История Тонга

Заселение островов

Первые поселенцы на островах Тонга, говорившие на австронезийских языках, приплыли с островов Санта-Крус (сейчас часть государства Соломоновы Острова) и были представителями археологической культуры лапита. Колонизация островов осуществлялась в ходе длительных морских плаваний на больших каноэ. С собой путешественники также брали некоторых полезных животных, семена сельскохозяйственных растений, которые впоследствии стали разводиться на новых землях. В ходе археологических раскопок на территории архипелага было найдено большое количество керамических изделий культуры лапита, представители которой жили, торговали, воевали на территории современных островов Тонга, Самоа и Фиджи в течение 1000 лет, после чего была осуществлена колонизация более восточных островов Океании: Маркизских, Таити и других. Таким образом, Тонга играла связывающую роль, служила отправным пунктом, от которого начиналась дальнейшее освоение Океании, поэтому зачастую антропологи называют острова Тонга, как и Самоа и Фиджи, колыбелью полинезийской культуры и цивилизации.

Ранняя история

Изначально тонганское общество было разделено на тринадцать кланов, в каждом из которых насчитывалось примерно по восемьсот человек. Каждый клан, в свою очередь, имел общего прародителя. Тем не менее, согласно представлениям тонганцев, предки различных кланов были родственниками, поэтому кланы образовывали некий суперклан.

Начиная с X века на островах Тонга, Самоа и части Фиджи устанавливается наследственная власть «священных» вождей туи-тонга, которые создают обширную Тонганскую империю. До этого момента архипелаг находился под сильным влиянием соседних империй: фиджийских вождей туи-пулоту и самоанских вождей туи-мануа. Основателем тонганской династии стал Ахоэиту, который, согласно местным легендам, был сыном верховного бога Тангалоа и тонганской девушки по имени Ваэпопуа. Систему отношений, сложившуюся к тому времени, можно охарактеризовать как полуфеодальную: в целом, туи-тонга были владельцами всех земель, входивших в империю, а также почитались населением в качестве полубожественных представителей тонганских богов. Ежегодно им преподносили фруктовые дары, а после смерти возводили им огромные надгробные памятники в форме усечённых пирамид. Хотя туи-тонга признавался верховным правителем, наделённым светской и религиозной властью, более высокое положение в обществе (прежде всего, во время различных церемоний) занимали его старшая сестра и её старшая дочь (то есть племянница туи-тонга).

Примерно к XII—XIII векам при туи-тонга Момо и его сыне Туитатуи тонганское государство представляло собой обширную империю, в состав которой входили все острова Фиджи и большая часть Самоа. При последующих правителях империя также распространила своё влияние на часть островов Меланезии, Микронезии и центральной части Полинезии. Тем не менее Тонганская империя не была совсем прочным образованием: в ней регулярно происходили небольшие войны, причиной возникновения которых было столкновение интересов различных вождей, а некоторые представители туи-тонга отличались большой жестокостью, что, в свою очередь, зачастую заканчивалось их убийством (например, при власти были убиты туи-тонга Хавеа I, Хавеа II и Такалауа).

В 1470 году, после убийства Такалауа, в стране была проведена реформа власти, в результате которой главную роль в управлении государством стали играть заместители туи-тонга, носившие титул туи-хаатакалауа. Туи-хаатакалауа выполняли управленческие функции и были наделены реальной властью, а туи-тонга сохранили лишь номинальную власть (фактически им было оставлено выполнение ритуальных функций). Новым правителем Тонга стал Кауулуфонуа I.

Хотя туи-хаатакалауа удавалось удерживать власть в течение века, они находились под постоянным давлением как со стороны внутренних, так и внешних сил. Поэтому к началу XVII века они лишились светской власти, а к концу XVIII века династия и вовсе прекратила своё существование. Ведущую роль в королевстве стали играть представители другой династии, туи-канокуполу, сформировавшейся примерно в 1610 году. Первым туи-канокуполу стал Нгата, сын шестого туи-хаатакалауа, Моунгатонга, и дочери самоанского верховного вождя с острова Уполу. Приход к власти туи-канокуполу ознаменовал рост самоанского влияния в королевстве, в том числе в вопросах о методе управления государством.

