История Шанхая

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Город Шанхай ведёт свою историю примерно с X века, однако земли, на которых он расположен, также имеют богатую историю.





Древние времена

В период Чуньцю земли, на которых расположен современный Шанхай, входили в состав царства У. В 473 году до н. э. правитель Гоуцзянь царства Юэ разгромил У, и эти земли перешли в состав Юэ. В период Чжаньго царство Юэ было завоёвано царством Чу, и земли вошли в состав Чу. В 248 году до н. э. западная часть территории современного Шанхая была пожалована в удел чускому премьер-министру Хуан Се, известному как «господин Чуньшэнь» (春申君), и с того времени современную реку Хуанпу стали называть «рекой Чуньшэня» (春申江), потому Шанхай иногда называют «шэнь» (申).

После того, как Китай впервые в истории оказался объединён, и империя Цинь разделила всю страну на области-цзюнь (郡), то эти земли оказались в составе области Цзи (稽). Когда после смерти Цинь Ши-хуанди империя начала разваливаться, то эти земли контролировали три военачальника. Затем, после образования империи Хань на этих землях были образованы уезды Лэй (娄), Юцюань (由拳) и Хайянь (海盐). В эпоху Троецарствия и при империи Цзинь они входили в состав области У (吴) — уезды Лэй (娄), Цзясин (嘉兴) и Хайянь (海盐).

В период Южных и Северных династий эта территория вошла в состав округа Янчжоу (扬州). Когда государство Чэнь было уничтожено государством Суй, то территория современного Шанхая была разделена между округами Сучжоу и Ханчжоу.

При империи Тан эти земли были уже достаточно развитыми: проживавшие здесь люди занимались земледелием, рыболовством и солеварением. Поэтому в 10-й год правления под девизом «Тяньбао» (751 год по европейскому летоисчислению) на них был образован уезд Хуатин (华亭), административно подчинённый Сучжоу. Именно этот год и считается годом основания Шанхая.

Империи Сун и Юань

В начальный год существования империи Сун из округа Сучжоу был выделен в отдельную административную единицу округ Сючжоу (秀州) с административным центром в современном Цзясине, в состав которого, в частности, вошёл и уезд Хуатин. К этому времени восточное морское побережье уезда уже было важным центром добычи соли, развивалась торговля — в хрониках отмечено, что в 1119 году посёлок Цинлун, находившийся севернее уездного центра на южном берегу реки Сунцзян был заметным торговым центром (сейчас это место находится внутри района Хуанпу). Однако постепенно река Сунцзян в верховьях обмелела, судоходство по ней упало и Цинлун пришёл в упадок, а центр торговли переместился на 70 км ниже по течению, в небольшую рыбацкую деревушку, находившуюся в устье впадающей в море реки. В результате она развилась настолько, что в 1267 году была официально преобразована в посёлок Шанхай.

Вскоре империя Сун пала под ударами монголов, и новые власти в 1277 году основали в Шанхае морской порт, а уезд Хуатин преобразовали в Сунцзянскую управу.

В 1292 году был официально образован подчинённый Сунцзянской управе уезд Шанхай с административным центром в Наньши (на территории современного района Хуанпу).

Империя Мин и первая половина существования империи Цин

При империи Мин земли современного Шанхая, лежащие южнее реки Усунцзян, подчинялись Сунцзянской управе провинции Наньчжили; изначально они были разделены на уезды Хуатин и Шанхай, затем был выделен уезд Хуанпу. Земли, лежащие севернее реки Усунцзян, подчинялись Сучжоуской управе провинции Наньчжили, они были разделены на уезды Цзядин и Чунмин.

В годы правления под девизом «Юнлэ» ради обеспечения судоходства в нижнем течени реки Усунцзян были проведены мелиоративные работы в реках Усунцзян и Хуанпу, в результате чего бывшее нижнее течение Усунцзяна стало устьем реки Хуанпу, а сама река Усунцзян превратилась в приток Хуанпу. С той поры главной транспортной артерией стала именно река Хуанпу.

В течение 240 лет существования уезд Шанхай обходился без фортификационных сооружений, однако в середине XVI века приморские провинции Китая стали страдать от набегов пиратов-вако, и в 1533 году всего за два месяца вокруг административного центра уезда были возведены городские стены длиной в 4,5 км и высотой 7 м, в которых было 6 ворот.

В конце XVI века в Китае вёл миссионерскую деятельность иезуит Маттео Риччи. Под его влиянием в 1603 году принял христианство учёный и чиновник Сюй Гуанци, после чего родовые земли клана Сюй, находившиеся у слияния Сучжоухэ и Хуанпу, стали одним из оплотов католицизма в Китае.

