История картографии

Картография (от др.-греч. χάρτης — «хартия, лист папируса» и γράφω — «пишу»), или наука об исследовании, моделировании и отображении пространственного расположения, сочетания и взаимосвязи объектов и явлений природы и общества, является неотъемлемой частью человеческой жизни и истории. Начиная с наскальных рисунков, карты древнего Вавилона, карт Греции и Азии, через Эпоху великих географических открытий и по сегодняшний день, люди создавали, создают и используют карты для облегчения определения своего местоположения и продолжения своего пути по миру. По мнению некоторых учёных, картирование представляет собой значительный шаг вперёд в интеллектуальном развитии человечества. Стоит отметить, что картография появилась, вероятно, ещё до появления письменности в первобытном обществе. Об этом свидетельствует, например, то, что у народов, не имевших письменности в момент их открытия, имелись развитые картографические навыки. Путешественники, расспрашивавшие эскимосов северной Америки о расположении окрестных островов и берегов, получали от них сравнительно внятные описания в виде карт, нарисованных на кусочках коры, на песке или на бумаге (если она была). История карт началась с двумерных чертежей. Хотя современная графика позволяет строить карты больших размерностей, большинство карт по-прежнему характеризуются рисунком на плоскости.

Первые известные карты

Наиболее ранние карты относятся к небу, а не к земле. Точки (наскальный рисунок), найденные на стенах пещеры Ласко и датируемые приблизительно 16500 г. до н. э., изображают часть ночного неба, в том числе три яркие звезды Вега, Денеб и Альтаир (созвездие Летний треугольник), а также кластер звезд Плеяды. На стенах пещеры Эль-Кастильо в Испании найдены точки, изображающие созвездие Северная Корона датируемые приблизительно 12000 г. до н. э.

Пещерная живопись и наскальные рисунки использовались как простые визуальные элементы, которые, возможно, предназначались для помощи в распознавании особенностей ландшафта, таких например, как холмы или жилища. Картоподобные изображения как гор, рек, долин и маршрутов, найденные в окрестностях города Павлова (Чешская Республика), были датированы приблизительно 25 тысячелетием до н. э. 14 тысячелетием до н. э. датирован полированный кусок песчаника из пещеры в испанской Наварре, который может представлять собой как карту, так и просто похожие образы, наложенные на изображение какого-то животного или фантазию автора.

Другое древнее изображение, напоминающее карту, было создано в конце 7 тысячелетии до н. э. в Чатал-Хююке (Анатолия, современная Турция). Этот наскальный рисунок может представлять собой план находившейся здесь деревни эпохи неолита, однако, исследования последнего времени ставят под сомнение определение этой картины как карты.

У тех, кто видел «карту» в Чатал-Хююке, не редко возникает ощущение, что они видят изображение домов, сгруппированных вместе, а входы в дома перекрыты плоскими крышами. Таким образом, для жителей деревни могло быть вполне возможным, рассмотреть свой город с высоты птичьего полёта. Поздние цивилизации следовали той же схеме отображения местности, сегодня почти все карты изображаются так, как если мы смотрели с неба, а не как горизонтальная или косая перспектива. Концептуально такие карты имеют преимущество — они обеспечивают больший обзор площади. Но есть и исключения: одна из «псевдокарт» минойской цивилизации на Крите — настенная живопись в «доме Адмирала», датируемая 1600 до н. э. — показывает здания на берегу моря постройки под углом.

Древний Ближний Восток

Карты в древнем Вавилоне были сделаны основываясь на измерительных методах.

Например, на глиняной табличке (7,6 × 6,8 см), найденной в 1930 году в Га-Сур, вблизи современного Киркука, изображена карта речной долины между двумя холмами. Клинопись обозначает объекты на карте, в том числе 354 ику (12 гектаров) земельных участков, которые, как написано, принадлежали некоему лицу, по имени Азала. Большинство учёных датируют табличку XXV—XXIV веком до нашей эры. Историк картографии Лев Багров датирует их 7000 г. до нашей эры. На карте перекрывающимися полукругами показаны холмы, линиями — реки, кружками — города. На карте также указаны стороны света.

Гравированные карты касситского периода вавилонской истории (XIV—XII век до нашей эры) показывают стены и здания священного города Ниппур.

В отличие от них, Вавилонская карта мира, самая ранняя из сохранившихся карт мира (ок. 600 год до н. э.), является символическим, а не буквальным представлением местности. Она намеренно опускает некоторые народы, такие как персы и египтяне, которые были хорошо известны в Вавилоне. Земля изображается как круг окружённый водой, соответственно религиозным представлениям вавилонян о мире.

Примеры изображений из древнего Египта довольно редки, однако сохранившиеся карты показывают высокий уровень древнеегипетских картографов в геометрии и хорошо развитые методы измерений, которые, возможно, стимулировались необходимостью повторно устанавливать точные границы частной собственности после ежегодных разливов Нила. Туринская папирусная карта датируемая 2500 г. до н. э. показывает горы к востоку от Нила, где добывалось золото и серебро, шахтёрские лагеря, колодцы и сеть дорог, связывающих этот регион с центральным Египтом. Уникальность этой карты заключается в надписях на карте, точной ориентации и использования цвета.

Древняя Греция

Ранняя греческая литература

При анализе ранней географической литературы и ранних представлений о Земле, все источники приводят к Гомеру, который, по мнению многих (в числе которых Страбон), является отцом-основателем географии. Независимо от споров о действительном существовании Гомера, точно известно одно: он не был картографом. Прилагаемые карты, которые предположительно представляют собой видение Гомером мира, не были созданы им. Это восстановление воображаемого мира, как описанного Гомером в его двух поэмах — «Илиада» и «Одиссея». Стоит отметить, что каждое из этих сочинений включает в себя сильный географический символизм. Их можно рассматривать в качестве описательной картины жизни и войны в бронзовом веке и иллюстрированных планов реальных поездок. Таким образом, каждая из них развивает философский взгляд на мир, что позволяет показать эту информацию в виде карты.

Изображение Земли, задуманное Гомером, которое было принято древними греками, представляет собой плоский диск, окружённый постоянно движущимися потоками океана. Эта идея возникнет из существования горизонта и видов, открывающихся с вершины горы или на берегу моря. Но знания Гомера о Земле были весьма скудными. Он и его греческие современники знали очень мало о землях за пределами Египта, Ливийской пустыней на юге, юго-западным побережьем Малой Азии и северной границей своей родины. Кроме того, о побережье Чёрного моря стало известно только через мифы и легенды, распространённые в его время. В его стихах нет упоминаний о Европе и Азии в качестве географического понятия, и не упоминаются финикийцы. Это кажется странным, если вспомнить происхождение названия Океан (Oceanus) — этот термин, использованный Гомером в его стихах, связан с финикийцами. Именно поэтому большая часть мира Гомера, изображённого на карте действия его поэм, представляет собой описание земель, ограниченных Эгейским морем. Стоит также отметить, что греки считали, что они живут в центре Земли, а края мирового диска были населены дикарями, чудовищными варварами, странными животными и монстрами; многие из них упоминаются в Одиссее Гомера.

Дополнительные сведения о географии Древней Греции могут быть найдены в поэмах Гесиода, написанных, вероятно, в восьмом веке до нашей эры. В поэмах «Труды и дни» и «Теогония» он демонстрирует высокий уровень географических знаний. Он знакомит читателей с названиями таких рек, как Нил, Истр (Дунай), с берегами Босфора, и Эвксина (Чёрное море), с побережьем Галлии, островом Сицилия и рядом других регионов и рек. Высокому уровню его познаний в географии способствовало не только начало греческих экспансий, но также и материалы из более ранних греческих карт мира, созданных такими греческими картографами, как Анаксимандр и Гекатей из Милета.

Ранние греческие карты

В древности карты были составлены Анаксимандром, Гекатеем Милетским, Геродотом, Эратосфеном и Птолемеем, которые использовали как исследовательские наблюдения, так и математический подход.

