История дешифровки письменности майя

Дешифро́вка пи́сьменности ма́йя стала возможной в XIX веке под влиянием успешной расшифровки древнеегипетской письменности, предпринятой Ж. Шампольоном. Впервые иероглифические тексты майя были опубликованы в 1810-е годы, а комплексное полевое исследование памятников этой цивилизации на территории Мексики и Гватемалы стало осуществляться начиная с 1830-х годов. В 1862 году аббат Брассёр де Бурбур обнаружил в Мадриде рукопись Диего де Ланда «Сообщение о делах в Юкатане», в которой содержались важные сведения о письме майя. В 1870—1890-х годах были опубликованы сохранившиеся кодексы майя. В этот же период делались попытки фонетического прочтения письменных знаков майя, но они были неудачными. Постепенно восторжествовало мнение о чисто символической функции знаков майя, выдвигались и крайние мнения о полной невозможности дешифровки письменности. После расшифровки календаря в 1880-е годы огромное число публикаций было посвящено календарным сериям. В первой половине ХХ века были предприняты попытки создания каталогов письменных знаков, сложилась влиятельная школа майянистики во главе с Эриком Томпсоном, который, полностью отрицая наличие в письме майя фонетических элементов, препятствовал публикациям в этом направлении, используя свои административные возможности. В 1962 году он издал наиболее полный на тот момент каталог знаков майя.

Фонетическую расшифровку письменности продолжил в 1930-е годы Бенджамин Уорф, дав правильное чтение ряда знаков. В конце 1940-х годов комплексным изучением письма майя на основе труда де Ланда занялся Юрий Кнорозов, который на материале кодексов смог успешно решить задачу чтения. В 1963 году он опубликовал свою книгу — «Письменность индейцев майя» — и в 1975 году опубликовал перевод сохранившихся кодексов майя. Параллельно с Кнорозовым в США в 1950-е годы Генрих Берлин и Татьяна Проскурякова применили к эпиграфическим памятникам майя структурный метод и доказали наличие в текстах исторических и генеалогических сведений. В 1970-х годах метод Кнорозова восторжествовал и на Западе. Начиная с 1980-х годов, исследователи США начали чтение и реконструкцию исторических сведений, содержащихся в стелах и надписях во дворцах и храмах древних городов, к концу 1990-х годов такие исследовательские программы действовали также в Мексике, Гватемале, России. В 1999 году в Мексике был опубликован каталог иероглифов Ю. Кнорозова. В общих чертах письменность майя дешифрована и позволяет читать примерно 90 % имеющихся текстов. Вместе с тем окончательная расшифровка текстов майя далека от завершения. Хотя все современные специалисты признают письмо майя имеющим морфемно-силлабический характер, при прочтении конкретных знаков нет единодушия. Отсутствует и сводный словарь иероглифического языка, неизвестно значение примерно 25 % письменных знаков; многие исследователи имеют свой собственный взгляд на фонетическое значение того или иного знака, что приводит иногда к значительной разнице в понимании смысла надписей.

«Иероглифический алфавит» Диего де Ланда

Точно не известно, где и когда зародилась письменность майя, на сохранившихся памятниках она предстаёт в завершённом и сформированном виде. Древнейшие эпиграфические памятники (стелы, сохранившиеся на территории Гватемалы) датированы, соответственно, 36, 126 и 292 годами н. э. Письменные знаки наносили на поверхности стен храмов и дворцовых комплексов, мемориальные стелы, а также керамические сосуды и кодексы. Письменность майя представляла собой систему из словесных и слоговых знаков, которые использовались представителями элиты — вождями и жречеством. Немецкий исследователь Н. Грубе отмечал, что хотя общее число знаков письменности майя превышает 1000, но в одно и то же время в одном и том же месте никогда не использовались более 300 иероглифов, а отдельный писец вряд ли знал более 250 знаков.

Иероглифическая традиция чрезвычайно быстро уступила алфавитной письменности. Причиной этого было то, что сложность системы делала её носителями малое число людей. Испанский хронист из Гватемалы Педро Санчес де Агиляр свидетельствовал в 1540-е годы, что у индейцев имелись обширные библиотеки исторических текстов, охватывавших период в 800 и более лет. Эти тексты «индейцы читали на своих собраниях», то есть они воспроизводились публично, возможно, с целью закрепить в сознании общинников основные события истории данной группы. Это, возможно, свидетельствует и об особенностях письма и текстов.

Латиница для языка киче была разработана в 1545 году францисканским миссионером Франсиско де ла Парра, и уже через несколько лет появились многочисленные тексты, записанные по-европейски. Для языка юкатека латиница была разработана под руководством Диего де Ланда примерно в то же время. Тогда же Антонио де Вильяпанда написал первый учебник языка майя. Миссионеры при этом активно занимались уничтожением иероглифической письменной традиции, Де Ланда упоминал, что в 1541 году после взятия города Тихоо миссионеры обнаружили, что:

Эти люди употребляли также определённые знаки (caracteres) или буквы (letras), которыми они записывали в своих книгах свои древние дела и свои науки. По ним, по фигурам и некоторым знакам (senales) в фигурах они узнавали свои дела, сообщали их и обучали. Мы нашли у них большое количество книг этими буквами и, так как в них не было ничего, в чём не имелось бы суеверия и лжи демона, мы их все сожгли; это их удивительно огорчило и причинило им страдание.

1566 годом датирована рукопись де Ланда, озаглавленная «Сообщение о делах в Юкатане»; однако приведённые календарные знаки относятся к 1553 году, видимо, тогда же и началась работа над нею. Рукопись включала множество подробных сведений об истории, культуре и религии майя. Ю. В. Кнорозов, защитивший докторскую диссертацию по труду де Ланда, неоднократно повторял, что за четыре века не появилось ни одной научной работы, которая сравнилась бы по широте фактов, точности описаний и достоверности с «Сообщением». В главе XLI «Сообщения» приведён список 29 знаков майя с указанием их чтения, который получил название «иероглифический алфавит». На самом деле, это были записанные индейским секретарём названия испанских букв, переданные слоговыми знаками майя, а потом искажённые при копировании рукописи. Это было впервые осознано только в 1929 году Хуаном Эрнандесом при издании «Словаря из Мотуля». Зафиксировав «алфавит», де Ланда больше никогда к нему не возвращался, так как не собирался его использовать: иероглифика была слишком сложна для записи даже обиходных молитв и катехизиса и ассоциировалась с язычеством; немного было и грамотных индейцев. Впрочем, в отчёте францисканского генерального комиссара Юкатанской епархии Алонсо Понсе 1588 года утверждалось, что несколько монахов-миссионеров владели индейской письменностью и могли читать и понимать иероглифические тексты. Предположительно, уже к началу 1600-х годов иероглифическая традиция окончательно прервалась.

XIX век

Впервые текст майя был опубликован в печатном виде в 1810 году — это была цветная репродукция пяти страниц Дрезденского кодекса, помещённая Александром Гумбольдтом в атласе «Vues des Cordillères et Monuments des Peuples Indigènes de l’Amérique» («Виды Кордильер и памятников туземных народов Америки»). В 1822 году в Лондоне был опубликован отчёт мексиканского военного — Антонио дель Рио (1745? — 1789), который в 1787 году три недели провёл среди руин древнего города Паленке. Отчёт был иллюстрирован графическими работами художника Альмендариса, который также участвовал в экспедиции. Рисунки Альмендариса в репродукции 1822 года были низкого качества — иероглифы, сопровождавшие изображения, фиксировались далеко не полностью, воспроизводились в произвольном порядке.

Сравнивая репродукции Гумбольдта и рисунки из Паленке, в 1832 году К. Рафинеск-Шмальц определил, что Дрезденская рукопись принадлежит именно культуре майя, а не ацтеков, как считалось ранее. Он сообщил о своих выводах Ж. Шампольону, добавив, что чтение рукописи может оказаться ключом к пониманию майянской эпиграфики. Используя материалы дель Рио и Гумбольдта, Рафинеск пришёл к выводу, что иероглифы Паленке представляют собою самобытную письменность, и предположил, что надписи сделаны на языке, на котором до сих пор говорят местные индейцы, — это была первая попытка доказать фонетический характер письма майя. Кроме того, он первым определил майянскую систему записи чисел в виде сочетания чёрточек и точек. Большого интереса открытия Рафинеска в 1830-е годы не вызвали и были надолго забыты.