Европейское открытие островов

В 1616 году острова были открыты голландскими путешественниками Виллем Схаутеном и Якобом Лемером. Между 9 и 10 мая они проплыли через северную часть архипелага, открыв острова Тафахи (он был назван «островом Кокос») и Ниуатопутапу. На острове Тафахи путешественники пополнили запасы пресной воды и кокосов, а также познакомились с островитянами. При этом на корабле произошёл небольшой инцидент: местные жители, отличавшиеся большим любопытством, поднявшись на борт корабля, пытались утащить с судна ценные вещи, в том числе железные гвозди. Такое поведение вынудило моряков выстрелить в них. Первоначально выстрелы из огнестрельного оружия вызывали смех у туземцев, пока один из них не упал замертво. Жители же Ниуатопутапу даже попытались захватить корабль, за что их остров был прозван «островом Предателей». На судне голландцев также побывал местный король. Лемеру удалось составить небольшой список слов на языке ниуатопутапу, который в настоящее время является вымершим. 14 мая 1616 года путешественники подплыли к острову Ниуафооу («остров Доброй Надежды»), однако были встречены местным населением не очень радушно, поэтому мореплаватели решили не высаживаться на острове.

В 1643 году другим голландским путешественником, Абелом Тасманом, были открыты ряд островов в южной части островов Тонга: Ата (назван мореплавателем «Hooge Pylestert», или «островом высокой тропической птицы»), Эуа («Moddleburgh»), Тонгатапу («Amsterdam»), Номука («Rotterdam»), Хунга-Хаапай, Хунга-Тонга (названия не были даны), Тофуа, Као, Лате и несколько других более мелких островов Жители острова Тонгатапу, который был открыт 20 января, проявили большой интерес к кораблю путешественника. К судну подплыло небольшое каноэ с тремя туземцами, которым голландские моряки подарили льняные полотна, китайское зеркало, рыболовецкий крючок и несколько железных гвоздей. В обмен вождь острова приказал передать мореплавателям свинью, ямс и кокосы, а впоследствии и сам побывал на борту корабля. По воспоминаниям Тасмана, туземцы были поражены игрой на трубах, скрипке и флейте, они не знали о существовании табака, у них не было оружия.

2 октября 1773 года к тонганскому острову Эуа приблизилось британское судно под командованием путешественника Джеймса Кука. Высадившись на северо-западном побережье острова, путешественников встретила восторженная толпа островитян. В скором времени на борт британского корабля вступил местный вождь во имени Таионе, который сразу же вручил чужеземцам подарки (различную одежду из луба, циновки и напиток кава). Кук, довольный таким дружественным приёмом, вручил вождю красную ткань, топор и несколько гвоздей, не отказавшись от приглашения лично посетить дом вождя. Путешественники были поражены дружелюбием жителей Эуа, а также высоким уровнем земледелия и ремесла. Тем не менее, не найдя на острове больших источников пресной воды, британцы приняли решение покинуть Эуа. Следующим утром они достигли близлежащего острова Тонгатапу, на котором проживал верховный вождь туи-тонга. Как и на Эуа, путешественники были встречены радостной толпой островитян, обменявшихся с ними различными подарками. Впоследствии один из тонганцев по имени Атаонго препроводил британцев внутрь острова. Кук посетил священное кладбище, на котором хоронили местных вождей, принял участие в нескольких ритуалах, а также встретился с одним из вождей, приняв участие в празднествах, устроенных в честь путешественников.