Первые шаги в развитии интеллектуальной мысли в Древней Греции принадлежат ионийцам с их известным городом Милет в Малой Азии. Милет географически был очень удобно расположен для поглощения знаний Вавилона и получения прибыли от расширения торговли в Средиземноморье. Первым среди греков, создавшим карту мира, называется Анаксимандр из Милета (ок. 611—546 до н. э.), ученик Фалеса. Он считал что Земля имеет цилиндрическую форму подобно каменной колонне, плавающей в пространстве, а населённая её часть была круглая, в форме диска, и, предположительно, является верхней поверхностью цилиндра.

По-видимому, Анаксимандр был первым древнегреческим географом, изобразившим карту мира. Именно по этой причине многими он рассматривается как первый картограф. Однако нехватка археологических и письменных доказательств мешает давать какие-либо точные оценки его карте. Можно предположить, что он изображал сушу и моря в виде карты. К сожалению, какие-либо определённые географические знания, относящиеся к этой карте, являются также утраченными. Хотя карта Анаксимандра не сохранилась, Гекатей Милетский (550—475 до н. э.) пятьдесят лет спустя создал новую карту, которая, по его словам, представляет собой усовершенствованную версию карты его знаменитого предшественника.

Карта Гекатея описывает Землю как круглый диск окружённый океаном, в центре которого находится Греция. Эта идея была очень популярным элементом мировоззрения современной Греции, выраженная первоначально в стихах Гомера. Кроме того, подобно многим другим ранним картам древности, на его карте не соблюдён масштаб. В качестве единиц измерения использовались «Дни плавания» по морю и «Дни ходьбы» по суше. Эта карта должна была стать дополнением к географической работе Гекатея, известной как «Periodos Ges» или «Кругосветное путешествие». «Periodos Ges» была разделена на две книги: «Европа» и «Азия», последняя из которых также включала в себя Ливию — этот термин использовался в древние времена для обозначения всей известной на то время Африки.

Карта Гекатея отражает представление автора о том, что мир разделён на два континента — Азию и Европу. В качестве границы между ними он прочерчивает линию между Геркулесовыми столбами, через Босфор, по реке Дон. Гекатей является первым известным автором, который считал, что Каспийское море впадает в окружающий землю океан — идея, которая в течение длительного времени сохранялась в период эллинизма. Он был особенно информированным о Чёрном море, добавив на карту множество географических мест, которые уже были известны грекам благодаря колонизации. К северу от Дуная, в соответствии с Гекатеем находились Порывистые (Rhipæan) горы, за которые жили гипербореи — народ Крайнего Севера. Гекатей изобразил истоки реки Нил южной частью круглого океана. Этим предположением Гекатей пытался объяснить тайну ежегодных разливов Нила. Причиной этого явления он считал волны мирового океана. Стоит отметить, что создание аналогичной карты, основанной на разработке Гекатея было направлено на помощь в принятии политических решений. Согласно Геродоту, она была выгравирована на бронзовой табличке и отнесена в Спарту Аристагором во время восстаний в Ионический городах против персидского владычества от 499 до 494 до нашей эры.

Анаксимен из Милета (VI век до н. э.), который учился у Анаксимандра, отверг взгляды своего учителя о форме Земли; он представляет себе Землю в форме прямоугольника, которая поддерживается сжатым воздухом. Здесь очень интересно отметить, что его неправильное представление о форме Земли некоторым образом сохранилось и сегодня, в виду того, как изображаются современные карты — большинство из них ограничены прямоугольником (то есть границы карты, экран компьютера, или страницы документа).

Пифагор из Самоса (ок. 560—480 до н. э.) размышлял о Земле сферической формы с огнём в её центре. Ему также приписывают создание модели, которая делит сферическую Землю на пять зон. Одну жаркую, две умеренные и две холодные — северную и южную. Вполне вероятно, что он иллюстрировал своё деление Земли в форме карты, однако, никаких доказательств этого до настоящего времени не сохранилось.

Моряк Скилак Кариандский сделал запись своих плаваний по Средиземноморью (515 г. до нашей эры). Это самый ранний из известных греческих периплов, или парусных инструкций, которые позже стали базой для многих будущих картографов, особенно в Средневековье.

Путь, которым географические знания греков развивались, отталкиваясь от ранних предположений о форме Земли, проходит через Геродота и его концептуальное видение мира. Его карта также не сохранилась, а многие считают, что она вовсе никогда и не создавалась.

Геродот путешествовал много и далеко, собирая информацию и документируя свои наблюдения в книгах о Европе, Азии и Ливии. Он сравнивал и совмещал свои знания с тем, что он узнавал от людей, с которыми встречался в ходе своих путешествий. Геродот пишет свои «Истории» в середине четырёхсотых годов до нашей эры. Хотя его работа была посвящена истории долгой борьбы греков с персидской империей, Геродот также включил в неё все, что он знал о географии, истории и народах мира. Таким образом, его работа даёт детальную картину мира, известного грекам в пятом веке до нашей эры.

Геродот отклонил преобладающее утверждение большинства карт пятого века, что Земля является круглым диском, окружённым океаном. В своей работе он описывает Землю как тело неправильной формы, а окружёнными океанами только Азию и Африку. Он вводит такие названия как Атлантический океан и Эритрейское море (Красное море). Он также разделил мир на три континента: Европу, Азию и Африку. Он изобразил границы Европы, как линию, проходящую от Столбов Геркулеса, через Босфор до района между Каспийским морем и рекой Инд. Он рассматривал Нил в качестве границы между Азией и Африкой. Он предположил, что размер Европы гораздо больше, чем считалось в то время.

В случае с Африкой, он считал, что за исключением небольшой полоски земли в районе Суэца, континент был фактически окружён водой. Тем не менее, он решительно не согласен со своими предшественниками и современниками о круглой форме Земли. Свою теорию он основывает на истории фараона Нехо II, правителя Египта между 609 и 594 г. до н. э., который послал финикийцев в плавание вокруг Африки. На это им потребовалось три года, но они подтвердили его идею. Геродот предположил, что Нил берет своё начало также далеко на западе как река Истр в Европе, и что он делит Африку пополам. Он также был первым писателем, который предположил, что Каспийское море полностью отделено от других морей сушей, и назвал северную Скифию одним из самых холодных населённых участков мира.

Подобно своим предшественникам, Геродот также допустил ошибки. Он применял чёткое различие между цивилизованными греками в центре Земли и варварами по краям мира. В его «Истории» мы можем ясно видеть, что Геродот считал, что мир становился все более и более чуждым, если путешествовать вдаль от Греции, пока не достигнуть края Земли, где люди вели себя как дикари.

Сферическая форма Земли. Картографические проекции

В то время как многие предыдущие греческие философы предполагали, что Земля имеет плоскую форму, Аристотель (384—322 до н. э.) первым привёл в своём сочинении «О небе» доказательства шарообразности Земли, уже сформулированные к тому времени астрономами. Его доводы таковы:

• Терминатор лунного затмения всегда круглый;
• Некоторые звёзды можно увидеть только из определённых частей Земли;
• Корабли словно тонут, когда они скрываются за горизонт.

Аристотель сообщает, что современные ему математики (возможно, это был Евдокс Книдский) попытались измерить охват Земли и получили результат в 400.000 стадиев (около 70.000 километров).

Этот результат был уточнён Эратосфеном (275—195 до н. э.), получившим для охвата Земли значение в 250.000 стадиев. Труды Эратосфена, в том числе «Измерение Земли» и «География», сохранились только в отрывках, включённых в сочинения более поздних авторов, таких как Клеомед и Страбон. Эратосфен первый попытался построить карту ойкумены на основе координатной сетки с меридианами и параллелями. Он разделил Землю на пять климатических поясов: тропический пояс посередине, две холодные зоны на крайнем севере и юге, и два умеренных пояса между ними.