В 1862 году аббат Ш. Брассёр де Бурбур, работая в библиотеке Королевской Академии истории в Мадриде, обнаружил копию рукописи де Ланда «Сообщение о делах в Юкатане», сделанную примерно через сто лет после создания оригинала. В 1864 году он опубликовал труд де Ланда во французском переводе, а в 1866 году обнаружил часть Мадридского кодекса и предпринял собственную попытку дешифровки письменности майя; его материалы были опубликованы в 1869—1870-х годах. Основываясь на данных «Сообщения» де Ланда и сравнивая их с текстами Дрезденской и Парижской рукописей, Брассёр де Бурбур определил названия дней и месяцев по майянскому календарю и восстановил (не зная об открытии Рафинеска) систему записи чисел, но потерпел неудачу в попытке фонетического чтения, поскольку считал «алфавит Ланды» именно алфавитом. Кроме того, Брассёр де Бурбур был сторонником происхождения майя из Атлантиды и пытался найти в Мадридском кодексе доказательство этому. Тем не менее, как и К. Рафинеск, Брассёр де Бурбур исходил из совершенно верного предположения, что иероглифика была связана с речью, а отдельные элементы знаков фиксировали слоги, которые сами по себе не несли семантической нагрузки.

Ближе всех к дешифровке подошёл исследователь Парижского кодекса Леон де Рони в 1881 году: он определил, что письменность майя включала идеограммы, фонограммы и детерминативы, а также выделил иероглифы, обозначающие стороны света и их цветовые соответствия. Он же первым верно прочитал слово, записанное иероглифом, это был куц — «индюк». Почти одновременно работал американец К. Томас, который, пользуясь методикой де Рони, верно прочитал ещё три слова, а всего фонетически отождествил 70 знаков. Он же определил порядок и направление чтения знаков в колонках и стандартных текстовых блоках. Юрий Кнорозов писал, что если бы де Рони или Томас доказали, что один и тот же элемент читается одинаково в разных иероглифах, письмо майя было бы прочитано ещё в XIX веке. Однако в 1880 году Ф. Валентини (занимавшийся календарём майя) опубликовал статью «Алфавит Ланда — испанская фальсификация», которая произвела сильное впечатление на научное сообщество; равным образом, доказанные ошибки в методе К. Томаса надолго ослабили интерес к фонетической дешифровке текстов майя.

Неудачи первых исследователей майя объяснялись отсутствием корпуса иероглифических текстов майя. Первые научные публикации эпиграфики с удовлетворительными по качеству репродукциями появились только в 1879 году. В 1880 году Э. Фёрстенман (директор Дрезденской королевской библиотеки) успешно расшифровал календарь майя по материалам Дрезденского кодекса, он же первым установил, как выглядела запись позиционного числа 20 и нуля. В 1889 году А. Модсли начал многотомное издание иероглифических эпиграфических памятников с фотографиями и качественными прорисовками текстов. Прорисовки в основном касались календарных серий, поскольку Джозеф Гудман (первый работодатель Марка Твена) в 1897 году смог опубликовать календарные таблицы для определения дат майя и предложил корреляцию между «длинным счётом» и григорианским календарём, которая с некоторыми изменениями используется до сих пор. Гудман же сделал ещё одно открытие — отождествил лицевые формы записи чисел (знаки в форме человеческих голов и масок).

Первая половина XX века

В начале ХХ века продолжали активно работать исследователи предшествующего периода: Модсли и Теоберт Малер выпускали тома с фотографиями и прорисовками надписей, Эдуард Селер отождествил иероглифы, обозначающие цвета. В 1915 году Сильванус Морли опубликовал «Введение в изучение иероглифов майя», расширив корпус надписей и дав обширные таблицы, подытоживавшие открытия того времени. Селер во время дискуссий 1890-х годов показал ошибочность ряда выводов К. Томаса. В результате в 1903 году К. Томас опубликовал статью, в которой признал иероглифы символическими обозначениями цифр, дней и месяцев, и заявил, что надписи майя едва ли могут содержать исторические сведения. Ему оппонировал в 1913 году историк искусства Герберт Спинден, который допускал возможность наличия иероглифов — имён людей, названий городов и политических образований, а также знаков, имеющих отношение к рождению, смерти, завоеванию, разрушению и другим событиям, важным как для отдельного человека, так и для всей общины. Однако вопрос о фонетическом характере письма майя практически был закрыт. С 1915 года немецкий учёный Герман Байер попытался провести комплексный анализ письменности и осуществил структурное исследование надписей из Чичен-Ицы, опубликованное в 1937 году. Он выявил различные группы знаков, повторявшихся в текстах города, и разработал метод анализа стандартных замещений знаков — классический в современной эпиграфике. Тем не менее, работы Г. Байера не получили признания в американистике первой половины ХХ века и фактически остались незамеченными.

В 1931 году Уильям Гейтс (Туланский университет) представил первый сводный каталог знаков иероглифических рукописей майя с различными вариантами написания одного и того же иероглифа; к каталогу был приложен конкорданс — то есть собраны все случаи употребления знаков. Однако, по мнению А. И. Давлетшина, данный каталог составлен по ошибочному принципу и сам изобилует ошибками. В его основу была положена классификация по семантическому принципу, кроме того, в состав каталога были включены иконографические предметы, которые встречаются среди рисунков и отсутствуют в тексте, например, небесные символы. В каталог было включено 440 знаков, но нумерация была проведена до № 757 (пустые номера оставлялись для пополнения), прерывность также представляла неудобство при работе с каталогом. Варианты написания одного и того же знака были представлены под разными номерами, в то время как под одним номером могли быть помещены разные знаки.

В 1933—1935 годах серию статей о дешифровке издал Б. Уорф, он дал в них неправильное чтение 16 знаков. В 1942 году посмертно вышла ещё одна его статья, в которой дано чтение 23 знаков, из которых верно определено 18; чтение половины из них дано правильно. Ошибки проистекали из особенностей его метода — он пытался соотносить иероглифы с изображениями на сценах, которыми эти знаки сопровождались. Однако его метод был раскритикован фактическим монополистом темы исследований майя Эриком Томпсоном, несмотря на то, что Уорф пришёл к совершенно правильному выводу о слоговом характере большинства знаков майя. Сам Томпсон полностью отрицал наличие в письменности майя фонетического компонента и принципиально отказался от анализа системы письма, ограничиваясь толкованием смысла отдельных знаков. Аналогичную позицию занимал немецкий майянист Пауль Шельхас, известный работами по пантеону майя. Ещё в 1936 году он объявил, что иероглифы майя являются «идеографическими», то есть передающими идеи, а не звуки. В 1945 году Шельхас признал проблему дешифровки майянской письменности неразрешимой.

Вторая половина XX века

Школа Томпсона

В 1956 году каталогизация знаков, содержащихся в кодексах майя, была продолжена немецким исследователем Гюнтером Циммерманом, работавшим в Гамбургском университете. Его каталог включал 273 знака в 1377 позициях с большими пропусками. А. И. Давлетшин считал работу Циммермана удачной: большинство знаков было опознано правильно, невелико число ошибок. Иконографические элементы, встречавшиеся в рукописях, были даны в приложении.

Работой Циммермана пользовался Э. Томпсон, который ещё в 1950 году опубликовал собственное «Введение в иероглифику майя» и в 1962 году выпустил сводный каталог, в котором учёл материалы как эпиграфики, так и кодексов. Всего он выделил 861 глиф, в том числе 355 базовых знаков, 370 — аффиксов и 136 эмблем и неотождествлённых знаков. Более того, он предложил фонетическое прочтение для нескольких знаков, основываясь на юкатекском языке (для связки «префикс — главный знак — постфикс»). Однако он категорически отрицал возможность фиксации разговорного языка. В предисловии к каталогу иероглифов Э. Томпсон писал: «…охват тем в сохранившихся календарных записях, предназначенных для прорицаний, не является исчерпывающим; военное дело, рыбалка, строительство, рождение и женитьба здесь не представлены». Подход Томпсона полностью исключал возможность использования иероглифических текстов в качестве исторического источника. Недостатки каталога Томпсона современные исследователи видят в его организации: знаки классифицировались на базовые и аффиксы, то есть по принципу поведения знаков в тексте. Дробность каталога привела к тому, что большинство знаков оказалось каталогизировано, по крайней мере, дважды; однако он организован так, что ошибки снимаются при сличении. Всеобъемлющий характер каталога Томпсона стал причиной того, что им пользуются эпиграфисты и в начале XXI века, правда, с дополнительным списком редких и неясных знаков, составленным самим же Э. Томпсоном. Общее число знаков, выделенных Томпсоном, равно 1061.