Британский путешественник в ходе своего второго кругосветного путешествия в 1773 году побывал на островах Тонга всего несколько дней, однако в ходе третьего (1774) и последнего плавания (1777) Кук находился на архипелаге одиннадцать недель, составив подробный отчёт, посвящённый географии, природе, культуре и быту тонганцев. В 1777 году путешественник сначала побывал на острове Номука, где были пополнены запасы пресной воды и продовольствия. Здесь же Кук встретился с Финау Улукалала, вождём островов Вавау, которого британец принял за верховного вождя островов Тонга. По его совету, Кук побывал на острове Лифука, став первым европейцем, высадившимся на острове. Посчитав местных жителей весьма дружелюбными, Кук решил назвать остров Дружественным. Впоследствии это название (точнее «острова Дружбы») распространилось на весь архипелаг. На Лифука Кук убедился, что Финау не был верховным вождём, и по приглашению тонганского короля, прибывшего с острова Тонгатапу, отправился в столицу Королевства, Нукуалофа, где в честь чужеземцев был устроен грандиозный праздник. Здесь Кук подарил представителю правящей династии галапагосскую черепаху (она получила имя Туи Малила), которая прожила до 1966 года.

В 1781 году ряд островов Тонга были повторно открыты и изучены испанским мореплавателем Франсиском Мореллем. 26 февраля путешественник проплыл мимо острова Лате, ещё через несколько дней — островов Вавау (были названы им «Isla de Don Martin de Mayorga» в честь вице-короля Мексики), 21 апреля открыл острова Фонуалеи и Току (названы «Consolación»), 24 апреля — Ниуафооу (назван «Maurelle»).

27 декабря 1787 года мимо островов Вавау проплыл французский путешественник Жан Франсуа де Лаперуз. Из-за плохой погоды корабль мореплавателя не был встречен каноэ с местными жителями. Впоследствии Лаперуз увидел острова Лате, Као и Тофуа, а 31 декабря добрался до острова Тонгатапу, где составил описание местных жителей. 1 января 1788 года путешественник покинул остров и взял курс на Порт-Джексон. В 1793 году мимо архипелага Тонга проплыл другой французский мореплаватель, Брюни Д’Антркасто, который достиг острова Тонгатапу 24 марта. Путешественник был гостеприимно встречен местным населением и даже был принят местным королём и верховным вождём, которые сделали ему подарки. Находившийся же на борту ботаник Жак-Жюльен де Лабилльярдиер собрал много полезной информации о жизни островитян. Мореплаватели пробыли на Тонгатапу до 10 апреля, после чего взяли курс на Новые Гебриды и Новую Каледонию.

С островами Тонга связана и история мятежа на известном корабле «Баунти»: 28 апреля 1789 года, во время выполнения рейса в Вест-Индию, на борту судна вспыхнул бунт. Хотя капитана Уильяма Блая поддерживала большая часть команды, ни один из моряков не оказал активного сопротивления. Поэтому мятежникам без особых проблем удалось посадить капитана и восемнадцать членов команды, которые оставались лояльными ему, в 23-футовый баркас с запасом продовольствия и воды на несколько дней, секстантом и карманными часами, но без карт и компаса. Блаю с частью команды удалось доплыть до острова Тофуа, надеясь пополнить на нём запасы еды и пресной воды. Однако англичан атаковали туземцы и один из членов команды, Джон Нортон, был убит. Это вынудило Блая и его команду покинуть остров. Только в июне им удалось добраться до Тимора, ближайшей европейской колонии.

Открытие Франсиском Мореллем островов Вавау в 1781 году вызвало интерес у испанской короны. В 1793 году для изучения возможности захвата островов была организована экспедиция во главе с Алессандро Маласпина. Путешественники, которые прибыли на Вавау 20 мая того же года, были дружелюбно встречены местными жителями: они сразу же предложили чужеземцам различные дары (дубины, кур и таро). Испанцы, в свою очередь, подарили островитянам всякие безделушки, хотя местным вождям передали сукно и топор. В последние дни пребывания на острове Маласпина закопал на берегу острова бутылку с письмом, в котором острова Вавау объявлялись собственностью испанской короны. Однако в будущем это послание не было найдено, а Испания, озабоченная проблемами в Америке, потеряла всякий интерес к островам.