Клавдий Птолемей (90-168 н. э.) считал, что с помощью астрономии и математики Земля может быть точно отображена на карте. Он пытался задавать положения географических объектов на поверхности Земли с помощью системы координат с параллелями широты и меридианами долготы. Птолемей разработал две новых картографических проекции — коническую и стереографическую. «География» Птолемея в восьми книгах, с приложенными к ней картами, включала в себя список географических названий, с указанием широты и долготы каждого места для облегчения поиска, были указаны масштаб, условные знаки с легендой, а также методика ориентации карт — так, чтобы север на карте был вверху, а восток справа. Птолемей считал охват Земли равным 180.000 стадиев, а расстояние от островов Блаженных до Китая охватывающим 180° по долготе.

Римская империя

Карты и итинерарии

Работа землемеров не выходила за пределы геодезических измерений и расчётов и расстановки вех вдоль маршрута будущей дороги. Но так как постепенно накапливалось множество данных (расстояния между городами, препятствия на пути, расположение мостов и бродов и т. п.), начали появляться люди, которые занимались составлением карт.

Римские картографы составляли карты на свитках стандартного размера. На них изображалась местность в несколько искажённом виде, так как законы перспективы и масштабирование тогда не применялись. Однако римский путешественник мог найти на такой карте множество полезной информации о разных дорожных участках и остановках на пути, о длине отдельных отрезков, о препятствиях или примечательных местах (главных городах, храмах). Эти карты давали всю ту информацию, которая была необходима древним путешественникам.

Жители империи не пользовались в дороге картами, которые хранились в основном в библиотеках и не имели широкого хождения. Однако перед поездкой путешественник часто нуждался в дополнительной информации — как добраться до пункта назначения, сколько времени это займёт и т. п. В этом случае на помощь приходили итинерарии. Изначально это был просто список городов по пути следования. Но постепенно эти справочники усложнились — в них начали рисовать схематичные карты дорог и их ответвлений, но в полноценные карты они так и не превратились, так как на них не показывался ландшафт местности.

Римское правительство время от времени принимало решение распространить подобные итинерарии среди населения. Первая такая попытка из известных была предпринята Юлием Цезарем и Марком Антонием в 44 г до н. э. Трем греческим географам Зенодоксу, Феодоту и Поликлиту было поручено составить такой итинерарий. Выполнение задачи заняло более 25 лет. В результате этой работы около Пантеона была установлена каменная плита, на который выгравировали этот итинерарий. Все желающие могли подойти к нему и сделать с него копию.

Итинерарий Антонина

Итинерарий Антонина Августа (лат. Itinerarium Antonini Augusti) представляет собой книгу-указатель, в которой перечисляются все дорожные переходы и расстояния каждой из существовавших на тот момент римских дорог. Он был составлен во время правления Каракаллы, затем, видимо, переделан в период Тетрархии в конце III в. Скорее всего, указатель был выполнен на основе какой-либо настенной карты.

В соответствии с итинерарием Антонина длина римских дорог составляла около 85 тыс. км и соединяла между собой 372 населённых пункта.

Римская дорожная карта V века

Самый знаменитый документ, связанный с римской картографией, который дошёл до наших дней — это Пейтингерова таблица (лат. Tabula Peutingeriana или Peutingeriana Tabula Itineraria) — пергаментная копия с древней римской карты, созданная в XIII веке монахом из Кольмара (Эльзас). На ней изображены римские дороги и основные города империи. Карта получила своё название по имени одного из владельцев — Конрада Пейтингера, немецкого гуманиста и любителя древностей, жившего в XV—XVI вв.

Оригинал карты был создан в период между I веком до н. э. и V веком н. э. Предположительно Пейтингерова таблица восходит к карте Агриппы, составленной для его зятя императора Октавиана Августа. Затем на протяжении нескольких веков в карту вносились изменения и уточнения. Вероятно, карта была исправлена в IV веке, так как на ней обозначен Константинополь, названный так Константином Великим 11 мая 330 года. С другой стороны, на Пейтингеровой таблице есть изображения городов на территории современной Германии, разрушенные или покинутые после V века, что свидетельствуем о том, что в V веке в карту перестали вносить изменения.

Сохранившийся манускрипт датируется XIII веком. Он был создан неизвестным монахом из Кольмара, который сделал копию с древнего оригинала около 1265 года.

Пейтингерова таблица состоит из 11 пергаментных листов. В целом длина карты — 6,75 м, а ширина — 0,34 м. На ней изображены римские дороги, длина которых в сумме составляла около 200 тыс. км, а также отмечены города, моря, реки, леса и горы. На карте представлена вся Римская империя, Ближний Восток и Индия, отмечены Ганг, Шри-Ланка (лат. Insula Trapobane) и даже Китай.

На первом листе изображена восточная часть Британских островов, Голландия, Бельгия, часть Франции и западная часть Марокко. Отсутствие Иберийского полуострова заставляет предположить, что до наших дней не дошёл двенадцатый лист, на котором должны были быть изображены Испания, Португалия и западная часть Британских островов. Справа также представлена реконструкция Пейтингеровой таблицы, выполненная Конради Мильери в 1887 году.

На карте обозначены 555 городов и около 3500 достопримечательностей (например, маяки, святые места). Города отмечены двумя домиками, а особо значимые (например, Рим, Константинополь, Антиохия) — специальными пиктограммами в виде медальонов.

Расстояния и ландшафты представлены, но не так, как на современных картах. Пейтингерову таблицу можно назвать скорее схемой, чем картой, так как законы перспективы и масштабирования в то время не соблюдались. Впрочем, создатель карты и не ставил перед собой такую цель — карта использовалась для того, чтобы узнать, как проще добраться из одного населенного пункта в другое, какое расстояние их разделяет и прочую подобную информацию.

Есть на карте и ошибки, допущенные копиистом. Например, город Гренобль назван Culabone, в то время как в античности он назывался Cularone (Cularo). Иногда копиист, указывая расстояния между почтовыми станциями, случайно заменял римскую цифру V на II и наоборот.

Сейчас Пейтингерова таблица хранится в Австрийской национальной библиотеке в Хофбурге (Вена) и редко демонстрируется публике. В 2007 году Пейтингерова таблица вошла в список «Память мира» ЮНЕСКО.

Китай

Самые ранние из известных сохранившихся в Китае карт датируются IV веком до нашей эры. В 1986 году семь древних китайских карт было найдено в археологических раскопках гробницы царства Цинь, неподалеку от города Тяньшуй, провинции Ганьсу. До этой находки самыми ранними из известных существующих карт были три шелковые карты, обнаруженные в ходе раскопок в Мавандуе (Чанша, провинция Хунань) в 1973 г. и датируемые II веком до нашей эры, началом династии Хань. Карты Царства Цинь IV века до нашей эры были нарисованы черными чернилами на деревянных блоках. К счастью, эти блоки сохранились несмотря на условия, в которых они находились, так как в могилу, в которой они были обнаружены, просачивалась вода; качество древесины во многом определило их сохранность. После двух лет техники «медленного высушивания» карты были полностью восстановлены.

Изображения территории на семи картах Цинь, накладываясь друг на друга, перекрываются. Карты отображают систему рек-притоков реки Цзялинцзян в провинции Сычуань, с общей измеренной областью, площадью 107 на 68 км. На карте обозначены прямоугольные символы, содержащие названия участков административного округа. Реки и дороги на карте изображены похожими линиями, что усложняет изучение карты, хотя обозначения рек расставлены в правильном порядке, по течению Цзялинцзяна, и могут быть полезными для современных картографов и сегодня. На этих картах также указаны места в которых могут быть добыты разные виды древесины, а на двух картах указаны расстояния пробега (в ли — китайское единице измерения расстояния, в древности составляющее 300 или 600 шагов, а по современному общепринятому значению — 500 м) между участками лесозаготовки. В свете этих данных, карты Цинь являются, пожалуй, самыми древними экономическими картами, поскольку они предшествуют экономическим картам Страбона.

