История ислама в Южной Италии

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
 История Италии

Древний мир

Доисторическая Италия

Этруски (XII—VI вв. до н.э.)

Великая Греция (VIII—VII вв. до н.э.)

Древний Рим (VIII в. до н.э. — V в. н.э.)

Италия под властью остготов (V—VI вв.)

Средние века

Средневековая Италия

Италия под властью Византии (VI—VIII вв.)

Лангобардское королевство (VI—VIII вв.)

Средневековое королевство Италия

Ислам и нормандцы в южной Италии

Морские республики и Итальянские города-государства

Новое время

Итальянский Ренессанс (XIV—XVI вв.)

Итальянские войны (1494—1559)

Италия в Новое время (1559—1814)

Рисорджименто (1815—1861)

Современная история

Королевство Италия (1861—1945)

Италия в Первой мировой войне (1914—1918)

Фашизм и колониальная империя (1918—1945)

Италия во Второй мировой войне (1940—1945)

Новейшая история Италии (1945—настоящее время)

Свинцовые годы (1970-е — 1980-е)

Отдельные темы

Исторические государства Италии

Военная история Италии

Экономическая история Италии

Генетическая история Италии

Избирательная история

История моды в Италии

Почтовая история

Железнодорожная история

История денег в Италии

История музыки в Италии


Портал «Италия»

Сицилию, Мальту и существенные территории в континентальной Италии в VIII—XI веках занимали исламские государства. Это было продолжением начавшегося в VII веке процесса распространения ислама с Аравийского полуострова и установления халифата, включавшего весь современный Ближний Восток и Северную Африку[1]. Исламское присутствие на континенте было относительно недолгим, эмират со столицей в Бари просуществовал 24 года. Однако арабы также довольно долго контролировали Таранто (840-880), а затем и Реджо (901-956). Гораздо дольше существовали мусульманские государства на Сицилии и Мальте — так, арабское присутствие на Сицилии началось в 827 году, с 965 по 1061 год сарацины контролировали весь остров целиком, и Сицилия окончательно перешла под власть норманнов лишь в 1091 году.

До прихода арабов Сицилия и Южная Италия находились под властью Византийской империи, их население говорило по-гречески и исповедовало восточное христианство. После завоевания этих территорий арабами, а затем норманнами, там распространился католицизм, а язык был заменён на латынь, хотя даже во время арабского правления существенная часть населения Сицилии исповедовала православие. Тем самым арабские завоевания оказали огромный эффект на современную историю Италии. Ислам оставался одной из религий на Сицилии при норманнах, но полностью исчез к 1300 году.





Первые арабские нападения

С 535 года Сицилия была провинцией Византийской империи, основным языком острова стал греческий. Власть Византии постепенно ослабевала, и в 652 году на остров впервые вторглись арабские войска халифа Усмана. Войска не ставили целью колонизацию острова и вскоре оставили его. В 669 году произошло второе нападение, когда около 200 кораблей вышли из Александрии. Арабы взяли Сиракузы, но через месяц вернулись в Египет. Однако к концу VII века арабы уже завоевали всю Северную Африку. Используя порт Карфагена как базу и строя там корабли, они могли постоянно угрожать Сицилии. Около 700 года арабы захватили лежащий западнее Сицилии остров Пантеллерия. Лишь разногласия среди арабов помешали им атаковать в том же году Сицилию. Позже с Византией были заключены торговые соглашения, в результате чего арабские купцы смогли торговать в портах Сицилии. Новые нападения на остров произошли в 703, 728, 729, 730, 731, 733 и 734 годах, причём последние два встретили существенное сопротивление Византии.

В 740 году было предпринято первое военное нападение на Сицилию с целью реального завоевания острова. Арабский военачальник Хабиб, участвовавший в нападении 728 года, смог завоевать Сиракузы. Берберское восстание в Северной Африке, однако, вынудило арабов покинуть остров и вернуться в Тунис. Повторное нападение в 752 году имело целью лишь взятие Сиракуз.

