История и эволюция понятия преступления в России

История и эволюция понятия преступления в России охватывает период с Древней Руси и до настоящего времени.

Дореволюционное законодательство

Древнерусские памятники законодательства (до XVIII века) не дают определения преступления

«Русская Правда» трактует преступление как то, что причиняет вред определённому человеку, его личности и имуществу. Отсюда и термин для обозначения преступления — «обида». В княжеских уставах можно найти и более широкое понимание преступления, охватывающее и некоторые формальные составы. Это — заимствование из византийского канонического права.К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

В Псковской судной грамоте даётся расширенное понятие преступления. По сравнению с «Русской Правдой» заметна эволюция дефиниции преступления. Теперь преступлением считаются любые деяния, запрещённые уголовной нормой, хотя бы они и не причинили непосредственного ущерба конкретному лицу (например, преступления, направленные против суда).

В Литовском Статуте и других памятниках права Западной Руси понятие права определялось по-разному. В одних случаях оно рассматривалось как «выступ» из права, то есть нарушение норм права, общественно опасное деяние. В другом же случае оно рассматривалось как причинение вреда потерпевшему — «шкода», «кривда», «гвалт». При этом под нарушением норм права понималось нарушение как закона, так и обычных норм права.

Развитие уголовного права в период централизации и образования единого русского государства связано главным образом с изданием Судебника 1497 г.К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан) Судебник трактовал понятие преступления отлично от Русской Правды, но в целом тождественно Псковской судной грамоте. Под преступлением понимались всякие действия, которые так или иначе угрожали государству или господствующему классу в целом и поэтому запрещались законом. В отличие от Псковской судной грамоты, Судебник даёт термин для обозначения преступления. Оно теперь именуется «лихое дело». Соборное Уложение 1649 года в целом трактовало понятие преступления так же.

Первое определение преступления даётся в Артикуле воинском Петра I. Он даёт современный термин для обозначения уголовного правонарушения — «преступление». Заметно развивается учение о составе преступления, предусматривается разграничение преступлений по признаку субъективной стороны: преступления делятся на умышленные, неосторожные и случайные деяния. Преступление определялось как «вражеские и предосудительные против персоны его величества или его войск, а также государства, людей или интереса государственного деяния».

Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г. представляло по форме и содержанию консервативный правовой акт, при этом не полностью кодифицированный. По своей сущности оно противоречило в целом либеральным реформам, проводимым в 70-х годах.

Преступление определяется Уложением в ст. 1 как «всякое нарушение закона, через которое посягается на неприкосновенность прав верховной и установленных ею властей, или же на права или безопасность общества или частных лиц». Проступок в ст. 2 определяется как «нарушение правил, предписанных для охранения определённых законами прав и общественной или же личной безопасности или пользы». Статья 4 (в редакции 1866 и 1885 г.) также говорит, что «преступлением или проступком признаётся как самое противозаконное деяние, так и неисполнение того, что под страхом наказания уголовного или исправительного законом предписано».

Таким образом, преступление определялось по признаку противоправности, а также по признаку опасности деяния для общества либо частных лиц. Социальное (материальное) содержание преступления раскрывалось путём перечисления перечня объектов посягательства — права верховной власти либо установленных ей властей, а также частных лиц. Можно заметить, что этот приём перешёл без изменений от Артикула воинского Петра I.

Определение преступления по признаку противоправности является традиционным для русского права. По свидетельству отечественных правоведов, ещё при Петре I формализм определения преступления доводился до абсолюта: основным признаком преступления признавалось непослушание субъектом царских предписаний. Независимо от размера вреда, наносимого преступлением (и от существования такого вреда вообще) запрещённое деяние являлось преступлением.

Мнения русских учёных XIX века разделялись по поводу определения понятия преступления, но в любом случае они шли дальше формальных определений, характерных для уголовного законодательства того времени. Современники критиковали дефиницию преступления, даваемую уголовным правом того времени, за излишнюю формальность. Уже тогда теоретики отмечали отсутствие материальных признаков в составе определения преступления, намного опередив своё время.

