Евреи в Латвии

Евреи Латвии — национальное меньшинство, составляющее на начало 2016 г. 8679 человек, или 0,4 % населения. 68,4 % латвийских евреев являются гражданами страны, 24,3 % — «негражданами». Евреи на территории Латвии постоянно проживают не позднее, чем с XVI века.

История

В созданном в XIII веке на территории Латвии немецком Ливонском ордене евреям селиться запрещалось, но запрет иногда нарушался. После распада ордена в появившемся на его территории Курляндском герцогстве евреям запрещалось «заниматься в Ливонии торговлей и откупом налогов и пошлин». Тем не менее, заинтересованные в евреях герцоги и дворянство обходили запрет вопреки давлению опасавшихся конкуренции купцов, ремесленников и церкви. В 1710 году впервые в истории Курляндии было разрешено создание в Митаве еврейского кладбища.

По переписи населения 1897 года евреи являлись самым многочисленным народом в городах Двинск (ныне Даугавпилс), Режица (Резекне), Люцин (Лудза) (Витебская губерния), Якобштадт (Екабпилс) и Фридрихштадт (Яунъелгава) (Курляндская губерния).

Согласно предвоенной переписи населения в 1935 году в Латвии проживало 93 479 евреев, в том числе 43 672 — в Риге. Существовали еврейские партии, культурные, религиозные, медицинские, образовательные и другие национальные организации. Выпускались печатные издания на языках идиш и иврит, евреи избирались в латвийский парламент — Сейм. Членом правительства был известный еврейский общественный деятель и учёный-правовед Пауль Минц.

В 1940 году после включения Латвии в состав СССР многие еврейские организации были закрыты. Хотя советские власти негативно относились к языку иврит и любым проявлениям религиозных традиций, большинство латвийских евреев вело cветский образ жизни и разговаривало на идише. Евреи понесли также существенные экономические потери — частные предприятия были национализированы.

14 июня 1941 года власти осуществили масштабные репрессии, выслав в отдалённые районы СССР в основном в так называемые исправительно-трудовые лагеря и на «спецпоселение» 14 476 человек, в том числе около 5000 евреев. На 1771 репрессированного еврея имеются персональные архивные документы. Высланы были члены сионистских и других некоммунистических организаций, религиозные деятели и предприниматели. Около половины заключенных в лагерях умерли от голода, болезней и непосильных работ. Выжившие были спасены от последующего уничтожения немецкими оккупантами и их пособниками.

Большинство латвийских евреев погибли во время Холокоста. Всего в Латвии погибло около 70 тысяч латвийских евреев и 20 тысяч евреев, привезённых из других стран. Историки считают что Холокост пережили не более 1000 латвийских евреев, помимо тех, кто находился в Советской армии или в эвакуации в СССР.

Согласно первой послевоенной переписи в СССР, которая проводилась в 1959 году, в Латвии численность евреев составляла 36 592 человек или 1,75 % населения, из них 30 267 человек жили в Риге.

В 1979 году в Латвии проживало 28 300 евреев, в 1989 году — 22 900 человек, из них — 18 800 жили в Риге.

В 1989 г. открыта еврейская школа в Риге и музей "Евреи в Латвии".

Литература

• Dribins L. Ebreji Latvijā. Rīga: Elpa-2, 2002
• Stranga A. Ebreji un diktatūras Baltijā (1926—1934) Rīga: 1997. ISBN 9984-9141-6-X
• Евреи Латвии и Советская власть 1928—1953. Ригa: Институт философии и социологии ЛУ, 2010. Ред. Л. Дрибин
• Бобе М. Евреи в Латвии. — Рига: Шамир, 2006. — 438 с. — ISBN 9984-9835-3-6.
• Ковальчук С. [www.lu.lv/fileadmin/user_upload/lu_portal/materiali/studiju-centri/jsc/resursi/2009/EMM-7_145-168.pdf Расцвет еврейского образования в Латвии (1919—1934). Людские судьбы, история школ]

Ссылки

• [www.lu.lv/materiali/studiju-centri/jsc/resursi/247-252.pdf Ранние сведения о евреях Латгалии]
• [www.jews.lv Еврейская община Латвии]
• [www.alef.lv/ Еврейский общинный центр АЛЕФ]
• [www.revs.lv/revs_arh/ Рижская еврейская средняя школа им. Шимона Дубнова]
• Dribins, Leo. [www.mfa.gov.lv/en/ministry/publications/4299/ The History of the Jewish Community in Latvia] (англ.). Ministry of Foreign Affairs of the Republic of Latvia. Проверено 10 октября 2014.

Отрывок, характеризующий Евреи в Латвии

– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.