В 805 году императорский наместник на Сицилии, Константин, заключил десятилетнее перемирие с эмиром Ифрикии Ибрагимом I ибн аль-Аглабом. Тем не менее, флоты других исламских государств из Северной Африки и Андалусии с 806 по 821 год совершали регулярные атаки на Сардинию и Корсику. В 812 году сын Ибрагима, Абдалла I, послал военную экспедицию на завоевание Сицилии, однако флот существенно пострадал при взятии Гаэты и Амальфи, а потом был практически уничтожен штормом. Тем не менее, арабам удалось завоевать остров Лампедуза, а также разорить острова Понца и Искья. Новое соглашение между наместником Григорием и эмиром установило свободу торговли между южной Италией и Ифрикией (современный Тунис). В 819 году Мохаммед ибн-Абдалла, двоюродный брат эмира, напал на Сицилию, но затем арабские нападения прекратились до 827 года.

Ислам в континентальной Италии

Таранто

В 840 году под власть сарацинов попал город Таранто, до того находившийся под ломбардским контролем[2]. На сорок лет Таранто стал базовым портом арабов, из которого совершались атаки по всему адриатическому побережью. В 840 году они разгромили венецианский флот, вызванный византийским императором Феофилом. В 850 году сарацинские армии выступили из Таранто и Бари для захвата Кампании, Апулии, Калабрии и Абруцци. В 854 году было организовано нападение на Салерно. В 875 году сарацины на короткое время взяли Градо, что непосредственно угрожало Венеции[3]. Существование исламского государства в Таранто было прекращено в 880 году, когда две византийские армии и флот отвоевали город у арабов. Византийцы продали в рабство и депортировали всё население, вместо этого заселив город греками. Сарацины снова захватили Таранто на короткое время в 882 году, опустошили город во время нападения 922 года, и затем снова 15 августа 927 года, когда они продали всё население в рабство в Северную Африку. Таранто оставался без населения до завоевания Византией в 967 году.

Бари

С 847 по 871 год город Бари был захвачен сарацинами, и на окружающих его землях существовал Барийский эмират. Это было небольшое исламское государство с эмиром во главе, фактически независимое, но формально подчинявшееся халифату. За всю историю эмирата им управляли три эмира. Первый, Кальфун (847852), был бывшим вассалом эмиров североафриканской (тунисской) династии Аглабидов. Возможно, он был берберского происхождения. После смерти Кальфуна ему наследовал Мутарраг ибн-Саллам, расширивший территорию эмирата и укрепивший позиции ислама в нём. Он обратился в Багдаде к халифу Аббасидов, а также правителю провинции халифата Египет с просьбой о признании его вали, правителя территориального подразделения халифата. Признание было даровано, но уже после его смерти. Последним эмиром Бари был Савдан, пришедший к власти около 857 года после убийства Мутаррага. Он известен многочисленными вторжениями на территории своих христианских соседей, в первую очередь княжества Беневенто. Барийский эмират вступил в оппозицию к императору Священной Римской империи Людовику II, что в итоге привело к его падению в результате совместных атак Людовика со своими вассалами и далматинского флота в феврале 871 года. Савдан попал в плен и в цепях был привезён в Беневенто.

Лацио и Кампания

В течение всего IX века арабские корабли контролировали Тирренское море. В частности, арабы постоянно нападали на города побережья, такие как Амальфи, Гаэта, Неаполь и Салерно. Города были вынуждены заботиться о собственной обороне, и это привело к отделению самостоятельных Гаэтанского герцогства и Амальфитанского герцогства от герцогства Неаполь. Нападения арабов на эти государства не привели к их захвату. Однако христианские государства лежавшей южнее Кампании не смогли объединиться для защиты от нападений, и оказались не готовыми к ним. К тому же сарацины часто входили в союз с Гаэтой, Амальфи и Неаполем. Впервые арабские войска оказались на территории континентальной Италии, когда герцог Неаполя Андрей II использовал сарацинов в качестве наёмников для войны с Сикардом, князем Беневенто. В 836 году Сикард использовал собственных сарацинских наёмников, после чего их использование стало проводиться на регулярной основе. В Минтурно был образован лагерь сарацин, и римские папы долгое время пытались уничтожить его. В 915 году папа Иоанн X сумел объединить силы Южной Италии (за исключением Амальфи и Неаполя), ломбардцев и византийцев против сарацин, и после битвы при Гарильяно, состоявшейся в этом же году, сарацины были окончательно изгнаны из Лацио и Кампании. Отдельные сарацинские нападения продолжались ещё около века.

