История исследования Австралии

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск




Португальцы и испанцы у берегов Австралии

В V-IV вв. до н. э. античная география добилась удивительных успехов. Величайшими её достижениями были учение о шарообразности Земли и теория единства Мирового океана. При этом всеми античными географами признавалось, что значительную или даже наибольшую часть южного полушария занимает гипотетическая суша. Позднее за этим Южным континентом утвердилось название «Terra Australis». Эта гипотеза, возникшая по крайней мере во II веке до н. э., держалась около 2 тысяч лет, до последней четверти XVI века. Как и некоторые другие великие географические ошибки, эта гипотеза сыграла большую роль в истории географических открытий. В поисках гигантского Южного континента европейцами были открыты Австралия, Новая Зеландия, острова Океании.

После открытия португальским мореплавателем Васко да Гама в 1498 году морского пути вокруг Африки в Индию, португальцы убедились в том, что торговля только с Индией не удовлетворит их, так как самые ценные пряности привозятся с далёких «Островов пряностей» через Малаккский пролив. В 1512 году португальцы добрались до Молуккских островов и через короткое время сумели основать там свои фактории. Одновременно с укреплением своих позиций на Молукках португальцы предприняли плавания в поисках мифических «Островов золота». Одно из них в 1522 г. завершилось первым посещением северо-западного побережья Австралии. Лавры первооткрывателя отдают Криштовану де Мендонсе (порт. Cristóvão de Mendonça). Никаких подробностей плавания не сохранилось, но в 1916 г. в западной Австралии, на берегу Залива Робак (18° ю.ш.), были найдены небольшие бронзовые пушки с португальской короной, отлитые не позднее начала XVI века.

Португальцы нанесли открытые ими участки побережья на свои засекреченные карты, частично дошедшие до нас. На французской карте дофина (около 1530 г.), составленной, видимо, по португальским источникам, к югу от Явы показана часть побережья под названием Великая Ява, как часть Великой Австралийской земли, которая, по мнению тогдашних учёных, окружала весь южный полюс земного шара. Среди явно французских надписей там есть и португальские.

Эта же Великая Ява изображена на серии карт, составленных в 15421605 гг., определённо по португальским материалам, картографами из г. Дьепа. Очевидно, португальские суда до 1540 г. иногда подходили к северному и северо-восточному берегам Австралии. Вероятно, это были хотя и многократные, но всё же случайные плавания.

В декабре 1605 г. с западного побережья Южной Америки из Кальяо (Перу) двинулась на запад через Тихий океан к Филиппинам испанская экспедиция, с надеждой найти мифический южный материк. Командиром одного из трёх кораблей был Луис Ваэс Торрес. После открытия архипелага Новые Гебриды Торрес в июне 1606 г., возглавил экспедицию из оставшихся двух кораблей. В этот момент Торрес находился достаточно близко от восточного берега «зелёного» континента и достиг бы его, если бы направился к юго-западу. Однако он двинулся на запад с уклонением к северу. Моряки впервые пересекли Коралловое море и подошли к южному побережью Новой Гвинеи. В своём отчёте Торрес сообщает, что он шёл вдоль южного берега Новой Гвинеи 300 лиг (около 1800 км), затем «из-за мелей и сильных течений отошел от берега и повернул на юго-запад. Там были большие острова, а на юге виднелся ещё ряд их». То что Торрес усмотрел на юге был, несомненно, северный берег Австралии с прилегающими островами. Пройдя ещё 180 лиг (около 1000км) экспедиция повернула на север, достигла Новой Гвинеи, а затем через Молукки и Филиппин, доказав, что Новая Гвинея — это большой остров. Моряки стали таким образом, первыми европейцами прошедшими через усеянный коралловыми рифами опасный пролив, отделяющий Австралию от Новой Гвинеи. Испанское правительство держало это великое открытие, как и многие другие, под строжайшим секретом. Только через 150 лет во время Семилетней войны англичане в 1762 г. временно захватили Манилу, и к ним в руки попали испанские правительственные архивы. Копия отчёта Торреса попала в руки английского картографа Александра Далримпла, который в 1769 г. предложил назвать проход между Новой Гвинеей и полуостровом Кейп-Йорк Торресовым проливом.