Н. С. Таганцев определял преступление как «деяние, посягающее на юридическую норму в её реальном бытии, деяние, посягающее на охраняемый юридической нормой интерес». Таким образом, он отходил от строго формального определения противоправности деяния, признаваемого преступлением, но обращал внимание на то, что важно посягательство на жизненный интерес, на общественные отношения, охраняемые нормой, то есть, по сути, давал первое в отечественной правовой доктрине определение преступления как общественно опасного деяния. А. Ф. Кистяковский возражал ему, указывая на то, что определение преступления, как, говоря современным языком, общественно опасного деяния («посягательство на неприкосновенность права и безопасность общества»), вызовет «запутанность» в практическом применении уголовного закона.

В. Спасович давал формальное определение понятия преступления, тождественное понятиям, которые давались учёными европейских стран. Он определял его как «деяние, запрещённое законом под страхом наказания». Таким образом, он признавал правовую доктрину, господствующую в то время. Уложение о наказаниях уголовных и исправительных было крайне консервативным, и поэтому вскоре после его принятия началась работа по его доработке, продлившаяся 22 года, но в итоге прогрессивное Уложение 1903 г., разработанное под руководством Н. С. Таганцева на смену Уложению 1845 года, так и не вступило в силу полностью.

Советское законодательство

После Октябрьской революции 1917 г. перед советскими учёными-правоведами встала трудная задача — создание нового, социалистического законодательства. Царское право объявлялось действующим до создания аналогичных норм советского права, которые смогли бы регулировать соответствующие общественные отношения с точки зрения новой идеологии.

Весьма важным законодательным актом, обобщившим двухлетнюю практику нормотворчества по уголовному праву советскими учёными, стали принятые в декабре 1919 г. Руководящие начала по уголовному праву РСФСР. В этом законодательном акте впервые в постреволюционной практике было дано определение преступления.

В статье 5 этого акта определялось: «преступление есть нарушение порядка общественных отношений, охраняемого уголовным законом». Пункт 6 развивал эту дефиницию: «преступление есть действие или бездействие, опасное для данной системы общественных отношений, вызывает необходимость борьбы государства с совершившими такие действия или допустившими такое бездействие лицами (преступниками)». Таким образом, уже в первом определении советского периода были указаны необходимые признаки преступления: общественная опасность («для данной системы общественных отношений»), а также противоправность действия либо бездействия. Несмотря на краткость этого определения, в нём впервые давалось обобщённое определение преступления с указанием на его наиболее существенный материальный признак — общественную опасность.

После принятия Руководящих начал началась трудная, кропотливая работа по созданию и кодификации нового, постреволюционного уголовного законодательства. Результатом этих действия явилось принятие в 1922 году Уголовного кодекса РСФСР, вступившего в силу в 1922 году.

Особенностью нового, социалистического Уголовного кодекса явилось раскрытие материальной, социальной сущности преступления. Задачей документа открыто провозглашалась «правовая защита государства трудящихся от преступлений и общественно опасных элементов» (ст. 5). Преступлением в ст. 6 признавалось «всякое общественно опасное действие или бездействие, угрожающее основам советского строя и правопорядку, установленному рабоче-крестьянской властью на переходный к коммунистическому строю период времени».

Признак противоправности, характерный для более ранних уголовных законов, не упоминался, так как статья 10 предусматривала применение закона по аналогии («в случае отсутствия в Уголовном кодексе прямых указаний на отдельные виды преступлений, наказания или меры социальной защиты применяются согласно статьям Уголовного кодекса, предусматривающим наиболее сходные по важности и роду преступления, с соблюдением правил Общей части сего Кодекса»). Таким образом, Уголовный кодекс РСФСР 1922 года предлагал материальное определение преступления.

Несомненными преимуществами явилось упоминание в дефиниции преступления общественной опасности, а также социальной природы преступления. Это было явным шагом вперёд в развитии материального определения преступления.

После образования Союза Советских Социалистических Республик и принятия Конституции СССР началось создание общесоюзного уголовного законодательства. Результатом этой работы явилось принятие в 1924 г. Основных начал уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик. Республиканские уголовные кодексы подлежали отдельному принятию и приведению в соответствие с Основными началами. Новый Уголовный кодекс 1926 г. признал себя преемником УК РСФСР 1922 года, что было отражено в его названии: «Уголовный кодекс РСФСР в редакции 1926 года».