Исламская Сицилия

Арабское завоевание Сицилии (827—902)

В 827 году аглабидские эмиры послали на завоевание Сицилии армию из 10 тысяч пехотинцев и 700 всадников, которой командовал кадий Асад ибн аль-Фурат. На самой Сицилии армия пользовалась поддержкой Эвфемия, опального бывшего командующего византийским флотом. После высадки войска в Мадзара-дель-Валло к нему присоединились верные Эвфемию войска. Первое сражение против византийских войск произошло 15 июля 827 года около Мадзары и закончилось победой мусульманской армии. Затем Асад завоевал южное побережье острова и взял Сиракузы в осаду, но после эпидемии чумы армия была вынуждена отойти в Минео, а после неудачного наступления вернуться в Мадзару.

В 830 году мусульмане получили подкрепление из 30 тысяч солдат из Африки и Андалусии. Берберские войска отправились к Палермо и заняли город после годичной осады в 831 году. Палермо, под названием Аль-Мадина. стало мусульманской столицей Сицилии.

Арабам потребовалось ещё более ста лет, чтобы полностью завоевать остров. В 902 году была взята Таормина, и к 965 году мусульмане контролировали всю Сицилию[4].

Аглабидская и фатимидская Сицилия (902—965)

До 909 года Сицилия находилась под контролем Аглабидов, которые постепенно завоёвывали остров. На остров переселялись мусульмане из Северной Африки, Азии и Андалусии. Так, юг Сицилии был заселён в основном берберами. Эмир, резиденция которого находилась в Палермо, назначал кади — правителей больших городов и хакимов — менее значительных поселений, а также других чиновников. В каждом городе существовал совет (гема), состоявший из наиболее уважаемых граждан и занимавшийся поддержанием порядка и организацией общественных работ. Население Сицилии частично обратилось в ислам, частично оставалось на положении зимми.

Арабы провели земельную реформу, которая увеличила производительность труда в сельском хозяйстве и привела к росту малых хозяйств, а также улучшили систему ирригации. В X веке Палермо с населением 300 тысяч человек был самым населённым городом Италии[5].

В 909 году Аглабидов сменили Фатимиды. Через четыре года в Палермо Ахмед ибн-Кохроб сместил фатимидского правителя (подчинявшегося Северной Африке) и объявил себя эмиром независимой Сицилии. В 914 году ему удалось уничтожить фатимидский флот, но ещё через год из-за провала экономических реформ началось восстание среди берберов на юге острова. Восставшие поймали и повесили ибн-Кохроба, а в 917 году фатимидский калиф Убейдаллах послал на остров армию, которая захватила Палермо и восстановила правление династии Фатимидов. В 937 году в Агридженто новое восстание берберов оказалось неудачным, но продолжалось до 941 года и было подавлено только присланными из Африки войсками.

Независимый эмират (965—1091)

В 948 году фатимидский калиф Исмаил аль-Мансур назначил Хасана аль-Кальби эмиром Сицилии (948—964). Последний смог победить византийцев и основал династию Кальбитов. Кальбиты нападали на Южную Италию вплоть до прекращения существования эмирата в XI веке. Так, в 982 году войско императора Священной Римской империи Оттона II потерпело поражение от мусульман около Кротоне в Калабрии.

Период упадка эмирата начался с правления эмира Юсуфа аль-Кальби (990—998). Сын последнего Джафар аль-Кальби проводил крайне жёсткую внутреннюю политику. После того, как берберы подняли восстание против него, он изгнал всех берберов с острова. При Аль-Акхале (1017—1037) обострились династические распри, так что часть правящей семьи вступала в союз с Византией и берберской династией Зиридов. К началу правления эмира Хасана ас-Самсама (1040—1053) эмират фактически распался на враждовавшие между собой крохотные княжества.