Христианские миссионеры

С 1797 года на Тонга начали прибывать первые миссионеры Лондонского миссионерского общества, а в 1822 году — уэйслийские методисты. Но только в 1828 году миссионерам удалось утвердиться на островах и начать обращение тонганцев в христианство. Так, в 1831 году христианство принял Тауфаахау, правитель островов Вавау, ставший впоследствии известным под именем Джордж Тупоу I (он назвал себя так в честь британского короля Георга I, о котором многое узнал от христианских просветителей).

Первые католические миссионеры во главе с епископом Ж. П. Помалье (фр. J.P. Pompallier) высадились на островах Тонга в 1837 году, однако тогда им не удалось получить у короля Тупоу I разрешения на пребывание на архипелаге. Оно было получено только в 1842 году. При этом первые годы миссионерской деятельности были безуспешными из-за недоброжелательного отношения со стороны тонганских властей и уэслийских миссионеров: к 1892 году количество католиков в Тонга составляло всего 2315 человек.

Объединение страны

В 1799 году был убит 14 представитель туи-канокуполу, Тукуахо, после чего последовала длительная гражданская война. В 1845 году умер последний тридцать девятый туи-тонга, Луафилитонга. Потомства он не оставил. Воспользовавшись этим правящий туи-канокуполу, Онеоу Джордж Тупоу I, сосредоточил власть в своих руках и провозгласил себя королём Тонга. Объединение страны под началом одного правителя, в свою очередь, позволило королевству сохранить независимость во время активной европейской колонизации Океании. Не последнюю роль в укреплении статуса монарха сыграло опубликование в 1839 году первого писанного свода законов на островах Тонга, известного как «Свод Вавау». Он ограничивал власть местных вождей, консолидировал положение короля, а также фиксировал приверженность тонганского населения христианским идеям. Джордж Тупоу I пользовался сильной поддержкой христианских миссионеров, осуществил ряд реформ, укрепивших феодальный строй и королевскую власть и заложил основы государственного устройства и общественных отношений, сохранившихся во многих чертах до нынешних времён. Так, в 1862 году он отменил крепостное право, а также создал новую систему землевладения, согласно которой всё мужчины-тонганцы, достигшие 16 лет, получали право брать в аренду пожизненно и по номинальной стоимости небольшой участок земли в 8,25 акров, покрытый кустарниками, и участок в деревне в 3/8 акра для строительства своего дома. Кроме того, для всех тонганцев (в том числе вождей) была введена ответственность перед законом, учреждался парламент, который состоял из вождей и представителей народа, а иностранцам впервые было предоставлено право на аренду земли. В 1875 году с помощью миссионера Ширли Бейкера Джордж Тупоу I провозгласил Тонга конституционной монархией. Тогда же была утверждена Конституция Тонга.

Одним из основных направлений деятельности Тупоу I стало сохранение независимости страны посредством признания её ведущими европейскими колониальными державами. Благодаря помощи Ширли Бейкера, который в 1880 году стал премьером Тонга, королю удалось заключить договоры о дружбе с тремя державами. Первый из договоров был заключён в 1876 году с Германской империей. В 1879 году последовал такой же документ с Британией, а в 1886 году — с США.

В феврале 1893 года, в возрасте 97 лет, король Джордж Тупоу I умер. На трон вступил его девятнадцатилетний правнук, который был официально коронован на престол в 1896 году под именем Джордж Тупоу II. Став правителем Тонга, он вскоре распустил правительство Тукуахо, обвинив его в том, что оно не взяло под карантин судно, ставшее источником эпидемии кори на архипелаге. Новым премьером был назначен Сатеки Тонга.