В 1685 году, когда после покорения Тайваня был отменён «морской запрет», в Шанхае была учреждена таможня.

Опиумные войны и восстание тайпинов

Во время первой Опиумной войны в июне 1842 года британский флот прорвался в реку Усунцзян, после чего Шанхай был занят британским экспедиционным корпусом. В соответствии с завершившим войну Нанкинским договором Шанхай был открыт для иностранной торговли. С 1843 года в городе разместился британский консул, а в 1845 году Великобритания получила право на самостоятельное управление земельным участком к северу от Наньши (административного центра уезда Шанхай). В 1849 году на территории между Британским сеттльментом и Китайским городом образовалась Шанхайская французская концессия.

В годы восстания тайпинов Шанхай в 1853 году был занят бойцами из тайной организации «Общество малых мечей», что вызвало поток китайских беженцев, стремящихся укрыться на территории иностранных поселений. Поначалу иностранцы держали нейтралитет и старались не вмешиваться во внутрикитайскую гражданскую войну, но затем американский «солдат удачи» Фредерик Вард создал «отряд иностранного оружия», воевавший под Шанхаем, а потом пошёл на службу к китайскому правительству, и натренированная им в Шанхае «Всегда побеждающая армия» сыграла важную роль в разгроме тайпинов.

Конец XIX — начало XX вв

В 1863 году Американская концессия официально объединилась с Британской в Шанхайский международный сеттльмент. К 1900 году выгодное местоположение привело к тому, что Шанхай превратился в крупный порт и промышленный центр. Разделение города на территории с разной юрисдикцией, огромные финансовые потоки, а также присущий крупному порту рост преступности привели к тому, что, фактически, город контролировала «Зелёная банда».

В 1895 году Цинская империя проиграла японо-китайскую войну, и Симоносекский договор создал условия для японского проникновения в Китай. В Шанхае японцы стали компактно селиться в Хункоу, и со временем их там стало так много, что эту территорию стали неформально называть «японским сеттльментом».

В составе Китайской республики

Когда после Синьхайской революции 1911 года в Китае установилась республиканская форма правления и началась гражданская война, шанхайские интернациональные сеттльменты стали государствами в государстве, представляя собой островки спокойствия в океане беспорядков. На их территории, в частности, скрывались от репрессий новых властей сторонники старого режима.

После того, как 14 августа 1917 года Китайская республика вступила в Первую мировую войну на стороне Антанты, германские и австро-венгерские подданные были интернированы. Пользуясь занятостью европейских держав в Европе, Япония заполнила образовавшийся вакуум, резко увеличив своё присутствие в Китае. В 1918 году в Шанхае было, как и во всём мире, организовано празднование окончания войны.

После Октябрьской революции в России в Шанхай хлынул поток русских эмигрантов, которые селились в основном на территории Шанхайской французской концессии. Русское население французской концессии выросло с 41 человека в 1915 году до 7 тысяч в 1920-х.

В июле 1921 года в Шанхае состоялось собрание китайских марксистов, на котором была основана коммунистическая партия Китая.

В связи с тем, что контроль над Шанхаем позволял получать огромные доходы, осенью 1924 года разразилась Цзянсу-Чжэцзянская война, в результате которой контроль над Шанхаем перешёл от Аньхойской клики к Чжилийской.

30 мая 1925 года Шанхайская муниципальная полиция расстреляла студенческую демонстрацию, шедшую под антиимпериалистическими лозунгами. Это привело к массовой забастовке, начался бойкот японских и английских товаров. Движение 30 мая охватило весь Китай и имело большой международный резонанс, оно явилось началом революции 1925—1927 годов.

В 1926 году под руководством партии Гоминьдан начался Северный поход, имевший целью преодоление раскола Китая и объединение страны. Наступление на Шанхай, находившийся под властью милитариста Сунь Чуаньфана, осуществляли войска НРА под командованием Бай Чунси, подчинённого Чан Кайши. 21 марта, когда части НРА приблизились к Шанхаю, под руководством коммунистов было начато вооружённое восстание. Рабочие отряды нападали на войска милитариста Сунь Чуаньфана. В ночь на 22 марта 1927 года Шанхай был освобождён, было создано возглавленное коммунистами временное городское правительство, признавшее власть уханьского правительства. Войска НРА вошли в Шанхай 22 марта, когда войска Сунь Чуаньфана уже покинули город.