Основной метод работы Томпсона с текстами — структурный — впервые был предложен К. Томасом ещё в 1882 году. Томас применил его, работая с панелями из храмов Паленке. Исходя из распределения иероглифов в надписи, исследователь пытался определить порядок иероглифов и назначение каждого из них. Томпсон на первое место ставил иероглиф, обозначающий действие, на второе — иероглиф божества, управляющего днями, о которых идёт речь в надписи, на третьем месте, по его мнению, иногда был объект, а на четвёртом — результат деятельности упомянутого бога: засуха, нищета, благоприятное время и т. д.

Структурный метод дал серьёзные результаты в работах двух американских исследователей — антрополога Генриха Берлина и художницы и дизайнера Татьяны Проскуряковой. Берлин в 1958 году отождествил так называемые «иероглифы-эмблемы», связанные с определёнными городами. В 1959 году ему удалось определить имена правителей Паленке из «Храма надписей», соотнеся знаки, сопровождавшие портретные изображения, со знаками на крышке саркофага. В 1960 году Т. Проскурякова опубликовала результаты своих исследований в Пьедрас-Неграс. Она обратила внимание, что в текстах на стелах встречается набор повторяющихся иероглифов, связанных с определёнными датами, причём эти даты соответствуют продолжительности жизни человека. Сами стелы при этом образуют группы, привязанные к определённому зданию. Иероглиф, связанный с самой ранней датой группы, она определила как «иероглиф рождения», а самой поздней датой — «иероглиф смерти». Между этими датами помещался ещё один характерный иероглиф, встречавшийся в разных группах надписей. Дата, связанная с этим знаком, отстояла от «иероглифа рождения» на 10 — 20 лет. Вывод был категоричным: иероглифические тексты содержали сведения исторического характера — даты рождения, восхождения на престол и смерти правителей. Томпсон, поначалу принявший эту гипотезу «в штыки», со временем с ней согласился. Т. Проскурякова переписывалась с Ю. Кнорозовым и позднее использовала его метод для фонетического чтения важнейших иероглифов (включая понятие «захватить»), но в основном занималась структурным анализом, а не чтением текстов. Однако благодаря работам Проскуряковой было обнаружено большое количество вариантов записи одной и той же иероглифической фразы, аллографов и фонетических подтверждений. Именно ей современная майянистика обязана пониманием и чтением надписей классического периода.

В общем, при всей продуктивности структурного подхода, он не позволял интерпретировать собственно систему письменности. Дальнейшее развитие майянистики оказалось связано с фонетическим прочтением иероглифики.

Метод Кнорозова

Юрий Кнорозов заинтересовался письмом майя в конце 1940-х годов под влиянием статьи Шельхаса о неразрешимости проблемы его прочтения. К тому времени он закончил исторический факультет Московского университета, в котором изучал древнеегипетский и японский языки, и имел опыт работы с иероглификой и древними системами письма. Задача дешифровки письменности майя осложнялась оторванностью американистов СССР от мировых академических центров в условиях холодной войны и малым числом источников. В распоряжении Кнорозова имелось «Сообщение о делах в Юкатане» в публикации Брассёра де Бурбура 1864 года и чёрно-белое издание трёх кодексов 1930 года.

Согласно известному майянисту М. Ко, успешная дешифровка древней системы письма базируется на «пяти столпах»:

1. в распоряжении исследователей должно находиться значительное количество текстов достаточной длины;
2. язык надписей должен быть известен, или, по крайней мере, реконструирована его «предковая» версия, включая лексику, грамматику и синтаксис; в самом крайнем случае должна быть известна языковая семья, к которой принадлежал этот язык;
3. наличие билингв, один элемент которых — текст, принадлежащий прочитанной системе письма;
4. должен быть известен культурный контекст, прежде всего — легенды и предания, дающие названия мест, имена правителей, титулы и т. д.;
5. для логографических надписей должны быть изобразительные соответствия — как картинки, сопровождающие текст, так и произошедшие из картинок логографические знаки.

В описании ученицы Кнорозова — доктора исторических наук Г. Ершовой — его метод выглядел так:

1. этап первый — определение теоретического подхода. Лингвистическая дешифровка предполагает установление закономерности соответствий между знаками и их чтением, причём в условиях, когда язык либо неизвестен, либо сильно изменился.
2. этап второй — Ю. Кнорозов поставил главной задачей точное фонетическое чтение иероглифов, поскольку это единственная возможность чтения неизвестных слов, в которых встречаются известные знаки.
3. этап третий — использование метода позиционной статистики. Суть его сводится к следующему: по количеству знаков и частоте использования новых знаков во вновь открытых текстах определяется тип письма (идеографическое, морфемное, силлабическое, алфавитное). Затем происходит анализ частоты употребления того или иного знака и анализ позиций, в которых этот знак появляется; так определяются функции знаков. Сопоставление с материалами языков, родственных языку текстов, позволяет выявить отдельные грамматические, семантические референты, корневые и служебные морфемы. Затем выявляется условное фонетическое чтение того или иного знака, устанавливается чтение основного состава знаков. Верность условного чтения подтверждается перекрёстным чтением знака в разных позициях и текстах.
4. этап четвёртый — выявление иероглифов, которые можно прочесть, используя в качестве ключа «алфавит Ланды».
5. этап пятый — перекрёстное чтение на основе известных знаков.
6. этап шестой — правило сингармонии. Один и тот же знак мог выступать и как слоговой, и как алфавитный. Выяснилось, что знаки, использованные как алфавитные (только для передачи согласных), должны были иметь сингармоничные с морфемным гласные. Иногда знаки, передающие открытый слог, сопровождались «звуковым подтверждением» — знаком, передающим только гласный, идентичный морфемному. Иногда таким образом обозначалась и долгота гласных.
7. этап седьмой — доказательство, что для всех гласных звуков в письменности майя существовали самостоятельные знаки, приведённые в алфавите де Ланды.
8. этап восьмой — формальный анализ текста. Кнорозов определил, что в трёх рукописях содержится 355 уникальных знаков, однако из-за использования составных графем и аллографов их число сокращается до 287, фактически же читается не более 255 — остальные сильно искажены или, возможно, являлись вариациями известных знаков. Эта работа сопровождалась трудоёмким овладеванием майянским иероглифическим шрифтом и навыком распознавания индивидуальных почерков. Майянская каллиграфия в этом отношении напоминала китайскую и японскую — допускалось серьёзное искажение знаков в эстетических целях.
9. этап девятый — частотный анализ текста. Выявилась следующая закономерность: по мере продвижения по тексту количество новых знаков сокращается, но никогда не доходит до нуля. Знаки имели различную абсолютную и относительную частоту: около трети всех знаков встречались в составе только одного иероглифа; примерно две трети употреблялись в составе менее чем 50 иероглифов, зато чрезвычайно часто встречались единичные знаки.
10. этап десятый — определение грамматических референтов, для чего следовало проанализировать состав иероглифов. Ю. Кнорозов много времени потратил на определение порядка написания отдельных знаков в блоках, который давался отдельно для ди-, три-, тетра- и пентаграмм. Всего было выявлено шесть групп иероглифов по позиции в строке. Анализ их сочетаемости с переменными знаками позволил выявить грамматические показатели — главные и второстепенные члены предложения. Переменные знаки в составе иероглифических блоков обозначали аффиксы и служебные слова. После этого началась работа со словарями и наращивание числа читаемых знаков.

Иероглифический каталог Кнорозова, опубликованный в монографии «Письменность индейцев майя» 1963 года, был составлен по строго графическому принципу и включал 540 знаков. Цифры, лицевые формы цифр, иероглифы дней и месяцев, богов — «патронов» месяцев, периодов времени и прочего были вынесены в приложение. Знаки сопровождались комментарием, в котором указывалось, что знак предположительно означает, его чтение, отсылки к аллографам и вариантам, ссылки на каталоги Циммермана и Гейтса.