Протекторат Британии

В 1870-1880-х годах Германия, Великобритания и США заключили с Тонга договоры, признававшие независимость королевства, тем не менее борьба за сферы влияния в Океании, в том числе в Тонга, между колониальными державами продолжалась. В 1899 году, когда Германия, США и Британия перераспределяли между собой сферы влияния в Тихом океане, Британия отказалась от своих притязаний на острова Самоа, потребовав со стороны Германии и США признания своего влияния в Тонга.

В 1900 году в Королевство был отправлен британский специальный посланник Бэзил Томсон, основной задачей которого было уговорить Тупоу II подписать с Британией новый Договор о дружбе. Специально для этой цели был подготовлен проект Договора, который в значительной степени был выгоден Британии: она получала контроль над внешней политикой Королевства, а также распространяла свою юрисдикцию на всех иностранцев, пребывавших на архипелаге. Вместо британского вице-консула, который ранее докладывал о состоянии внутренних дел в Тонга, но не имел права вмешиваться в них, учреждалась должность британского уполномоченного и консула, назначавшегося Министерством по делам колоний по совету высокого комиссара. Основной задачей консула было представительство интересов британского правительство в Тонга. Кроме того, он был наделён правом вмешиваться во внутренние дела Королевства.

Заручившись поддержкой местных вождей, которые в целом были недовольны политикой Джорджа Тупоу II, 18 мая 1900 года, согласно Договору о дружбе между Британией и Тонга, над островами был провозглашён британский протекторат, при этом местные короли сохранили свою власть. Кроме того, тонганское общество оставалось автономным, а Британия отвечала лишь за внешнюю политику и оборону островов. Окончательно договор был ратифицирован в 1901 году, хотя король отказался ставить свою подпись напротив статьи, в которой говорилось о передаче контроля над внешней политикой британскому правительству.

Хотя, согласно Договору, за Джорджем Тупоу II сохранялась вся полнота прежней власти, его позиции среди местной аристократии не были крепкими, поэтому Британия не теряла надежды усиления своего влияния в Королевстве. В 1902 году и.о. высокого комиссара назвал четыре причины, благодаря которым британское правительство добилось бы укрепления своей власти на островах: коррупция и неэффективность действовавшего в Тонга правительства, принуждение тонганских общинников к работе на знать и вождей, эгоизм Короля и неудача правительства в осуществлении земельной реформы, задуманной Тупоу II.

Широкое недовольство тонганской знати вызывал сбор Тупоу II арендной платы за пользование коронной земли, которая была передана Тупоу I правительству, а также арендной платы с тех, кто бесплатно проживал на территории королевских поместий. Многие представители тонганской знати, которые не являлись наследственными землевладельцами, однако владели землёй по обычаю, требовали предоставления этим владениям статуса королевских или других наследственных поместий. Неопределённость по поводу земельных прав сопровождалась также недовольством знати правом монарха наделять новых лиц знатными титулами, как это произошло, например, в 1903 году, когда Тупоу II наделил знатным титулом веикуне своего верного премьера, вождя островов Вавау, Сиосатеки, вызвав тем самым серьёзные разногласия в обществе. В 1904 году Тупоу II сместил с должности губернатора Вавау Улукалала, который считался основным противником Сиосатеки.

Широкое же недовольство европейских торговцев, которые также были вынуждены платить большие налоги, стало поводом для того, что британский консул на островах рекомендовал свергнуть Тупоу II и возвести на престол его отца, Туипелехаке. Со специальной миссией в 1903 году в Тонга отправился высокий комиссар Джексон, однако из-за эпидемии кори на островах Фиджи, тонганский король запретил ему высаживаться на Тонгатапу. Тем не менее триумф короля был недолог, так как уже в следующем году новый высокий комиссар Эверард Им-Тёрн, уполномоченный сместить Тупоу II и возвести на престол Туипелехаке, прибыл в Тонга. Хотя предполагалось совершить государственный переворот, аннексировать острова было запрещено до получения соответствующих консультаций со стороны секретаря Министерства по делам колоний Британской империи. По приезде Им-Тёрн предложил королю выбрать между свержением и подписанием дополнительного соглашения к Договору о дружбе 1900 года. Монарх был вынужден согласиться со вторым вариантом. Основные положения соглашения были следующими:

