История Франции (1789—1914)

История Франции в долгом XIX веке охватывает период с 1789 года по 1914 год и включает исторические события начиная с Великой французской революции и вплоть до начала Первой мировой войны, а именно:

• Великая французская революция (1789—1792)
• Первая французская республика (1792—1804)
• Первая Французская империя при Наполеоне (1804—1814)
• Реставрация Бурбонов при Людовике XVIII и Карле X (1814—1830)
• Июльская монархия при Луи-Филиппе I (1830—1848)
• Вторая республика (1848—1852)
• Вторая империя при Наполеоне III (1852—1871)
• Первые десятилетия существования Третьей республики (1871—1940)

Общая информация

География

В годы Великой французской революции границы территории французского государства почти достигли размеров современной Франции. Процесс территориального расширения был завершён позже в XIX веке после присоединения Савойского герцогства и графства Ниццы (первоначально, в эпоху Первой империи, а затем окончательно, в 1860 году), а также некоторых небольших папских областей (к примеру, Авиньона) и зарубежных владений. Конечно, территория Франции была существенно расширена в ходе военных кампаний Наполеона I, но по итогам Венского конгресса границы европейских государств были снова восстановлены. Франция, после своего поражения во Франко-прусской войне 1870 года, уступила Германии свою провинцию Эльзас и часть провинции Лотарингия (см. Эльзас-Лотарингия); эти утраченные регионы вернутся в состав Франции только по завершении Первой мировой войны.

В 1830 году Франция вторглась в Алжир и уже в 1848 году эта североафриканская страна была полностью присоединена к Франции, получив статус департамента. В конце XIX столетия Франция вступила в эпоху колониального империализма — включив в свой состав Французский Индокитай (территория современных государств Камбоджа, Вьетнам и Лаос) и африканские колонии (колониальный раздел Африки принёс Франции почти всю северо-западную и центральную часть африканского континента) — в результате чего Франция стала прямым соперником Великобритании.

Демографические показатели

Дополнительные сведения: Население Франции

В промежутке между 1795 и 1866 годами материковая Франция (то есть, без учета её заморских владений и колоний) занимала второе место среди европейских стран по численности своего населения, уступая лишь России, и четвертое место в мире (уступая Китаю, Индии и России); между 1866 и 1911 годами материковая Франция по численности населения стала третьей страной в Европе, уступая России и Германии. В отличие от прочих европейских стран Франция не испытала бурного роста численности населения в период с середины XIX века до первой половины XX века. Численность населения Франции в 1789 году оценивается приблизительно в 28 миллионов жителей; к 1850 году численность населения составила 36 миллионов, а в 1880 году – примерно 39 миллионов человек.

До 1850 года прирост населения наблюдался главным образом в сельской местности страны, однако в эпоху Второй империи начался период массовой урбанизации. Эпоха индустриализации наступила во Франции несколько позднее, чем, к примеру, в Англии. Наполеоновские войны послужили препятствием к раннему развитию индустриализации, и экономика Франции в 1830-х годах (неразвитая чёрная металлургия, слаборазвитые угольные месторождения, огромная численность сельского населения) не имела возможности обеспечить развитие какой-либо промышленности. Железнодорожный транспорт во Франции появился только в 1830-х годах, а его реальное развитие началось в 1840-х годах. После революции 1848 года нарождающийся рабочий класс стал активно участвовать в политике, однако их надежды не были оправданы экономической политикой периода Второй империи. Ситуация усугубилась вследствие потери регионов Эльзаса и Лотарингии, игравших важную роль в угольной отрасли, производстве стекла и стали. Доля промышленных рабочих возросла с 23% в 1870 году до 39% в 1914 году. И тем не менее, к началу 1900-х годов Франция оставалась преимущественно аграрной страной, в которой к 1914 году 40% населения были сельскими жителями.

В XIX веке Франция активно принимала эмигрантов и политических беженцев из Восточной Европы (Германия, Польша, Венгрия, Россия, ашкеназы), а также из стран средиземноморья (Италия, сефарды из Испании и мизрахи из Северной Африки).

После утраты провинций Эльзас и Лотарингия 5000 французов, жителей этих регионов, в 1870—1880-х годах эмигрировали в Алжир, наряду с другими европейцами (Испания, Мальта), искавшими лучшей жизни. В 1889 году европейцам не французского происхождения, жившим в Алжире, было жаловано французское гражданство (при этом арабы добились политических прав только в 1947 году).

Отсутствие существенного роста численности населения Франции в этот период также объясняется массовой гибелью французов в Первой мировой войне; по приблизительной оценке погибло 1,4 миллиона французов, включая гражданских лиц (см. Потери в Первой мировой войне) (что составляло около 10% взрослого мужского населения) и в четыре раза больше было ранено.

Язык

Французское государство, с лингвистической точки зрения, являлось «лоскутным одеялом». В 1792 году, предположительно, половина населения Франции не говорила на французском языке. Южная половина страны по-прежнему говорила на одном из диалектов окситанского языка (а именно, провансальском), остальные жители говорили на бретонском, каталанском, баскском, фламандском (западнофламандская группа диалектов), франкопровансальском, эльзасском и корсиканском языках. На севере Франции в сельской местности продолжали использовать региональные диалекты разных языков ойль. И только к концу XIX века Франция стала страной с единым языком, главным образом благодаря политике Жюля Ферри в области образования в эпоху Третьей республики. Если в 1870 году безграмотного населения среди крестьян было 33%, то к 1914 году почти все французы могли читать и понимать официальный язык, при этом 50% жителей продолжали использовать региональные языки (в современной Франции только 10% жителей всё еще используют какой-либо региональный язык).

Самобытность

Благодаря военной, социальной и образовательной политике, проводимой в период Третьей республики, к 1914 году французский народ превратился (по выражению историка Юджина Вебера) из «провинциальных крестьян во французскую нацию». (Weber, E., 1979) К 1914 году большинство французов читали на французском, а региональные языки настойчиво подавлялись; роль католической церкви в общественной жизни радикально изменилась; активно прививалось осознание и гордость за национальную самобытность. Антиклерикализм, присущий Третьей республике, в корне изменил религиозный образ жизни французов: в ситуационном исследовании касательно города Лимож при сравнении показателей за 1899 год и 1914 год, было установлено что численность горожан, прошедших таинство крещения, снизилось с 98% до 60%, а количество семей, живших в гражданском браке до его официальной регистрации, возросло с 14% до 60%.

Исторические периоды

Великая французская революция (1789—1792)

В эпоху правления Людовика XVI (1774—1792) отмечались удачные для Франции периоды времени, однако слишком грандиозные проекты и военные кампании XVIII века привели к затяжному финансовому кризису. По причине ухудшающегося экономического положения, народного недовольства запутанной системой привилегий, дарованных дворянскому сословию и духовным лицам, а также отсутствия возможностей реформы, в 1789 году в Версале были созваны Генеральные штаты. 28 мая 1789 года аббат Сийес заявил, что третье сословие пройдёт процедуру поверки своих полномочий, и предложил сделать то же самое двум другим сословиям. Не дождавшись согласия, поверка была выполнена и депутаты, представляющие третье сословие, проголосовали за существенно более радикальные меры, чем планировалось изначально, объявив себя Национальным собранием, которое представляет не сословия, а народ.

По указанию Людовика XVI зал заседаний Генеральных штатов был закрыт, после чего Собрание перенесло своё заседание в королевский теннисный корт, где была принесена так называемая клятва в зале для игры в мяч (20 июня 1789 года), согласно которой делегаты обязались не расходиться до принятия конституции Франции. Большинство делегатов от духовенства вскоре присоединились к делегатам третьего сословия, как и 47 представителей дворянства. К 27 июня королевская партия окончательно уступила, несмотря на то что к Парижу и к Версалю стали стягивать войска. 9 июля Национальное собрание провозгласило себя Учредительным собранием.

11 июля 1789 года король Людовик, действуя под влиянием консервативного дворянства, а также своей супруги, Мария-Антуанетты, и своего брата, графа д’Артуа (будущего короля Карла Х), отправляет в отставку и высылает из страны министра-реформатора Неккера, а также полностью реорганизует министерство. Большинство парижан, считая эти действия началом роялистского переворота, перешли к открытому восстанию. Часть войск присоединилась к буйствующей толпе; другая часть сохраняла нейтралитет. 14 июля 1789 года в результате четырёхчасового сражения повстанцы захватили крепость Бастилию, убив её коменданта и несколько охранников. Король и его вооруженные сторонники временно пошли на уступки бунтующим. После этих погромов дворянство начало покидать страну, и эмигранты издалека строили планы организации гражданской войны в королевстве, а также подстрекали европейские страны создать коалицию против Франции. Мятежные настроения и дух народовластия распространился по всей Франции. В сельской местности мятежники зачастую шли еще дальше: сжигали крепостные документы. В ходе крестьянского восстания в провинциях, известного в истории как Великий Страх, было разрушено множество шато.

4 августа 1789 года Национальное собрание упразднило феодальную систему, покончив одновременно с помещичьими правами второго сословия и с церковными десятинами первого сословия. Всего лишь в течение нескольких часов знать, духовенство, горожане, провинции, артели и города с местным самоуправлением лишились своих особых привилегий. Революция также вызвала начало существенного смещения центра власти с Римско-католической церкви в светское государство. Принятое в 1790 году законодательство лишило церковь права обложения налогом собранного урожая, известным как «десятина», упразднило особые привилегии духовенства и положило начало конфискации церковного имущества: во времена Старого порядка церковь являлась крупнейшим землевладельцем в стране. Дальнейшие законодательные акты упразднили практику монашеских обетов. Новый церковный порядок, известный как Гражданское устройство духовенства, вступил в силу 12 июля 1790 года и превратил оставшихся служителей духовенства в государственных служащих, от которых требовалось принести присягу на лояльность к конституции. Такое Гражданское устройство духовенства позволило поставить католическую церковь на службу интересам светского государства.

26 августа 1789 года Национальное собрание официально провозгласило Декларацию прав человека и гражданина. Подобно Декларации независимости США, она содержала изложение принципов и не была имеющей юридическое значение конституцией. Национальное собрание упразднило деление страны на исторические провинции, создав взамен 83 департамента, имеющих примерно одинаковую территорию и численность населения, а также единообразное управление; также были упразднены атрибуты и символика Старого порядка — геральдические фигуры, отличительные знаки, убранство и т. д. — что вызвало отвращение еще большего числа представителей консервативного дворянства и побудило их к эмиграции.

Людовик XVI противостоял развитию революционных событий, и в ночь на 20 июня 1791 года королевская семья предприняла попытку покинуть дворец Тюильри. Однако короля узнали во время проезда 21 июня через город Варен в департаменте Мёз и его вместе с семьёй доставили под охраной обратно в Париж. Поскольку большинство членов Национального собрания высказывало предпочтение не республиканской форме правления, а конституционной монархии, различные политические группировки пришли к компромиссу, по которому новая роль короля Людовика XVI была несколько больше, чем роль номинального главы государства: он был принуждён принести клятву на верность конституции и издал указ о том, что нарушение им клятвы или возможная война против своего народа, а также позволение сделать это кому-либо от имени короля, будет означать его фактическое отречение от престола.

Тем временем, из-за рубежа возникла новая угроза: император Священной Римской империи Леопольд II, король Пруссии Фридрих Вильгельм II и брат короля граф д’Артуа заключили соглашение, известное как Пильницкая декларация, по которому они считали интересы Людовика XVI своими собственными, потребовали его освобождения и роспуска Национального собрания, а также грозили вторжением во Францию в случае, если органы революционной власти отвергнут данные требования. Политические события этого периода поставили Францию на грань войны с Австрией и её союзниками. Франция объявила войну Австрии (20 апреля 1792), а спустя несколько недель на стороне Австрии выступила также и Пруссия. Так было положено начало французским революционным войнам.