Голландские открытия

В XVII столетии были сделаны дальнейшие открытия, преимущественно голландцами. Расцвет голландского могущества в южных морях начался в лиссабонской тюрьме. Туда в 90-х годах В XVI в. был посажен за долги голландский моряк Корнелис де Хаутман. От товарищей по заключению, португальских моряков, он узнал про великую тайну — о морских путях из Португалии к Молуккам (Молуккские острова, «Острова пряностей»). Хаутман сообщил об этом на родину торговой компании «Общества дальних стран». Сообщение пришлось как нельзя более кстати. Дело в том, что в 1594 г. король Португалии Филипе I конфисковал в Лиссабоне более 50 голландских кораблей, как принадлежащих «мятежникам и еретикам», и запретил голландцам посредническую торговлю и посещение португальских портов. Голландская компания выкупила Хаутмана из тюрьмы и снабдила его деньгами на экспедицию к «Островам пряностей». В 1595 г. четыре корабля Хаутмана покинули Голландию. Осторожно он вёл суда вокруг Африки и через Индийский океан, стараясь не попадаться на глаза португальцам. 17 месяцев понадобилось голландцам, чтобы достигнуть Суматры, а затем они перешли к Яве. В 1599 г. они достигли Молукк. Как только голланцы появились на Молукках, они начали искать новые удобные пути от мыса Доброй Надежды к этим островам. Первые известия об открытии голландцами Австралии относятся к попытке обследовать южное побережье Новой Гвинеи, так как северное побережье было известно португальцам. С этой целью в конце 1605 г. из Бантама (Западная Ява) на небольшом корабле (пинассе) «Дейфкен» («Голубок») Виллем Янсзон, более известный под сокращенным отчеством Янц. Когда «Голубок» пересек центральную часть Арафурского моря в юго-восточном направлении, моряки неожиданно наткнулись на какую-то землю. Это был западный берег полуострова Кейп-Йорк. У устья небольшого потока, немного севернее современного города Уэйпа (12°14′04″ ю. ш. 141°43′14″ в. д. / 12.23444° ю. ш. 141.72056° в. д. / -12.23444; 141.72056 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=-12.23444&mlon=141.72056&zoom=14 (O)] (Я)), голландцы произвели первую документально доказанную высадку европейцев на Австралийском континенте. Затем «Голубок» направился на юг вдоль плоского пустынного берега, но 6 июня 1606 г. от мыса Кервер («Поворот», у 13°50' ю.ш. почему-то развернулся на север, хотя, как убедился Янц, берег тянулся и далее к югу. В заливе Альбатрос голландцы впервые столкнулись с австралийскими аборигенами — с обеих сторон погибло несколько человек. Продолжая движение к северу, моряки проследили около 350 км побережья полуострова Кейп-Йорк, названный Янцем Новой Гвинеей. Участник экспедиции Ян Лодевейк Россенгин нанёс обнаруженную землю на точную карту, дошедшую до наших дней. Далее к северу, уже в Торресовом проливе, о существовании которого голландцы, вероятно, и не подозревали, они открыли ряд островков и миновали рифы, отмеченные на карте как «страшные».

В 1611 году нидерландский капитан Хендрик Браувер первым прошёл от Мыса Доброй Надежды до Батавии воспользовавшись ветрами Ревущих сороковых, и затем недалеко от побережья Австралии свернув на север. Его путь занял всего два с половиной месяца, что было значительно быстрее стандартного пути в Ост-Индию. Таким образом он открыл новый маршрут, названный в честь него «Маршрут Браувера», который значительно повлиял на исследование нового континента. Дело в том, что тогда не было надёжного способа измерения долготы и многие нидерландские суда пропускали момент, когда было нужно повернуть на север, неизбежно встречаясь с западным берегом Австралии, что часто приводило к кораблекрушениям. Первым капитаном вследствие ошибки на Маршруте Браувера, открывшим западный берег Австралии, был Дирк Хартог на судне «Эндрахт» («Согласие», 800 т), достигший его 25 октября 1616 года в заливе Шарк на 25°30' ю.ш. и высадившись на острове впоследствии названным в его честь. Затем он проследил берег на протяжении около 300 км, и наконец прибыл Батавию. Открытые им земли он назвал в честь своего судна — Эндрахтсланд (англ.), это название использовалось вплоть до 1644 года когда Абель Тасман назвал эти земли Новой Голландией.

В 1619 Фредерик де Хаутман подошёл к побережью южнее современного Перта под 32°30' и прошёл вдоль него на север, правда, не следуя постоянно вдоль изрезанного бухтами побережья. У 28°46' голландцы открыли полосу рифов (скалы Хаутмана). В 1623 к западному побережью у 27°30' подошло 700-тонное судно «Лейден» Класа Хермансаи. За 10 дней плавания побережье было прослежено до 25°30' ю.ш., а 27 июля на борту судна появился ребёнок, первый европеец, родившийся у берегов «зелёного континента».

В 1622 году Хессел Герритс, главный картограф VOC (Нидерландской Ост-Индской компании) стал первым кто выпустил карту на которой был запечатлён берег Австралии, открытый Янсзоном. На его карте эти земли были изображены как часть Новой Гвинеи.
Все карты и судовые журналы с судов VOC должны были быть изучены Герритцем и послужили источником информации для новых карт, создаваемых им. В 1627 году он выпустил карту под названием «Caert van't Landt van d'Eendracht (нид.)» полностью посвящённую западному побережью Австралии, называемому Эндрахтсланд.

Экспедиция Яна Карстенса и Вилля ван Колстера в 1623 на кораблях «Пера» и «Арнем», идя от Новой Гвинеи к югу, зашла в большой залив, берег которого был ими осмотрен при отыскивании годной для питья воды. По имени одного из этих кораблей получил своё название полуостров Арнем-Ленд, залив получил название Карпентария. Карстенс охарактеризовал, вряд ли справедливо, этот плоский и низменный берег как «самый бесплодный на Земле», а его обитателей как «самых бедных и жалких людей». Одного из них он захватил и доставил в Директорат Нидерландской Ост-Индской компании в Батавии на Яве. В 1627 капитан Франс Тейсен на корабле «Гулден Зепард» (400 т), продвинулся на 2000 км на восток вдоль южного побережья Австралии, проведя съёмку берега, а затем вернулся назад чтобы идти на Яву. В 1629 году небольшая флотилия под командой капитана Франса Пелсарта, находившемся на судне «Батавия», по пути на Яву попала в шторм, разбросавший суда. По вине командира судна (Пелсарт был болен) «Батавия» 4 июня потерпела крушение среди скал Хаутмена (у 28°30’ю. ш.) Большинство членов команды и пассажиров спаслось на безжизненном островке. Продовольствия и воды на острове практически не было, а своих запасов осталось мало. Чтобы спасти людей, Пелсарт на шлюпке добрался до побережья Австралии и прошёл более 250 км вдоль ранее неизвестного побережья, пытаясь пристать к берегу и отыскать воду и еду. Убедившись в бесплодности поисков, Пелсарт отправился на Яву, куда прибыл 7 июля и уже через неделю на пинассе вновь вышел в море. За это время на скалах разыгралась кровавая трагедия: помощник капитана с группой единомышленников, решив уйти пиратствовать, убили половину из 250 оставшихся в живых, включая женщин и детей. Возвращение 17 сентября Пелсарта помогло спасти людей от гибели, арестовать мятежников и 5 декабря добраться до Явы. Сразу после опубликования, отчёт о трагической судьбе команды «Батавии» стал бестселлером, и до сих пор вызывает большой интерес у читателей.