• король должен править монархией совместно и при содействии местных вождей;
• король должен консультироваться с британским уполномоченным и агентом на островах Тонга;
• законы Королевства должны публиковаться как на тонганском, так и на английском языке;
• земли должны быть распределены тем образом, каким намеревался это сделать Тупоу I;
• сбор арендных плат с земель, которые были переданы Тупоу I правительству, должен быть возвращён правительству, а не считаться частью дохода монарха;
• должна быть возобновлена передача земли в аренду европейским торговцам;
• назначение на различные государственные должности должно осуществляться монархом только после консультаций с британским уполномоченным и консулом;
• гарантировался принцип наследования.

В декабре 1914 года, при премьер-министре Полутеле, король Джордж Тупоу II провёл в стране важную конституционную реформу, в результате которой сильные изменения претерпел национальный парламент. Теперь вместо представительства в нём всех 32 пэров в законодательном органе Королевства за знатью закреплялись лишь семь мест (эти парламентарии избирались пэрами из своего состава). Кроме того, было сокращено с 32 до 7 количество представителей от простого народа Тонга. Монарх, в свою очередь, наделялся правом назначать в правительстве любое количество министров, правда, по согласованию с британским уполномоченным.

5 апреля 1918 года Тупоу II скончался, и на трон вступила его дочь, королева Салоте Тупоу III. Как и отец, она продолжила проводить в стране обширные преобразования. Так, ей удалось объединить две группы методистов под названием Свободная Уэслийская церковь Тонга, при ней женщинам были предоставлены избирательные права, проведены реформы в социальной сфере и сфере образования. Правила Салоте Тупоу III вплоть до своей смерти 16 декабря 1965 года.

В годы Второй мировой войны на Тонга благодаря поддержке Новой Зеландии были сформированы силы самообороны численностью 2000 человек, которые приняли участие в боях на Соломоновых островах. В Тонгатапу, в свою очередь, разместились новозеландские и американские войска.

В 1958 году был подписан новый Договор о дружбе и защите между Тонга и Великобританией. С его ратификацией в мае 1959 года появились должности британского уполномоченного и консула на островах Тонга, ответственные перед губернатором Фиджи, который считался британским верховным уполномоченным по Тонга. В середине 1965 года британский уполномоченный и консул на Тонга стали нести ответственность непосредственно перед британским министром колоний.

После смерти королевы Салоте новым правителем Тонга стал принц Тунги, который получил имя Тауфаахау Тупоу IV. В годы Второй мировой войны, будучи ещё крон-принцем, он обучался в Университете Сиднее, став первым тонганцем, получившим университетское образование. Впоследствии в 1949 году принц Тунги стал премьер-министром, оставаясь на этом посту вплоть до своей коронации в 1967 году. Став монархом Тонга, Тупоу IV выступил инициатором осторожной политики по модернизации различных сфер жизни общества. При нём, 4 июня 1970 года, Королевство получило полную независимость от Великобритании, а в 1976 году Тонга стало первым южнотихоокеанским государством, установившим дипломатические отношения с Советским Союзом.

См. также

• Хронологическая таблица по истории Тонга

Отрывок, характеризующий История Тонга

Пьеру давно уже приходила мысль поступить в военную службу, и он бы исполнил ее, ежели бы не мешала ему, во первых, принадлежность его к тому масонскому обществу, с которым он был связан клятвой и которое проповедывало вечный мир и уничтожение войны, и, во вторых, то, что ему, глядя на большое количество москвичей, надевших мундиры и проповедывающих патриотизм, было почему то совестно предпринять такой шаг. Главная же причина, по которой он не приводил в исполнение своего намерения поступить в военную службу, состояла в том неясном представлении, что он l'Russe Besuhof, имеющий значение звериного числа 666, что его участие в великом деле положения предела власти зверю, глаголящему велика и хульна, определено предвечно и что поэтому ему не должно предпринимать ничего и ждать того, что должно совершиться.