Первая французская республика (1792—1804)

В Манифесте герцога Брауншвейгского имперская, а также прусская, армии грозили французскому народу возмездием в случае оказания сопротивления их вторжению во Францию с целью восстановления монархии. Из такого текста документа можно было легко усмотреть сговор короля Людовика с врагами Франции.

10 августа 1792 года король Людовик XVI был арестован и заключён под стражу в Тампль. Первая большая победа французских революционных войск случилась 20 сентября 1792 года в сражении при Вальми и на следующий день, 21 сентября, была провозглашена Первая республика. Уже к концу этого года французы перешли границу Австрийских Нидерландов, угрожая расположенной севернее Республике Нидерландов, а также заняли земли восточнее Рейна, на короткое время оккупировав имперский Франкфурт-на-Майне.

17 января 1793 года короля обвинили в заговоре против «свободы нации и покушении на безопасность государства», признали виновным и небольшим перевесом голосов в Конвенте приговорили к смертной казни. 21 января 1793 года король был обезглавлен. Это событие вызвало враждебную реакцию Великобритании, и Франция объявила ей и Нидерландам войну.

Первая половина 1793 года принесла ряд неудач — французские войска были вытеснены из Германии и Австрийских Нидерландов. В такой ситуации во Франции стали расти цены, начались бунты санкюлотов (бедных чернорабочих и радикально настроенных якобинцев); в некоторых регионах начались контрреволюционные протесты. Якобинцы, воодушевлённые этими событиями, захватили власть посредством парламентского переворота; их действия против жирондистской фракции имели силовую поддержку благодаря мобилизации общества, помимо этого на их стороне были парижские санкюлоты. Действующий центр нового правительства был сформирован альянсом якобинцев и санкюлотов. Их политика стала значительно более радикальной. Новое правительство объявило «поголовную мобилизацию» — на военную службу были призваны все физически годные мужчины старше 18 лет. Благодаря этому численность французской армии намного превышала численность армий соперников, и вскоре в ходе войны наступил перелом.

Комитет общественного спасения, в котором к тому времени была сосредоточена вся власть, перешёл под контроль Максимилиана Робеспьера, и во Франции наступила эпоха террора (1793—1794 гг.). По обвинению в контрреволюционных действиях были казнены на гильотине как минимум 1200 человек. В октябре обезглавили королеву Марию-Антуанетту, чем ещё больше усилили недовольство Австрии. В 1794 году по распоряжению Робеспьера казнили умеренных и ультрарадикальных якобинцев; однако даже это не позволило остановить падение народной поддержки. За свои высказывания о том, что казней слишком много, был обезглавлен Жорж Дантон. Во Франции предпринимались попытки ликвидировать уже упорядоченную религию и заменить её на Культ Разума. Основной лидер этого движения Жак-Рене Эбер устроил крупный фестиваль в Соборе Парижской Богоматери, в ходе которого актриса Оперы короновалась как «Богиня Разума». Однако Эберу не удалось растрогать Робеспьера, и вскоре Эбер был обезглавлен вместе со своими последователями. 27 июля 1794 французский народ восстал против якобинской диктатуры и перегибов эпохи террора, устроив мятеж, известный как Термидорианский переворот. В результате умеренные члены Конвента сместили Робеспьера и других лидеров Комитета общественного спасения, и они были обезглавлены без суда. На этом радикальный этап революции был завершён. Национальный конвент 17 августа 1795 года одобрил новую Конституцию III года, в сентябре её приняли на референдуме, и она вступила в силу 26 сентября 1795 года.

Согласно новой конституции, был основан новый орган исполнительной власти — Директория и впервые в истории Франции был образован двухпалатный парламент. Новая власть была заметно более консервативной, в ней доминировала буржуазия, которая стремилась восстановить порядок и устранить из политической жизни санкюлотов и прочие низшие классы населения. В 1795 году Франция снова завладела Австрийскими Нидерландами и левым берегом Рейна, включив их в состав территории Франции. Испания и Республика Нидерландов потерпели поражение и стали сателлитами Франции. Однако на море французский военный флот не мог противостоять англичанам и в июне 1794 года потерпел сокрушительное поражение у побережья Ирландии.

В 1796 году командующим армии, вторгшейся в Италию, назначили Наполеона Бонапарта. Молодой генерал нанёс поражение австрийским войскам и войскам Сардинского королевства, они капитулировали, и Наполеон самостоятельно, без участия Директории, заключил Кампо-Формийский мир. Было признано присоединение к Франции Австрийских Нидерландов и земель левого берега Рейна, а также создание дочерних республик в северной Италии. Таким образом, война первой коалиции была завершена.

Военные операции Франции были продолжены в 1798 году вторжением в Швейцарию, Неаполь и в папские области, где позже были основаны республики. Наполеон смог убедить Директорию выдать санкцию на военную экспедицию в Египет, одной из целей которой было перекрытие торгового маршрута англичан в Индию. Получив одобрение, Наполеон в мае 1798 года отправился в Египет во главе 40 000 армии. Но экспедиция потерпела неудачу, поскольку военный флот англичан под командованием Нельсона настиг французов и потопил большинство их кораблей в битве при Абукире. Армия французов потеряла возможность вернуться домой и оказалась перед лицом враждебной Османской империи. Сам Наполеон спасся бегством во Францию, где он возглавил государственный переворот в ноябре 1799 года, провозгласив себя Первым консулом (его войска оставались в Египте до своей капитуляции английским войскам в 1801 году, после чего их репатриировали обратно во Францию).

В это время была в самом разгаре Война второй коалиции. Франция терпела череду поражений в 1799 году, в результате чего были упразднены дочерние республики в Италии, а вторжение в Германию было отражено. Усилия союзников в Швейцарии и Нидерландах потерпели неудачу и Наполеон, вернувшись во Францию, попытался возложить вину на них. В 1801 году по заключении Люневильского мирного договора закончилась вражда с Россией и Австрией, а Амьенский мир примирил французов с англичанами.

Первая империя (1804—1814)

К 1802 году Наполеон получил титул Первого консула пожизненно. Его провокации англичан привели к возобновлению войны в 1803 году, а в следующем году он провозгласил себя императором для чего в Соборе Парижской Богоматери была устроена пышная церемония. На коронацию был приглашён папа римский, однако Наполеон в последнюю минуту взял корону из рук папы и сам возложил её на свою голову. Он стремился к увеличению своей власти и тяготел к имперскому статусу, получая поддержку общества на своем пути реформирования государства и его институтов. Французская империя (или Империя Наполеона) (существовавшая в период 1804—1814 гг.) характеризуется доминированием французов в континентальной Европе (Наполеоновские войны) и окончанием формирования республиканской системы законодательства (Кодекс Наполеона). Характер империи постепенно становился всё более авторитарным, а свобода слова и собраний ограничивалась всё сильнее. Свобода вероисповедания была сохранена на условиях прекращения нападок на христианство и иудаизм, две официальные веры Франции, а атеизм не демонстрировался публично. Также Наполеон возродил дворянское сословие, но ни он, ни его двор не имели общих черт и исторических аналогий с прежней монархией. Несмотря на растущий деспотизм его режима правления, французский император по-прежнему воспринимался остальной Европой как олицетворение революции.

К 1804 году среди европейских стран только Великобритания оставалась за рамками влияния Франции и стала существенной силой, вдохновляющей и финансирующей силы сопротивления Франции. В 1805 году Наполеон сосредоточил армию в 200 000 человек возле города Булонь, с целью вторжения на Британские острова, но он оставил эти планы, поскольку Англия на море была сильнее. Вскоре военный флот Франции и Испании был разгромлен англичанами в Трафальгарском сражении. После этого Наполеон, не имея возможности победить Англию на поле битвы, попытался сделать это при помощи экономических конфликтов. Он учредил Систему твёрдой земли согласно которой всем подвластным Франции территориям запрещалось вести торговые отношения с Англией.

Португалия, являясь союзником Великобритании, оказалась единственной страной Европы, открыто отказавшейся присоединиться к блокаде. После заключения Тильзитского мира в июле 1807 года Франция начала вторжение в Португалию через территорию Испании с целью ликвидации этой бреши в Континентальной блокаде. Войска англичан прибыли в Португалию, заставив Францию отступить. В ходе повторного вторжения на следующий год англичане вернулись обратно, и в это время Наполеон решил сместить короля Испании Карла IV и посадить на испанский трон своего брата Жозефа. Это событие привело к восстанию испанского народа, что положило начало Испано-французской войне. Теперь англичане получили возможность организовать небольшой «плацдарм» на континенте, а война потребовала отвлечения больших ресурсов Франции, что послужило одной из причин поражения Наполеона.

Пик власти Наполеона пришёлся на 1810—1812 годы, когда большинство европейских стран были либо союзниками и сателлитами Франции, либо были аннексированы Францией. После поражения Австрии в 1809 году в Войне пятой коалиции в Европе наступил мир, длившийся 2,5 года, если не принимать во внимание конфликт в Испании. Император взял в жёны эрцгерцогиню из Австрии и она в 1811 году родила ему долгожданного сына.

Континентальная блокада окончательно провалилась. Её воздействие на Великобританию и её торговлю достоверно не известно, при этом торговое эмбарго оказалось более губительно для континентальных государств Европы. Блокада особенно раздражала Россию и в 1812 году она возобновила торговлю с Великобританией, что явилось одной из причин вторжения Наполеона в Россию в 1812 году. Поражение Наполеона в этой войне побудило все угнетённые народы Европы восстать против французского господства. В 1813 году Наполеон был вынужден призывать на военную службу мальчиков, не достигших 18-летнего возраста, и мужчин, не годных к строевой службе, которых в прежние годы привлекали только к обслуживанию регулярных войск. Боеспособность его войск значительно ухудшилась, а в стране нарастала утомлённость народа непрекращающимися войнами. Противники имели возможность поставить под ружьё намного больше солдат, чем Наполеон. На протяжении 1813 года французы были вынуждены отступать и в начале 1814 года войска англичан оккупировали Гасконь. Союзнические войска вошли в Париж в марте 1814 года, и Наполеон отрёкся от императорского престола. В результате реставрации Бурбонов королём Франции стал Людовик XVIII, брат казнённого Людовика XVI, а Франция получила весьма благоприятные для себя условия мирного договора, по которому её границы приводились в соответствие состоянию на 1792 год и она освобождалась от уплаты военных контрибуций.

По прошествии 11 месяцев своей ссылки на средиземноморском острове Эльба, Наполеон бежал обратно во Францию, где был встречен народом с большим воодушевлением. Людовик XVIII покинул Париж, хотя возвращение к революционному экстремизму по типу 1793—1794 годов, что могло бы дать императору дополнительную поддержку народных масс, даже не рассматривалось. Энтузиазм быстро угас, и поскольку страны-союзники (обсудив в Вене судьбу Европы) отказались вступать с ним в переговоры, у Наполеона осталась только возможность военной борьбы. Потерпев сокрушительное поражение в битве при Ватерлоо от Великобритании и Пруссии, Наполеон снова отрёкся от престола. На этот раз Наполеон был сослан на остров Святой Елены в южной Атлантике, где он и жил до своей смерти в 1821 году от рака желудка.

Реставрация монархии (1814—1830)

Людовик XVIII был вторично восстановлен на французском престоле странами-союзниками в 1815 году, и после этого завершились два десятилетия войн в Европе. Король был вынужден одобрить как минимум самые главные принципы французской революции и правил как ограниченный конституцией монарх. Мирный договор после стодневного правления Наполеона был для Франции на этот раз значительно более суров. Франция по его условиям возвращалась в границы 1789 года и была обязана выплатить контрибуцию. Войска союзников оставались на территории Франции до окончания всех выплат. Были предприняты очень масштабные чистки в правительстве и вооружённых силах в целях изгнания бонапартистов, а короткий период белого террора привёл на юге Франции к 300 жертвам.