Первые письменные географические документы

В Китае самый ранний из известных китайских географических письменных документов датируется V веком до н. э., что соответствует Периоду Сражающихся царств (481—221 до н. э.). Это «Юй Гун» (дань памяти Ю) — глава из книги Шу цзин. В книге описываются традиционные девять провинций, их виды почв, их характерные продукты и производство, хозяйственные товары, импортируемые товары, профессии, доходы провинции, сельскохозяйственные системы и методы орошения, а также различные реки и озера, перечисленные и размещенные соответственно для каждой провинции. Во времена создания этого географического труда площадь этих девяти провинций была очень мала по сравнению с территорией, занимаемой современным Китаем. На самом деле описание относится только к районам Хуанхэ, долинам нижнего течения Янцзы, с равниной между ними и полуостровом Шаньдун, а на западе к самой северной части реки Вэйхэ и реки Ханьшуй (до в южной части современной провинции Шаньси).

Первое известное упоминание о карте

Первые упоминания о карте в Китае относятся к III веку до нашей эры. Это упоминание относится к событию 227 г. до н. э., когда наследный принц Дань династии Ян подослал убийцу Цзин Кэ ко двору правителя государства Цинь, Цинь Шихуанди. Цзин Кэ прибыл к правителю Цинь с картой района, нарисованной на шелковом свертке, в который был завернут кинжал. Вручение карты с обозначенной территорией было первым дипломатическим актом, представляющим эту область правительству Цинь. Вместо вручения карты Цзин Кэ попытался убить Цинь Шихуанди, но покушение не удалось. С тех пор карты часто упоминаются в китайских источниках.

Хань и периода разделения

Три карты династии Хань, найденные в Мавандуе, отличаются от более ранних карт государства Цинь. В то время как на картах Цинь стороны света расположены так, что север оказывается наверху карты, карты Хань являются перевернутыми, то есть верх карты указывает южное направление. Карты Хань также являются более сложными, поскольку они отображают намного большую площадь, используют большое количество хорошо продуманных символов и включают в себя дополнительную информацию о местных военных объектах и о местном населении. На картах Хань указаны измеренные расстояния между определенными местами, но официально масштаб и прямоугольная сетка для карт не будет использована, или, по крайней мере, полностью описана, до III века. Среди трех карт найденных в Мавандуе, были: небольшая карта, показывающая область захоронения, в которой они были найдены; большая топографическая карта, показывающая границы Хань вдоль подчиненных Королевства Чанша и Королевства Наньюэ (Намвьет; северная часть Вьетнама и части современных провинций Гуандун и Гуанси); и карта, которая изображает позиции военных гарнизонов Хань, захвачены во время нападения Наньюэ в 181 г. до нашей эры.

Ранним текстом, в котором упоминаются карты, является «Обряды Чжоу». Хотя он относится к эпохе династии Чжоу, его первое письменное появление был в библиотеке князя Лю Де (ок. 130 до н. э.), и был составлен и комментирован Лю Синем в I веке нашей эры. Он изложил использование карт, созданных для правительственных провинций и районов, княжеств, пограничных застав, и даже отметил места залегания руд и минералов для горнодобывающих предприятий. После вступления в должность феодальных князей трех его сыновей в 117 г. до н. э. Император Ву стал обладать картами всей покоренной ему империи.

С наступлением I века нашей эры китайские официальные исторические тексты содержат географической секции (дилиджи), которая часто были огромными сборниками изменений в названиях местных административных отделов контролируемых правящей династией, описанием горных хребтов, речных систем, налогооблагаемой продукции и т. д. С тех пор, с V века до нашей эры, начиная с Шу Цзина, китайские географические содержат больше конкретной информации и меньше легендарных элементов. Подобный пример можно увидеть в 4-й главе Хуайнанзи (Книга мастера Хуайнань), составленной под редакцией принца Лю в 139 г. до нашей эры в эпоху династии Хань. Глава дает общее описание топографии на систематической основе, включает в себя карты, в качестве наглядного пособия, карт, благодаря усилиям Лю и его помощника Цзо Ву. В «Хуа Ян ГоЦзи» (Историческая география в провинции Сычуань) Чжан Чжу от 347 г. н. э., были перечислены не только в реки, торговые пути, и различные племена, но так же он пишет и о «Ба Цзун Ту июня Цзин» (карте Сычуань), которая была создана гораздо раньше в 150 г. нашей эры .

Как отмечается в библиографии Суй Шу, локальные картографические работы, такие, как описание провинции Сычуань, упомянутое выше, стали впоследствии широко распространенными традиционными географическими работами VI века. Именно в это время, в эпоху Южной и Северной династий, картографы династии Лян (502—557 н. э.) наряду с картами разрабатываемыми и нарисованными на шелке, стали вырезать карты на каменных стелах .

Пей Сю, «Птолемей Китая»

В 267 году, Пей Сю (224—271) был назначен министром общественных работ Императором Ву Чжин, первым императором династии Цзинь. Но Пэй лучше известен своими работами в области картографии. Несмотря на то, что картографирование и использование сетки существовали в Китае и до него, он был первым, кто упоминается в нанесении геометрической сетки и масштаба на поверхность карты, для получения большей точности в определении расстояния между двумя точками. Пэй изложил шесть принципов, которые должны соблюдаться при создании карт, два из которых включали в себя прямоугольные сетки и шкалу масштаба для измерения расстояния. Историки сравнивают его с греческим Птолемеем за его вклад в развитие картографии. Однако, Говард Нельсон утверждает, что, хотя в ранние картографические работы Чжан Хэна (78-139) несколько расплывчаты и отрывочны, имеется достаточно письменных доказательств того, что Пэй Сю позаимствовал использование прямоугольной системы координат у карт Чжан Хэна . Роберт Тэмпл также утверждает, что Чжан создал математическую сетку координат для карт Пэй Сю.

Поздние китайские идеи по поводу качества карт сделанных в эпоху династии Хань и до неё, вытекают из оценки этих работ, сделанной Пэй Сю, которая не была положительной. Пэй Сю отметил, что от имеющихся в его распоряжении карт династии Хань, было мало пользы, поскольку в них насчитывалось слишком много неточностей и преувеличений в расстояниях между точками. Однако, карты королевства Цинь и карты Хань найденные в Мавандуе были гораздо выше по качеству, чем карты рассмотренные Пэй Сю. Только в XX веке, негативная оценка Пэй Сю (III век) качества ранних карт будет опровергнута. Карты Цинь и Хань имели высокую степень точности в масштабе и относительного расположения объектов, но работы Пэй Сю, и его современников значительно увеличили точность, так как стали указывать высоту на топографических картах.

Династии Суй и Тан

В 605 году, во время династии Суй (581—618), коммерческий комиссар Пэй Цзюй (547—627), создал известную карту с геометрической сеткой. В 610 году император Суй Янди приказал правительственным чиновникам со всей империи создавать Географические справочники, где наряду с информацией о таможенных сборах должны быть приведены данные о географических особенностях их провинций. Император требовал создавать описательные карты со схематическими пояснениями и отсылать их в имперский секретариат в столицу.

Картография во времена династии Тан (618—907) представлена работами Сю Цзиньзонга, Ван Миньюаня, и Ван Жонгси. Пожалуй крупнейшим географом и картографом Эпохи Тан является Цзя Дань (730—805), которому император Дежонг в 785 г. поручил создать карту Китая вместе с недавно присоединёнными землями в Центральной Азии. Эта большая и детальная работа была завершена в 801 г. Карта называлась «Хай Неи Хуа Йи Ту» («карта как китайских, так и варварских народов в рамках (четырёх) морей»). Карта достигала 33 футов (10 м) в высоту и 30 футов в ширину, она была нанесена на сетку с масштабом «1 дюйм (25 мм) : 100 ли» (1:20000). Цзя Дань также известен тем, что очень подробно описал район Персидского залива — вместе с маяками, которые были построены в Средние века иранцами в устье Персидского Залива в период Аббасидов.

Юань, Мин и Цин

Карта «Да Минь Хунйи Ту», датированная примерно 1390 г. — разноцветная. Горизонтальный масштаб равен 1:820,000 и вертикальный масштаб 1:1,060,000.