В 1642 генерал-штатгальтер Ван-Димен отправил небольшую экспедицию (110 человек) на двух судах «Хескерк» (120 т) и «Зехан», поставив во главе её наиболее предприимчивого мореплавателя того времени, Абеля Тасмана. Тасман должен был попытаться обнаружить на возможно высоких широтах для исследования Южный материк, обогнув с юга Новую Голландию, как были названы открытые голландцами берега. 24 ноября 1642 г. Тасман открыл высокий западный берег земли названной им Землей Ван-Димена (теперь Тасмания). Тасман двинулся вдоль южного выступа и нашёл большой залив (Сторм). Высадившиеся для пополнения запасов продовольствия и воды моряки были поражены высотой и мощью деревьев — европейцы впервые познакомились с эвкалиптами. Проследив 700 км береговой линии новооткрытой земли и увидев, что она протягивается на северо-восток, Тасман решил продолжить плавание на восток, воспользовавшись тем, что ветер постоянно дул с запада, так и не узнав, остров он открыл или полуостров. Поэтому Земля Ван-Димена ещё полтора столетия считалась полуостровом. После девятидневного плавания в восточном направлении через акваторию, позже названною Тасмановым морем, голландцы подошли к берегам Новой Зеландии. Лишь в начале XIX века стало очевидно, что несмотря на огромные географические достижения во время плавания 1642 −1643 гг., Тасман даже близко не подходил к собственно Австралии. В своё второе путешествие на судне «Лиммен» (120 т) в 1644 Тасман полностью исследовал залив Карпентария, провёл непрерывную съёмку 4,7 тыс. км северного побережья Австралии, из них 2,8 тыс. км, идя вдоль северного и северо-западного берега материка, достиг мыса Северо-Западный. Экспедиция доказала, что все «земли» обнаруженные голландцами (кроме Земли Ван-Димена), являются частями единого материка.

Английские исследования побережья

О западном побережье Австралии мало кто знал до 1688 года. Именно тогда английский писатель, художник и пират Уильям Дампир случайно наткнулся на этот берег, идя под парусами пиратского судна «Сигнит». Вернувшись домой, Дампир опубликовал заметки своих путешествий, которые сильно распалили воображение соотечественников. Из Королевского флота был выделен корабль, чтобы Дампир отправился осваивать Новую Голландию (как тогда называли Австралию).

Экспедицию Дампира на военном корабле «Роубак» сочли неудачной. В её ходе не было открыто новых земель, а закончилась экспедиция печально — прогнившее судно наполнилось водой и затонуло. Дампиру удалось спастись. В отчете о своем путешествии он сообщал, что нашёл жемчужные раковины, или жемчужницы, которые пополняли королевскую казну не один год на сотни тысяч фунтов стерлингов.

В 1768 г. Британское адмиралтейство приступило к организации южной тихоокеанской экспедиции, поводом для которой стали наблюдения над прохождением планеты Венеры через солнечный диск на о. Таити как самом удобном месте для их проведения. Однако несомненной целью экспедиции были поиски населённого Южного материка или других обитаемых земель в зоне Тихого океана и установление над ними британского контроля. Руководить экспедицией поручено было капитану Джеймсу Куку. Он получил парусное трёхмачтовое судно-барк (368 т, 22 пушки) «Индевор» («Попытка»), с 98 членами экипажа и запасом продовольствия на полтора года.

26 августа 1769 «Индевор» вышел из Плимута, в январе 1770 г. обогнул мыс Горн, 13 апреля достиг Таити. После успешно проведённых астрономических наблюдений Кук в октябре подошёл к восточному берегу Новой Зеландии, где занялся тщательным изучением всего её побережья.

1 апреля 1770 г. Кук оставил Новую Зеландию, взяв курс на запад к Вандименовой Земле (Тасмании). Однако сильный ветер отбросил «Индевор» далеко к северу.

19 апреля 1770 г. англичане увидели землю у 37°40' ю. ш. и 149°18' в. д., то есть на 550 км севернее, чем увидел землю ранее Тасман. Это был мыс юго-восточного австралийского побережья, носящий теперь название мыс Эверард. От этого пункта Кук двинулся к северу, держась близ побережья и ведя съёмку. 22 апреля моряки впервые заметили на берегу темнокожих, почти черных, людей, а встреча с ними состоялась 29 апреля во время высадки на берег.

28 апреля англичане высадились на берег, заготавливали дрова и набирали воду в «удобном и надёжном заливе», по их словам, который Кук назвал Ботани (Ботанический). 6 мая, выйдя в дальнейший путь, он в двух десятках километров к северу от Ботани увидел другой удобный залив, названный им Порт-Джексон.