Несмотря на возвращение к власти династии Бурбонов, Франция очень сильно изменилась по сравнению с эпохой Старого порядка. Политика равенства и либерализма революционного периода осталась значимой силой, и реставрация неограниченной монархии и священноначалия прошлой эпохи была уже невозможна в полном объеме. Экономические перемены, начатые задолго до революции, продолжавшиеся в годы массовых беспорядков, были надёжно закреплены в 1815 году. Эти перемены способствовали переносу главенствующей роли с титулованных землевладельцев на горожан-коммерсантов. Административная реформа Наполеона, например Кодекс Наполеона, а также эффективный чиновничий аппарат, также остались в силе. Эти перемены привели к появлению единообразного центрального правительства, которое не было испорчено с финансовой точки зрения и держало под значительно более сильным контролем все сферы жизни Франции; и в этом состоит существенное отличие от ситуации, в которой Бурбоны оказались перед революцией.

В 1823 году Франция вторглась в Испанию, где в результате гражданской войны был свергнут король Фердинанд VII. Французские войска вступили в Испанию, отвоевали Мадрид у мятежников, и покинули страну почти также быстро как вошли туда. Несмотря на первоначальные опасения европейских государств, Франция не показала признаков возвращения к прежней агрессивной внешней политике и в 1818 году её пригласили к участию в так называемой Системе Европейского концерта.

Людовик XVIII в значительной мере принимал новые крупные перемены в обществе. Однако довольно часто его подталкивали к крайне правым мерам различные политические группировки ультрароялистов, возглавляемые графом Виллелем, который осудил попытку доктринеров объединить революцию и монархию посредством конституционной монархии. Вместо этого, избранная в 1815 году Бесподобная палата (фр. Chambre introuvable), отправила в изгнание всех членов Конвента, голосовавших за казнь Людовика XVI, и провела несколько реакционных законов. Людовик XVIII, опасаясь народных восстаний, был вынужден в 1816 году распустить эту палату, в которой преобладали ультраправые. Таким образом, либералы получили определяющую роль в политической жизни вплоть до 1820 года, когда произошло убийство известного деятеля ультраправых и племянника короля, герцога Беррийского, после чего ультрароялисты Виллеля снова пришли к власти (голосование за Акт против богохульства в 1825 году и Акт о миллионах эмигрантов (фр. loi sur le milliard des émigrés)). Людовик скончался в сентябре 1824 года и на французский престол взошёл его брат.

Король Карл X стал проводить существенно более консервативную политику. Он попытался править как абсолютный монарх и предпринял шаги к восстановлению могущества католической церкви во Франции. Факты святотатства в церквях стали караться смертной казнью, свобода прессы стала ещё более ограниченной. И наконец, он начал выплаты компенсаций знатным семействам, чья собственность была уничтожена в ходе Революции. В 1829 году король авторитарным образом назначил одиозного ультрароялиста князя Полиньяка министром правительства. В следующем, 1830 году, народное недовольство этими изменениями вылилось на улицы Парижа. Это народное восстание известно в истории как Июльская революция 1830 года (также, Три славных дня (фр. Les trois Glorieuses) — 27, 28 и 29 июля). Карл был вынужден отправиться в изгнание, а на трон взошёл Луи-Филипп, представитель Орлеанской ветви династии Бурбонов, сын Филиппа Эгалите, голосовавшего за смертную казнь своего кузена, короля Людовика XVI. Луи-Филипп правил не как Король Франции, а как Король французов. Для всех было очевидно, что он получил право правления от народа, но не от Бога. Также он восстановил триколор в качестве государственного флага Франции, вместо белого флага Бурбонов, действовавшего с 1815 года. Это важная особенность, поскольку триколор являлся символом Революции.

Июльская монархия (1830—1848)

Период Июльской монархии (1830—1848) в истории Франции в целом характеризуется доминированием крупной буржуазии, а также смещением центра влияния с контрреволюционной партии легитимистов на партию орлеанистов, которые были готовы признать определенные изменения, привнесённые французской революцией 1789 года. Луи-Филипп был коронован как Король французов, а не как Король Франции: этим фактом отмечается его согласие с происхождением власти от народа, но не от Бога, как это было при Старом порядке. Луи-Филипп очень хорошо сознавал основу своей власти: состоятельная буржуазия вознесла его наверх в ходе Июльской революции, воздействуя на парламент, и на всем протяжении своего правления он учитывал её интересы.

Луи-Филипп, в свои молодые годы заигрывавший с либералами, отбросил пышность и церемониальность династии Бурбонов и окружил себя банкирами и коммерсантами. Тем не менее, период Июльской монархии оставался периодом смуты и беспорядка. Крупная политическая группировка легитимистов на правом крыле политической системы требовали восстановления на престоле представителя династии Бурбонов. При этом левые, республиканцы, а позже и социалисты, по-прежнему оставались очень влиятельной силой. В поздние годы своего правления Луи-Филипп стал еще более непреклонным и категоричным. Его премьер-министр, Франсуа Гизо, стал крайне непопулярным в обществе, однако Луи-Филипп отказался отправлять его в отставку. Положение дел становилось всё более критичным и ситуация переросла в Революцию 1848 года, ознаменовавшую закат монархии и провозглашение Второй республики.

Тем не менее, в первые годы своего правления Луи-Филипп предпринял попытку всеобъемлющего и разумного реформирования своего правительства. Законные основы деятельности его правительства были заложены в Хартии 1830 года, написанной реформаторски настроенными депутатами нижней палаты парламента. Основными принципами, заложенными в хартии, были равноправие религий, восстановление Национальной гвардии для защиты гражданского населения, реформа избирательной системы, реформирование системы пэрства и ослабление королевских полномочий. И фактически Луи-Филипп и его министры придерживались политики укрепления базовых положений конституции. Однако большинство таких политических мер являлись завуалированными попытками укрепить власть правительства и буржуазии, вместо легитимного укрепления равенства и расширения прав широкой массы французского народа. Поэтому, несмотря на кажущееся движение Июльской монархии в направлении реформ, такое движение было по большей части обманчивым и притворным.

В период Июльской монархии число граждан, наделённых избирательным голосом примерно удвоилось, с 94 000 человек при Карле X, до более чем 200 000 человек в 1848 году. Тем не менее, это количество составляло всего лишь около 1 % от населения страны, и правом голоса наделялись только самые состоятельные граждане, уплачивающие налоги в казну. Помимо простого увеличения присутствия буржуазии в Палате представителей парламента, такое развитие избирательной системы дало возможность буржуазии выступать против аристократии на законодательном уровне. Таким образом, сохранив видимую приверженность своему публичному обету расширять участие населения в выборах, Луи-Филипп на самом деле наращивал влияние своих приверженцев и усиливал их контроль над французским парламентом. Включение в процесс только самых состоятельных граждан, помимо прочего, ослабляло любую возможность роста радикально настроенных фракций в парламенте.

Обновлённая Хартия 1830 года ограничивала власть короля — лишив его возможности вносить и утверждать законопроекты, а также ограничила его исполнительные полномочия. Однако Король французов искренне считал что король, даже в новой монархии, является чем-то большим, чем номинальным главой при избираемом парламенте, и поэтому он был достаточно активен в политической жизни страны. Одним из первых решений Луи-Филиппа в процессе формирования своего кабинета стало назначение на пост премьер-министра консерватора Казимира Перье. Перье, являвшийся банкиром, внёс решающий вклад в прекращение работы множества тайных обществ республиканцев и профсоюзов, которые были образованы в ранние годы режима. Кроме этого он осуществлял контроль за разделом Национальной гвардии после того как она стала поддерживать радикальные политические течения. Безусловно, все эти шаги были предприняты им с одобрения короля. Однажды он сказал, что многие полагают, что страдания французов вызваны прошедшей революцией. "Нет месье, " сказал он другому министру, «революции не было: была просто смена главы государства».

В дальнейшем консервативное направление политики усилилось ещё больше, сначала под руководством Перье, а затем и министра внутренних дел Франсуа Гизо. Правящий режим достаточно рано осознал угрозу своей политике невмешательства со стороны радикалистов и республиканцев. Поэтому уже в 1834 году монархия объявила республиканцев вне закона. Гизо прекратил деятельность клубов республиканцев и закрыл издания республиканцев. Перье вместе со своими консервативными сторонниками вывел республиканцев, например, банкира Дюпона из состава правительства. Не доверяя Национальной гвардии, Луи-Филипп наращивал численность армии и провёл военную реформу, чтобы обеспечить лояльность военных.

Несмотря на то, что в кабинете всегда существовали две фракции — либеральные консерваторы, к которым принадлежал Гизо (Партия сопротивления (фр. le parti de la Résistance)), и либеральные реформаторы, к которым принадлежал журналист Луи Адольф Тьер (Партия движения (фр. le parti du Mouvement)) — последние никогда не имели широкой известности. Именно руководство Гизо отмечается масштабными суровыми мерами по отношению к республиканцам и инакомыслящим, а также проводимой в интересах деловых кругов политике попустительства. В числе таких мер были льготные таможенные тарифы, защищавшие французских бизнесменов. Правительство Гизо уступало контракты на строительство железных дорог и шахт тем буржуа, которые поддерживали правительство и, более того, вносило определенные первоначальные взносы в эти проекты. В такой политической системе рабочие не имели права на собрания, объединения или обращения к правительству насчет повышения оплаты или снижения рабочих часов. Период Июльской монархии при правительствах Перье, Моле и Гизо был неблагоприятным периодом для низших слоёв общества. Более того, Гизо советовал тем, кто не имел избирательного права по действующему законодательству, просто обогащаться. Сам король не был особенно популярен к середине 1840-х годов, из-за своей внешности его часто называли коронованной грушей. В эту эпоху существовал культ личности Наполеона и в 1841 году его тело было перевезено с острова Святой Елены во Францию, где его перезахоронили с величественными почестями.

Луи-Филипп проводил пацифистскую внешнюю политику. Вскоре после его пришествия к власти в 1830 году, Бельгия восстала против правления Нидерландов и провозгласила свою независимость. Король отказался от планов вторжения туда, а также от любого рода военных действий за пределами Франции. Единственным исключением стала война в Алжире, начатая Карлом X за несколько недель до своего свержения под предлогом борьбы с пиратами в Средиземном море. Правительство Луи-Филиппа решило продолжить завоевание этой страны, на что ушло почти 10 лет. К 1848 году Алжир был объявлен неотъемлемой частью Франции.

Революция 1848 года

Французская революция 1848 года имела значительные последствия для всей Европы в целом: силы народных демократий восстали против авторитарных режимов в Австрии и Венгрии, в Германском союзе и Пруссии, а также в Итальянских государствах Милане, Венеции, Турине и Риме. В растущее народное недовольство внесли свой вклад экономический спад и низкие урожаи 1840-х годов.

В феврале 1848 года французское правительство наложило запрет на проведение так называемых реформистских банкетов, ужинов со сбором средств, где активисты общественных движений критиковали государственный режим (публичные демонстрации и забастовки были тогда вне закона). После этого запрета массовые беспорядки и протесты выплеснулись на улицы Парижа. Толпы раздраженных горожан собрались у королевского дворца, после чего король Луи-Филипп отрекся от престола и эмигрировал в Англию. После этого была провозглашена Вторая французская республика.

Революция во Франции сблизила классы общества, имеющие диаметрально противоположные интересы: буржуазия стремилась к реформе избирательной системы (демократическая республика), лидеры социалистов (к примеру, Луи Блан, Пьер Жозеф Прудон, а также левый радикал Луи Огюст Бланки) добивались права на труд и создания Национальных мастерских (республика с социальным обеспечением) и чтобы Франция способствовала освобождению угнетённых народов Европы (поляков и итальянцев), тогда как центристы (к примеру, аристократ Альфонс де Ламартин) искали компромиссную позицию. Между этими группировками нарастало напряжение и, начавшееся в июне 1848 года, восстание рабочего класса в Париже унесло 1500 жизней и раз и навсегда развеяло мечту о конституции социального обеспечения.