В 1579, Льо Хоньксян опубликовал «Гуань Юту», атлас, включающий в себя более 40 карт, сеть координат, и систематическую последовательность, представляющую основные достопримечательности, такие, как горы, реки, дороги и границы. «Гуань Юту» включает в себя открытия морского путешественника Чжэн Хэ, совершенные в ходе плавания вдоль берегов Китая, Юго-Восточной Азии, Индии и Африки в XV веке.

Сохранилось несколько экземпляров карт XVI и XVII веков, сфокусированных на культурной информации. Сетка также не применяется, как в «Гуджинь Синшень Чжи Ту» Ю Ши (1555), так и в «Тушу Бянь» Чжан Хуаня (1613), вместо этого, иллюстрации и аннотации показывают мифические места, экзотический иностранные народы, административные изменения и деяния исторических и легендарных героев. Издание карты (возможно династии Тан) XVII века показывает четкие топографические контурные линии. Хотя топографические данные являлись составной частью китайских карт на протяжении столетий, чиновник Фуцзяньского уезда Йе Чунцзи (1532—1595) был первым, использовавшим топографические измерения и наблюдения для создания окружных карт.

Кроме собственных картографических изысканий, с началом Нового Времени в Китае появляются и «переводы» европейских карт: самая ранняя известная китайская карта мира в европейском стиле — Куньюй Ваньго Цюаньту (кит. — 坤輿萬國全圖, Карта всей Земли). Впервые она была напечатана в Китае в 1602 году по просьбе императора Ваньли католическим миссионером Маттео Риччи и его китайскими сотрудниками. ([www2.library.tohoku.ac.jp/kano/ezu/kon/kon.html Image Database of the Kano Collection, Tohoku University Library])

Корея

В Корее во времена правления императора Тхэджона в 1402 г. на основе изучения более ранних китайских карт была создана карта «Каннидо».

Каннидо — самая старая дальневосточная карта мира, сохранившаяся до наших дней (в копиях). На несколько десятилетий старше её только Большая карта династии Мин; она превосходит Каннидо и по точности. Эти две карты отразили представления китайцев и корейцев о мире накануне морских походов Чжэн Хэ.

Особенность Каннидо состоит в довольно точном изображении Африки, вплоть до южной оконечности и реки, наподобие Оранжевой. Пагода на севере континента, вероятно, символизирует Александрийский маяк; рядом арабским словом «Миср» помечен Каир.

Также на карту нанесены Могадишу, Магриб, Иберия и «Алумангия» (Германия) — топонимы, известные на Дальнем Востоке по сочинениям исламских географов со времён монгольской династии Юань. Влияние периода Юань отражается и в том, что карта представляет именно юаньское административно-территориальное деление Китая.

Индия

Ранние формы картографии в Индии включали в себя легендарные картины; карты мест описанных в индийской эпической поэзии, например, в «Рамаяне». Эти работы содержали описания легендарных мест, а часто даже и описание характерных мифологических жителей данной местности.

Индийские карты, использовались как для обоих Священных писаний, Пуран, так и для астрономии. Индийские картографические традиции также охватывают положение полярной звезды, и другие используемые созвездия. Эти карты могли использоваться в начале нашей эры для навигации.

Также были созданы карты с множеством подробно описанными поселений с местоположением, морские берегами, реками и горами. В VIII столетии ученый Бхавабхути задумал картины, на которых были бы указаны географические регионы.

Европейский ученый Франческо I приводит целый ряд древних индийских карт в своем «Magnum Opus La Cartografia Antica Dell India». Две из этих карт были воспроизведены из рукописи «Лопралакаса», первоначально созданной эрудитом Ксемендром (Кашмир, XI век н. э.), в качестве источника. Другой рукописью, используемой Франческо I в качестве источника, называется «Самграхани». В ранних томах Энциклопедии Британика также упоминается картографические документы созданные дравидийским народом Индии.

Карты из Аин-э-Акари, созданные Моголами, подробно излагает историю и традиции Индии, содержит упоминания мест, указанные в ранних индийских картографических традициях. Ещё одна карта, описывающая Королевство Непал, четыре фута в длину и около двух с половиной футов в ширину, была представлена Уорреном Гастингсом. На этой карте горы были подняты над поверхностью, и несколько географических элементов были показаны разными цветами.

Картография в мусульманском мире

Мусульмане перевели многие эллинские документы. Путь, которым мусульманские ученые получили раннее достигнутые знания, сыграл решающее значение в развитии их картографии. Например, поскольку мусульмане унаследовали непосредственно греческие писания, в том числе такие важные как «Альмагест» и «География», без влияния латинского запада, «Т и О» карты не сыграли никакой роли в развитии мусульманской картографии, хотя они были очень популярны у их европейских коллег. Затем мусульманские ученые сделали много своих собственных вкладов в развитие географии и наук о Земле.

Большое влияние на развитие картографии было оказано под патронажем халифа Аббасидов аль-Мамуна, правившего с 813 до 833. Он приказал нескольким географам перемерить расстояние на Земле, соответствующее градусу небесного меридиана. Таким образом, его патронаж привел к уточнению определения мили, используемой арабами (по-арабски «миль» — ميل), по сравнению со стадием, используемом греками. Эти усилия позволили мусульманам также вычислить окружность Земли. Ал-Мамун также приказал создать большую карту мира, которая не сохранилась, хотя известно, что его карта была основана на проекции типа Марина Тирского, а не на проекции Птолемея.Впервые глобус земли Старого света также был разработан в мусульманском мире в Средние века мусульманскими астрономами, работающими под покровительством аль-Мамуна в IX веке. Его наиболее известным географом был Мухаммад ал-Хорезми.

В IX веке персидский математик и географ Хаббаш аль-Хасиб занят использованием сферической тригонометрии и методами картографической проекции в целях преобразования полярных координат в другие системы координат, ориентированных на конкретную точку на сфере, для нахождения киблы — направления к Мекке. Затем эти идеи развивал Абу Райхан Бируни (973—1048). Около 1025 года он стал первым, кто описал полярную равноазимутальную равноудаленную проекцию небесной сферы.

Во второй половине X века мусульманский географ Сухроб издает книгу географических координат с инструкциями по созданию прямоугольной карты мира с равнопромежуточными прямоугольными или цилиндрическими проекциями. Самая ранняя из сохранившихся карт с прямоугольными координатами, относится к XII веку и является работой Хамдалла аль-Мустафи аль-Казвини, основанной на работе Сухроба. Ортогональные параллельные линии были разделены интервалом в один градус, и карта была ограничена Юго-Западной и Центральной Азией. Самая ранняя из сохранившихся карт мира, основанных на прямоугольной координатной сетке, приписывается аль-Мустафи в XIV или XV-го веке (в которой использовались интервалы между линиями в десять градусов), и Хафизу-и-Абру.

Региональная картография

Исламскую региональную картографию, как правило, разделяют на три группы: карты созданные «школой Балхи», карты типа карты разработанной Мухаммадом аль-Идриси, и типа карты, единственно встречающейся в «Книге курьезов».

В начале X века Абу Зайд аль-Балхи основал «Школу Балхи». Представители «Балхи школы», среди которых были географы Истахри, аль-Мукаддаси и Ибн Хаукаль, создавали атласы, в каждый из которых входила карта мира а также двадцать региональных карт. Карты школы Балхи определялись политическими, а не продольными границами и охватывали только мусульманский мир. На этих картах расстояния между различными «остановками» (города, реки, перевалы) были уравнены. Единственно используемыми в разработке линиями были вертикали и горизонтали, пересекающиеся под прямым углом и дуги окружностей; были ликвидированы ненужные географические детали. Этот подход аналогичен тому, который используется в картах современного метро, наиболее известной среди которых является «London Underground Tube Map» созданная Гарри Беком в 1931 году. В середине X века Истахри пишет общее обследование дорог и королевств. Это была первая работа не восточно азиатского географа, который упомянул Корею.