26 мая за Южным тропиком англичане вступили в полосу, окаймленную Большим Барьерным рифом. Большую часть этой опасной полосы удалось благополучно пройти, но 11 июня у 16° ю. ш. «Индевор» напоролся на риф. Пришлось выбросить за борт шесть пушек и около 40 тонн груза. К северу нашли гавань (теперь Куктаун) и простояли там восемь недель (к радости ботаника Джозефа Банкса), ремонтируя корабль получивший большую пробоину. 6 августа «Индевор» вышел в море. Судно двигалось лишь днем, и все же в этой усеянной рифами опаснейшей акватории, названной Куком «Лабиринтом», 16 августа едва вновь не напоролся на риф. 21 августа у 10°40' ю.ш. англичане увидели мыс Йорк и группу небольших островов, а на следующий день перед ними открылся широкий Торресов пролив, ведущий на запад. 22 августа 1770 г. на одном из островов в Торресовом проливе Кук объявил британским владением всё обнаруженное им восточное побережье материка, длиной около 4 тысяч км, и назвал его Новым Южным Уэльсом.

13 июля г. Кук вернулся в Англию, завершив кругосветное плавание. На итоговой карте плавания Кук показал Вандеминову Землю (Тасмания) и Новую Голландию (Австралия) как единое целое. Однако в судовом журнале он высказал предположение, что они разделены проливом.

В 1786 г. в Англии было решено колонизировать открытую Куком страну и для начала по предложению Джозефа Банкса ссылать туда преступников. Под начальством капитана Артура Филлипа, назначенного губернатором Нового Южного Уэльса, 18 января 1788 г. к берегу австралийского материка прибыла эскадра из 11 кораблей, на борту которых находилось 1030 человек, из них 778 заключённых (586 мужчин и 192 женщины). Вначале флотилия расположилась в заливе Ботани, но затем перешла в залив Порт-Джексон, на берегу которого и было основано одноименное поселение, «зародыш» будущего Сиднея. 26 января 1788 г. был официально поднят британский флаг, а 7 февраля учреждено управление этой колонии, охватывающей всю восточную территорию материка до 135° в.д., с включением близлежащих островов. Затем 14 февраля лейтенант Филипп Кинг был отправлен для колонизации безлюдного острова Норфолк, ранее открытом Куком, который также решено было сделать местом ссылки.

В 1791 сосланный в Порт-Джексон, англичанин Уильям Брайант решил бежать с каторги. Раздобыв копию карты Д. Кука и подговорив ещё восьмерых каторжан, 28 марта группа Брайанта, в которую вошла также его жена и двое их детей, отправилась в плавание на север на шестивесельной шлюпке с парусом. На протяжении около 3 тысяч км до 15° ю.ш. они шли вдоль побережья, руководствуясь картой. Далее она помочь не могла, так как отсюда Кук следовал восточнее Большого Барьерного рифа. И беглецы стали первооткрывателями более 500 км берега материка между 15 и 12°20' ю.ш. Они благополучно достигли о. Тимор, но там их задержали голландцы и передали англичанам.

Одна из причин установить английскую колонию в Новом Южном Уэльсе в 1788 была попытка начать торговлю северо-западной американской шерстью с Японией. В период с 1785 по 1795, английские купцы упорно пытались начать эту торговлю. Они были поддержаны Президентом Королевского Общества Сэром Иосифом Банксом (Sir Joseph Banks) и правительством. Но Испания защитила свои старые притязания на территории и навигацию в Северном Тихом Океане, а Япония упорно придерживалась своей политики национальной изоляции. Перед этими двумя факторами усилия английских купцов были напрасны и они потерпели неудачу.

Все экспедиции последней четверти XVIII в. выявили береговую линию Новой Голландии лишь в самых общих чертах. Вандименова Земля все ещё считалась её полуостровом. В начале февраля 1797 г. английское купеческое судно с грузом из Индии, обойдя с юга Вандименову Землю, потерпело крушение около северной оконечности о. Кейп-Баррен у 40°30' ю.ш. и 148° в.д. В конце февраля 16 моряков под командой Хью Томпсона отплыли на баркасе на север, надеясь добраться до Порт-Джексона. 12 марта у побережья материка баркас разбился о скалы и далее моряки двинулись пешком. В пути погибло 12 человек, а 14 мая был смертельно ранен в стычке с аборигенами и Томпсон. На следующий день оставшихся трёх моряков подобрало рыбачье судно в 22 км от Порт-Джексона. Из сохранившегося дневника Томпсона видно, что он и его спутники открыли 100 км неизвестного побережья западнее мыса Эверард, прошли почти 800 км по побережью у подножья австралийских гор, позднее названных Большим Водораздельным хребтом, и обнаружили выходы пластов каменного угля недалеко от Порта-Джексона, положив начало открытию одного из основных угольных бассейнов Австралии.

В декабре 1797 г. военный врач Джордж Басс, заболевший «лихорадкой открытий», отправился на вельботе с шестью волонтерами к западу от мыса Эверард. Ему удалось открыть ещё 200 км побережья, обогнуть мыс Юго-Восточный и дойти до залива Уэстерн-Порт (у 145° в.д.). Убедившись что берег поворачивает на северо-запад он пытался пройти на юг, но сильный ветер помешал ему сделать это. Басс сделал верный вывод, что он шёл проливом, что, следовательно, Вандименова Земля не полуостров, а остров. Но пока доказать это он не мог.

Своими сомнениями Басс поделился с лейтенантом Мэтью Флиндерсом и 7 октября 1798 г. на судне «Норфолк» они оба отправились в плавание, чтобы окончательно решить этот вопрос. Они прошли пролив, получивший в дальнейшем название Бассов, с востока на запад, а затем обошли вокруг всю Вандименову Землю (длина береговой линии более 1500 км), названную ими остров Тасмания. (В июне 1803 из Сиднея в Тасманию. отправилась первая партия поселенцев на берега реки Деруэнт, где была затем организована колония для самых тяжких преступников).

