История Тувалу

Вплоть до XIX века острова Тувалу оставались изолированными от остального мира. Несмотря на то, что ещё в 1568 году испанским мореплавателем Менданьей был открыт атолл Нуи, входящий в состав архипелага, острова не вызывали особого интереса у европейцев. Причиной тому было нахождение вдали от основных морских путей и бедность ресурсами. В 1892 году над островами Тувалу (тогда были известны под названием «острова Эллис») был установлен британский протекторат, а в 1916 году они вошли в состав британской колонии Острова Гилберта и Эллис, как и острова Гилберта, остров Ошен (Банаба), Токелау, острова Фаннинг, Вашингтон и Рождества. Даже став частью мировой системы, Тувалу не играли ключевой роли в колониальной политике Британской империи. Более того, архипелаг не ощутил на себе наплыва многочисленных британских и американских миссионеров, так как христианизация местного населения осуществлялась несколькими самоанскими пасторами, которые прошли обучение в школах Лондонского миссионерского общества. В 1975 году острова Эллис стали отдельной британской колонией под названием «Тувалу» (в переводе с языка тувалу «группа восьми»), а в 1978 году — независимым государством в составе Содружества наций.

Доколониальный период

Заселение островов

Ранняя история архипелага изучена очень плохо в основном из-за отсутствия археологических данных. Тем не менее существуют предположения, что Тувалу были заселены полинезийцами, проживавшими к востоку от островов. Также выдвигались гипотезы о том, что архипелаг был одним из звеньев в колонизации региона, которая осуществлялась из Юго-Восточной Азии через Микронезию в Полинезию. Однако каких-либо доказательство дополинезийского населения в Тувалу не сохранилось.

Исследование истории заселения архипелага в значительной степени осложняется тем фактом, что легенды каждого из островов Тувалу, рассказывающих об исторических предках, противоречат друг другу (в основном по политическим причинам). Однако значительная часть легенд сводится к тому, что прародителями местных жителей были выходцы с других островов (Самоа, Тонга, восточной части Увеа и/или островов Гилберта).

Данные сравнительной лингвистики, предметы материальной культуры указывают на недавнее заселение островов Тувалу — в период с XIV по XVIII века. Тем не менее найденные в пещерах острова Ваитупу скелеты человека могут свидетельствовать о заселении архипелага в более ранний период — между 500—800 годами.

Социальная организация доколониальных жителей

Ещё до появления в Тувалу европейцев местное население было разделено на отдельные группы, члены которых обладали определёнными правами и обязанностями. Но в отличие от других полинезийских обществ тувалийское было одно из наименее стратифицированных. Исторически каждый остров архипелага был политически самостоятельным, хотя между атоллами Фунафути, Нукуфетау, Нукулаэлаэ и Ваитупу существовали тесные связи, основанные на почитании общего предка и ритуальной иерархии.

Политическая и социальная система, сложившаяся в Тувалу в доколониальный период, соответствовала природным и территориальным ограничениям, которые создавали значительные препятствия на пути поступательного развития островного общества. Поселения жителей в прошлом представляли из себя разбросанные по острову деревушки, в которые проживали или небольшие, или расширенные семьи. Все они были объединены в корпоративные группы, известные как пуикааига (тувалу puikaaiga) и включавшие до 10 членов. Земля была общим владением семьи, члены которой совместно её обрабатывали.

Признанными лидерами традиционного общества как в политическом, так и в религиозном смысле, были алики (тувалу aliki), или вожди, власть которых передавалась по наследству. Обладая огромным авторитетом, они руководили жизнью островитян. Согласно представлениям народа тувалу между сверхъестественным миром и алики существовала тесная взаимосвязь: по сути, вождь был тенью более могущественного и властного существа, которому подчинялась вся Вселенная. Любое решение алики было окончательным и неизменным, поэтому каждый островитянин был обязан ему подчиниться, иначе могло последовать наказание вплоть до смерти. Приближённых и помощников алики называли тао-алики (тувалу tao aliki). Они консультировали верховного вождя по вопросам ведения хозяйства, доносили о возможных угрозах, были посредниками между жителями и алики, организовывали распределение земли и еды между общинниками. Особым почтением пользовались старейшие главы общин. Они могли делать замечания алики (в основном в вопросах продуктового обеспечения и подготовки к войне), часто консультировали его. Женщины занимались домашним хозяйством, плели циновки, корзины, делали украшения. Каждая тувалийская семья, или солога (тувалу sologa), занималась определённым делом в общине: кто-то строил дома, кто-то каноэ и так далее.

Исследование архипелага

Вплоть до 1820-х годов большинство островов Тувалу было неизвестно европейцам. Они же практически ничего не знали о населении и культуре местных жителей.

Европейским первооткрывателем Тувалу стал испанский мореплаватель Альваро Менданья де Нейра, назначенный главой экспедиции по исследованию и покорению Неведомой Южной Земли. В 1568 году путешественник открыл атолл Нуи: когда испанские корабли проплывали мимо него, Менданья заметил на берегу несколько каноэ. В 1595 году во время второго плавания им же был открыт атолл Ниулакита. Тем не менее путешественник не высадился на острове. Архипелаг же был назван «Лагунными островами».