Полагая, что коммунисты готовят захват власти, 2 апреля Чан Кайши, Ли Цзунжэнь и Бай Чунси тайно организовали Центральный наблюдательный комитет Шанхая. Этот комитет составил план физического уничтожения сторонников КПК и приступил к подготовке его реализации. В результате «инцидента 12 апреля» было убито несколько тысяч человек.

С июля 1929 года началось интенсивное развитие Шанхая под властью партии Гоминьдан. Начал застраиваться современными зданиями район, лежащий к северу от иностранных концессий, где было решено развивать новый городской центр. Новый шанхайский порт стал серьёзным конкурентом порту, принадлежавшему европейцам. Однако ради укрепления своего влияния в Шанхае гоминьдановцы пошли на сотрудничество с гангстерами из «Зелёной банды», в результате чего в это время огромную власть в Шанхае приобрёл её глава Ду Юэшэн.

Когда в 1931 году в результате Мукденского инцидента японская Квантунская армия вторглась в Маньчжурию, императорский флот Японии решил устроить аналогичный «инцидент» в Шанхае. Однако в результате продолжавшихся около месяца боёв размещённая в Шанхае 19-я армия НРА отбила в 1932 году японское вторжение. Тем не менее Шанхай был объявлен демилитаризованной зоной, Китаю запрещалось держать гарнизоны также в соседних Сучжоу и Куньшане. Япония получила право разместить в городе ограниченный воинский контингент. Китайцы восприняли договор как унижение, по их мнению, западные державы предали их, не обратив внимание на оборонительный для Китая характер войны и большие потери.

Готовясь к неизбежным новым схваткам с Японией, китайское правительство поручило герою обороны Шанхая генералу Чжан Чжичжуну подготовить оборонительные позиции западнее Шанхая, а также обучить шанхайскую полицию (объединённую в «Отряды по поддержанию порядка») пехотной тактике, чтобы при необходимости использовать полицейских как солдат. Тем временем японцы, строя в Шанхае промышленные здания, проектировали их с учётом возможности использования в боевых действиях в качестве опорных пунктов. В результате шедшее в течение нескольких месяцев 1937 года второе Шанхайское сражение стало одной из самых кровопролитных битв японо-китайской войны: пытаясь выбить японцев из Шанхая, Чан Кайши бросил в бой свои лучшие войска, и они отступили, будучи полностью обескровленными, лишь оказавшись под угрозой попадания в окружение в результате высаженных у них в тылу японских морских десантов. Оставленный для прикрытия отступления батальон оборонялся несколько дней против японской дивизии на глазах у Международного сеттльмента.

«Одинокий остров» смыт волной

Оккупировав китайскую часть Шанхая, японские войска не вошли на территории, находившиеся под международным управлением. В результате шанхайские иностранные концессии стали «одиноким островом» в море японской оккупации: если вокруг бушевала война, то на их территории продолжалась прежняя мирная жизнь. На территорию иностранных сеттльментов хлынуло огромное количество китайских беженцев, что привело к резкому росту населения концессий.

На оккупированной части Шанхая японские власти создали марионеточное китайское «Правительство Большого пути». После того, как в марте 1938 года Лян Хунчжи создал в Нанкине Реформированное правительство Китайской республики, японцы устроили ряд акций в его поддержку на территории центрального Китая, контролировавшейся японскими войсками. Менее чем через месяц Реформированное правительство продемонстрировало свою власть над Шанхаем, создав Надзирательный ямэнь для наздора за деятельностью городских властей Шанхая. Глава «Правительства Большого пути» Су Сивэнь формально признал власть Реформированного правительства 3 мая 1938 года. 30 марта 1940 года «Реформированное правительство Китайской республики» было слито японцами с «Временным правительством Китайской республики» в прояпонское марионеточное правительство Китайской республики, власть которого распространилась и на Шанхай.

С 1933 года из Европы в Шанхай стали прибывать еврейские беженцы (в основном, бежавшие из Германии и Австрии через Италию). После начала Второй мировой войны служивший в Литве японский дипломат Тиунэ Сугихара помог более чем 6000 польских и литовских евреям, бежавших от преследования нацистов, покинуть страну, выдавая транзитные японские визы, по которым был возможен выезд на Дальний Восток через территорию СССР. Японское правительство отправило этих «лиц без гражданства» в Шанхай, где их обустройством занялась сформировавшаяся здесь еврейская община. В 1943 году японские власти переселили 18 тысяч шанхайских евреев на территорию современного района Хункоу, где образовалось Шанхайское гетто.