Признание метода Кнорозова

Первая публикация Ю. В. Кнорозова о дешифровке последовала в 1952 году. Результаты исследования были обобщены в диссертации 1955 года, за неё Ю. Кнорозов, минуя степень кандидата наук, получил докторскую степень. Однако на Западе для признания его трудов сложилась крайне неблагоприятная обстановка. Уже в 1953 году Э. Томпсон опубликовал в Мексике статью, в которой Кнорозов обвинялся в том, что придерживается марксистских взглядов и навязывает их западным индеанистам. Кроме того, он обвинил Кнорозова в «нарушении научной этики» (речь шла об использовании чтений К. Томаса и Б. Уорфа). Поскольку для представителей школы Томпсона знаки представлялись носителями высшего смысла, то результаты интерпретации рассматривались как «собственность» исследователя. Такой подход проявился на всемирном конгрессе востоковедов в 1955 году в Копенгагене, на котором Ю. Кнорозов представлял результаты своих исследований. Его оппоненты — в их числе Т. Бартель — выдвигали и другие подобные аргументы, в частности, что задачей дешифровщика является генерирование максимального количества собственных интерпретаций.

В начале 1960-х годов Кнорозову предложили участвовать в составлении первой компьютерной программы для машинной обработки текстов майя. Группа программистов из Новосибирска, забрав все материалы Кнорозова, попыталась создать базу данных по знакам рукописей. Через некоторое время новосибирская группа торжественно объявила о том, что у них разработана «теория машинной дешифровки» и издала в 4 томах компьютеризированную базу данных Кнорозова. Издание преподнесли Хрущёву. С точки зрения специалистов, объявленная «машинная дешифровка» не имела никакой научной ценности, тем более, что в 1963 году вышла обобщающая монография Кнорозова «Письменность индейцев майя» с каталогом иероглифов и словарём, которые и в XXI веке остаются единственными на русском языке. Однако это недоразумение поставило для малосведущей публики под сомнение подлинные результаты дешифровки. За рубежом противники также воспользовались этим предлогом, чтобы оспорить открытие советского ученого.

Ситуация изменилась только в 1970-е годы. Полный перевод всех четырёх кодексов был выпущен Кнорозовым в 1975 году, за это ему была присуждена Государственная премия СССР (1977 года). С начала 1970-х годов в США к методам Кнорозова решительно обратился Флойд Лаунсбери, который занимался идентификацией имён и реконструкцией последовательности царской династии Паленке, и впервые прочитал имя правителя Пакаля. На конференции в Думбартон-Окс в 1971 году Лаунсбери представил доклад, в котором прямо поддержал Кнорозова и затрагивал проблему аффикса, условно именуемого «ben-ich», предложив его фонетическое прочтение. Окончательное признание метода Кнорозова на Западе последовало в 1979 году на конференции «Фонетизм в иероглифической письменности майя», проводимой Университетом штата Нью-Йорк.

Современное состояние

В 1980 году в Мексике вышло первое издание словаря Кордемекс, созданного под редакцией А. Баррера Васкеса. Это сводный словарь лексики юкатекского языка XVI—XIX веков, составленый на лексическом материале 13 исторических словарей разных периодов. В 1989 году под редакцией Дж. Динхарта был опубликован сравнительный словарь языков майя в трёх томах. Полный корпус иероглифических надписей майя публиковался в Гарвардском университете в 1977—1997 годах в 7 томах.

Американские «кнорозовисты» — Ф. Лаунсбери, Линда Шеле и Дэвид Стюарт — в 1980-е годы образовали рабочую группу и приступили к исследованию текстов Паленке и Копана; в 1986 году они смогли идентифицировать основателя шукуупской династии — Кинич-Яш-Кук-Мо. Это направление исследований оказалось чрезвычайно продуктивным, в 2000 году Саймон Мартин и Николай Грубе опубликовали исследование политической истории 11 царств майя классического периода. Ю. В. Кнорозов и Г. Г. Ершова в 1980-е годы предприняли исследование эпиграфических памятников майя и особенно — ритуальных керамических сосудов. Здесь были достигнуты значительные успехи в переводе и анализе так называемой «формулы возрождения» — стандартного текста, повествующего о странствиях души в загробном мире и о её возвращении на землю для последующего возрождения.

В 1990-е годы работы с иероглифическими текстами продолжались. В Москве был создан Центр Мезоамериканских исследований при РГГУ, сотрудники которого разрабатывают различные направления, связанные с использованием надписей майя в качестве исторического источника; на эту тему было защищено несколько диссертаций. Одновременно такая работа проводится исследователями Мексики, США, Германии и других стран. В 1990 году Н. Грубе защитил диссертацию, в которой статистически проанализировал изменение корпуса используемых знаков, а также соотношение слоговых и словесных написаний в зависимости от времени создания надписи. К расширенному каталогу Томпсона Н. Грубе дал комментарий с указанием места и времени происхождения самого раннего и самого позднего случая употребления каждого знака.

В 1999 году в Мексике был издан «Компендиум Шкарет» (исп. Compendio Xcaret) — трёхтомное издание рукописей майя (Дрезденский кодекс, Парижский кодекс, Мадридский кодекс) с переводом на испанский язык, каталогом иероглифов, разработанным Ю. В. Кнорозовым, каталогом Э. Томпсона и сопроводительными текстами Кнорозова. Издание выполнено на испанском языке, но в ходе перевода с русского языка многие статьи были сильно сокращены. Каталог Кнорозова в версии 1999 года включал 1035 графем. Они были взяты из всех видов текстов — эпиграфических, на керамике и в кодексах. Издание готовил ещё сам Ю. Кнорозов, но опубликовано оно было только после его смерти. Вариант 1999 года также строился на принципе графической узнаваемости по 17 параметрам, снабжён ссылочной системой по каталогу Томпсона, имеет сводку вариантов и аллографов и фонетическую часть — чтение знаков. Данный каталог признаётся чрезвычайно ценным для работы с иероглифами во вновь открываемых текстах майя. Основной список знаков обновлённого каталога Кнорозова (1035 графем с чтениями для некоторых из них) в 2004 году был помещён в книге Г. Г. Ершовой «Майя. Тайны древнего письма». В 2013 году эта книга с воспроизведением каталога Кнорозова и его биографией вышла в переводе на испанский язык.

Несмотря на огромные успехи в исследованиях, письменная традиция майя известна плохо. Почти 90 % текстов майя могут быть прочтены, но до сих пор нет сводного словаря иероглифического языка, науке не известно значение около 25 % письменных знаков. Имеющиеся письменные источники доиспанского и колониального периода содержат только отрывочные данные. Историки месоамериканских письменных культур вынуждены прибегать к реконструкции и косвенным источникам: этноботаническому анализу, изображениям на каменных стелах и керамике и т. д.

Ситуация иллюстрируется таблицей слогов, для которых известен хотя бы один фонетический символ:

	(’)	b	ch	ch’	h	j	k	k’	l	m	n	p	p’	s	t	t’	tz	tz’	w	x	y
a	•	•	•	•	•	•	•	•	•	•	•	•		•	•		•	•	•	•	•
e	•	•	•		•	•	•	•	•	•	•				•						•
i	•	•	•		•	•	•	•	•	•	•	•		•	•		•	•	•	•	•
o	•	•	•	•	•	•	•	•	•	•	•	•			•				•	•	•
u	•	•	•		•	•	•	•	•	•	•	•		•	•	•	•	•			•

Литература

• Давлетшин, А. И. [www.dissercat.com/content/paleografiya-drevnikh-maiya Палеография древних майя] / Дисс. … канд. ист. наук (07.00.09). — Науч. электрон. б-ка disserCat, 2003. — 369 с.
• Ершова, Г. Г. Древняя Америка: полёт во времени и пространстве. Мезоамерика. — М.: Алетейя, 2002. — 392 с. — ISBN 5-89321-092-1.
• Ершова, Г. Г. Майя. Тайны древнего письма. — М.: Алетейя, 2004. — 296 с. — ISBN 5-89321-123-5.
• Кинжалов, Р. В. [www.indiansworld.org/kinzeagle.html#.VSuZB5NmpbU Кинжалов: Орел, кецаль и крест. Очерки по культуре Месоамерики]. — М.: Наука, 1991. — 190 с. — ISBN 5-02-027304-X.
• Кнорозов, Ю. В. Письменность индейцев майя. — М.—Л.: Изд-во АН СССР, 1963. — 664 с.
• Кнорозов, Ю. В. Иероглифические рукописи майя. — Л.: Наука, Лен. отд, 1975. — 272 с.
• Красулин, Е. А. [www.dissercat.com/content/ideologiya-i-tsarskaya-vlast-u-drevnikh-maiya-po-materialam-ieroglificheskikh-tekstov-palenk Идеология и царская власть у древних майя: По материалам иероглифических текстов Паленке] / Дисс. … канд. ист. наук (07.00.03). — Науч. электрон. б-ка disserCat, 2002. — 422 с.
• Ланда, Диего де. Сообщение о делах в Юкатане / пер. со староисп. Ю. В. Кнорозова. — М.: Изд-во АН СССР, 1955. — 328 с.
• Coe, Michael D. Breaking the Maya code. — New York: Thames and Hudson, 1992. — 304 p. — ISBN 0500050619.
• Sharer, R. J.; Loa P. Traxler. [books.google.ru/books/about/The_Ancient_Maya.html?id=YdgXZao23l0C&redir_esc=y The Ancient Maya]. — 6th, fully revised ed. — Stanford University Press, 2006. — 931 p. — ISBN 0-8047-4817-9.