У Ростовых, как и всегда по воскресениям, обедал кое кто из близких знакомых.
Пьер приехал раньше, чтобы застать их одних.
Пьер за этот год так потолстел, что он был бы уродлив, ежели бы он не был так велик ростом, крупен членами и не был так силен, что, очевидно, легко носил свою толщину.
Он, пыхтя и что то бормоча про себя, вошел на лестницу. Кучер его уже не спрашивал, дожидаться ли. Он знал, что когда граф у Ростовых, то до двенадцатого часу. Лакеи Ростовых радостно бросились снимать с него плащ и принимать палку и шляпу. Пьер, по привычке клубной, и палку и шляпу оставлял в передней.
Первое лицо, которое он увидал у Ростовых, была Наташа. Еще прежде, чем он увидал ее, он, снимая плащ в передней, услыхал ее. Она пела солфеджи в зале. Он внал, что она не пела со времени своей болезни, и потому звук ее голоса удивил и обрадовал его. Он тихо отворил дверь и увидал Наташу в ее лиловом платье, в котором она была у обедни, прохаживающуюся по комнате и поющую. Она шла задом к нему, когда он отворил дверь, но когда она круто повернулась и увидала его толстое, удивленное лицо, она покраснела и быстро подошла к нему.
– Я хочу попробовать опять петь, – сказала она. – Все таки это занятие, – прибавила она, как будто извиняясь.
– И прекрасно.
– Как я рада, что вы приехали! Я нынче так счастлива! – сказала она с тем прежним оживлением, которого уже давно не видел в ней Пьер. – Вы знаете, Nicolas получил Георгиевский крест. Я так горда за него.
– Как же, я прислал приказ. Ну, я вам не хочу мешать, – прибавил он и хотел пройти в гостиную.
Наташа остановила его.
– Граф, что это, дурно, что я пою? – сказала она, покраснев, но, не спуская глаз, вопросительно глядя на Пьера.
– Нет… Отчего же? Напротив… Но отчего вы меня спрашиваете?
– Я сама не знаю, – быстро отвечала Наташа, – но я ничего бы не хотела сделать, что бы вам не нравилось. Я вам верю во всем. Вы не знаете, как вы для меля важны и как вы много для меня сделали!.. – Она говорила быстро и не замечая того, как Пьер покраснел при этих словах. – Я видела в том же приказе он, Болконский (быстро, шепотом проговорила она это слово), он в России и опять служит. Как вы думаете, – сказала она быстро, видимо, торопясь говорить, потому что она боялась за свои силы, – простит он меня когда нибудь? Не будет он иметь против меня злого чувства? Как вы думаете? Как вы думаете?
– Я думаю… – сказал Пьер. – Ему нечего прощать… Ежели бы я был на его месте… – По связи воспоминаний, Пьер мгновенно перенесся воображением к тому времени, когда он, утешая ее, сказал ей, что ежели бы он был не он, а лучший человек в мире и свободен, то он на коленях просил бы ее руки, и то же чувство жалости, нежности, любви охватило его, и те же слова были у него на устах. Но она не дала ему времени сказать их.
– Да вы – вы, – сказала она, с восторгом произнося это слово вы, – другое дело. Добрее, великодушнее, лучше вас я не знаю человека, и не может быть. Ежели бы вас не было тогда, да и теперь, я не знаю, что бы было со мною, потому что… – Слезы вдруг полились ей в глаза; она повернулась, подняла ноты к глазам, запела и пошла опять ходить по зале.
В это же время из гостиной выбежал Петя.
Петя был теперь красивый, румяный пятнадцатилетний мальчик с толстыми, красными губами, похожий на Наташу. Он готовился в университет, но в последнее время, с товарищем своим Оболенским, тайно решил, что пойдет в гусары.
Петя выскочил к своему тезке, чтобы переговорить о деле.
Он просил его узнать, примут ли его в гусары.
Пьер шел по гостиной, не слушая Петю.
Петя дернул его за руку, чтоб обратить на себя его вниманье.
– Ну что мое дело, Петр Кирилыч. Ради бога! Одна надежда на вас, – говорил Петя.
– Ах да, твое дело. В гусары то? Скажу, скажу. Нынче скажу все.
– Ну что, mon cher, ну что, достали манифест? – спросил старый граф. – А графинюшка была у обедни у Разумовских, молитву новую слышала. Очень хорошая, говорит.
– Достал, – отвечал Пьер. – Завтра государь будет… Необычайное дворянское собрание и, говорят, по десяти с тысячи набор. Да, поздравляю вас.
– Да, да, слава богу. Ну, а из армии что?
– Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, – отвечал Пьер.
– Боже мой, боже мой! – сказал граф. – Где же манифест?
– Воззвание! Ах, да! – Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини и беспокойно оглядывался, очевидно, ожидая Наташу, которая не пела больше, но и не приходила в гостиную.
– Ей богу, не знаю, куда я его дел, – сказал он.
– Ну уж, вечно растеряет все, – сказала графиня. Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
– Ей богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно…
– Ну, к обеду опоздаете.
– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю! – хотел он сказать, но он не сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.


Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:
– Что, барчук, толкаешься, видишь – все стоят. Что ж лезть то!
– Так и все полезут, – сказал лакей и, тоже начав работать локтями, затискал Петю в вонючий угол ворот.
Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил размочившиеся от пота воротнички, которые он так хорошо, как у больших, устроил дома.
Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и боялся, что ежели таким он представится камергерам, то его не допустят до государя. Но оправиться и перейти в другое место не было никакой возможности от тесноты. Один из проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел просить его помощи, но счел, что это было бы противно мужеству. Когда все экипажи проехали, толпа хлынула и вынесла и Петю на площадь, которая была вся занята народом. Не только по площади, но на откосах, на крышах, везде был народ. Только что Петя очутился на площади, он явственно услыхал наполнявшие весь Кремль звуки колоколов и радостного народного говора.
Одно время на площади было просторнее, но вдруг все головы открылись, все бросилось еще куда то вперед. Петю сдавили так, что он не мог дышать, и все закричало: «Ура! урра! ура!Петя поднимался на цыпочки, толкался, щипался, но ничего не мог видеть, кроме народа вокруг себя.
На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга. Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.
– Отец, ангел, батюшка! – приговаривала она, отирая пальцем слезы.
– Ура! – кричали со всех сторон. С минуту толпа простояла на одном месте; но потом опять бросилась вперед.
Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив глаза, бросился вперед, работая локтями и крича «ура!», как будто он готов был и себя и всех убить в эту минуту, но с боков его лезли точно такие же зверские лица с такими же криками «ура!».
«Так вот что такое государь! – думал Петя. – Нет, нельзя мне самому подать ему прошение, это слишком смело!Несмотря на то, он все так же отчаянно пробивался вперед, и из за спин передних ему мелькнуло пустое пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, какое то духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей рясе, вероятно, дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей толпы.
– Барчонка задавили! – говорил дьячок. – Что ж так!.. легче… задавили, задавили!
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого то, – тех, кто раздавил его.
– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
– Я полагаю, милостивый государь, – шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, – что мы призваны сюда не для того, чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту – набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас удостоил государь император. А судить о том, что удобнее – набор или ополчение, мы предоставим судить высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon tres honorable preopinant), [мой многоуважаемый оппонент,] – с господином… que je n'ai pas L'honneur de connaitre; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, – говорил он, воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair a canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.