Преступление УК 1926 года именовал «общественно — опасным деянием» и давал в ст. 6 следующее его определение: «Общественно — опасным признается всякое действие или бездействие, направленное против Советского строя или нарушающее правопорядок, установленный Рабоче — Крестьянской властью на переходный к коммунистическому строю период времени». При этом примечание к той же статье давало ограничение данного понятия по признаку значительности: «Не является преступлением действие, которое хотя формально и подпадает под признаки какой-либо статьи Особенной части настоящего Кодекса, но в силу явной малозначительности и отсутствия вредных последствий лишено характера общественно — опасного».

Кодекс 1926 г. в несколько упрощённой форме сохранил норму об аналогии («Если то или иное общественно — опасное действие прямо не предусмотрено настоящим Кодексом, то основание и пределы ответственности за него определяются применительно к тем статьям Кодекса, которые предусматривают наиболее сходные по роду преступления»), несмотря на ожесточённые споры учёных по этому поводу и выступления большинства из них против сохранения института аналогии в советском уголовном праве. В 1958 году были приняты Основы уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик, а в 60-х годах — уголовные кодексы республик, в том числе и Уголовный кодекс РСФСР 1960 года. Такое совершенствование правовой базы ознаменовало существенный шаг по пути укрепления законности и правопорядка и уточнило ряд формулировок прежнего законодательства.

В ст. 7 Основ давалось следующее определение преступления: «Преступлением признается предусмотренное уголовным законом общественно опасное деяние (действие или бездействие), посягающее на советский общественный или государственный строй, социалистическую систему хозяйства, социалистическую собственность, личность, политические, трудовые, имущественные и другие права граждан, а равно иное, посягающее на социалистический правопорядок, общественно опасное деяние, предусмотренное уголовным законом». Как можно заметить, это определение претерпело значительные изменения по сравнению с предыдущими советскими Уголовными кодексами. Выделяется деяние как общее понятие для действия и бездействия; конкретизируются объекты преступления; исчезает отсылка на «переходный к коммунистическому строю период времени». Если последнее можно объяснить с точки зрения истории, которая расставила некоторые факты по своим местам, то остальные тенденции свидетельствуют о развитии советского уголовного права и, соответственно, уточнении дефиниции преступления. Общее понятие преступления, закреплённое в Основах, было воспроизведено во всех уголовных кодексах союзных республик, принятых в 1959—1961 годах. В Уголовном кодексе РСФСР 1960 года, например, даётся то же определение, лишь понятие «уголовный закон» заменено на более конкретное «Особенная часть настоящего Кодекса». Это легко объясняется тем, что Основы уголовного законодательства являлись модельным кодексом для всех республик Союза ССР.

Вводя в определение признак противоправности, законодатель тем самым исключил из уголовного права институт аналогии. Это является несомненным достоинством указанных уголовно-правовых актов. Наконец был положен конец спорам учёных относительно возможности применения института аналогии в рамках советской уголовно-правовой доктрины. Недостатком же этих правовых актов является отсутствия указания на виновность, которая возведена в настоящее время в ранг принципа уголовного права.

С момента вступления в силу УК РСФСР 1960 года не утихали споры по различным аспектам возможного его усовершенствования. В результате на протяжении более 30 лет его существования в документ было внесено множество различных дополнений и изменений как в Общую, так и в Особенную части.

Свидетельством напряжённой работы советских правоведов по совершенствованию Уголовного кодекса стала разработка теоретической модели Уголовного кодекса (общей части), а также Основ уголовного законодательства Союза ССР и республик 1991 года. Теоретическая модель после многочисленных обсуждений и изменений стала альтернативой действовавшим на тот момент [pravo.levonevsky.org/baza/soviet/sssr6067.htm Основам уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик 1958 года]. Основы уголовного законодательства союза ССР и республик же были приняты Верховным Советом СССР 2 июля 1991 года, с установлением срока вступления Основ в силу 1 июля 1992 года. К сожалению, распад СССР и образование СНГ помешали этому, и документ в силу никогда не вступил.

Статья 8 последнего документа давала точное формально-материальное, современное определение преступления: «Преступлением признается совершенное виновно общественно опасное деяние (действие или бездействие), запрещенное уголовным законом под угрозой наказания». Определение, данное в Теоретической модели Уголовного кодекса, имело лишь незначительные отличия. Почти без изменений это определение перекочевало и в современный Уголовный кодекс 1996 года.