Ссылки

• [www.knorosov.ru/knor10.html Наши проекты]. Knorosov.ru. Проверено 14 июня 2015.
• [fipp.ru/struktura-fakulteta/kafedry/mezoamerikanskij-tsentr-imeni-knorozova/ Учебно-научный Мезоамериканский центр им. Ю.В. Кнорозова]. РГГУ, официальный сайт. Проверено 14 июня 2015.

Отрывок, характеризующий История дешифровки письменности майя

M lle Bourienne и маленькая княгиня должны были признаться самим себе, что княжна. Марья в этом виде была очень дурна, хуже, чем всегда; но было уже поздно. Она смотрела на них с тем выражением, которое они знали, выражением мысли и грусти. Выражение это не внушало им страха к княжне Марье. (Этого чувства она никому не внушала.) Но они знали, что когда на ее лице появлялось это выражение, она была молчалива и непоколебима в своих решениях.
– Vous changerez, n'est ce pas? [Вы перемените, не правда ли?] – сказала Лиза, и когда княжна Марья ничего не ответила, Лиза вышла из комнаты.
Княжна Марья осталась одна. Она не исполнила желания Лизы и не только не переменила прически, но и не взглянула на себя в зеркало. Она, бессильно опустив глаза и руки, молча сидела и думала. Ей представлялся муж, мужчина, сильное, преобладающее и непонятно привлекательное существо, переносящее ее вдруг в свой, совершенно другой, счастливый мир. Ребенок свой, такой, какого она видела вчера у дочери кормилицы, – представлялся ей у своей собственной груди. Муж стоит и нежно смотрит на нее и ребенка. «Но нет, это невозможно: я слишком дурна», думала она.
– Пожалуйте к чаю. Князь сейчас выйдут, – сказал из за двери голос горничной.
Она очнулась и ужаснулась тому, о чем она думала. И прежде чем итти вниз, она встала, вошла в образную и, устремив на освещенный лампадой черный лик большого образа Спасителя, простояла перед ним с сложенными несколько минут руками. В душе княжны Марьи было мучительное сомненье. Возможна ли для нее радость любви, земной любви к мужчине? В помышлениях о браке княжне Марье мечталось и семейное счастие, и дети, но главною, сильнейшею и затаенною ее мечтою была любовь земная. Чувство было тем сильнее, чем более она старалась скрывать его от других и даже от самой себя. Боже мой, – говорила она, – как мне подавить в сердце своем эти мысли дьявола? Как мне отказаться так, навсегда от злых помыслов, чтобы спокойно исполнять Твою волю? И едва она сделала этот вопрос, как Бог уже отвечал ей в ее собственном сердце: «Не желай ничего для себя; не ищи, не волнуйся, не завидуй. Будущее людей и твоя судьба должна быть неизвестна тебе; но живи так, чтобы быть готовой ко всему. Если Богу угодно будет испытать тебя в обязанностях брака, будь готова исполнить Его волю». С этой успокоительной мыслью (но всё таки с надеждой на исполнение своей запрещенной, земной мечты) княжна Марья, вздохнув, перекрестилась и сошла вниз, не думая ни о своем платье, ни о прическе, ни о том, как она войдет и что скажет. Что могло всё это значить в сравнении с предопределением Бога, без воли Которого не падет ни один волос с головы человеческой.