Аль-Идриси определял свои карты по-разному. Он рассматривал весь известный мир в 160° по долготе, и разделил регион на десять частей, 16° шириной каждая. По долготе он разделил весь мир на семь климатических частей, в зависимости от длины самого длинного дня. В его картах могут быть найдены многие доминирующие географические особенности.

Книга о появлении Земли

«Китаб Сурат аль-Ард» («Книга о появлении Земли») Мухаммада ибн Муса аль-Хорезми была завершена в 833. Она является пересмотренной и дополненной версией «Географии» Птолемея, состоящей из общего введения и списка координат 2402 городов и других географических объектов.

Аль-Хорезми, самый известный географ Аль-Мамуна, измерил длину Средиземного моря (от Канарских островов до его восточного побережья), до этого рассчитанную, но грубо преувеличенную Птолемеем; Птолемей оценил её на 63 градусов долготы, в то время, как аль-Хорезми почти точно оценил её на 50 градусов долготы. Географы Аль-Мамуна также изобразили Атлантический и Индийский океаны, как открытые массы воды, не ограниченные сушей, какими они были у Птолемея. Таким образом, Аль-Хорезми установил Нулевой меридиан Старого Света на восточном побережье Средиземного моря, на 10-13 градусов к востоку от Александрии (меридиан, ранее установленный Птолемеем) и на 70 градусов к западу от Багдада. Большинство мусульманских средневековых географов продолжали использовать меридиан Аль-Хорезми. Другие использовавшиеся нулевые меридианы установлены Абу Мухаммадом аль-Хасаном аль-Хамдани и Хаббашем аль-Хасибом на Удджайне, центре индийской астрономии, а также ещё один анонимным автором на Басре.

Книга Рожера (Tabula Rogeriana)

В эпоху раннего Средневековья традиции Птолемея во многом сохранялись арабскими учёными. Арабы усовершенствовали методы определения широты Птолемея, они научились использовать наблюдения за звёздами, вместо наблюдений за Солнцем. Это повысило точность измерений.

В 1154 г. в свет выходит средневековый атлас арабского географа Мухаммада Ал-Идриси, известный также как Табула Рожера (араб. «ал-Китаб ар-Руджжари», лат. Tabula Rogeriana, полное название «Нузхат ал-муштак фи-хтирак ал-афак», что переводится как «отрада страстно желающего пересечь мир») — комментарий Ал-Идриси к карте всего известного в его время мира выполненной в виде серебряного плоскошария, а также на бумаге. Над этим трудом Ал-Идриси работал в течение 18 лет при дворе сицилийского короля Рожера II.

До наших дней дошли три манускрипта XIV—XV веков с книгой Рожера, из них два — в Национальной библиотеке Франции и один — в Бодлианской библиотеке Оксфорда.

Перевёрнутая географическая карта мира, составленная Ал-Идриси, превосходила по точности все средневековые аналоги. Север на ней помещён внизу, а Африка — вверху. Обитаемый мир разделён на семь секторов от экватора до северной снежной пустыни. Карта сохраняла популярность в Италии вплоть до XV века, когда её в своей работе использовал венецианец Фра Мауро.

Тем не менее, позже Идриси стал одним из наиболее известных в Европе средневековых арабских географов, чему способствовали ранние издания его труда. Первое арабское издание появилось в Риме в типографии Медичи в 1592 году и передавало сокращенную редакцию труда Идриси; по этому же изданию был сделан латинский перевод 1619 года, по недоразумению названный «Geographia Nubiensis», ибо переводчики посчитали автора уроженцем Судана. В 1836—1840 годах П. А. Жобер выпустил полный французский перевод книги.

Карта Пири-реиса

Карта Пири-реиса является первой известной подлинной современной картой мира, созданной в XVI веке в Константинополе (Османская империя) турецким адмиралом и большим любителем картографии Пири-реисом (полное имя — Хаджи Мухеддин Пири ибн Хаджи Мехмед). Карта содержит чрезвычайно аккуратные и подробные навигационные схемы важнейших городов и портов Средиземного моря, показывает части западного побережья Европы и Северной Африки с достаточной точностью, на карте также легко узнаваемо побережье Бразилии и восточная оконечность Южной Америки. Карта содержит различные острова Атлантического океана, включая Азорские острова и Канарские острова (как мифический остров Антилия). Это одна из первых карт, на которой изображена Америка (первой считается карта Хуана де ла Коса, хранящаяся в военно-морском музее Мадрида). На карте нанесено большое число позиционирующих линий, проведённых из центра, расположенного между Африкой и Южной Америкой, вероятно для большей точности навигации, что нетипично для сохранившихся карт того времени. Даже карты, созданные десятилетия спустя, не могут похвастаться такой точностью сохранения пропорций. Многие считают, что карта содержит элементы южного континента, что считается доказательством осведомлённости древних картографов о существовании Антарктиды «официально» открытой лишь три столетия спустя.

Китаб-и-бахрие является одной из самых известных книг навигации. Книга содержит подробную информацию об основных портах, бухтах, заливах, мысах, полуостровах, островах, проливах в Средиземном море, а также методы навигации и основанной на навигации информации по астрономии. В книге также содержится информация о местных жителей каждой страны и города, и любопытные аспекты их культуры. Китаб-и-бахрие изначально была написана между 1511 и 1521, но оно было пересмотрено с дополнительной информацией и лучше созданными картами между 1524 и 1525 в порядке, который будет представлен в качестве подарка Сулейману Великолепному. Пересмотренное издание 1525 года в общей сложности содержит 434 страниц и 290 карт.

Китаб-и-бахрие состоит из двух основных разделов. Первый раздел, включает в себя детальную информацию о типах бури, методы использования компаса, портуланов, с подробной информацией о портах и береговых линиях, методами определения местоположения при помощью звезд. Особое внимание уделяется открытию в Нового Света Христофором Колумбом и Васко да Гама и другим португальским мореплавателям, плававшим в Индию и к остальной части Азии.

Второй раздел полностью состоит из портуланов. Каждая тема содержит карту острова и побережья. В первой книге (1521), этот раздел имеет в общей сложности 132 карты, а вторая книга (1525) в общей сложности 210 карт. Второй раздел начинается с описания пролив Дарданеллы и продолжается островами и побережьем Эгейского моря, Ионическим, Адриатическим, Тирренским море, Лигурийским морями, Французской Ривьерой, Балеарскими островами, побережьем Испании, проливом Гибралтар, Канарскими островами, побережьем Северной Африки, Египтом и рекой Нил, Леванта и побережьем Анатолии. В этот раздел также включены описания и рисунки знаменитых памятников и зданий в каждом городе, а также биографические сведения о самом Пири Рейсе, где он также объясняет, почему он предпочитает собрать эти схемы в книги, а не в одну карту, которая не смогла бы уместить такое огромное количество информации и деталей.

Карта была обнаружена в 1929 году, в ходе работ над созданием музея в султанском дворце Топкапы́ доктором Эдхем.

Карты изготовлены из кусков кожи газели размером 90 × 63 см, 86 × 60 см, 90 × 65 см, 85 × 60 см, 87 × 63 см и 86 × 62 см.

Ранние европейские карты

Эпоха Средневековья. Карты «Т и О»

В раннем Средневековье картография пришла в упадок. Вопрос о форме Земли перестал быть важным для философии того времени, многие снова начали считать Землю плоской.

Некоторую революцию в европейской картографии устроило введение в пользование в конце XIII—начале XIV веков магнитного компаса. Появился новый тип карт — подробные компасные карты берегов — портуланы. Подробное изображение береговой линии на портуланах нередко совмещалось с простейшим делением на страны света «Т и О» карт.

«Т и О» карты (или «Т-О», «О-Т» карты; Orbis Terrae, шар или окружность Земли, обозначаемой буквой «О», с буквой «Т» внутри «O»), представляет собой тип средневековой карты мира, иногда также называются Беатовой картой или картой Беата, поскольку одна из самых ранних известных карт с подобным представлением мира встречается у Беата Либеанского, испанского монаха XII века. Карта появилась в прологе к его двенадцати книгам комментариев к «Апокалипсису».