Вторая республика (1848—1852)

Принятая в 1848 году Конституция Второй республики оказалась крайне несовершенной, поскольку она не позволяла эффективно разрешать разногласия между Президентом республики и Национальным собранием. В декабре 1848 года Президентом Республики был избран племянник Наполеона Бонапарта Шарль Луи Наполеон Бонапарт, который позже, в 1851 году, осуществил государственный переворот, оправдывая свои действия сложившимся тупиковым законодательством. В конечном счёте, в 1852 году, он провозгласил себя императором Второй империи Наполеоном III.

Вторая империя (1852—1870)

C 1852 по 1870 год Францией правил император Наполеон III. В первые годы его правление носило авторитарный характер, а свобода слова и собраний была сильно ограничена. В этот период во Франции отмечается значительное развитие промышленности, общий экономический подъем и рост урбанизации (примечательно грандиозное переустройство Парижа, выполненное бароном Османом), однако внешняя политика Наполеона III имела катастрофические последствия.

В 1852 году Наполеон провозгласил — «Империя — это мир!» (фр. L'Empire, c'est la paix), однако Бонапарту вряд ли пристало продолжать пацифистскую внешнюю политику Луи-Филиппа. Всего лишь спустя несколько месяцев после своего избрания Президентом в 1848 году, он отправляет французские войска в Рим чтобы распустить вновь образованную там республику; эта армия будет квартировать в Риме вплоть до 1870 года. Наращивались и заморские владения империи — Франция расширила свои владения в Индокитае, в западной и центральной Африке, а также в южной части Тихого океана. Этому способствовало открытие в Париже крупных банковских учреждений, которые финансировали заморские экспедиции. В 1869 году императрица Евгения приняла участие в торжественной церемонии открытия Суэцкого канала, который стал выдающимся достижением французов. И всё же, Франция Наполеона III отставала от Великобритании по темпам колонизации, а её попытки оттеснить Великобританию от управления Индией, и ослабить американское влияние в Мексике, потерпели сокрушительное поражение.

В 1854 году император присоединился к Британской и Османской империям в Крымской войне против России. После этого Наполеон вмешался в решение вопроса итальянской независимости. Он заявил о своем намерении освободить Италию «от Альп до Адриатики» и участвовал в войне с Австрией в 1859 году по этому поводу. После побед при Монтебелло, в битве при Мадженте и в решающей битве при Сольферино Франция в 1859 году заключила с Австрией Виллафранкский мир, поскольку император опасался того что в случае продолжения войны в неё могут вступить другие государства, в особенности Пруссия. Австрия уступила Наполеону III Ломбардию, который, в свою очередь, передал её сардинскому королю Виктору Эммануилу; Моденское герцогство и Тоскана были возвращены своим герцогам, а Романья — папе римскому, а Виктор Эммануил стал Президентом объединённой Италии. Благодаря Францию за военную поддержку в войне с Австрией, Пьемонт в марте 1860 года уступил Франции свои земли Савойского герцогства и графства Ниццы. Затем Наполеон обратил свои устремления в Западное полушарие. Он предоставил свою поддержку конфедератам в Гражданской войне США, и это длилось вплоть до провозглашения Авраамом Линкольном осенью 1862 года Прокламации об освобождении рабов. С этого момента стало невозможно поддерживать южан, не поддерживая при этом рабство, и император отступил. Однако в то же время он предпринял экспедицию в Мексику, которая перестала платить проценты по кредитам, выданным Францией, Великобританией и Испанией. В итоге, в январе 1862 года эти три государства отправили совместную военную экспедицию в город Веракрус, но англичане и испанцы очень скоро отказались от своего участия, осознав истинные планы Наполеона. В июне 1863 года французские войска оккупировали город Мехико и установили марионеточное правительство, возглавляемое австрийским эрцгерцогом Максимилианом, который был объявлен Императором Мексики. Несмотря на то, что такие вещи были запрещены доктриной Монро, Наполеон был убеждён, что США слишком глубоко увязли в Гражданской войне чтобы предпринять какие-либо ответные действия. Французы так и не смогли окончательно подавить сопротивление войск "свергнутого мексиканского президента Бенито Хуареса и, к тому же, весной 1865 года завершилась Гражданская война. США, имея на службе миллион закалённых боями солдат, потребовали от Франции отвести войска или вступить в войну. Французы отступили, но Максимилиан попытался всё же остаться у власти. Он был захвачен мексиканцами и убит в 1867 году.

По мере того как французы пресыщались деспотичным авторитарным стилем правления 1860-х годов, общественное мнение становилось главенствующей силой. Наполеон III, выражавший до своей коронации определённые либеральные идеи, поначалу ослабил цензуру, законы об общественных собраниях и забастовках. В результате стал наблюдаться рост радикальных настроений в среде пролетариата. Росло недовольство высоким темпом расширения Второй империи, поскольку в экономике начал ощущаться спад. Счастливое время 1850-х годов закончилось. Авантюрная политика Наполеона всё чаще служила поводом для критики. Надеясь успокоить либералов, Наполеон в 1870 году предложил установить полный парламентский режим правления, и это предложение снискало широкую поддержку среди французов. Однако, у императора Франции так и не появилась возможность реализовать это предложение — к концу того же года Вторая империя развалилась с позором.

Наполеон был всецело озабочен кампанией в Мексике, и это помешало ему вступить в Датскую войну 1864 года и в Третью войну за независимость Италии в 1866 году. Оба этих конфликта превратили Пруссию в самую влиятельную силу в Германии. После этого стала нарастать напряжённость между Францией и Пруссией, особенно после того как в 1868 году Пруссия попыталась возвести принца из династии Гогенцоллернов на испанский трон, ставший свободным после революционных событий.

Канцлер Пруссии Отто фон Бисмарк спровоцировал Наполеона в июле 1870 года на объявление войны Пруссии. Очень быстро, уже через несколько недель, французские войска потерпели поражение, и 01 сентября император со своей армией оказались в ловушке в битве при Седане и были вынуждены капитулировать. В Париже была спешно провозглашена Республика, но война была далека от своего завершения. Поскольку было очевидно что Пруссия предъявит территориальные претензии Франции, временное правительство дало клятву продолжать сопротивление. Войска Пруссии блокировали Париж и новые армии, мобилизованные французским правительством, не смогли противостоять этой осаде. В столице Франции возникла ощутимая нехватка продовольствия и, спустя некоторое время, даже обитатели городского зоопарка были пущены в пищу. В январе 1871 года прусские войска стали обстреливать осаждённый город из гаубиц, а король Пруссии Вильгельм I провозгласил себя Императором Германии в Зеркальной галерее Версальского дворца. Вскоре после этого события Париж капитулировал. Условия мирного договора были очень суровы для Франции. Франция уступила Германии Эльзас и Лотарингию и обязалась выплатить контрибуцию в размере 5 миллиардов франков. Немецкие войска оставались на территории страны до полной уплаты. Между тем, отрёкшийся Наполеон III был выслан в Англию, где он скончался в 1873 году.

Третья республика (1870—1940) в период до 1920 года

Национальное собрание Франции провозгласило Третью республику, которая просуществовала вплоть до военного поражения Франции в 1940 году (дольше любого другого режима во Франции со времён Великой Французской революции). В момент образования республики Франция была оккупирована иностранными войсками, столица была центром восстания социалистов — Парижская коммуна (которое было силой подавлено Адольфом Тьером) — а две провинции (Эльзас-Лотарингия) аннексированы Германией.

Парижская коммуна (1871)

Третья республика была провозглашена 4 сентября 1870 года сразу после поражения Наполеона III в войне с Пруссией 1870 года. Но конституционное законодательство новой республики было принято только в феврале 1875 года, после того как Адольфу Тьеру удалось подавить революционную Парижскую коммуну.

Коммуна начала своё существование с восстания парижан вскоре после блокады Парижа в сентябре 1870 года; она существовала с 18 марта 1871 года по 28 мая 1871 года. Адольф Тьер вызвал гнев горожан, разрешив прусской армии устроить военный парад в Париже 17 февраля 1871 года, а 18 марта, надеясь укрепить влияние своего правительства и ослабить позиции командования Национальной гвардии, он приказал французским регулярным войскам захватить артиллерийские орудия, размещённые на Монмартре. Множество французских солдат поддержали Национальную гвардию и отказались выполнять приказ, присоединившись вместе с гвардейцами к восстанию. Видя, что он теряет контроль над ситуацией, Тьер вывел из Парижа регулярные войска, силы полиции и чиновников в Версаль, и сам покинул город в сопровождении верных ему сторонников.

Флагом Парижской коммуны стал красный флаг социалистов вместо триколора умеренных республиканцев (в эпоху Второй республики в 1848 году, радикальные движения, поддерживавшие социалистов, противостоявших правительству умеренных республиканцев, уже поднимали красный флаг).

Новые законы

Только за три месяца своего существования Коммуна утвердила принятие множества социальных законов, среди которых:

• освобождение горожан от квартирной платы на весь период осады Парижа (после начала блокады многие владельцы жилья существенно подняли её размер);
• упразднение работы в ночные часы в пекарнях Парижа, каковых насчитывалось сотни;
• упразднение казней на гильотине;
• выплата пенсии одиноким спутникам служащих Национальной гвардии, погибших в боевых действиях, а также их детям;
• бесплатное возвращение государственными ломбардами любых инструментов труда, отданных в залог рабочими во время осады города;
• отсрочка выплаты долговых обязательств и отмена процентов по долгам;
• важный отход от строгих канонов реформистов — право работников управлять предприятием, если оно было покинуто собственником.

Новое законодательство также отделило церковь от государства, всё церковное имущество было передано государству и в школах прекратили преподавать религию. В период восстания церквям было разрешено вести богослужение только, если они по вечерам открывали свои двери для проведения общественных политических собраний. В результате церкви, наряду с улицами и кафе, стали центрами политической жизни Парижской коммуны.

Другие предложенные законы были направлены на реформирование образования: послешкольное специальное образование, а также техническая подготовка стали доступны для всех бесплатно.

Вандомская колонна, бывшая символом наполеоновского империализма и шовинизма, была разрушена.

Феминизм

Женские активисты стали организовываться в феминистские движения. К примеру, воинствующая анархистка Натали Лемель и молодая русская революционерка Елизавета Дмитриева 11 апреля 1871 года образовали Женский союз за оборону Парижа (fr:Union des femmes pour la défense de Paris et les soins aux blessés). Сознавая, что их борьба против патриархального устройства могла иметь успех только в рамках общей борьбы против капитализма, активисты союза пропагандировали равенство полов, равенство заработной платы, право на развод для женщин, право на светское обучение и на профессиональное обучение для девочек. Они также выступали за отмену общественного различия между замужней женщиной и конкубинами, между законными и незаконорожденными детьми, а также за запрет проституции, — они добились закрытия домов терпимости (неофициальных публичных домов). Женский союз также принимал участие в заседаниях нескольких комиссий муниципалитета и организовывал кооперативные мастерские.

Репрессии и падение

Используя в своих интересах новое планирование столицы, выполненное бароном Османом во времена Второй империи — были проложены широкие бульвары, связывающие железнодорожные вокзалы и упрощающие ввод войск в столицу, — Адольф Тьер провёл жестокие репрессии коммунаров. 27 мая 1871 года пала последняя баррикада на улице Рампоно (fr:rue Ramponeau) в квартале Бельвиль и маршал Мак-Магон выступил со следующим обращением: «К жителям Парижа. Французская армия пришла защитить вас. Париж освобождён! В 4 часа наши солдаты разбили последние укрепления мятежников. Сегодня сопротивление сломлено. Будут восстановлены порядок, работа и безопасность».