Вплоть до XVIII века Тувалу оставалось незамеченным другими мореплавателями. Только в 1781 году испанским мореплавателем Франсиском Мореллем во время путешествия из Манилы в Мексику были открыты острова Ниутао и Нанумеа. В 1788 году часть островов была открыта английскими капитанами Томасом Гилбертом и Джоном Маршаллом. В 1819 году острова Тувалу были обследованы с борта канадского судна «Ребекка», находившегося под командованием капитана Арента де Пейстера (Arent de Peyster), который назвал архипелаг «Островами Эллис» в честь владельца корабля и члена британского парламента Эдварда Эллиса. Тогда же были открыты атоллы Фунафути и Нукуфетау.

В 1824 году французский путешественник Луи Дюперреи открыл остров Нануманга, который был принят за Ниутао. Нукулаэлаэ (1821) и Ваитупу (1826) были впервые замечены китобоями.

Китобои и миссионеры

Долгие годы острова Тувалу оставались изолированными от остального мира: в период между 1568 и 1820 годом мимо архипелага проплыло всего одиннадцать кораблей. Но даже несмотря на этот факт, уже в этот период складывались определённые предпосылки для будущих торговых отношений. Начиная с 1821 года, мимо островов стали часто проплывать суда китобоев. Торговля с местными жителями осуществлялась на борту кораблей, в лагуне, на суше и на необитаемом в то время острове Ниулакита, где моряки пополняли запасы древесины. В целом, отношения туземцев с китобоями были дружественными в отличие от других островов региона, где островитяне враждебно встречали чужеземцев.

Практически единственным природным богатством Тувалу является кокосовая пальма, имеющая важное практическое значение. Уже в середине 1850-х годов на архипелаге австралийские компании стали производить пальмовое масло, которое к 1870-м годам было вытеснено копрой, до сих пор остающейся крупнейшей статьёй экспорта страны.

В целом начальный период контактов островитян с европейцами был неконфликтным, но в будущем ситуация резко изменилась. В начале 60-х годов XIX века на островах Тувалу стали появляться первые перуанские работорговцы, которые в период с 1862 по 1864 год вывезли с атоллов Фунафути и Нукулаэлаэ свыше 400 человек.

Особое влияние на жизнь островитян оказали христианские миссионеры из Лондонского миссионерского общества. В 1861 году Элекану, миссионера общества с острова Манихики (острова Кука), принесло течением на Нукулаэлаэ. Проведя на атолле несколько месяцев, он впоследствии отправился на проплывавшем мимо торговом судне на Самоа, где добился в 1865 году отправки на острова Нукулаэлаэ, Фунафути и Нуи христианских учителей. В отличие от других островов региона христианизация населения проводилась не британскими или американскими священниками, а самоанскими пасторами, заранее прошедшими подготовку в религиозных школах.

С распространением христианства на архипелаге были запрещены аборты, детоубийство. Миссионеры способствовали распространению грамотности среди местного населения, основных принципов денежного хозяйства, создали письменную форму языка тувалу.

Колониальный период

В 1892 году острова Тувалу, как и соседние острова Гилберта, стали частью британского протектората.

Первоначально управление островами осуществлялось через традиционные модели, но впоследствии был установлен прямой контроль над архипелагом. Островные вожди лишились политической власти и уже не пользовались особым авторитетом среди местных жителей в отличие от христианских миссионеров, которые сохранили своё огромное влияние в обществе. Вступив в колониальную эпоху в виде самостоятельных образований, острова Гилберта и Эллис стали в будущем рассматриваться в качестве единой колониальной единицы. К тому же, для более удобного административного управления острова были объединены с островом Ошен (современный Банаба), который находился под контролем постоянного представителя. Впоследствии этот небольшой остров, где велись разработки фосфоритов, стал привлекать особое внимание эллисцев, которые переселялись на него в поисках работы. С 1877 года Британская империя управляла Островами Эллис через высокого комиссара, находившегося в Фиджи. В 1893 году был издан первый свод законов для протектората — Коренные законы Островов Эллис (англ. Native Laws of Ellice Islands). В них шла речь о наказаниях за убийства, воровство и другие незаконные действия. Вводилось и обязательное посещение школы. В 1908 году остров Ошен стал административным центром островов Эллис и островов Гилберта , а в 1916 году острова Тувалу стали частью британской колонии Острова Гилберта и Эллис.

В годы Второй мировой войны архипелагу удалось избежать вторжения японских вооружённых сил. Вместо этого, 2 октября 1942 года Тувалу были заняты американцами, которые сразу же начали строить авиабазы на атоллах Фунафути (в том числе, взлётно-посадочную полосу), Нанумеа и Нукуфетау. Несмотря на то, что японцы несколько раз атаковали американские базы на островах, в целом, архипелаг не понёс ощутимого ущерба.

В августе-сентябре 1974 года на архипелаге был проведён референдум, по результатам которого Острова Эллис, где большую часть населения составляли полинезийцы, отделились от Островов Гилберта, на которых проживали преимущественно микронезийцы: за это проголосовало подавляющее большинство (3799 голосов «за» и 293 голосов «против»). Бывший премьер-министр Тувалу Бикенибеу Паэниу объяснил этот выбор населения несколькими причинами: во-первых, жители островов Гилберта имели некоторые преимущества в получении стипендий, во-вторых, большая часть программ по развитию колонии реализовывались на территории островов Гилберта, в-третьих, жители островов Эллис были вынуждены преодолевать значительные расстояния для получения образования, медицинского обслуживания и работы на соседнем архипелаге, в-четвёртых, представители народа кирибати занимали все руководящие посты в колонии.

1 октября 1975 года Острова Эллис стали отдельной британской колонией Тувалу, получившей независимость в 1978 году.

Отрывок, характеризующий История Тувалу

Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.