Впервые карта описывающая мир в стиле «Т и О» встречается в энциклопедии Исидора Севильского «Этимология» (глава 14, de Terra et partibus):

[Населенную] часть твердой земли (суши) называют круглой, потому что она имеет форму колеса. Поэтому омывающий её океан образует кольцо. А сама она делится на три части: одна часть называется Африкой, вторая Европой и третья Азией

Оригинальный текст (лат.)  

Orbis a rotunditate circuli dictus, quia sicut rota est […] Undique enim Oceanus circumfluens eius in circulo ambit fines. Divisus est autem trifarie: e quibus una pars Asia, altera Europa, tertia Africa nuncupatu

— Исидор Севильский. Etymologiae. — Oxford University Press, Oxford. — 1911.

Несмотря на то, что Исидор в своей «Этимологии» говорит что Земля «круглая», его выражение неоднозначно и некоторые авторы считают, что он имел в виду плоскую землю в форме диска. Однако, в других работах Исидора ясно вытекает, его мнение о Земле как о шаре. Действительно, теория о сферической форме Земли всегда была преобладающим предположением среди ученых, по крайней мере, начиная с Аристотеля, который разделил сферическую Землю на климатические зоны, с холодным климатом на полюсах, смертоносно жарким климатом в районе экватора, и с средним и мягким умеренном климатами в странах между ними.

«Т и О» карты представляют лишь верхнюю часть сферической Земли. Существовало негласное соглашение, считать удобной проекцию населенной части, северной умеренной части сферы. Так как южная умеренная зона считалась необитаемой или недостижимой, то не было необходимости изображать её на карте мира. В то время считалось, что никто не сможет пересечь зону жаркого экваториального климата и добраться до неизвестных земель, на другой половине земного шара. Эти предположительно существовавшие земли называли «антиподами».

«Т» — это Средиземное море, река Нил, и река Дон (прежнее название Танаис), разделяющие три континента Африку, Европу и Азию, а «О» — это кольцевой океан. Центром карты, обычно, устанавливался Иерусалим. Азия, как правило, была размеров в два других континента вместе взятых. Так как солнце восходило на востоке, в Раю (Сады Эдема), который изображался в Азии, то Азия была расположена в верхней части карты.

Это качественный и концептуальный тип средневековой картографии может добавить весьма подробные карты, в дополнение к обычным представлениям. На ранних картах отмечалось лишь небольшое число городов. Четыре священных реки на Святой земле были изображены всегда. Наиболее удобными инструментами для путешественника были итинерарии, в которых перечислялись маршруты между двумя пунктами в порядке названий городов, и периплы, которые делали то же самое для портов и достопримечательностей вдоль морских берегов.

Поздние карты такого формата, в связи с Крестовыми походами, имели более подробные сведения о городах и реках, как Восточной, так и Западной Европы. В дополнение к новым географическим особенностям включались и декоративные иллюстрации. Наиболее важные города в дополнение к их именам, будут представлены различными фортификационными сооружениями и башнями, а пустые места будут заполнены изображениями странных мифических существ.

Эпоха Возрождения и Новое время

В середине XV века началась эпоха Великих географических открытий. Из-за этого обострился и интерес к картографии. Важные достижения картографии Доколумбовского периода — карта Фра Мауро 1459 года (эта карта в некотором смысле придерживалась концепции плоской Земли) и «Земное яблоко» — первый глобус, составленный немецким географом Мартином Бехаймом.

После открытия Америки Колумбом в 1492 году в картографии новые успехи — появился целый новый континент для исследования и изображения. Очертания американского континента стали ясны уже к 1530-м годам.

Весьма помогло развитию картографического дела изобретение книгопечатания.

Детализированные трехмерные макеты (сохранилось очень мало археологических находок) и нарисованные планы (не сохранились; только упоминаются) местностей — карты — широко применялись в Империи Инков в XV—XVI веках на основе системы направляющих секе, выходящих из столицы Куско. Измерение расстояний и площадей производилось с помощью универсальной единицы измерения — тупу.

Следующая революция в картографии — создание Герхардтом Меркатором и Абрагамом Ортелиусом первых атласов Земного шара. При этом Меркатору пришлось создать картографию как науку: он разработал теорию картографических проекций и систему обозначений. Атлас Ортелиуса под названием «Theatrum Orbis Terrarum» был напечатан в 1570 году, полностью атлас Меркатора был напечатан только после его смерти.

Увеличению точности карт содействуют более точные способы определения широт и долгот, открытие Снеллиусом в 1615 году способа триангуляции и усовершенствование инструментов — геодезических, астрономических и часов (хронометров).

Некоторые довольно удачные попытки составления больших карт (Германии, Швейцарии и т. д.) были сделаны ещё в конце XIV и в XVII веках. Однако большой успех в этом отношении, а также существенное расширение точных картографических сведений по отношению к Восточной и Северной Азии, Австралии, Северной Америке и т. д. виден только в XVIII в.

Важное техническое достижение XVIII века — разработка способов измерения высот над уровнем моря и способов изображения высот на картах. Таким образом, появилась возможность снимать топографические карты. Первые топографические карты были сняты в XVIII веке во Франции.

История картографии в России

Уже в допетровскую эпоху в России было известно искусство составления географических чертежей, что доказывает «Большой Чертеж», начавший составляться ещё в XVI веке (по-видимому, по приказу Ивана Грозного) и значительно пополненный в XVII веке, но который, к сожалению, до нас не дошёл (он имелся лишь в одном экземпляре); сохранился лишь комментарий к нему, «Книга Большому Чертежу». О старинных русских чертежах мы можем получить понятие из карты Сибири, составленной в 1667 г. по приказанию воеводы П. И. Годунова и копия с которой сохранилась в Стокгольмском государственном архиве, из сибирского чертежа Ремезова 1701 г. и из нескольких чертежей отдельных местностей конца XVII в., сохранившихся в русских архивах. Что касается «Большого Чертежа», то он послужил для составления карты, над которой трудился царевич Фёдор Борисович Годунов и на основании которой были изданы в 1612-14 гг. карты Массы и Герарда в Голландии. Эти карты были первыми сколько-нибудь удовлетворительными генеральными картами России, хотя попытки к составлению таковых делались на Западе и ранее: известна, например, карта Бернардо Агнезе 1525 г. сохранившаяся в венецианском архиве и основанная на расспросных сведениях; карта Вида и особенно карта Герберштейна, который мог пользоваться отчасти и русским чертежом или, по крайней мере, русскими дорожниками. Некоторые добавления к картографическим сведениям о России, особенно Сибири, были сделаны в 18 ст. — Витзеном и Штраленбергом, но со времён Петра I начинается и история правильной русской картографии. Пётр I, интересуясь географией, посылал для съёмок геодезистов (Кожин, Никита) и морских офицеров и выписал из-за границы для издания карт граверов Шхонебека и Пикара. Картографические материалы в его время собирались в Сенат, секретарь которого И. Кирилов был большой любитель географии; благодаря ему был издан первый русский географический атлас из 19 карт, в 1745 г. Позже составление и издание карт перешло в Академию наук, которой при Екатерине II был издан более подробный атлас (в котором до 70 пунктов уже было определено астрономически). Множество картографических данных было собрано в эпоху Екатерины II путешественниками-академиками, а также благодаря начатому в это же время генеральному межеванию. При Павле I составление карт перешло в военное ведомство и при Александре I приурочено к Главному штабу, при котором в 1822 г. был учреждён корпус военных топографов. К эпохе Александра I относятся первые триангуляции в России, исполнявшиеся сперва под руководством генерала Теннера, затем генерала Шуберта. После основания Пулковской обсерватории, при Николае I, геодезия и картография в России сделали значительные успехи и заявили себя такими крупными работами, как измерение (под руководством Струве) дуги меридиана от Лапландии до устьев Дуная и составление (с 1846 г.) 3-хверстной топографической карты западных губерний. При Александре II листы этой карты стали поступать и в продажу, и в то же время была издана 10-верстная карта Европейской России, также ряд карт по Азиатской России (Кавказу, Средней Азии), многие специальные карты и т. д.; с этого же времени возникла у нас и частная картографическая деятельность.