Споры о понятии преступления в УК 1996 года

До принятия Уголовного кодекса 1996 года не прекращались споры об определении понятия преступления. Часть учёных настаивали на формальном определении преступления, содержащее лишь признак противоправности, как это сделано во многих европейских странах. Они аргументировали это тем, что общественная опасность — «декларативный признак», «политизированное положение» и предлагали сосредоточиться на правовых характеристиках деяния, отказавшись от его социальной природы. Таких учёных было меньшинство. Дело в том, что такое понятие образует замкнутый круг: преступно то, что противоправно, а противоправно то, что преступно. Также недостатком данного определения является возможность считать преступлением любое деяние, которое хотя формально и является преступлением, в силу своей малозначительности, то есть отсутствия общественной опасности данного деяния, преступлением не является. Российские учёные понимали эти недостатки формального определения и поэтому не разделяли пристрастие к нему своих европейских коллег. Классическим примером формального определения преступления является определение, данное в ст.1 Уголовного кодекса Швеции: «преступлением является деяние, определяемое настоящим кодексом или статутом, за которое, как указано ниже, установлено наказание».

Некоторые учёные, наоборот, выступали за материальное определение преступления. Такое определение не указывает противоправность как признак преступления и содержит лишь указание на общественную опасность деяния. Такие определения, как отмечалось выше, содержались в Уголовных кодексах РСФСР 1922 и 1926 годов. Существенным недостатком таких определений является возможность применения закона по аналогии, то есть привлечения лица к уголовной ответственности за деяние, не предусмотренное уголовным законом. Сторонники такого подхода указывают на возможность с помощью такой дефиниции своеобразным образом восполнять пробелы в праве, проблемы и противоречия уголовного закона, особенно в период кризиса государственной власти, но на практике применение аналогии обычно оборачивается против людей, не совершавших преступлений, и является орудием произвола власти.

Большинство учёных выступило за так называемое формально-материальное определение преступления, сочетающее в себе черты как формального, так и материального определений, то есть указывающее в качестве обязательного признака преступления как его противоправность, так и общественную опасность. Такое определение и было включено в Уголовный кодекс Российской Федерации.

В процессе разработки данного документа был разработан ряд проектов УК. 13 октября 1992 года Президент РФ внёс проект в Верховный Совет, но этот проект не был допущен к рассмотрению Комитетом по законодательству и судебно-правовой реформе из-за несоответствий и пробелов.

Через два года был подготовлен альтернативный проект. Он активно обсуждался учёными-правоведами. Возникшие между ними разногласия привели к созданию ещё одного проекта, озаглавленного «Уголовное уложение России. Общая часть». Проект Уголовного кодекса 1994 года предлагал определять преступление как «запрещённое законом деяние (действие или бездействие), причиняющее вред или создающее угрозу причинения вреда личности, обществу или государству». В пояснительной записке были приведены следующие доводы в эту пользу: «Указание на „вред“ вместо „общественной опасности“ соответствуют намерению авторов отказаться от политических штаммов, а также подчеркнуть мысль, что уголовное право охраняет от преступлений не только общественные интересы, но и права и законные интересы каждого отдельного человека». В этом документе было дано формальное определение преступления. По этой и другим причинам он вызвал серьёзную и обоснованную критику.

Конституция России, принятая в декабре 1993 года, оказало сильное воздействие на разработку Уголовного кодекса. В октябре 1994 года в Государственную Думу было внесено два проекта — президентский и депутатский. Была образована согласительная комиссия для объединения обоих проектов в один. В результате довольно продолжительной работы получившийся в итоге проект 24 мая 1996 года был принят Государственной Думой и 13 июня подписан Президентом. С 1 января 1997 года новый Уголовный кодекс вступил в силу.

В УК РФ 1996 года дана более совершенная характеристика уголовной противоправности, нежели в УК РСФСР 1960 года. В последнем уголовная противоправность представлялась как предусмотренность деяния уголовным законом. Однако в действующем тогда уголовном законодательстве (входившем в понятие «уголовный закон»), например, в Законе об уголовной ответственности за воинские преступления 1958 года, предусматривалось, что соответствующее деяние при смягчающих обстоятельствах влечёт применение мер не уголовного, но дисциплинарного характера. Соответственно, такое деяние нельзя признавать преступлением, так как оно в действительности является дисциплинарным проступком. Налицо коллизия норм уголовного и дисциплинарного законодательства. Эти недостатки устранены в Уголовном кодексе 1996 года.

Отрывок, характеризующий История и эволюция понятия преступления в России

– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.