В 18011802 гг. лейтенант Мэтью Флиндерс на судне «Инвестигейтор» («Исследователь»), исследуя южное побережье, открыл о. Кенгуру, залив Спенсера и закончил съёмку Большого Австралийского залива.

Однако в береговой линии юго-восточной части континента оставался небольшой «разрыв»: все моряки пропускали вход в очень удобную крупную гавань. В начале 1802 г. этот залив (Порт-Филлип) открыл английский капитан Джон Марри. (В июне 1835 г. на северном берегу залива был основан посёлок, через два года получивший название Мельбурн.)

Следует также отметить, что в 80-х гг. XVIII в. французское правительство также озаботилось организацией экспедиций по поиску новых тихоокеанских земель, в том числе и исследованием Новой Голландии. Благодаря плаванию Никола Бодена и Франсуа Перона в 1801—1802 на карте появились такие географические названия как проливы Географа и Натуралиста (названия кораблей экспедиции), залив Жозеф-Бонапарт и т. п. Экспедиция провела съемку юго-западного, западного и северо-западного побережий Новой Голландии, в основном уже открытых ранее, уточняя пропущенные участки.

В 1802—1803 гг. Флиндерс совершил плавание вокруг Новой Голландии. Он подробно исследовал восточное побережье, Большой Барьерный риф, осмотрел Торресов пролив и нашёл в нём безопасный проход, тщательно обследовал залив Карпентария, разрушив легенду о морском проливе разделяющем материк. В 1814 г. Флиндерс выпустил книгу «Путешествие к Terra Australis Incognita». Именно в ней он предложил переименовать южный материк из Новой Голландии в Австралию, так как раньше это была Terra Australis Incognita — Неведомая Южная Земля, теперь же она исследована, и поэтому эпитет «неведомая» должен отпасть.

Подробные исследования

В августе 1794 одна из экспедиций проникла в горы на восточной стороне материка. Следующая замечательная экспедиция на материке была предпринята в июне 1813, причём Уэнтворт, Блексленд и Лаусон проникли через лежащие на западе Голубые горы до истоков Кокс-Ривер. Уже в ноябре того же года землемер Эванс с пятью спутниками предпринял дальнейшее исследование страны, перешёл вторично через Голубые горы и, подвигаясь вперёд, произвёл исследование реки Маккуори. Спустя шесть месяцев через горы проложена была дорога, сам губернатор предпринял путешествие во внутренность страны и положил там основание городу Батурсту. Экспедиция Эванса в 1815 привела к открытию реки Лаклан. 4 июня 1819 землемер Оксли с Гаррисом и ботаником Фрацером отправились из Сиднея для исследования Маккуори до её устья. Их путешествие окончилось 8 октября 1819 в одной из бухт, которую они назвали Порт-Маккуори. В 1824 Юму и Ховеллу поручено было найти дорогу от открытого Юмом в 1817 озера Георга к Вестерн-Порту на Бассовом проливе. Эта экспедиция открыла много новых рек на пути от Маррамбиджи к заливу Порт-Филлип. Ботаник Аллен Каннингем открыл в 1825 Пандорское ущелье в горах Ливерпул, а в 1827 — прекрасное плоскогорье среди тамошних равнин.

В 1830 капитан Стёрт предпринял путешествие с целью исследовать течение Маррамбиджи до её впадения в реку Муррей. В 1832 землемер Митчелл, предприняв поездку на север, прибыл на берега реки, которая была больше всех прежде открытых и которую туземцы называли Караулой, но занятое последними неприязненное положение принудило его вернуться. В 1836 была открыта им река Гленелг с её роскошной береговой растительностью. Капитан Викгем в 1837 и капитан Стокес в 1839 производили обширные топографические съёмки на западном берегу материка и открыли там устья многих значительных рек. В 1844 г. немецкий учёный доктор Лейхгардт предпринял экспедицию на северо-восток, остававшийся до тех пор совершенно неизвестным, и исследовал береговую землю этого залива. В том же году Стерт отправился из Аделаиды на север во внутренность страны и через страшную каменистую пустыню достиг до 25° 28' ю.ш., откуда принужден был начать обратное путешествие. Ещё до окончания этой экспедиции в пустыню, Митчелл снова отправился для отыскания пути через внутренность страны к заливу Карпентария и открыл р. Виктория, или Барку. Его спутник Кеннеди в 1847 прошёл по течению этой реки до одной из самых глухих пустынь, а по возвращении в Сидней отправился отыскивать путь к полуострову Йорк, но в этом путешествии погиб бесследно. В 1848 и Лейхгардт ещё раз предпринял экспедицию во внутренность страны, но точно так же, как Кеннеди, пропал без вести вместе со своими спутниками. Наконец, в том же году путешествия внутрь материка были предпринимаемы фон Роном и Грегори.

