течение следующих веков его имя несколько раз упоминается в исторических памятниках; по-видимому, он все время сохранял политическую самостоятельность. В 951 году герцог Беренгар II укрывался в «общину Сан-Марино» от победоносного оружия императора Оттона.

Во время набегов на Италию мадьяр и сарацин община укрепилась валами и стенами. В начале второго тысячелетия она управлялась народным собранием, состоявшим из глав семейств. В XIII веке власть народного собрания заменена властью избранного Генерального Совета. С XI по XIII века владения республики несколько расширились путём покупки небольших клочков земли у соседей.

Борьба против папской власти

В XIII веке Сан-Марино, находившееся между владениями графов Монтефельтро (в Сан-Лео), сторонников гибеллинов, и городом Римини, стоявшим за гвельфов, было вовлечено в борьбу между этими двумя партиями. Сан-Марино заключило союз с графами Монтефельтро, за что подверглось проклятию папы Иннокентия IV.

Папы несколько раз делали попытку завладеть Сан-Марино, но без успеха. Большой опасности подверглась республика, когда в Римини захватил власть Малатеста. Чтобы оборониться от его замыслов, Сан-Марино заключило договор с Альфонсом V Арагонским, королём Неаполя, и в последовавшей войне захватило сильный замок Фиорентино, принадлежавший Малатесте; после войны замок остался за республикой. К её же помощи прибег и папа Пий II в 1462 году, в войне против Малатесты; помощь оказалась ценной, и в результате войны деревни Серравалле, Фаэтано и Монтеджиардино остались за республикой.

В XVI веке папы несколько раз отдавали Сан-Марино в лен разным лицам, но по разным причинам захват его не мог состояться. В 1543 году папское войско в 500 человек, сделавшее попытку завладеть городом ночью, заблудилось в ущельях горы Титано и должно было вернуться ни с чем. День этой бескровной победы доныне празднуется в республике.

В 1631 году соседнее герцогство Урбино было присоединено к папским владениям; вместе с этим Сан-Марино оказалось анклавом, со всех сторон окруженным ими. Папа Урбан VIII согласился признать независимость республики и предоставить ей свободу от таможенных пошлин при вывозе из неё товаров в Папскую область (1631). Поводом к дальнейшим столкновениям служило право убежища, которое Сан-Марино предоставляло всем беглецам из Папской области.

XVIII век

В 1739 году два санмаринца, П. Лолли и М. Белзоппи, недовольные правительством, устроили заговор для его низвержения и восстановления власти народного собрания, но были вовремя арестованы. Папский легат в Романье, кардинал Альберони, по всей вероятности, бывший ранее с ними в сношениях, потребовал их освобождения и предания духовному суду. Республика отказала. Тогда Альберони арестовал всех находившихся вне родины санмаринских патрициев, закрыл границу республики для ввоза и вывоза товаров и двинулся с войском на Сан-Марино, которое и занял при поддержке духовенства и части населения, сочувствовавшей заговорщикам.

Большинство населения было против него: согнанное в собор для принесения присяги папе, оно отказалось от этого; тогда толпа народа была заперта в соборе и несколько дней голодом вынуждена к присяге. Однако папа Климент XII не одобрил поведения кардинала и восстановил республику, нашедшую сильных ходатаев при его престоле.

XIX век

Сан-Марино уцелело и в эпоху революционных войн; даже сам Наполеон I предложил ему дружеский союз. Венский конгресс тоже не тронул республики.

С 1831 году Сан-Марино часто являлось убежищем для политических эмигрантов.

В 1849 году Гарибальди со своим отрядом, преследуемый австрийцами, подошел к границе Сан-Марино. Правительство не решилось дозволить ему доступ на территорию республики, ограничившись присылкой ему съестных припасов. Вынуждаемый необходимостью, Гарибальди самовольно вступил в пределы республики и через несколько дней с частью отряда (250 человек) ночью прокрался мимо австрийских войск. Остальная часть отряда была обезоружена республикой и по её ходатайству отпущена на свободу. После этого на территории республики укрылось несколько депутатов бывшего римского парламента; республика сначала отказалась их выдать, но когда подошел папский генерал Марциани с войском в 4000 человек, она не воспрепятствовала ему войти в город и арестовать 32 эмигранта.

В самом Сан-Марино в это время появились различные политические партии: партия независимости, партия клерикальная, партия демократическая, стремившаяся к присоединению к Италии. Жертвой борьбы партий явился статс-секретарь Бонелли, убитый на улице политическими противниками (1853); затем последовало еще несколько политических убийств. Папа Пий IX, воспользовавшись ими, хотел присоединить Сан-Марино к своим владениям; республика обязана была своей независимостью заступничеству Наполеона III.

Стоявшая в стороне от театра борьбы в 1859—1860 годах, она уцелела во время объединения Италии и в 1862 году заключила с ней договор о добром соседстве и торговый трактат; и то, и другое возобновлено в 1872 году.

Первая мировая война

В то время как Италия объявила войну Австро-Венгрии 23 мая 1915 г., Сан-Марино сохраняло нейтралитет. Итальянские власти подозревали, что австрийские шпионы могут найти в республике убежище и получить доступ к её новой радиотелеграфной станции, поэтому была совершена попытка ввести на территорию республики подразделение карабинеров и прервать телефонную связь с ней, если республика не подчинится Италии.

Две группы по десять добровольцев в каждой присоединились к итальянским силам, чтобы сражаться на фронте. Одна группа была боевой, а вторая - медицинским отрядом, работавшим в полевом госпитале под эгидой Красного Креста. Именно наличие этого госпиталя позже стало причиной, по которой австрийские власти приостановили дипломатические отношения с Сан-Марино.

Несмотря на пропагандистские статьи в Нью-Йорк Таймс, которые еще 4 июня 1915 года требовали, чтобы Сан-Марино объявило войну Австро-Венгрии, республика в войну не вступила.

II мировая война

Во время Второй мировой войны республика сохраняла нейтралитет несмотря на тесное сотрудничество с итальянскими фашистами. В сентябре 1940 года американский журнал "Time" написал, что Сан-Марино под давлением Италии объявил войну Великобритании, но вскоре это сообщение было опровергнуто правительством Сан-Марино.

26 июня 1944 британская авиация нанесла бомбовые удары по территории карликового государства, основываясь на ошибочных данных разведки, что Сан-Марино взят немецкими войсками и используется ими в качестве базы снабжения. При этом официально Британия войну республике не объявляла. В ходе бомбардировки было уничтожено железнодорожное полотно, проходившее через территорию республики, и погибли 63 мирных жителя. Позднее британское правительство признало, что авианалет был неоправданным и ошибочным.

Надежда властей Сан-Марино избежать дальнейшего вовлечения в конфликт была значительно подорвана, когда 27 июля 1944 года немецкое командование письменно уведомило правительство республики, что её суверенитет может быть нарушен по военным соображениям, связанным с необходимостью прохода немецких частей и колонн снабжения через эту территорию. При этом в коммюнике германское командование выразило надежду, что обстоятельства позволят избежать оккупации страны Вермахтом.

Однако в сентябре того же года Сан-Марино и в самом деле был ненадолго оккупирован немцами, и в том же месяце британским войскам пришлось освободить карликовое государство в ходе Битвы при Монте-Пулито.

Примечания

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий История Сан-Марино

Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)