Доминирование роялистов (1871—1879)

Таким образом, французская республика выдержала двойное поражение: от Пруссии и от революционной коммуны. Парижская коммуна была подавлена очень жестоко. Сотни мятежников были казнены у стены коммунаров на кладбище Пер-Лашез, а еще тысячи были отправлены пешком в Версаль для судебных разбирательств. Количество убитых в течение Кровавой недели никогда не удавалось установить доподлинно, но, по оценкам, 30 000 человек было убито, намного больше было ранено и, по всей видимости, около 50 000 человек позже было казнено и заключено в тюрьмы; 7 000 человек отправили в ссылку в Новую Каледонию. Тысячи мятежников уехали в Бельгию, Англию, Италию, Испанию и в США. В 1872 году было принято «жёсткое законодательство, исключавшее всяческие возможности формирования левых политических группировок». Амнистия для заключённых была проведена в 1880 году. В течение целых пяти лет Париж находился на военном положении.

Помимо этого республиканскому движению также пришлось противостоять контрреволюционерам консерваторам, отвергавшим завоевания революции 1789 года. Республиканское устройство было неприемлемо для монархистов, причем для обоих течений — легитимистов и орлеанистов — которые полагали, что республиканство развивает модернизацию общества и атеизм, разрушая при этом традиции Франции. Такое противостояние длилось до кризиса 16 мая 1877 года, который в итоге привёл к отставке монархиста маршала Мак-Магона в январе 1879 года. После смерти графа де Шамбор в 1883 году, который, являясь внуком Карла X, не смог отказаться от геральдической лилии и белого флага, символов Бурбонов, чем поставил под угрозу альянс между легитимистами и орлеанистами, множество оставшихся орлеанистов объединились с республиканцами, последовав примеру Адольфа Тьера. Подавляющее большинство легитимистов покинуло политическую арену или ушли на обочину политической жизни, как минимум до появления коллаборационистского режима Виши Анри Петэна. Некоторые из легитимистов в 1898 году, в разгар дела Дрейфуса, образовали политическую организацию Аксьон франсез, которая имела большое влияние на жизнь французского общества вплоть до 1930-х годов, особенно на парижских интеллектуалов Латинского квартала. В 1891 году папа римский Лев XIII выпустил энциклику Rerum Novarum. Эту энциклику некорректно трактовали как одобрившую движение христианского социализма, который во Франции восходит к трудам Фелисите-Робера де Ламеннэ времён Июльской монархии. Позже папа Пий X осудит такие движения католиков за демократию и социализм в своей энциклике Nostre Charge Apostolique (Наша апостольская задача).

Доминирование радикалов (1879—1914)

В первое время Третья республика управлялась приверженцами монархистов, однако за власть боролись республиканцы (радикалы) и бонапартисты. В период с 1879 по 1899 год власть перешла в руки умеренных республиканцев и прежних радикалов (объединившихся вокруг Леона Гамбетта); их стали называть «республиканцами-оппортунистами». Новая власть республиканцев в Третьей республике позволила принять в 1881 и 1882 годах законы Жюля Ферри об обязательном, светском и бесплатном государственном среднем образовании.

Однако, нашумевшее Дело Дрейфуса раскололо умеренных республиканцев, что позволило Радикальной партии в конечном итоге получить власть в 1899 году. В это время различные кризисы, например, попытка государственного переворота буланжистов (см. Жорж Буланже) в 1889 году, показали непрочность республики. Политика радикалов в сфере образования (подавление местных языков, всеобщее обязательное образование), обязательная военная служба и контроль за пролетариатом позволили побороть внутренние разногласия в обществе и устранить регионализм, а их поощрение участия Франции в колониальном разделе Африки и обретение заморских владений (например, Французский Индокитай) сформировали миф о величии Франции. Эти процессы способствовали превращению Франции из страны множества провинций в современное национальное государство.

В 1880 году Жюль Гед и Поль Лафарг, который был зятем Карла Маркса, создали Рабочую партию Франции (фр. Parti ouvrier français), первую во Франции марксистскую партию. Двумя годами позже произошёл раскол у поссибилистов Поля Брусса. Возник раскол во Французском движении социалистов и во Втором интернационале по вопросу допустимости «участия социалистов в буржуазном правительстве». Такой раскол был вызван тем, что независимый социалист Александр Мильеран вошёл в правительство радикальных социалистов Пьера Мари Вальдек-Руссо, куда также входил маркиз де Галифе, который был известен не только как автор одноименного кроя брюк, но и благодаря своей роли в жестоком подавлении Парижской Коммуны в 1871 году. Жюль Гед осудил этот поступок, считая его уловкой, а Жан Жорес оправдал его, и назвал Мильерана одним из первых социал-демократов. В 1902 году Рабочая партия Геда объединилась с Партией социалистов Франции, а в 1905 году все социалистические движения, включая Партию французских социалистов Жореса, объединились во Французскую секцию Рабочего интернационала (SFIO). Это была Французская секция во Втором интернационале, образованном в 1889 году после раскола между анархо-синдикалистами и марксистами, приведшего к роспуску Первого интернационала (основанного в Лондоне в 1864 году).

В своем стремлении изолировать Германию, Франция приложила большие усилия, чтобы заполучить на свою сторону Россию и Великобританию, сначала заключив в 1894 году Франко-русский союз, затем в 1904 году Сердечное соглашение с Великобританией, и наконец, присоединившись к Англо-русскому соглашению в 1907 году, сформировавшее военно-политический блок Антанта, члены которого вступили в Первую мировую войну как союзники.

Недоверие по отношению к Германии, вера в свою армию, а также присущий французам антисемитизм — всё это в совокупности придало крайнюю серьёзность политическому скандалу, вошедшему в историю под названием Дело Дрейфуса (неправомерное расследование и осуждение военного офицера, еврея, по обвинению в государственной измене). Вся французская нация разделилась на «дрейфусаров» и «антидрейфусаров», а ультраправые пропагандисты продолжали нагнетать ситуацию даже после появления доказательств невиновности Дрейфуса. Писатель Эмиль Золя опубликовал страстную редакционную статью на тему неправосудного процесса, после чего сам попал под обвинение в клевете. После того как Дрейфус был окончательно помилован, законодательная власть в 1905 году приняла законы о лаицизме, которые позволили полностью отделить церкви от государства и лишить церкви почти всех прав собственности.

Эпоху конца XIX века и начала XX века очень часто называют Прекрасной эпохой. Несмотря на то, что Франция этой эпохи ассоциировалась с разнообразными новшествами в культурной сфере и массовыми развлечениями (кабаре, канкан, кинематограф, новые направления в искусстве, к примеру импрессионизм и ар-нуво), французский народ оставался разобщенным по религиозным убеждениям, по классам, по регионам происхождения и доходам, а на международной сцене Франция неоднократно находилась на грани войны с другими имперскими государствами (к примеру, Фашодский кризис). Людские и финансовые потери в Первой мировой войне будут иметь катастрофическое значение для французской нации.

Колониализм во Франции

Информация приведена в следующих статьях:

• Колонии Франции
• Французский Алжир
• Колониальный раздел Африки
• Французский Индокитай
• Французская Западная Африка
• Французская Гвиана
• Джибути
• Мадагаскар

Ссылки

• Weber, Eugene (1979): Peasants into Frenchmen: The Modernisation of Rural France, 1870-1914. London: Chatto and Windus.
• Wright, Gordon. France in Modern Times. New York: Norton, 1987. ISBN 0-393-95582-6

Отрывок, характеризующий История Франции (1789—1914)

– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.
Благообразный, тихий старичок служил с той кроткой торжественностью, которая так величаво, успокоительно действует на души молящихся. Царские двери затворились, медленно задернулась завеса; таинственный тихий голос произнес что то оттуда. Непонятные для нее самой слезы стояли в груди Наташи, и радостное и томительное чувство волновало ее.
«Научи меня, что мне делать, как мне исправиться навсегда, навсегда, как мне быть с моей жизнью… – думала она.
Дьякон вышел на амвон, выправил, широко отставив большой палец, длинные волосы из под стихаря и, положив на груди крест, громко и торжественно стал читать слова молитвы:
– «Миром господу помолимся».
«Миром, – все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братской любовью – будем молиться», – думала Наташа.
– О свышнем мире и о спасении душ наших!
«О мире ангелов и душ всех бестелесных существ, которые живут над нами», – молилась Наташа.
Когда молились за воинство, она вспомнила брата и Денисова. Когда молились за плавающих и путешествующих, она вспомнила князя Андрея и молилась за него, и молилась за то, чтобы бог простил ей то зло, которое она ему сделала. Когда молились за любящих нас, она молилась о своих домашних, об отце, матери, Соне, в первый раз теперь понимая всю свою вину перед ними и чувствуя всю силу своей любви к ним. Когда молились о ненавидящих нас, она придумала себе врагов и ненавидящих для того, чтобы молиться за них. Она причисляла к врагам кредиторов и всех тех, которые имели дело с ее отцом, и всякий раз, при мысли о врагах и ненавидящих, она вспоминала Анатоля, сделавшего ей столько зла, и хотя он не был ненавидящий, она радостно молилась за него как за врага. Только на молитве она чувствовала себя в силах ясно и спокойно вспоминать и о князе Андрее, и об Анатоле, как об людях, к которым чувства ее уничтожались в сравнении с ее чувством страха и благоговения к богу. Когда молились за царскую фамилию и за Синод, она особенно низко кланялась и крестилась, говоря себе, что, ежели она не понимает, она не может сомневаться и все таки любит правительствующий Синод и молится за него.
Окончив ектенью, дьякон перекрестил вокруг груди орарь и произнес:
– «Сами себя и живот наш Христу богу предадим».
«Сами себя богу предадим, – повторила в своей душе Наташа. – Боже мой, предаю себя твоей воле, – думала она. – Ничего не хочу, не желаю; научи меня, что мне делать, куда употребить свою волю! Да возьми же меня, возьми меня! – с умиленным нетерпением в душе говорила Наташа, не крестясь, опустив свои тонкие руки и как будто ожидая, что вот вот невидимая сила возьмет ее и избавит от себя, от своих сожалений, желаний, укоров, надежд и пороков.
Графиня несколько раз во время службы оглядывалась на умиленное, с блестящими глазами, лицо своей дочери и молилась богу о том, чтобы он помог ей.
Неожиданно, в середине и не в порядке службы, который Наташа хорошо знала, дьячок вынес скамеечку, ту самую, на которой читались коленопреклоненные молитвы в троицын день, и поставил ее перед царскими дверьми. Священник вышел в своей лиловой бархатной скуфье, оправил волосы и с усилием стал на колена. Все сделали то же и с недоумением смотрели друг на друга. Это была молитва, только что полученная из Синода, молитва о спасении России от вражеского нашествия.
– «Господи боже сил, боже спасения нашего, – начал священник тем ясным, ненапыщенным и кротким голосом, которым читают только одни духовные славянские чтецы и который так неотразимо действует на русское сердце. – Господи боже сил, боже спасения нашего! Призри ныне в милости и щедротах на смиренные люди твоя, и человеколюбно услыши, и пощади, и помилуй нас. Се враг смущаяй землю твою и хотяй положити вселенную всю пусту, восста на ны; се людие беззаконии собрашася, еже погубити достояние твое, разорити честный Иерусалим твой, возлюбленную тебе Россию: осквернити храмы твои, раскопати алтари и поругатися святыне нашей. Доколе, господи, доколе грешницы восхвалятся? Доколе употребляти имать законопреступный власть?
Владыко господи! Услыши нас, молящихся тебе: укрепи силою твоею благочестивейшего, самодержавнейшего великого государя нашего императора Александра Павловича; помяни правду его и кротость, воздаждь ему по благости его, ею же хранит ны, твой возлюбленный Израиль. Благослови его советы, начинания и дела; утверди всемогущною твоею десницею царство его и подаждь ему победу на врага, яко же Моисею на Амалика, Гедеону на Мадиама и Давиду на Голиафа. Сохрани воинство его; положи лук медян мышцам, во имя твое ополчившихся, и препояши их силою на брань. Приими оружие и щит, и восстани в помощь нашу, да постыдятся и посрамятся мыслящий нам злая, да будут пред лицем верного ти воинства, яко прах пред лицем ветра, и ангел твой сильный да будет оскорбляяй и погоняяй их; да приидет им сеть, юже не сведают, и их ловитва, юже сокрыша, да обымет их; да падут под ногами рабов твоих и в попрание воем нашим да будут. Господи! не изнеможет у тебе спасати во многих и в малых; ты еси бог, да не превозможет противу тебе человек.
Боже отец наших! Помяни щедроты твоя и милости, яже от века суть: не отвержи нас от лица твоего, ниже возгнушайся недостоинством нашим, но помилуй нас по велицей милости твоей и по множеству щедрот твоих презри беззакония и грехи наша. Сердце чисто созижди в нас, и дух прав обнови во утробе нашей; всех нас укрепи верою в тя, утверди надеждою, одушеви истинною друг ко другу любовию, вооружи единодушием на праведное защищение одержания, еже дал еси нам и отцем нашим, да не вознесется жезл нечестивых на жребий освященных.
Господи боже наш, в него же веруем и на него же уповаем, не посрами нас от чаяния милости твоея и сотвори знамение во благо, яко да видят ненавидящий нас и православную веру нашу, и посрамятся и погибнут; и да уведят все страны, яко имя тебе господь, и мы людие твои. Яви нам, господи, ныне милость твою и спасение твое даждь нам; возвесели сердце рабов твоих о милости твоей; порази враги наши, и сокруши их под ноги верных твоих вскоре. Ты бо еси заступление, помощь и победа уповающим на тя, и тебе славу воссылаем, отцу и сыну и святому духу и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».
В том состоянии раскрытости душевной, в котором находилась Наташа, эта молитва сильно подействовала на нее. Она слушала каждое слово о победе Моисея на Амалика, и Гедеона на Мадиама, и Давида на Голиафа, и о разорении Иерусалима твоего и просила бога с той нежностью и размягченностью, которою было переполнено ее сердце; но не понимала хорошенько, о чем она просила бога в этой молитве. Она всей душой участвовала в прошении о духе правом, об укреплении сердца верою, надеждою и о воодушевлении их любовью. Но она не могла молиться о попрании под ноги врагов своих, когда она за несколько минут перед этим только желала иметь их больше, чтобы любить их, молиться за них. Но она тоже не могла сомневаться в правоте читаемой колено преклонной молитвы. Она ощущала в душе своей благоговейный и трепетный ужас перед наказанием, постигшим людей за их грехи, и в особенности за свои грехи, и просила бога о том, чтобы он простил их всех и ее и дал бы им всем и ей спокойствия и счастия в жизни. И ей казалось, что бог слышит ее молитву.