Несчастный исход экспедиций Кеннеди и Лейхгардта на многие годы приостановил исследование страны. Только в 1855 Грегори отправился с двумя кораблями к северному берегу, на запад от Арнгемсленда, для исследования впадающей там в море реки Виктории. Следуя по течению этой реки, Грегори повернул на юго-запад, но вернулся, будучи остановлен почти непроходимой пустыней. Вскоре после этого он снова предпринял путешествие на запад, чтобы отыскать, если можно, следы Лейхгардта, и вернулся в Аделаиду, не достигнув своей цели. В то же время решено было произвести ближайшее исследование области соляных озёр, лежащей к северу от залива Спенсера. В деле этого исследования оказали большие услуги Гаррис, Миллер, Дюллон, Варбуртон, Свинден Кампбелль и многие другие. Джон Макдуэл Стюарт предпринимал три путешествия в область соляных озёр и составил план экспедиции поперек всего материка, в направлении с юга на север. В 1860 он прошёл до середины материка и водрузил английское знамя на горе хребта Стьюар-Блафф, имеющей 1000 м в высоту. В июне, вследствие неприязненного отношения туземцев, он вынужден был отказаться от своего предприятия. 1 января 1861 он, однако, возобновил попытку пройти материк с юга на север и проник на 1,5° далее вглубь страны, чем в первый раз; но в июле должен был вернуться, не достигнув намеченной цели. Третья попытка была сделана им в ноябре того же года и увенчалась успехом: 24 июля 1862 Стюарт водрузил английское знамя на северном берегу Арнгемсленда и вернулся почти умирающим к своим соотечественникам.

С целью пересечь Центральную Австралию с юга на север, 20 августа 1860, из Аделаиды отправилась экспедиция под начальством Роберта О’Хара Бёрка в сопровождении астронома Уильяма Уилса, в составе около 30 человек, с 25 верблюдами, 25 лошадьми и пр. Путешественники разделились на две группы, из которых вторая должна была подстраховывать главную. Бёрк, Уилс, Кинг и Грей в феврале 1861 вышла к болотистому берегу залива Карпентарии, но побережья моря достигнуть не смогли. В апреле Грей скончался, остальные 21 апреля добрались до лагеря второй партии, но нашли его покинутым. Оказалось, что группа поддержки, прождав значительно дольше оговоренного срока, 20 апреля покинула лагерь. Сил на то чтобы догнать ушедших уже не было. Бёрк и Уилс погибли от истощения. Спасся один только Кинг, который в сентябре 1861 был найден в становище туземцев, высланной из Мельбурна экспедицией; он исхудал, как скелет. Две экспедиции, высланные потом для отыскания Бёрка, сумели успешно пересечь материк. По инициативе мельбурнского ботаника Миллера дамский комитет в колонии Виктории в 1865 собрал денежные средства на новое путешествие, ближайшею целью которого было разъяснение участи пропавшей без вести экспедиции Лейхгардта. Дункан Макс Интир, видевший в 1864 в верховьях реки Флиндер следы означенной экспедиции, стал во главе нового предприятия и двинулся в путь в июле 1865; но внутри страны господствовала такая страшная засуха, что половину всего числа участников пришлось отправить обратно в колонию. Вскоре Макс Интир умер от злокачественной лихорадки, и та же участь постигла его спутника Сломана. Принявший после них начальство над экспедицией В. Барнетт вернулся в 1867 в Сидней, не собрав никаких новых сведений о Лейхгардте. В 1866 отправлена была для тех же поисков экспедиция из колонии Западной Австралии, которой удалось узнать от туземцев в одной местности (под 81° ю.ш. и 122° в.д.), что за несколько лет перед тем были умерщвлены в 13 днях пути оттуда к северу, на высохшем дне одного озера, двое белых с тремя бывшими при них лошадьми. Этот рассказ был повторен и в другой местности. Поэтому в апреле 1869 снаряжена была экспедиция к упомянутому озеру, которая хотя и не достигла своей цели, но зато проникла во внутренность страны дальше, чем все прежние экспедиции, направлявшиеся с запада. Уже с 1824 г. британское правительство делало разные попытки занять северный берег Австралии. В течение 4,5 лет оно содержало военный пост (Форт Дундас) на западном берегу острова Мельвиля, в течение 2 лет другой пост (Форт Веллингтон) на полуострове Кобург и с 1838 по 1849 гарнизон в Порт-Эссингтоне. Но так как надежда на выгоды от торговых сношений между Австралией и Восточной Азией не осуществилась, то эти попытки были оставлены. Лишь после того, как Стюарт в 1862 из колонии Южной Австралии прошёл через материк к северному берегу Арнгемсленда, Северная Территория была поставлена под управление этой колонии, последняя занялась вопросом о заселении страны.

Экспедиция Мак-Кинлеея

В апреле 1864 из Порта-Аделаиды вышла на север морская экспедиция геометров под начальством полковника Финниса, который вскоре был заменён Мак-Кинли. Последний в 1866 приступил к исследованию Арнемсленда, но дождливое время года и наводнения не дозволили ему привести своё намерение в исполнение, и он вернулся в Аделаиду. Затем в феврале 1867 южно-австрийское правительство отправило к северному берегу капитана Кэделла, который открыл значительную реку Блайт (Blyth), a в 1868 начальника землемеров Гойдера, который в окрестностях Порта-Дарвина произвёл съёмку на пространстве 2700 кв. км. Успешнее пошло дело колонизации в северном Квинсленде, особенно по направлению к заливу Карпентарии, так как скотоводство нуждалось в новых пастбищах, за приискание которых взялась частная предприимчивость. В начале сороковых годов во всем нынешнем Квинсленде были заселены только окрестности Моретонбея, и то очень слабо. С тех пор поселения расширились на севере до залива Карпентарии. Когда впоследствии, в 1872 г., установилось телеграфное сообщение Австралии с Азией и через неё со всеми другими странами света, исследование внутренности австралийского материка сделало огромные успехи. Уже во время проложения телеграфной проволоки стали возникать на пути её небольшие поселения, из которых потом предпринимались экспедиции для исследования страны. Так, в 1872 Эрнст Жиль, отправившись с телеграфной станции Чамберс-Пиллар, проследовал по течению реки Финке до её истоков, где открыл чрезвычайно плодородную страну Glen of Palms. С телеграфной станции Alice Springs в 1873 г. отправился геометр Госсе и открыл под 25°21′00″ ю. ш. 131°14′00″ в. д. / 25.35000° ю. ш. 131.23333° в. д. / -25.35000; 131.23333 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=-25.35000&mlon=131.23333&zoom=14 (O)] (Я) монолит Ayres Rock высотой 370 м. Во время своего второго путешествия Жиль удостоверился в существовании большой пустыни внутри Западной Австралии. Джон Форрест в 1874 достиг водораздела Мурчисона, откуда начинается бесплодная пустыня, которую он исследовал на расстоянии 900 км.