Когда княжна Марья взошла в комнату, князь Василий с сыном уже были в гостиной, разговаривая с маленькой княгиней и m lle Bourienne. Когда она вошла своей тяжелой походкой, ступая на пятки, мужчины и m lle Bourienne приподнялись, и маленькая княгиня, указывая на нее мужчинам, сказала: Voila Marie! [Вот Мари!] Княжна Марья видела всех и подробно видела. Она видела лицо князя Василья, на мгновенье серьезно остановившееся при виде княжны и тотчас же улыбнувшееся, и лицо маленькой княгини, читавшей с любопытством на лицах гостей впечатление, которое произведет на них Marie. Она видела и m lle Bourienne с ее лентой и красивым лицом и оживленным, как никогда, взглядом, устремленным на него; но она не могла видеть его, она видела только что то большое, яркое и прекрасное, подвинувшееся к ней, когда она вошла в комнату. Сначала к ней подошел князь Василий, и она поцеловала плешивую голову, наклонившуюся над ее рукою, и отвечала на его слова, что она, напротив, очень хорошо помнит его. Потом к ней подошел Анатоль. Она всё еще не видала его. Она только почувствовала нежную руку, твердо взявшую ее, и чуть дотронулась до белого лба, над которым были припомажены прекрасные русые волосы. Когда она взглянула на него, красота его поразила ее. Анатопь, заложив большой палец правой руки за застегнутую пуговицу мундира, с выгнутой вперед грудью, а назад – спиною, покачивая одной отставленной ногой и слегка склонив голову, молча, весело глядел на княжну, видимо совершенно о ней не думая. Анатоль был не находчив, не быстр и не красноречив в разговорах, но у него зато была драгоценная для света способность спокойствия и ничем не изменяемая уверенность. Замолчи при первом знакомстве несамоуверенный человек и выкажи сознание неприличности этого молчания и желание найти что нибудь, и будет нехорошо; но Анатоль молчал, покачивал ногой, весело наблюдая прическу княжны. Видно было, что он так спокойно мог молчать очень долго. «Ежели кому неловко это молчание, так разговаривайте, а мне не хочется», как будто говорил его вид. Кроме того в обращении с женщинами у Анатоля была та манера, которая более всего внушает в женщинах любопытство, страх и даже любовь, – манера презрительного сознания своего превосходства. Как будто он говорил им своим видом: «Знаю вас, знаю, да что с вами возиться? А уж вы бы рады!» Может быть, что он этого не думал, встречаясь с женщинами (и даже вероятно, что нет, потому что он вообще мало думал), но такой у него был вид и такая манера. Княжна почувствовала это и, как будто желая ему показать, что она и не смеет думать об том, чтобы занять его, обратилась к старому князю. Разговор шел общий и оживленный, благодаря голоску и губке с усиками, поднимавшейся над белыми зубами маленькой княгини. Она встретила князя Василья с тем приемом шуточки, который часто употребляется болтливо веселыми людьми и который состоит в том, что между человеком, с которым так обращаются, и собой предполагают какие то давно установившиеся шуточки и веселые, отчасти не всем известные, забавные воспоминания, тогда как никаких таких воспоминаний нет, как их и не было между маленькой княгиней и князем Васильем. Князь Василий охотно поддался этому тону; маленькая княгиня вовлекла в это воспоминание никогда не бывших смешных происшествий и Анатоля, которого она почти не знала. M lle Bourienne тоже разделяла эти общие воспоминания, и даже княжна Марья с удовольствием почувствовала и себя втянутою в это веселое воспоминание.
– Вот, по крайней мере, мы вами теперь вполне воспользуемся, милый князь, – говорила маленькая княгиня, разумеется по французски, князю Василью, – это не так, как на наших вечерах у Annette, где вы всегда убежите; помните cette chere Annette? [милую Аннет?]
– А, да вы мне не подите говорить про политику, как Annette!
– А наш чайный столик?
– О, да!
– Отчего вы никогда не бывали у Annette? – спросила маленькая княгиня у Анатоля. – А я знаю, знаю, – сказала она, подмигнув, – ваш брат Ипполит мне рассказывал про ваши дела. – О! – Она погрозила ему пальчиком. – Еще в Париже ваши проказы знаю!
– А он, Ипполит, тебе не говорил? – сказал князь Василий (обращаясь к сыну и схватив за руку княгиню, как будто она хотела убежать, а он едва успел удержать ее), – а он тебе не говорил, как он сам, Ипполит, иссыхал по милой княгине и как она le mettait a la porte? [выгнала его из дома?]
– Oh! C'est la perle des femmes, princesse! [Ах! это перл женщин, княжна!] – обратился он к княжне.
С своей стороны m lle Bourienne не упустила случая при слове Париж вступить тоже в общий разговор воспоминаний. Она позволила себе спросить, давно ли Анатоль оставил Париж, и как понравился ему этот город. Анатоль весьма охотно отвечал француженке и, улыбаясь, глядя на нее, разговаривал с нею про ее отечество. Увидав хорошенькую Bourienne, Анатоль решил, что и здесь, в Лысых Горах, будет нескучно. «Очень недурна! – думал он, оглядывая ее, – очень недурна эта demoiselle de compagn. [компаньонка.] Надеюсь, что она возьмет ее с собой, когда выйдет за меня, – подумал он, – la petite est gentille». [малютка – мила.]
Старый князь неторопливо одевался в кабинете, хмурясь и обдумывая то, что ему делать. Приезд этих гостей сердил его. «Что мне князь Василий и его сынок? Князь Василий хвастунишка, пустой, ну и сын хорош должен быть», ворчал он про себя. Его сердило то, что приезд этих гостей поднимал в его душе нерешенный, постоянно заглушаемый вопрос, – вопрос, насчет которого старый князь всегда сам себя обманывал. Вопрос состоял в том, решится ли он когда либо расстаться с княжной Марьей и отдать ее мужу. Князь никогда прямо не решался задавать себе этот вопрос, зная вперед, что он ответил бы по справедливости, а справедливость противоречила больше чем чувству, а всей возможности его жизни. Жизнь без княжны Марьи князю Николаю Андреевичу, несмотря на то, что он, казалось, мало дорожил ею, была немыслима. «И к чему ей выходить замуж? – думал он, – наверно, быть несчастной. Вон Лиза за Андреем (лучше мужа теперь, кажется, трудно найти), а разве она довольна своей судьбой? И кто ее возьмет из любви? Дурна, неловка. Возьмут за связи, за богатство. И разве не живут в девках? Еще счастливее!» Так думал, одеваясь, князь Николай Андреевич, а вместе с тем всё откладываемый вопрос требовал немедленного решения. Князь Василий привез своего сына, очевидно, с намерением сделать предложение и, вероятно, нынче или завтра потребует прямого ответа. Имя, положение в свете приличное. «Что ж, я не прочь, – говорил сам себе князь, – но пусть он будет стоить ее. Вот это то мы и посмотрим».
– Это то мы и посмотрим, – проговорил он вслух. – Это то мы и посмотрим.
И он, как всегда, бодрыми шагами вошел в гостиную, быстро окинул глазами всех, заметил и перемену платья маленькой княгини, и ленточку Bourienne, и уродливую прическу княжны Марьи, и улыбки Bourienne и Анатоля, и одиночество своей княжны в общем разговоре. «Убралась, как дура! – подумал он, злобно взглянув на дочь. – Стыда нет: а он ее и знать не хочет!»
Он подошел к князю Василью.
– Ну, здравствуй, здравствуй; рад видеть.
– Для мила дружка семь верст не околица, – заговорил князь Василий, как всегда, быстро, самоуверенно и фамильярно. – Вот мой второй, прошу любить и жаловать.
Князь Николай Андреевич оглядел Анатоля. – Молодец, молодец! – сказал он, – ну, поди поцелуй, – и он подставил ему щеку.
Анатоль поцеловал старика и любопытно и совершенно спокойно смотрел на него, ожидая, скоро ли произойдет от него обещанное отцом чудацкое.
Князь Николай Андреевич сел на свое обычное место в угол дивана, подвинул к себе кресло для князя Василья, указал на него и стал расспрашивать о политических делах и новостях. Он слушал как будто со вниманием рассказ князя Василья, но беспрестанно взглядывал на княжну Марью.
– Так уж из Потсдама пишут? – повторил он последние слова князя Василья и вдруг, встав, подошел к дочери.