Упадок и нормандское завоевание

В XI веке различные правители Южной Италии, которым мусульмане постоянно угрожали своими набегами, начали прибегать к помощи нормандских наёмников. В результате именно нормандцы под предводительством Рожера I завоевали Сицилию, прекратив существование эмирата. В 1060 году нормандец Роберт Гвискар вторгся на Сицилию, которая в этот момент была поделена на три примерно равных по силе и размеру эмирата. Христианское население приветствовало нормандцев. Рожер I, захватив предварительно Апулию и Калабрию, с армией из 700 рыцарей завоевал Мессину. В 1068 году он нанёс поражение мусульманам при Мизильмери, а после ключевой битвы за Палермо Сицилия практически полностью перешла под контроль нормандцев. Завоевав остров, нормандцы сместили эмира Юсуфа ибн-Абдаллу.

Отдельные области Сицилии ещё некоторое время находились под властью мусульманских правителей. Так, Энна (Каср-Ианни) управлялась эмиром Ибн аль-Хавасом в течение многих лет. Его преемник, Ибн-Хамуд, в 1087 году сдался нормандцам и перешёл в христианство. Вместе со своей семьёй, он получил дворянское достоинство и поместье в Калабрии, где и закончил свои дни. В 1091 году последние мусульманские города, Бутера и Ното, а также Мальта, сдались христианам, на чём Сицилийский эмират формально прекратил своё существование.

Нормандское Королевство Сицилия отличалось религиозной толерантностью[6]; арабский в течение как минимум века оставался одним из государственных языков. Внук Рожера II Фридрих II Гогенштауфен (1215—1250) разрешил мусульманам селиться на материке и строить мечети. Они могли служить в армии, и даже среди телохранителей Фридриха были мусульмане. Вместе с тем, под давлением римских пап, Фридрих предпринял и ряд репрессивных мер против ислама. Это вызвало восстания сицилийских мусульман, которые, в свою очередь, были подавлены. Фридрих II приказал переселить всё мусульманское население Сицилии вглубь материка, в Лучеру. Процесс переселения шёл постепенно, последние депортации произошли в 1240-х годах. (В 1300 году мусульманская колония в Лучере была уничтожена неаполитанским королём Карлом II). Население Сицилии было латинизировано и обращено в римско-католическую религию.

Арабские и исламские влияния

Ислам оказал существенное влияние на культуру и язык Южной Италии, которое заметно и в настоящее время. На Сицилии после нормандского завоевания возник особый стиль в архитектуре, известный под названием арабо-нормандского. В архитектурных сооружениях XI—XIII веков соединяются арабские, византийские, романские и нормандские черты. Этот эклектический стиль встречается только на Сицилии, наиболее известные памятники этого стиля сохранились в Палермо и включают, среди прочего, кафедральный собор. Арабо-нормандские черты присущи и другим памятникам этого времени за пределами Сицилии, как то некоторые дома в Мдине на Мальте или кафедральный собор Салерно.

Следы арабского влияния сохранились в сицилийском языке, а также в географических названиях. Так, множество названий с корнями «Калата-» или «Кальта-» происходят от арабского Qal`at… (قلعة) — «замок».

Знание арабского языка было довольно распространено в Италии в XI—XIII веках. Утверждается, например, что император Фридрих II Гогенштауфен, наряду с другими языками, говорил по-арабски.

Напишите отзыв о статье "История ислама в Южной Италии"

Примечания

  1. [www.bestofsicily.com/mag/art168.htm Vincenzo Salerno, Sicilian Peoples: The Arabs]
  2. Ignazio del Punta. An Illustrated history of Venice. — Pacini Editore (Pisa), 2008. — С. 40. — ISBN 9788863150124.
  3. Ignazio del Punta. An Illustrated history of Venice. — Pacini Editore (Pisa), 2008. — С. 39. — ISBN 9788863150124.
  4. [www.stanford.edu/group/mountpolizzo/HandbookTOC.htm Brief history of Sicily] (PDF), Archaeology.Stanford.edu (09.05.2009).
  5. [cronologia.leonardo.it/storia/anno882b.htm L’Italia alla fine del secolo IX e la Sicilia araba]
  6. [www.bestofsicily.com/mag/art171.htm Normans in Sicilian History]

Отрывок, характеризующий История ислама в Южной Италии

В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».