Достижения Жиля

В 1875—78 Жиль предпринимал три новые путешествия в бесплодные степи внутренней Австралии. В 1877 по поручению правительства колонии Южной Австралии было исследовано течение реки Герберт, причём произведены тригонометрические измерения, и, кроме того, предпринята экспедиция для исследования совершенно неизвестных областей, лежащих на морском берегу. Эта экспедиция открыла большую реку Мубрэ, которая ниспадает тремя водопадами, имеющими до 150 м высоты. Серджисон в ноябре 1877 открыл превосходную пахотную землю неподалеку от берегов реки Виктории. Джон Форрест вернулся в 1879 г. из путешествия, предпринятого им в совершенно неизвестную северо-восточную часть колонии Западной Австралии, во время которого он открыл на берегах реки Фицроя прекрасные аллювиальные равнины. Второе его путешествие привело к открытию в Западной Австралии 20 млн и в Южной Австралии около 5 млн акров хорошей пастбищной и пахотной земли, из которых значительная часть была пригодна для разведения сахарного тростника и риса. Кроме того, внутренность страны была исследована ещё другими экспедициями в 1878 и 1879 годах, а Джон Форрест по поручению западно-австралийского правительства произвёл тригонометрическое измерение между реками Ашбуртоном и Де-Греем, и из его донесений оказывается, что тамошняя местность весьма удобна для поселений.

Исследования конца XIX века

В 1880 году капитан Пеннфазер исследовал реки Кун, Арчер и Батавию. В 1882—83 гг. Фавенк и Каррингтон — реку Мак-Артур. Линдсей, Бойд, О’Доннель и Дюрэк — округ Кимберлей; Уиннки — неизвестную область между Южной Австралией и Квинслэндом. В 1884 году Гардман и Стокдэль объехали побережье залива Кембридж (на севере материка).

В 1885 году геолог Р.фон Ленденфельд изучал центральную часть Австралийских Альп и определил высоту горы Таунсенд (2241 м), как высочайшей вершины цепи. В 1886 году Линдсей пересёк страну от великой телеграфной цепи (пересекающей материк в меридиональном направлении) до реки Мак-Артур, а Джайльс и Лоури — до округа Кимберлей.

Геолог Тенисон Вуд исследовал минеральные богатства северной территории, Линдсей, Браун и Ист — в том же отношении центральные части Австралии. Большинство исследователей изучали страну с точки зрения пригодности её для земледелия и скотоводства. В 1886—90 гг. норвежец Люмгольц изучал быт туземцев Квинслэнда. В 1888—89 гг. естествоиспытатель Гаддон жил на островах Торресова пролива.

В 1890 году ряд исследователей изучал горную цепь Мак-Донель (в центре материка) и южную часть окраины Кимберлей. В 1894—98 г учёная экспедиция под руководством Виннеке изучала центральную Австралию.

Библиография

  • Троллоп, «Australia and New Zealand» (2 т., Лонд., 1873);
  • Robert J. King, «'The long wish’d for object' — Opening the trade to Japan, 1785—1795», "The Northern Mariner / le marin du nord, " vol.XX, no.1, January 2010, pp. 1–35;
  • Ранкен, «The dominion of Australia» (Лонд., 1873);
  • Бовуар «Australie» (Пар., 1874);
  • Уаллес, «Australasia» (в «Compendium of geography and travel» Станфорда, Лонд., 1879);
  • Гайтер «Australasian statistics for the year 1879» (Мельбурн, 1880 г.); «The Australian handbook and almanac» (Лон., изд. ежегод.);
  • Оберлендер «Australien. Geschichte der Entdeckung und Kolonisation» (Лейпц., 1880).
  • E. Jung, «Der Welttheil A.» (Лейпциг, 1883);
  • Wallace, «Australasia» (Лондон, 1880);
  • Wallace, «The rural economy and agriculture of A. and New Zealand» (Лондон, 1891);
  • v.-Lendenfeld, «Australische Reise» (Инсбрук, 1892);
  • Ranken, «The federal geography of British Australasia» (Сидней, 1891);
  • Sievers, «A. und Oceanien» (Лпц., 1895);
  • Jenks, «The history of the Australasian colonies» (Кембридж, 1895);
  • Laune,
  • Calvert, «The explor. of A.» (Лондон, 1895—96);
  • «The Australian Handbook» (ежегодное издание, Лондон).
  • И. П. Магидович, В. И. Магидович, «Очерки по истории географических открытий» (Москва, «Просвещение», 1983);
  • Свет Я. М. История открытий и исследований Австралии и Океании. М.: Мысль, 1966
При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Напишите отзыв о статье "История исследования Австралии"