– Это ты для гостей так убралась, а? – сказал он. – Хороша, очень хороша. Ты при гостях причесана по новому, а я при гостях тебе говорю, что вперед не смей ты переодеваться без моего спроса.
– Это я, mon pиre, [батюшка,] виновата, – краснея, заступилась маленькая княгиня.
– Вам полная воля с, – сказал князь Николай Андреевич, расшаркиваясь перед невесткой, – а ей уродовать себя нечего – и так дурна.
И он опять сел на место, не обращая более внимания на до слез доведенную дочь.
– Напротив, эта прическа очень идет княжне, – сказал князь Василий.
– Ну, батюшка, молодой князь, как его зовут? – сказал князь Николай Андреевич, обращаясь к Анатолию, – поди сюда, поговорим, познакомимся.
«Вот когда начинается потеха», подумал Анатоль и с улыбкой подсел к старому князю.
– Ну, вот что: вы, мой милый, говорят, за границей воспитывались. Не так, как нас с твоим отцом дьячок грамоте учил. Скажите мне, мой милый, вы теперь служите в конной гвардии? – спросил старик, близко и пристально глядя на Анатоля.
– Нет, я перешел в армию, – отвечал Анатоль, едва удерживаясь от смеха.
– А! хорошее дело. Что ж, хотите, мой милый, послужить царю и отечеству? Время военное. Такому молодцу служить надо, служить надо. Что ж, во фронте?
– Нет, князь. Полк наш выступил. А я числюсь. При чем я числюсь, папа? – обратился Анатоль со смехом к отцу.
– Славно служит, славно. При чем я числюсь! Ха ха ха! – засмеялся князь Николай Андреевич.
И Анатоль засмеялся еще громче. Вдруг князь Николай Андреевич нахмурился.
– Ну, ступай, – сказал он Анатолю.
Анатоль с улыбкой подошел опять к дамам.
– Ведь ты их там за границей воспитывал, князь Василий? А? – обратился старый князь к князю Василью.
– Я делал, что мог; и я вам скажу, что тамошнее воспитание гораздо лучше нашего.
– Да, нынче всё другое, всё по новому. Молодец малый! молодец! Ну, пойдем ко мне.
Он взял князя Василья под руку и повел в кабинет.
Князь Василий, оставшись один на один с князем, тотчас же объявил ему о своем желании и надеждах.
– Что ж ты думаешь, – сердито сказал старый князь, – что я ее держу, не могу расстаться? Вообразят себе! – проговорил он сердито. – Мне хоть завтра! Только скажу тебе, что я своего зятя знать хочу лучше. Ты знаешь мои правила: всё открыто! Я завтра при тебе спрошу: хочет она, тогда пусть он поживет. Пускай поживет, я посмотрю. – Князь фыркнул.
– Пускай выходит, мне всё равно, – закричал он тем пронзительным голосом, которым он кричал при прощаньи с сыном.
– Я вам прямо скажу, – сказал князь Василий тоном хитрого человека, убедившегося в ненужности хитрить перед проницательностью собеседника. – Вы ведь насквозь людей видите. Анатоль не гений, но честный, добрый малый, прекрасный сын и родной.
– Ну, ну, хорошо, увидим.
Как оно всегда бывает для одиноких женщин, долго проживших без мужского общества, при появлении Анатоля все три женщины в доме князя Николая Андреевича одинаково почувствовали, что жизнь их была не жизнью до этого времени. Сила мыслить, чувствовать, наблюдать мгновенно удесятерилась во всех их, и как будто до сих пор происходившая во мраке, их жизнь вдруг осветилась новым, полным значения светом.
Княжна Марья вовсе не думала и не помнила о своем лице и прическе. Красивое, открытое лицо человека, который, может быть, будет ее мужем, поглощало всё ее внимание. Он ей казался добр, храбр, решителен, мужествен и великодушен. Она была убеждена в этом. Тысячи мечтаний о будущей семейной жизни беспрестанно возникали в ее воображении. Она отгоняла и старалась скрыть их.
«Но не слишком ли я холодна с ним? – думала княжна Марья. – Я стараюсь сдерживать себя, потому что в глубине души чувствую себя к нему уже слишком близкою; но ведь он не знает всего того, что я о нем думаю, и может вообразить себе, что он мне неприятен».
И княжна Марья старалась и не умела быть любезной с новым гостем. «La pauvre fille! Elle est diablement laide», [Бедная девушка, она дьявольски дурна собою,] думал про нее Анатоль.
M lle Bourienne, взведенная тоже приездом Анатоля на высокую степень возбуждения, думала в другом роде. Конечно, красивая молодая девушка без определенного положения в свете, без родных и друзей и даже родины не думала посвятить свою жизнь услугам князю Николаю Андреевичу, чтению ему книг и дружбе к княжне Марье. M lle Bourienne давно ждала того русского князя, который сразу сумеет оценить ее превосходство над русскими, дурными, дурно одетыми, неловкими княжнами, влюбится в нее и увезет ее; и вот этот русский князь, наконец, приехал. У m lle Bourienne была история, слышанная ею от тетки, доконченная ею самой, которую она любила повторять в своем воображении. Это была история о том, как соблазненной девушке представлялась ее бедная мать, sa pauvre mere, и упрекала ее за то, что она без брака отдалась мужчине. M lle Bourienne часто трогалась до слез, в воображении своем рассказывая ему , соблазнителю, эту историю. Теперь этот он , настоящий русский князь, явился. Он увезет ее, потом явится ma pauvre mere, и он женится на ней. Так складывалась в голове m lle Bourienne вся ее будущая история, в самое то время как она разговаривала с ним о Париже. Не расчеты руководили m lle Bourienne (она даже ни минуты не обдумывала того, что ей делать), но всё это уже давно было готово в ней и теперь только сгруппировалось около появившегося Анатоля, которому она желала и старалась, как можно больше, нравиться.
Маленькая княгиня, как старая полковая лошадь, услыхав звук трубы, бессознательно и забывая свое положение, готовилась к привычному галопу кокетства, без всякой задней мысли или борьбы, а с наивным, легкомысленным весельем.
Несмотря на то, что Анатоль в женском обществе ставил себя обыкновенно в положение человека, которому надоедала беготня за ним женщин, он чувствовал тщеславное удовольствие, видя свое влияние на этих трех женщин. Кроме того он начинал испытывать к хорошенькой и вызывающей Bourienne то страстное, зверское чувство, которое на него находило с чрезвычайной быстротой и побуждало его к самым грубым и смелым поступкам.
Общество после чаю перешло в диванную, и княжну попросили поиграть на клавикордах. Анатоль облокотился перед ней подле m lle Bourienne, и глаза его, смеясь и радуясь, смотрели на княжну Марью. Княжна Марья с мучительным и радостным волнением чувствовала на себе его взгляд. Любимая соната переносила ее в самый задушевно поэтический мир, а чувствуемый на себе взгляд придавал этому миру еще большую поэтичность. Взгляд же Анатоля, хотя и был устремлен на нее, относился не к ней, а к движениям ножки m lle Bourienne, которую он в это время трогал своею ногою под фортепиано. M lle Bourienne смотрела тоже на княжну, и в ее прекрасных глазах было тоже новое для княжны Марьи выражение испуганной радости и надежды.
«Как она меня любит! – думала княжна Марья. – Как я счастлива теперь и как могу быть счастлива с таким другом и таким мужем! Неужели мужем?» думала она, не смея взглянуть на его лицо, чувствуя всё тот же взгляд, устремленный на себя.
Ввечеру, когда после ужина стали расходиться, Анатоль поцеловал руку княжны. Она сама не знала, как у ней достало смелости, но она прямо взглянула на приблизившееся к ее близоруким глазам прекрасное лицо. После княжны он подошел к руке m lle Bourienne (это было неприлично, но он делал всё так уверенно и просто), и m lle Bourienne вспыхнула и испуганно взглянула на княжну.
«Quelle delicatesse» [Какая деликатность,] – подумала княжна. – Неужели Ame (так звали m lle Bourienne) думает, что я могу ревновать ее и не ценить ее чистую нежность и преданность ко мне. – Она подошла к m lle Bourienne и крепко ее поцеловала. Анатоль подошел к руке маленькой княгини.
– Non, non, non! Quand votre pere m'ecrira, que vous vous conduisez bien, je vous donnerai ma main a baiser. Pas avant. [Нет, нет, нет! Когда отец ваш напишет мне, что вы себя ведете хорошо, тогда я дам вам поцеловать руку. Не прежде.] – И, подняв пальчик и улыбаясь, она вышла из комнаты.