После начала войны на Тихом океане японские войска 8 декабря 1941 года вошли на территорию шанхайских иностранных концессий, и интернировали там граждан стран, с которыми Япония оказалась в состоянии войны, и «одинокий остров» прекратил своё существование. 1 августа 1943 года японская администрация передала подконтрольную ей территорию под власть марионеточного китайского правительства. Тем временем правительства Великобритании и США, чтобы продемонстрировать правительству Чан Кайши, что они также не забывают о китайских интересах, также формально отказались от своих экстерриториальных прав в Шанхае в пользу китайского правительства.

Послевоенный гоминьдановский Шанхай

В ходе гражданской войны в начале 1949 года Северный Китай оказался потерян для гоминьдановского правительства, Народно-освободительная армия Китая вышла к реке Янцзы. В 1949 году 6-миллионный Шанхай был крупнейшим городом Китая и давал треть ВВП страны. Как коммунисты, так и гоминьдановцы полагали, что в ближайшее время может начаться третья мировая война, и эта убеждённость накладывала свой отпечаток на планы сторон. Гоминьдановцы надеялись, что опираясь на ресурсы богатейшего города Китая, они смогут дождаться её начала, а тогда иностранная интервенция и иностранная военная помощь помогут им отвоевать Китай у коммунистов обратно; на случай, если бы город не удалось удержать до Третьей мировой, гоминьдановцы рассчитывали отбыть морским путём, вывезя с собой городские ценности и уничтожив всё, что не удастся увезти. Коммунистические войска начали штурм города 12 мая, и за полмесяца захватили Шанхай. Хотя гоминьдановские власти и пытались уничтожить город, коммунистам удалось при поддержке местного населения захватить его практически неповреждённым.

В составе КНР

После победы КПК в гражданской войне в 1949 году правительство обложило Шанхай высокими налогами, буржуазия подверглась преследованиям, и его былое богатство быстро сошло на нет. После того, как власти в 1992 году санкционировали возобновление рыночного развития экономики Шанхая, он быстро обошёл Шэньчжэнь и Гуанчжоу, c которых начинались рыночные реформы в Китае. К началу XXI века Шанхай превратился в важнейший город Китая и один из ведущих мировых финансовых центров. Помимо этого, город стал средоточием массовой культуры и моды, центром китайской интеллигенции и богемы.

В начале XXI века Шанхай претендует на то, чтобы вернуть себе звание города мирового уровня и стать центром всей Восточной Азии.



История Шанхая в литературе

  • Андре Мальро «Удел человеческий» (В другом переводе «Условия человеческого существования» - о восстании рабочих и студентов в Шанхае.

Напишите отзыв о статье "История Шанхая"

Отрывок, характеризующий История Шанхая

Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.
– Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность – конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже слово диспозиция.
– Ну что, мой милый, всё в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.
– Да, я думал, – невольно отчего то краснея, сказал Борис, – просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, – прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия не будет в деле.
– Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, – сказал князь Андрей, – только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.
– Вот что, мой милый, я думал о вас, – сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. – К главнокомандующему вам ходить нечего, – говорил князь Андрей, – он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: всё теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет ли он возможным пристроить вас при себе, или где нибудь там, поближе .к солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения стариков – Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего то не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по французски обратился к князю Андрею.
– Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, – говорил он отрывочно и оживленно, – я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию – чего ж вы хотите еще?
– Так наступление окончательно решено? – сказал Болконский.
– И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к императору. – Долгоруков улыбнулся значительно.
– Вот как! Что ж он пишет? – спросил Болконский.
– Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, – сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, – это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
– Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, – сказал Болконский.
– В том то и дело, – смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. – Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать: «узурпатору и врагу человеческого рода».
Долгоруков весело захохотал.
– Не более того? – заметил Болконский.
– Но всё таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и умный человек.
– Как же?
– Главе французского правительства, au chef du gouverienement francais, – серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. – Не правда ли, что хорошо?
– Хорошо, но очень не понравится ему, – заметил Болконский.
– О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказал Болконский, – но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?…
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.
– Ах, какая досада! – сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. – Вы знаете, я очень рад сделать всё, что от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. – Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. – Но вы видите… до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной» частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему, Долгорукому и пристально холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
– Кто это? – спросил Борис.
– Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
– Вот эти люди, – сказал Болконский со вздохом, который он не мог подавить, в то время как они выходили из дворца, – вот эти то люди решают судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался еще на время в Измайловском полку.


На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1 й и 2 й эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по гусарски отличится в этом деле, – пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9 м часу утра он услыхал пальбу впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх, предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
– Ростов, иди сюда, выпьем с горя! – крикнул Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца Денисова.
– Вот еще одного ведут! – сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.
– Продай лошадь! – крикнул Денисов казаку.
– Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.