С того дня, как Пьер, уезжая от Ростовых и вспоминая благодарный взгляд Наташи, смотрел на комету, стоявшую на небе, и почувствовал, что для него открылось что то новое, – вечно мучивший его вопрос о тщете и безумности всего земного перестал представляться ему. Этот страшный вопрос: зачем? к чему? – который прежде представлялся ему в середине всякого занятия, теперь заменился для него не другим вопросом и не ответом на прежний вопрос, а представлением ее. Слышал ли он, и сам ли вел ничтожные разговоры, читал ли он, или узнавал про подлость и бессмысленность людскую, он не ужасался, как прежде; не спрашивал себя, из чего хлопочут люди, когда все так кратко и неизвестно, но вспоминал ее в том виде, в котором он видел ее в последний раз, и все сомнения его исчезали, не потому, что она отвечала на вопросы, которые представлялись ему, но потому, что представление о ней переносило его мгновенно в другую, светлую область душевной деятельности, в которой не могло быть правого или виноватого, в область красоты и любви, для которой стоило жить. Какая бы мерзость житейская ни представлялась ему, он говорил себе:
«Ну и пускай такой то обокрал государство и царя, а государство и царь воздают ему почести; а она вчера улыбнулась мне и просила приехать, и я люблю ее, и никто никогда не узнает этого», – думал он.
Пьер все так же ездил в общество, так же много пил и вел ту же праздную и рассеянную жизнь, потому что, кроме тех часов, которые он проводил у Ростовых, надо было проводить и остальное время, и привычки и знакомства, сделанные им в Москве, непреодолимо влекли его к той жизни, которая захватила его. Но в последнее время, когда с театра войны приходили все более и более тревожные слухи и когда здоровье Наташи стало поправляться и она перестала возбуждать в нем прежнее чувство бережливой жалости, им стало овладевать более и более непонятное для него беспокойство. Он чувствовал, что то положение, в котором он находился, не могло продолжаться долго, что наступает катастрофа, долженствующая изменить всю его жизнь, и с нетерпением отыскивал во всем признаки этой приближающейся катастрофы. Пьеру было открыто одним из братьев масонов следующее, выведенное из Апокалипсиса Иоанна Богослова, пророчество относительно Наполеона.
В Апокалипсисе, главе тринадцатой, стихе восемнадцатом сказано: «Зде мудрость есть; иже имать ум да почтет число зверино: число бо человеческо есть и число его шестьсот шестьдесят шесть».
И той же главы в стихе пятом: «И даны быта ему уста глаголюща велика и хульна; и дана бысть ему область творити месяц четыре – десять два».
Французские буквы, подобно еврейскому число изображению, по которому первыми десятью буквами означаются единицы, а прочими десятки, имеют следующее значение:
a b c d e f g h i k.. l..m..n..o..p..q..r..s..t.. u…v w.. x.. y.. z
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 20 30 40 50 60 70 80 90 100 110 120 130 140 150 160
Написав по этой азбуке цифрами слова L'empereur Napoleon [император Наполеон], выходит, что сумма этих чисел равна 666 ти и что поэтому Наполеон есть тот зверь, о котором предсказано в Апокалипсисе. Кроме того, написав по этой же азбуке слова quarante deux [сорок два], то есть предел, который был положен зверю глаголати велика и хульна, сумма этих чисел, изображающих quarante deux, опять равна 666 ти, из чего выходит, что предел власти Наполеона наступил в 1812 м году, в котором французскому императору минуло 42 года. Предсказание это очень поразило Пьера, и он часто задавал себе вопрос о том, что именно положит предел власти зверя, то есть Наполеона, и, на основании тех же изображений слов цифрами и вычислениями, старался найти ответ на занимавший его вопрос. Пьер написал в ответе на этот вопрос: L'empereur Alexandre? La nation Russe? [Император Александр? Русский народ?] Он счел буквы, но сумма цифр выходила гораздо больше или меньше 666 ти. Один раз, занимаясь этими вычислениями, он написал свое имя – Comte Pierre Besouhoff; сумма цифр тоже далеко не вышла. Он, изменив орфографию, поставив z вместо s, прибавил de, прибавил article le и все не получал желаемого результата. Тогда ему пришло в голову, что ежели бы ответ на искомый вопрос и заключался в его имени, то в ответе непременно была бы названа его национальность. Он написал Le Russe Besuhoff и, сочтя цифры, получил 671. Только 5 было лишних; 5 означает «е», то самое «е», которое было откинуто в article перед словом L'empereur. Откинув точно так же, хотя и неправильно, «е», Пьер получил искомый ответ; L'Russe Besuhof, равное 666 ти. Открытие это взволновало его. Как, какой связью был он соединен с тем великим событием, которое было предсказано в Апокалипсисе, он не знал; но он ни на минуту не усумнился в этой связи. Его любовь к Ростовой, антихрист, нашествие Наполеона, комета, 666, l'empereur Napoleon и l'Russe Besuhof – все это вместе должно было созреть, разразиться и вывести его из того заколдованного, ничтожного мира московских привычек, в которых, он чувствовал себя плененным, и привести его к великому подвигу и великому счастию.
Пьер накануне того воскресенья, в которое читали молитву, обещал Ростовым привезти им от графа Растопчина, с которым он был хорошо знаком, и воззвание к России, и последние известия из армии. Поутру, заехав к графу Растопчину, Пьер у него застал только что приехавшего курьера из армии.
Курьер был один из знакомых Пьеру московских бальных танцоров.
– Ради бога, не можете ли вы меня облегчить? – сказал курьер, – у меня полна сумка писем к родителям.
В числе этих писем было письмо от Николая Ростова к отцу. Пьер взял это письмо. Кроме того, граф Растопчин дал Пьеру воззвание государя к Москве, только что отпечатанное, последние приказы по армии и свою последнюю афишу. Просмотрев приказы по армии, Пьер нашел в одном из них между известиями о раненых, убитых и награжденных имя Николая Ростова, награжденного Георгием 4 й степени за оказанную храбрость в Островненском деле, и в том же приказе назначение князя Андрея Болконского командиром егерского полка. Хотя ему и не хотелось напоминать Ростовым о Болконском, но Пьер не мог воздержаться от желания порадовать их известием о награждении сына и, оставив у себя воззвание, афишу и другие приказы, с тем чтобы самому привезти их к обеду, послал печатный приказ и письмо к Ростовым.
Разговор с графом Растопчиным, его тон озабоченности и поспешности, встреча с курьером, беззаботно рассказывавшим о том, как дурно идут дела в армии, слухи о найденных в Москве шпионах, о бумаге, ходящей по Москве, в которой сказано, что Наполеон до осени обещает быть в обеих русских столицах, разговор об ожидаемом назавтра приезде государя – все это с новой силой возбуждало в Пьере то чувство волнения и ожидания, которое не оставляло его со времени появления кометы и в особенности с начала войны.
Пьеру давно уже приходила мысль поступить в военную службу, и он бы исполнил ее, ежели бы не мешала ему, во первых, принадлежность его к тому масонскому обществу, с которым он был связан клятвой и которое проповедывало вечный мир и уничтожение войны, и, во вторых, то, что ему, глядя на большое количество москвичей, надевших мундиры и проповедывающих патриотизм, было почему то совестно предпринять такой шаг. Главная же причина, по которой он не приводил в исполнение своего намерения поступить в военную службу, состояла в том неясном представлении, что он l'Russe Besuhof, имеющий значение звериного числа 666, что его участие в великом деле положения предела власти зверю, глаголящему велика и хульна, определено предвечно и что поэтому ему не должно предпринимать ничего и ждать того, что должно совершиться.