Все разошлись, и, кроме Анатоля, который заснул тотчас же, как лег на постель, никто долго не спал эту ночь.
«Неужели он мой муж, именно этот чужой, красивый, добрый мужчина; главное – добрый», думала княжна Марья, и страх, который почти никогда не приходил к ней, нашел на нее. Она боялась оглянуться; ей чудилось, что кто то стоит тут за ширмами, в темном углу. И этот кто то был он – дьявол, и он – этот мужчина с белым лбом, черными бровями и румяным ртом.
Она позвонила горничную и попросила ее лечь в ее комнате.
M lle Bourienne в этот вечер долго ходила по зимнему саду, тщетно ожидая кого то и то улыбаясь кому то, то до слез трогаясь воображаемыми словами рauvre mere, упрекающей ее за ее падение.
Маленькая княгиня ворчала на горничную за то, что постель была нехороша. Нельзя было ей лечь ни на бок, ни на грудь. Всё было тяжело и неловко. Живот ее мешал ей. Он мешал ей больше, чем когда нибудь, именно нынче, потому что присутствие Анатоля перенесло ее живее в другое время, когда этого не было и ей было всё легко и весело. Она сидела в кофточке и чепце на кресле. Катя, сонная и с спутанной косой, в третий раз перебивала и переворачивала тяжелую перину, что то приговаривая.
– Я тебе говорила, что всё буграми и ямами, – твердила маленькая княгиня, – я бы сама рада была заснуть, стало быть, я не виновата, – и голос ее задрожал, как у собирающегося плакать ребенка.
Старый князь тоже не спал. Тихон сквозь сон слышал, как он сердито шагал и фыркал носом. Старому князю казалось, что он был оскорблен за свою дочь. Оскорбление самое больное, потому что оно относилось не к нему, а к другому, к дочери, которую он любит больше себя. Он сказал себе, что он передумает всё это дело и найдет то, что справедливо и должно сделать, но вместо того он только больше раздражал себя.
«Первый встречный показался – и отец и всё забыто, и бежит кверху, причесывается и хвостом виляет, и сама на себя не похожа! Рада бросить отца! И знала, что я замечу. Фр… фр… фр… И разве я не вижу, что этот дурень смотрит только на Бурьенку (надо ее прогнать)! И как гордости настолько нет, чтобы понять это! Хоть не для себя, коли нет гордости, так для меня, по крайней мере. Надо ей показать, что этот болван об ней и не думает, а только смотрит на Bourienne. Нет у ней гордости, но я покажу ей это»…
Сказав дочери, что она заблуждается, что Анатоль намерен ухаживать за Bourienne, старый князь знал, что он раздражит самолюбие княжны Марьи, и его дело (желание не разлучаться с дочерью) будет выиграно, и потому успокоился на этом. Он кликнул Тихона и стал раздеваться.
«И чорт их принес! – думал он в то время, как Тихон накрывал ночной рубашкой его сухое, старческое тело, обросшее на груди седыми волосами. – Я их не звал. Приехали расстраивать мою жизнь. И немного ее осталось».
– К чорту! – проговорил он в то время, как голова его еще была покрыта рубашкой.
Тихон знал привычку князя иногда вслух выражать свои мысли, а потому с неизменным лицом встретил вопросительно сердитый взгляд лица, появившегося из под рубашки.
– Легли? – спросил князь.
Тихон, как и все хорошие лакеи, знал чутьем направление мыслей барина. Он угадал, что спрашивали о князе Василье с сыном.
– Изволили лечь и огонь потушили, ваше сиятельство.
– Не за чем, не за чем… – быстро проговорил князь и, всунув ноги в туфли и руки в халат, пошел к дивану, на котором он спал.
Несмотря на то, что между Анатолем и m lle Bourienne ничего не было сказано, они совершенно поняли друг друга в отношении первой части романа, до появления pauvre mere, поняли, что им нужно много сказать друг другу тайно, и потому с утра они искали случая увидаться наедине. В то время как княжна прошла в обычный час к отцу, m lle Bourienne сошлась с Анатолем в зимнем саду.
Княжна Марья подходила в этот день с особенным трепетом к двери кабинета. Ей казалось, что не только все знают, что нынче совершится решение ее судьбы, но что и знают то, что она об этом думает. Она читала это выражение в лице Тихона и в лице камердинера князя Василья, который с горячей водой встретился в коридоре и низко поклонился ей.
Старый князь в это утро был чрезвычайно ласков и старателен в своем обращении с дочерью. Это выражение старательности хорошо знала княжна Марья. Это было то выражение, которое бывало на его лице в те минуты, когда сухие руки его сжимались в кулак от досады за то, что княжна Марья не понимала арифметической задачи, и он, вставая, отходил от нее и тихим голосом повторял несколько раз одни и те же слова.
Он тотчас же приступил к делу и начал разговор, говоря «вы».
– Мне сделали пропозицию насчет вас, – сказал он, неестественно улыбаясь. – Вы, я думаю, догадались, – продолжал он, – что князь Василий приехал сюда и привез с собой своего воспитанника (почему то князь Николай Андреич называл Анатоля воспитанником) не для моих прекрасных глаз. Мне вчера сделали пропозицию насчет вас. А так как вы знаете мои правила, я отнесся к вам.
– Как мне вас понимать, mon pere? – проговорила княжна, бледнея и краснея.
– Как понимать! – сердито крикнул отец. – Князь Василий находит тебя по своему вкусу для невестки и делает тебе пропозицию за своего воспитанника. Вот как понимать. Как понимать?!… А я у тебя спрашиваю.
– Я не знаю, как вы, mon pere, – шопотом проговорила княжна.
– Я? я? что ж я то? меня то оставьте в стороне. Не я пойду замуж. Что вы? вот это желательно знать.
Княжна видела, что отец недоброжелательно смотрел на это дело, но ей в ту же минуту пришла мысль, что теперь или никогда решится судьба ее жизни. Она опустила глаза, чтобы не видеть взгляда, под влиянием которого она чувствовала, что не могла думать, а могла по привычке только повиноваться, и сказала:
– Я желаю только одного – исполнить вашу волю, – сказала она, – но ежели бы мое желание нужно было выразить…
Она не успела договорить. Князь перебил ее.
– И прекрасно, – закричал он. – Он тебя возьмет с приданным, да кстати захватит m lle Bourienne. Та будет женой, а ты…
Князь остановился. Он заметил впечатление, произведенное этими словами на дочь. Она опустила голову и собиралась плакать.
– Ну, ну, шучу, шучу, – сказал он. – Помни одно, княжна: я держусь тех правил, что девица имеет полное право выбирать. И даю тебе свободу. Помни одно: от твоего решения зависит счастье жизни твоей. Обо мне нечего говорить.
– Да я не знаю… mon pere.
– Нечего говорить! Ему велят, он не только на тебе, на ком хочешь женится; а ты свободна выбирать… Поди к себе, обдумай и через час приди ко мне и при нем скажи: да или нет. Я знаю, ты станешь молиться. Ну, пожалуй, молись. Только лучше подумай. Ступай. Да или нет, да или нет, да или нет! – кричал он еще в то время, как княжна, как в тумане, шатаясь, уже вышла из кабинета.
Судьба ее решилась и решилась счастливо. Но что отец сказал о m lle Bourienne, – этот намек был ужасен. Неправда, положим, но всё таки это было ужасно, она не могла не думать об этом. Она шла прямо перед собой через зимний сад, ничего не видя и не слыша, как вдруг знакомый шопот m lle Bourienne разбудил ее. Она подняла глаза и в двух шагах от себя увидала Анатоля, который обнимал француженку и что то шептал ей. Анатоль с страшным выражением на красивом лице оглянулся на княжну Марью и не выпустил в первую секунду талию m lle Bourienne, которая не видала ее.
«Кто тут? Зачем? Подождите!» как будто говорило лицо Анатоля. Княжна Марья молча глядела на них. Она не могла понять этого. Наконец, m lle Bourienne вскрикнула и убежала, а Анатоль с веселой улыбкой поклонился княжне Марье, как будто приглашая ее посмеяться над этим странным случаем, и, пожав плечами, прошел в дверь, ведшую на его половину.
Через час Тихон пришел звать княжну Марью. Он звал ее к князю и прибавил, что и князь Василий Сергеич там. Княжна, в то время как пришел Тихон, сидела на диване в своей комнате и держала в своих объятиях плачущую m lla Bourienne. Княжна Марья тихо гладила ее по голове. Прекрасные глаза княжны, со всем своим прежним спокойствием и лучистостью, смотрели с нежной любовью и сожалением на хорошенькое личико m lle Bourienne.
– Non, princesse, je suis perdue pour toujours dans votre coeur, [Нет, княжна, я навсегда утратила ваше расположение,] – говорила m lle Bourienne.
– Pourquoi? Je vous aime plus, que jamais, – говорила княжна Марья, – et je tacherai de faire tout ce qui est en mon pouvoir pour votre bonheur. [Почему же? Я вас люблю больше, чем когда либо, и постараюсь сделать для вашего счастия всё, что в моей власти.]
– Mais vous me meprisez, vous si pure, vous ne comprendrez jamais cet egarement de la passion. Ah, ce n'est que ma pauvre mere… [Но вы так чисты, вы презираете меня; вы никогда не поймете этого увлечения страсти. Ах, моя бедная мать…]
– Je comprends tout, [Я всё понимаю,] – отвечала княжна Марья, грустно улыбаясь. – Успокойтесь, мой друг. Я пойду к отцу, – сказала она и вышла.
Князь Василий, загнув высоко ногу, с табакеркой в руках и как бы расчувствованный донельзя, как бы сам сожалея и смеясь над своей чувствительностью, сидел с улыбкой умиления на лице, когда вошла княжна Марья. Он поспешно поднес щепоть табаку к носу.
– Ah, ma bonne, ma bonne, [Ах, милая, милая.] – сказал он, вставая и взяв ее за обе руки. Он вздохнул и прибавил: – Le sort de mon fils est en vos mains. Decidez, ma bonne, ma chere, ma douee Marieie qui j'ai toujours aimee, comme ma fille. [Судьба моего сына в ваших руках. Решите, моя милая, моя дорогая, моя кроткая Мари, которую я всегда любил, как дочь.]
Он отошел. Действительная слеза показалась на его глазах.
– Фр… фр… – фыркал князь Николай Андреич.
– Князь от имени своего воспитанника… сына, тебе делает пропозицию. Хочешь ли ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина? Ты говори: да или нет! – закричал он, – а потом я удерживаю за собой право сказать и свое мнение. Да, мое мнение и только свое мнение, – прибавил князь Николай Андреич, обращаясь к князю Василью и отвечая на его умоляющее выражение. – Да или нет?
– Мое желание, mon pere, никогда не покидать вас, никогда не разделять своей жизни с вашей. Я не хочу выходить замуж, – сказала она решительно, взглянув своими прекрасными глазами на князя Василья и на отца.
– Вздор, глупости! Вздор, вздор, вздор! – нахмурившись, закричал князь Николай Андреич, взял дочь за руку, пригнул к себе и не поцеловал, но только пригнув свой лоб к ее лбу, дотронулся до нее и так сжал руку, которую он держал, что она поморщилась и вскрикнула.
Князь Василий встал.
– Ma chere, je vous dirai, que c'est un moment que je n'oublrai jamais, jamais; mais, ma bonne, est ce que vous ne nous donnerez pas un peu d'esperance de toucher ce coeur si bon, si genereux. Dites, que peut etre… L'avenir est si grand. Dites: peut etre. [Моя милая, я вам скажу, что эту минуту я никогда не забуду, но, моя добрейшая, дайте нам хоть малую надежду возможности тронуть это сердце, столь доброе и великодушное. Скажите: может быть… Будущность так велика. Скажите: может быть.]
– Князь, то, что я сказала, есть всё, что есть в моем сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.
– Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть, очень рад тебя видеть. Поди к себе, княжна, поди, – говорил старый князь. – Очень, очень рад тебя видеть, – повторял он, обнимая князя Василья.
«Мое призвание другое, – думала про себя княжна Марья, мое призвание – быть счастливой другим счастием, счастием любви и самопожертвования. И что бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной Ame. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, я попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая, одинокая, без помощи! И Боже мой, как страстно она любит, ежели она так могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!…» думала княжна Марья.


Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как она и всё знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
– Mon bon ami? – вопросительно грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. «Николушка… письмо… ранен… бы… был… ma сhere… ранен… голубчик мой… графинюшка… в офицеры произведен… слава Богу… Графинюшке как сказать?…»
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит всё, коли Бог ей поможет.
Всё время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что нибудь касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
– C'est fait! [Дело сделано!] – сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой – письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того, чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m r Шелингу, и m mе Шос и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он всё так же любит и о которой всё так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.