Отрывок, характеризующий История исследования Австралии

Князю Андрею вдруг стало от чего то больно. День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна, и счастлива какой то своей отдельной, – верно глупой – но веселой и счастливой жизнию. «Чему она так рада? о чем она думает! Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных. О чем она думает? И чем она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.
Граф Илья Андреич в 1809 м году жил в Отрадном всё так же как и прежде, то есть принимая почти всю губернию, с охотами, театрами, обедами и музыкантами. Он, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею, и почти насильно оставил его ночевать.
В продолжение скучного дня, во время которого князя Андрея занимали старшие хозяева и почетнейшие из гостей, которыми по случаю приближающихся именин был полон дом старого графа, Болконский несколько раз взглядывая на Наташу чему то смеявшуюся и веселившуюся между другой молодой половиной общества, всё спрашивал себя: «о чем она думает? Чему она так рада!».
Вечером оставшись один на новом месте, он долго не мог заснуть. Он читал, потом потушил свечу и опять зажег ее. В комнате с закрытыми изнутри ставнями было жарко. Он досадовал на этого глупого старика (так он называл Ростова), который задержал его, уверяя, что нужные бумаги в городе, не доставлены еще, досадовал на себя за то, что остался.
Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно светлая. Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. Под деревами была какая то сочная, мокрая, кудрявая растительность с серебристыми кое где листьями и стеблями. Далее за черными деревами была какая то блестящая росой крыша, правее большое кудрявое дерево, с ярко белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном, весеннем небе. Князь Андрей облокотился на окно и глаза его остановились на этом небе.
Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор.
– Только еще один раз, – сказал сверху женский голос, который сейчас узнал князь Андрей.
– Да когда же ты спать будешь? – отвечал другой голос.
– Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать! Ну, последний раз…
Два женские голоса запели какую то музыкальную фразу, составлявшую конец чего то.
– Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.
– Ты спи, а я не могу, – отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия.
– Соня! Соня! – послышался опять первый голос. – Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.
Соня неохотно что то отвечала.
– Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так!
– Полно, ты упадешь.
Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час».
– Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.
Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.
– Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно.
«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.


На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему.
«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен.
– Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.
– Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.


Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.]
Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года.
«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву.
Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.
«Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь.
Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную.
Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну».
Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него.
– Вы чего просите? – спросил Аракчеев.
– Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.
– Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский?
– Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку…
– Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.
– Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей.
– На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею.
На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего».
– В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей.
– В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.
Князь Андрей улыбнулся.
– Я и не желаю.
– Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею.


Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место.
Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.
На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).
– Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером…
– Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей.
Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского.
– Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах…
– Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.
– Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок.
– Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея.
– Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать?
– Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.
– Вот у меня служит Пряничников, славный человек, золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?…
– Да, это затруднительно, понеже образование весьма мало распространено, но… – Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его что то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание – он не знал. Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.
Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то лицо, с которым говорил.
Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким, как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное совершенство человеческих достоинств.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.
– Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как и все, – сказал он.
Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.
– Директором комиссии военных уставов мой хороший приятель – господин Магницкий, – сказал он, договаривая каждый слог и каждое слово, – и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание содействовать всему разумному.
Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик, который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к Сперанскому.
Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках своих, – этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко, Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде того, что угодно было государю.
Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно было, что он считал нужным заняться Болконским.
– Я не успел поговорить с вами, князь, среди того одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, – сказал он, кротко презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая, что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. – Я вас знаю давно: во первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во вторых, потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.
– Да, – сказал князь Андрей, – отец не хотел, чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.
– Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только естественную справедливость.
– Я думаю однако, что есть основание и в этих осуждениях… – сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо, чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.
– Основание для личного честолюбия может быть, – тихо вставил свое слово Сперанский.
– Отчасти и для государства, – сказал князь Андрей.
– Как вы разумеете?… – сказал Сперанский, тихо опустив глаза.
– Я почитатель Montesquieu, – сказал князь Андрей. – И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur, me parait incontestable. Certains droits еt privileges de la noblesse me paraissent etre des moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся средствами для поддержания этого чувства.]
Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему занимательною.
– Si vous envisagez la question sous ce point de vue, [Если вы так смотрите на предмет,] – начал он, с очевидным затруднением выговаривая по французски и говоря еще медленнее, чем по русски, но совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или: отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.
Доводы его были сжаты, просты и ясны.
Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования, есть институт, подобный Legion d'honneur [Ордену почетного легиона] великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не сословное или придворное преимущество.
– Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное преимущество достигло той же цели, – сказал князь Андрей: – всякий придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.
– Но вы им не хотели воспользоваться, князь, – сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника спор, желает прекратить любезностью. – Ежели вы мне сделаете честь пожаловать ко мне в среду, – прибавил он, – то я, переговорив с Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь удовольствие подробнее побеседовать с вами. – Он, закрыв глаза, поклонился, и a la francaise, [на французский манер,] не прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.


Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.
Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для князя Андрея мысль, что нельзя всё таки выразить всего того, что думаешь, и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и всё то, во что я верю? И этот то особенный склад ума Сперанского более всего привлекал к себе князя Андрея.
Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда то испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника, которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в самом себе.
В тот первый вечер, который Болконский провел у него, разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного законодательства. – И вот и всё, за что государство заплатило миллионы! – сказал он.
– Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас нет законов. Поэтому то таким людям, как вы, князь, грех не служить теперь.
Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое образование, которого он не имеет.
– Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого гражданского уложения и, с помощью Code Napoleon и Justiniani, [Кодекса Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.


Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства. Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.
В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже невольно ходил по колено в болоте.
Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д., которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20–30 рублей, записанных на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались сомнения, на которых он старался не останавливаться.