У Ростовых, как и всегда по воскресениям, обедал кое кто из близких знакомых.
Пьер приехал раньше, чтобы застать их одних.
Пьер за этот год так потолстел, что он был бы уродлив, ежели бы он не был так велик ростом, крупен членами и не был так силен, что, очевидно, легко носил свою толщину.
Он, пыхтя и что то бормоча про себя, вошел на лестницу. Кучер его уже не спрашивал, дожидаться ли. Он знал, что когда граф у Ростовых, то до двенадцатого часу. Лакеи Ростовых радостно бросились снимать с него плащ и принимать палку и шляпу. Пьер, по привычке клубной, и палку и шляпу оставлял в передней.
Первое лицо, которое он увидал у Ростовых, была Наташа. Еще прежде, чем он увидал ее, он, снимая плащ в передней, услыхал ее. Она пела солфеджи в зале. Он внал, что она не пела со времени своей болезни, и потому звук ее голоса удивил и обрадовал его. Он тихо отворил дверь и увидал Наташу в ее лиловом платье, в котором она была у обедни, прохаживающуюся по комнате и поющую. Она шла задом к нему, когда он отворил дверь, но когда она круто повернулась и увидала его толстое, удивленное лицо, она покраснела и быстро подошла к нему.
– Я хочу попробовать опять петь, – сказала она. – Все таки это занятие, – прибавила она, как будто извиняясь.
– И прекрасно.
– Как я рада, что вы приехали! Я нынче так счастлива! – сказала она с тем прежним оживлением, которого уже давно не видел в ней Пьер. – Вы знаете, Nicolas получил Георгиевский крест. Я так горда за него.
– Как же, я прислал приказ. Ну, я вам не хочу мешать, – прибавил он и хотел пройти в гостиную.
Наташа остановила его.
– Граф, что это, дурно, что я пою? – сказала она, покраснев, но, не спуская глаз, вопросительно глядя на Пьера.
– Нет… Отчего же? Напротив… Но отчего вы меня спрашиваете?
– Я сама не знаю, – быстро отвечала Наташа, – но я ничего бы не хотела сделать, что бы вам не нравилось. Я вам верю во всем. Вы не знаете, как вы для меля важны и как вы много для меня сделали!.. – Она говорила быстро и не замечая того, как Пьер покраснел при этих словах. – Я видела в том же приказе он, Болконский (быстро, шепотом проговорила она это слово), он в России и опять служит. Как вы думаете, – сказала она быстро, видимо, торопясь говорить, потому что она боялась за свои силы, – простит он меня когда нибудь? Не будет он иметь против меня злого чувства? Как вы думаете? Как вы думаете?
– Я думаю… – сказал Пьер. – Ему нечего прощать… Ежели бы я был на его месте… – По связи воспоминаний, Пьер мгновенно перенесся воображением к тому времени, когда он, утешая ее, сказал ей, что ежели бы он был не он, а лучший человек в мире и свободен, то он на коленях просил бы ее руки, и то же чувство жалости, нежности, любви охватило его, и те же слова были у него на устах. Но она не дала ему времени сказать их.
– Да вы – вы, – сказала она, с восторгом произнося это слово вы, – другое дело. Добрее, великодушнее, лучше вас я не знаю человека, и не может быть. Ежели бы вас не было тогда, да и теперь, я не знаю, что бы было со мною, потому что… – Слезы вдруг полились ей в глаза; она повернулась, подняла ноты к глазам, запела и пошла опять ходить по зале.
В это же время из гостиной выбежал Петя.
Петя был теперь красивый, румяный пятнадцатилетний мальчик с толстыми, красными губами, похожий на Наташу. Он готовился в университет, но в последнее время, с товарищем своим Оболенским, тайно решил, что пойдет в гусары.
Петя выскочил к своему тезке, чтобы переговорить о деле.
Он просил его узнать, примут ли его в гусары.
Пьер шел по гостиной, не слушая Петю.
Петя дернул его за руку, чтоб обратить на себя его вниманье.
– Ну что мое дело, Петр Кирилыч. Ради бога! Одна надежда на вас, – говорил Петя.
– Ах да, твое дело. В гусары то? Скажу, скажу. Нынче скажу все.
– Ну что, mon cher, ну что, достали манифест? – спросил старый граф. – А графинюшка была у обедни у Разумовских, молитву новую слышала. Очень хорошая, говорит.
– Достал, – отвечал Пьер. – Завтра государь будет… Необычайное дворянское собрание и, говорят, по десяти с тысячи набор. Да, поздравляю вас.
– Да, да, слава богу. Ну, а из армии что?
– Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, – отвечал Пьер.
– Боже мой, боже мой! – сказал граф. – Где же манифест?
– Воззвание! Ах, да! – Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини и беспокойно оглядывался, очевидно, ожидая Наташу, которая не пела больше, но и не приходила в гостиную.
– Ей богу, не знаю, куда я его дел, – сказал он.
– Ну уж, вечно растеряет все, – сказала графиня. Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
– Ей богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно…
– Ну, к обеду опоздаете.
– Ах, и кучер уехал.
Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
– Нет, после обеда, – сказал старый граф, видимо, в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового Георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
– Хватают, хватают, – сказал граф, – я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по французски. Теперь не время.
– А слышали? – сказал Шиншин. – Князь Голицын русского учителя взял, по русски учится – il commence a devenir dangereux de parler francais dans les rues. [становится опасным говорить по французски на улицах.]
– Ну что ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье то собирать будут, и вам придется на коня? – сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во все время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
– Да, да, на войну, – сказал он, – нет! Какой я воин! А впрочем, все так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
– «Первопрестольной столице нашей Москве.
Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», – старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, что первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, что скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного, везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
– Вот это так! – вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили склянку с крепкой уксусной солью. – Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
– Что за прелесть, этот папа! – проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
– Вот так патриотка! – сказал Шиншин.
– Совсем не патриотка, а просто… – обиженно отвечала Наташа. – Вам все смешно, а это совсем не шутка…
– Какие шутки! – повторил граф. – Только скажи он слово, мы все пойдем… Мы не немцы какие нибудь…
– А заметили вы, – сказал Пьер, – что сказало: «для совещания».
– Ну уж там для чего бы ни было…
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
– Ну теперь, папенька, я решительно скажу – и маменька тоже, как хотите, – я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу… вот и всё…
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу.
– Вот и договорился! – сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
– Ну, ну, – сказал он. – Вот воин еще! Глупости то оставь: учиться надо.
– Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… – Петя остановился, покраснел до поту и проговорил таки: – когда отечество в опасности.
– Полно, полно, глупости…
– Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
– Петя, я тебе говорю, замолчи, – крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
– А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет…
– Я тебе говорю – вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, – и граф, взяв с собой бумаги, вероятно, чтобы еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
– Петр Кириллович, что ж, пойдем покурить…
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
– Нет, я, кажется, домой поеду…
– Как домой, да вы вечер у нас хотели… И то редко стали бывать. А эта моя… – сказал добродушно граф, указывая на Наташу, – только при вас и весела…
– Да, я забыл… Мне непременно надо домой… Дела… – поспешно сказал Пьер.
– Ну так до свидания, – сказал граф, совсем уходя из комнаты.
– Отчего вы уезжаете? Отчего вы расстроены? Отчего?.. – спросила Пьера Наташа, вызывающе глядя ему в глаза.
«Оттого, что я тебя люблю! – хотел он сказать, но он не сказал этого, до слез покраснел и опустил глаза.
– Оттого, что мне лучше реже бывать у вас… Оттого… нет, просто у меня дела.
– Отчего? нет, скажите, – решительно начала было Наташа и вдруг замолчала. Они оба испуганно и смущенно смотрели друг на друга. Он попытался усмехнуться, но не мог: улыбка его выразила страдание, и он молча поцеловал ее руку и вышел.
Пьер решил сам с собою не бывать больше у Ростовых.


Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.
На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.
Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:
– Что, барчук, толкаешься, видишь – все стоят. Что ж лезть то!
– Так и все полезут, – сказал лакей и, тоже начав работать локтями, затискал Петю в вонючий угол ворот.
Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил размочившиеся от пота воротнички, которые он так хорошо, как у больших, устроил дома.
Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и боялся, что ежели таким он представится камергерам, то его не допустят до государя. Но оправиться и перейти в другое место не было никакой возможности от тесноты. Один из проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел просить его помощи, но счел, что это было бы противно мужеству. Когда все экипажи проехали, толпа хлынула и вынесла и Петю на площадь, которая была вся занята народом. Не только по площади, но на откосах, на крышах, везде был народ. Только что Петя очутился на площади, он явственно услыхал наполнявшие весь Кремль звуки колоколов и радостного народного говора.
Одно время на площади было просторнее, но вдруг все головы открылись, все бросилось еще куда то вперед. Петю сдавили так, что он не мог дышать, и все закричало: «Ура! урра! ура!Петя поднимался на цыпочки, толкался, щипался, но ничего не мог видеть, кроме народа вокруг себя.
На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга. Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.
– Отец, ангел, батюшка! – приговаривала она, отирая пальцем слезы.
– Ура! – кричали со всех сторон. С минуту толпа простояла на одном месте; но потом опять бросилась вперед.
Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив глаза, бросился вперед, работая локтями и крича «ура!», как будто он готов был и себя и всех убить в эту минуту, но с боков его лезли точно такие же зверские лица с такими же криками «ура!».
«Так вот что такое государь! – думал Петя. – Нет, нельзя мне самому подать ему прошение, это слишком смело!Несмотря на то, он все так же отчаянно пробивался вперед, и из за спин передних ему мелькнуло пустое пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, какое то духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей рясе, вероятно, дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей толпы.
– Барчонка задавили! – говорил дьячок. – Что ж так!.. легче… задавили, задавили!
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого то, – тех, кто раздавил его.
– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.


15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки о том, где стоять предводителям в то время, как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всей губернией… и т. д.; но как скоро дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем говорить.
Один мужчина средних лет, мужественный, красивый, в отставном морском мундире, говорил в одной из зал, и около него столпились. Пьер подошел к образовавшемуся кружку около говоруна и стал прислушиваться. Граф Илья Андреич в своем екатерининском, воеводском кафтане, ходивший с приятной улыбкой между толпой, со всеми знакомый, подошел тоже к этой группе и стал слушать с своей доброй улыбкой, как он всегда слушал, в знак согласия с говорившим одобрительно кивая головой. Отставной моряк говорил очень смело; это видно было по выражению лиц, его слушавших, и по тому, что известные Пьеру за самых покорных и тихих людей неодобрительно отходили от него или противоречили. Пьер протолкался в середину кружка, прислушался и убедился, что говоривший действительно был либерал, но совсем в другом смысле, чем думал Пьер. Моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: «Чеаек, трубку!», и тому подобное. Он говорил с привычкой разгула и власти в голосе.
– Что ж, что смоляне предложили ополченцев госуаю. Разве нам смоляне указ? Ежели буародное дворянство Московской губернии найдет нужным, оно может выказать свою преданность государю импературу другими средствами. Разве мы забыли ополченье в седьмом году! Только что нажились кутейники да воры грабители…
Граф Илья Андреич, сладко улыбаясь, одобрительно кивал головой.
– И что же, разве наши ополченцы составили пользу для государства? Никакой! только разорили наши хозяйства. Лучше еще набор… а то вернется к вам ни солдат, ни мужик, и только один разврат. Дворяне не жалеют своего живота, мы сами поголовно пойдем, возьмем еще рекрут, и всем нам только клич кликни гусай (он так выговаривал государь), мы все умрем за него, – прибавил оратор одушевляясь.
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, что он скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от оратора, перебил Пьера. С видимой привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно:
– Я полагаю, милостивый государь, – шамкая беззубым ртом, сказал сенатор, – что мы призваны сюда не для того, чтобы обсуждать, что удобнее для государства в настоящую минуту – набор или ополчение. Мы призваны для того, чтобы отвечать на то воззвание, которым нас удостоил государь император. А судить о том, что удобнее – набор или ополчение, мы предоставим судить высшей власти…
Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon tres honorable preopinant), [мой многоуважаемый оппонент,] – с господином… que je n'ai pas L'honneur de connaitre; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, – говорил он, воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair a canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, – продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое кого под руку и разговаривая.
– Государь! Государь! – вдруг разнеслось по залам, и вся толпа бросилась к выходу.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял только, по тому, что он слышал, что государь говорил об опасности, в которой находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.
– Господа! – сказал дрогнувший голос государя; толпа зашелестила и опять затихла, и Пьер ясно услыхал столь приятно человеческий и тронутый голос государя, который говорил: – Никогда я не сомневался в усердии русского дворянства. Но в этот день оно превзошло мои ожидания. Благодарю вас от лица отечества. Господа, будем действовать – время всего дороже…
Государь замолчал, толпа стала тесниться вокруг него, и со всех сторон слышались восторженные восклицания.
– Да, всего дороже… царское слово, – рыдая, говорил сзади голос Ильи Андреича, ничего не слышавшего, но все понимавшего по своему.
Из залы дворянства государь прошел в залу купечества. Он пробыл там около десяти минут. Пьер в числе других увидал государя, выходящего из залы купечества со слезами умиления на глазах. Как потом узнали, государь только что начал речь купцам, как слезы брызнули из его глаз, и он дрожащим голосом договорил ее. Когда Пьер увидал государя, он выходил, сопутствуемый двумя купцами. Один был знаком Пьеру, толстый откупщик, другой – голова, с худым, узкобородым, желтым лицом. Оба они плакали. У худого стояли слезы, но толстый откупщик рыдал, как ребенок, и все твердил:
– И жизнь и имущество возьми, ваше величество!
Пьер не чувствовал в эту минуту уже ничего, кроме желания показать, что все ему нипочем и что он всем готов жертвовать. Как упрек ему представлялась его речь с конституционным направлением; он искал случая загладить это. Узнав, что граф Мамонов жертвует полк, Безухов тут же объявил графу Растопчину, что он отдает тысячу человек и их содержание.
Старик Ростов без слез не мог рассказать жене того, что было, и тут же согласился на просьбу Пети и сам поехал записывать его.
На другой день государь уехал. Все собранные дворяне сняли мундиры, опять разместились по домам и клубам и, покряхтывая, отдавали приказания управляющим об ополчении, и удивлялись тому, что они наделали.



Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог не приехать в Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог воздержаться от вспышки гнева в присутствии Куракина и потом Балашева.
Александр отказывался от всех переговоров потому, что он лично чувствовал себя оскорбленным. Барклай де Толли старался наилучшим образом управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу великого полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что он не мог удержаться от желания проскакаться по ровному полю. И так точно, вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей, действовали все те неперечислимые лица, участники этой войны. Они боялись, тщеславились, радовались, негодовали, рассуждали, полагая, что они знают то, что они делают, и что делают для себя, а все были непроизвольными орудиями истории и производили скрытую от них, но понятную для нас работу. Такова неизменная судьба всех практических деятелей, и тем не свободнее, чем выше они стоят в людской иерархии.
Теперь деятели 1812 го года давно сошли с своих мест, их личные интересы исчезли бесследно, и одни исторические результаты того времени перед нами.
Но допустим, что должны были люди Европы, под предводительством Наполеона, зайти в глубь России и там погибнуть, и вся противуречащая сама себе, бессмысленная, жестокая деятельность людей – участников этой войны, становится для нас понятною.
Провидение заставляло всех этих людей, стремясь к достижению своих личных целей, содействовать исполнению одного огромного результата, о котором ни один человек (ни Наполеон, ни Александр, ни еще менее кто либо из участников войны) не имел ни малейшего чаяния.
Теперь нам ясно, что было в 1812 м году причиной погибели французской армии. Никто не станет спорить, что причиной погибели французских войск Наполеона было, с одной стороны, вступление их в позднее время без приготовления к зимнему походу в глубь России, а с другой стороны, характер, который приняла война от сожжения русских городов и возбуждения ненависти к врагу в русском народе. Но тогда не только никто не предвидел того (что теперь кажется очевидным), что только этим путем могла погибнуть восьмисоттысячная, лучшая в мире и предводимая лучшим полководцем армия в столкновении с вдвое слабейшей, неопытной и предводимой неопытными полководцами – русской армией; не только никто не предвидел этого, но все усилия со стороны русских были постоянно устремляемы на то, чтобы помешать тому, что одно могло спасти Россию, и со стороны французов, несмотря на опытность и так называемый военный гений Наполеона, были устремлены все усилия к тому, чтобы растянуться в конце лета до Москвы, то есть сделать то самое, что должно было погубить их.
В исторических сочинениях о 1812 м годе авторы французы очень любят говорить о том, как Наполеон чувствовал опасность растяжения своей линии, как он искал сражения, как маршалы его советовали ему остановиться в Смоленске, и приводить другие подобные доводы, доказывающие, что тогда уже будто понята была опасность кампании; а авторы русские еще более любят говорить о том, как с начала кампании существовал план скифской войны заманивания Наполеона в глубь России, и приписывают этот план кто Пфулю, кто какому то французу, кто Толю, кто самому императору Александру, указывая на записки, проекты и письма, в которых действительно находятся намеки на этот образ действий. Но все эти намеки на предвидение того, что случилось, как со стороны французов так и со стороны русских выставляются теперь только потому, что событие оправдало их. Ежели бы событие не совершилось, то намеки эти были бы забыты, как забыты теперь тысячи и миллионы противоположных намеков и предположений, бывших в ходу тогда, но оказавшихся несправедливыми и потому забытых. Об исходе каждого совершающегося события всегда бывает так много предположений, что, чем бы оно ни кончилось, всегда найдутся люди, которые скажут: «Я тогда еще сказал, что это так будет», забывая совсем, что в числе бесчисленных предположений были делаемы и совершенно противоположные.
Предположения о сознании Наполеоном опасности растяжения линии и со стороны русских – о завлечении неприятеля в глубь России – принадлежат, очевидно, к этому разряду, и историки только с большой натяжкой могут приписывать такие соображения Наполеону и его маршалам и такие планы русским военачальникам. Все факты совершенно противоречат таким предположениям. Не только во все время войны со стороны русских не было желания заманить французов в глубь России, но все было делаемо для того, чтобы остановить их с первого вступления их в Россию, и не только Наполеон не боялся растяжения своей линии, но он радовался, как торжеству, каждому своему шагу вперед и очень лениво, не так, как в прежние свои кампании, искал сражения.
При самом начале кампании армии наши разрезаны, и единственная цель, к которой мы стремимся, состоит в том, чтобы соединить их, хотя для того, чтобы отступать и завлекать неприятеля в глубь страны, в соединении армий не представляется выгод. Император находится при армии для воодушевления ее в отстаивании каждого шага русской земли, а не для отступления. Устроивается громадный Дрисский лагерь по плану Пфуля и не предполагается отступать далее. Государь делает упреки главнокомандующим за каждый шаг отступления. Не только сожжение Москвы, но допущение неприятеля до Смоленска не может даже представиться воображению императора, и когда армии соединяются, то государь негодует за то, что Смоленск взят и сожжен и не дано пред стенами его генерального сражения.
Так думает государь, но русские военачальники и все русские люди еще более негодуют при мысли о том, что наши отступают в глубь страны.
Наполеон, разрезав армии, движется в глубь страны и упускает несколько случаев сражения. В августе месяце он в Смоленске и думает только о том, как бы ему идти дальше, хотя, как мы теперь видим, это движение вперед для него очевидно пагубно.
Факты говорят очевидно, что ни Наполеон не предвидел опасности в движении на Москву, ни Александр и русские военачальники не думали тогда о заманивании Наполеона, а думали о противном. Завлечение Наполеона в глубь страны произошло не по чьему нибудь плану (никто и не верил в возможность этого), а произошло от сложнейшей игры интриг, целей, желаний людей – участников войны, не угадывавших того, что должно быть, и того, что было единственным спасением России. Все происходит нечаянно. Армии разрезаны при начале кампании. Мы стараемся соединить их с очевидной целью дать сражение и удержать наступление неприятеля, но и этом стремлении к соединению, избегая сражений с сильнейшим неприятелем и невольно отходя под острым углом, мы заводим французов до Смоленска. Но мало того сказать, что мы отходим под острым углом потому, что французы двигаются между обеими армиями, – угол этот делается еще острее, и мы еще дальше уходим потому, что Барклай де Толли, непопулярный немец, ненавистен Багратиону (имеющему стать под его начальство), и Багратион, командуя 2 й армией, старается как можно дольше не присоединяться к Барклаю, чтобы не стать под его команду. Багратион долго не присоединяется (хотя в этом главная цель всех начальствующих лиц) потому, что ему кажется, что он на этом марше ставит в опасность свою армию и что выгоднее всего для него отступить левее и южнее, беспокоя с фланга и тыла неприятеля и комплектуя свою армию в Украине. А кажется, и придумано это им потому, что ему не хочется подчиняться ненавистному и младшему чином немцу Барклаю.
Император находится при армии, чтобы воодушевлять ее, а присутствие его и незнание на что решиться, и огромное количество советников и планов уничтожают энергию действий 1 й армии, и армия отступает.
В Дрисском лагере предположено остановиться; но неожиданно Паулучи, метящий в главнокомандующие, своей энергией действует на Александра, и весь план Пфуля бросается, и все дело поручается Барклаю, Но так как Барклай не внушает доверия, власть его ограничивают.
Армии раздроблены, нет единства начальства, Барклай не популярен; но из этой путаницы, раздробления и непопулярности немца главнокомандующего, с одной стороны, вытекает нерешительность и избежание сражения (от которого нельзя бы было удержаться, ежели бы армии были вместе и не Барклай был бы начальником), с другой стороны, – все большее и большее негодование против немцев и возбуждение патриотического духа.
Наконец государь уезжает из армии, и как единственный и удобнейший предлог для его отъезда избирается мысль, что ему надо воодушевить народ в столицах для возбуждения народной войны. И эта поездка государя и Москву утрояет силы русского войска.
Государь отъезжает из армии для того, чтобы не стеснять единство власти главнокомандующего, и надеется, что будут приняты более решительные меры; но положение начальства армий еще более путается и ослабевает. Бенигсен, великий князь и рой генерал адъютантов остаются при армии с тем, чтобы следить за действиями главнокомандующего и возбуждать его к энергии, и Барклай, еще менее чувствуя себя свободным под глазами всех этих глаз государевых, делается еще осторожнее для решительных действий и избегает сражений.
Барклай стоит за осторожность. Цесаревич намекает на измену и требует генерального сражения. Любомирский, Браницкий, Влоцкий и тому подобные так раздувают весь этот шум, что Барклай, под предлогом доставления бумаг государю, отсылает поляков генерал адъютантов в Петербург и входит в открытую борьбу с Бенигсеном и великим князем.
В Смоленске, наконец, как ни не желал того Багратион, соединяются армии.
Багратион в карете подъезжает к дому, занимаемому Барклаем. Барклай надевает шарф, выходит навстречу v рапортует старшему чином Багратиону. Багратион, в борьбе великодушия, несмотря на старшинство чина, подчиняется Барклаю; но, подчинившись, еще меньше соглашается с ним. Багратион лично, по приказанию государя, доносит ему. Он пишет Аракчееву: «Воля государя моего, я никак вместе с министром (Барклаем) не могу. Ради бога, пошлите меня куда нибудь хотя полком командовать, а здесь быть не могу; и вся главная квартира немцами наполнена, так что русскому жить невозможно, и толку никакого нет. Я думал, истинно служу государю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь, не хочу». Рой Браницких, Винцингероде и тому подобных еще больше отравляет сношения главнокомандующих, и выходит еще меньше единства. Сбираются атаковать французов перед Смоленском. Посылается генерал для осмотра позиции. Генерал этот, ненавидя Барклая, едет к приятелю, корпусному командиру, и, просидев у него день, возвращается к Барклаю и осуждает по всем пунктам будущее поле сражения, которого он не видал.
Пока происходят споры и интриги о будущем поле сражения, пока мы отыскиваем французов, ошибившись в их месте нахождения, французы натыкаются на дивизию Неверовского и подходят к самым стенам Смоленска.
Надо принять неожиданное сражение в Смоленске, чтобы спасти свои сообщения. Сражение дается. Убиваются тысячи с той и с другой стороны.
Смоленск оставляется вопреки воле государя и всего народа. Но Смоленск сожжен самими жителями, обманутыми своим губернатором, и разоренные жители, показывая пример другим русским, едут в Москву, думая только о своих потерях и разжигая ненависть к врагу. Наполеон идет дальше, мы отступаем, и достигается то самое, что должно было победить Наполеона.


На другой день после отъезда сына князь Николай Андреич позвал к себе княжну Марью.
– Ну что, довольна теперь? – сказал он ей, – поссорила с сыном! Довольна? Тебе только и нужно было! Довольна?.. Мне это больно, больно. Я стар и слаб, и тебе этого хотелось. Ну радуйся, радуйся… – И после этого княжна Марья в продолжение недели не видала своего отца. Он был болен и не выходил из кабинета.