Крупнейшие русские картографы

• Красовский, Феодосий Николаевич (1878—1948)
• Малыгин, Степан Гаврилович (?—1764)
• Менде, Александр Иванович (1798—1868)
• Минин, Фёдор Алексеевич (1709—?)
• Ремезов, Семён Ульянович (ок. 1642 — после 1720)
• Скуратов, Алексей Иванович
• Стрельбицкий, Иван Афанасьевич (1828—1900)
• Тилло, Алексей Андреевич (1839—1899)
• Цингер, Николай Яковлевич (1842—1918)
• Шуберт, Фёдор Фёдорович (1789—1865)

Известные картографы эпохи великих географических открытий

• XV век: Монах Никола Герман добавил новые карты для «Geographica» Птолемея.
• 1485: Португальский картограф Педро Рейнель сделал старейший из известных подписанных португальский морской чертежей.
• 1492: Немецкий купец Мартин Бехайм (1459—1507) создал старейший из сохранившихся глобус земного шара, но на нём не хватало Америки.
• 1492: Картограф Хорхе де Агилар сделал старейших из известных подписанную и датированную португальскую морскую навигационную карту.
• 1500: Испанский картограф, исследователь и конкистадор Хуан де ла Коса изготовил несколько карт, единственной уцелевшей из которых является «Mappa Mundi» 1500 г. Это первое известное европейское картографическое представление Америки.
• 1502: Неизвестный Португальский картограф сделал планисферу Кантино, первую морскую навигационную карту с косвенно представленными широтами.
• 1504: Португальский картограф Педру Рейнель сделал старейшую из известных морских карт со шкалой широт.
• 1507: Всемирная карта Мартина Вальдземюллера была первой, в которой был использовал термин «Америка» для обозначения западных континентов (после путешественника Америго Веспуччи).
• 1513: Османский адмирал Пири-реис создал известную карту мира, на которой изображена часть некоего южного континента, что иногда приводят как аргумент в пользу ранней осведомленности мореплавателей о существовании Антарктиды.
• 1519: Португальские картографы Лопу Хомем, Педру Рейнель и Жоржи Рейнель создали набор карт, известный сегодня как Атлас Миллера или «Атлас Лопу Хомема и Рейнелей» (порт. Atlas Lopo Homem-Reineis).
• 1569: Фламандский картограф Герард Меркатор (1512—1594), стремясь сделать отображение мира на картах «правильно выглядящим», разработал новую проекцию (называемую проекцией Меркатора) с использованием математических формул. С тех пор образ мира, который он создал на своей карте 1569 г., становится обычным изображением мира на карте, к которому мы привыкли сегодня. Стоит отметить, что сотрудники Геологической службы США разработали Космическую Косую проекцию Меркатора, основанную на проекции Меркатора, которая позволяет установить соответствие со спутников с очень малым искажением.
• 1570: Антверпенский картограф Абрахам Ортелий опубликовал «Theatrum Orbis Terrarum» — первый современный атлас.
• 1584: голландский картограф Лука Вагенер напечатал книгу «Spieghel der Zeevaert», объединявшую вместе атлас морских карт и лоций с инструкциями по навигации.
• 1608: Капитан Джон Смит опубликовал карту побережья Вирджинии.
• 1670-е: астроном Джованни Доменико Кассини начал работу над первой современной топографической картой во Франции. Она была завершена в 1789 или 1793 году его внуком Цезарем Франсуа Кассини.
• 1715: Герман Молл опубликовал «Карту Бобра» (The Beaver Map), одну из самых известных ранних карт Северной Америки, которую он скопировал из работ Николя де Фера 1698 г.
• 1763—1767: Капитан Джеймс Кук зарисовывает на карту Ньюфаундленд.

Современная картография

Гринвичский меридиан стал международной точкой отсчета в 1884 году.

В 1900-х годах, карты стали более подробными благодаря улучшениям печати и фотографии, которые сделали производство карт дешевле и проще. Кроме того, начали активно развиваться дистанционное методы зондирования Земли, сначала аэрофотосъемка, а с запуском первых спутников - космическая съемка, что позволило получить подробные карты всей поверхности Земли. В настоящее время цифровые карты занимают гораздо больший объем картографического, чем печатные.

Технологические изменения

В области картографии, технологии постоянно совершенствовались в целях удовлетворения потребностей новых поколений картографов и пользователей карт. Первые карты были сделаны вручную с помощью кистей и пергамента и, следовательно, были разнообразны по качеству, а также ограниченными в распространении. Появление компаса, типографии, телескопа, секстанта, квадранта и нониуса позволило создавать более точные карты и дало возможность делать точные репродукции.

Достижения в фотохимической технологии, такие как литографические и фотохимические процессы, позволили создавать не искажающие форму карты, которые содержали мелкие детали и были устойчивыми к влаге и износу. Это также устраняет необходимость гравировки, что позволило ещё больше сократить время необходимое для воспроизведения карты.

В середине и конце XX века достижения в области электронных технологий привели к новой революции в области картографии. Особенно такие устройства как, плоттеры, принтеры, сканеры, аналитические стерео плоттеры, которые наряду с визуализацией, обработкой изображений, пространственным анализом и управлением базами данных, сделали производство печатных карт более простым, в частности, позволили производить карты, с различными характеристиками, без необходимости гравировки новой печатной пластинки.

См. также

• Картография в Древней Греции

Литература

• Быковский Н. М. Картография: Исторический очерк. — М.-Пг.: Гос. изд-во, 1923. — 208 с. — 5 000 экз.
• Щукина Н. М. Как создавалась карта Центральной Азии: Работы русских исследователей XIX и начала XX в. — М.: Географгиз, 1955. — 240 с.
• Билич Ю. С. Из истории развития политико-административных карт СССР // Труды Московского института инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии / МИИГАиК. — М.: Геодезиздат, 1957. — Вып. XXVIII. — С. 105-111.
• Греков В. И. О чертеже всей России до Китайского царства и до Никанского // Известия АН СССР. 1959. Серия географическая. № 2. С. 80-88.
• Фель С. Е. Картография России XVIII в. — М.: Геодезиздат, 1960. — 226 с. — 1500 экз.
• Шибанов Ф. А. Обзор русской картографической литературы XVIII в. // Вестник ЛГУ. Геология. География. — 1958. — Вып. 3. — С. 158—163.
• Шибанов Ф. А. Указатель картографической литературы, вышедшей в России с 1800 по 1917 год. — Л.: Изд-во ЛГУ, 1961. — 224 с.
• Шибанов Ф. А. О сущности и содержании истории картографии и итоги работы советских ученых в этой области за 50 лет // Вестник ЛГУ. Геология и география. — 1967. — Вып. 2. — С. 104—108.
• Шибанов Ф. А. Очерки по истории отечественной картографии. — Л.: Изд-во ЛГУ, 1971. — 160 с.
• Шовкопляс Т. И., Герус А. Л. История формирования картографического фонда Национальной библиотеки Украины им. В. И. Вернадского // Вестник Библиотечной Ассамблеи Евразии. — 2010. — № 3. — С. 77-82: Библиогр.: с. 81-82 (10 назв.).
• Булатов А. М. [www.old-rus-maps.ru/Antik-2012-06/001.html Странная история старинных карт России в советские годы] // Антиквариат, предметы искусства и коллекционирования. 2012. № 6 (97) июнь. С. 38 — 52.
• Рычков С. Ю. Депо карт и российская военная топография в подготовке к войне 1812 года // Отечественная война 1812 года. Источники. Памятники. — М., 2005. С. 111–128.
• Пестерев В. В. [www.midday.narod.ru/semantics_2.html К вопросу о степени развития русской картографии в XVI—XVII веках] // Вестник Курганского университета. — Серия «Гуманитарные науки». — Вып. 2 / Курганский государственный университет. — Курган: Изд-во Курганского гос. ун-та, 2006. — С. 72-75. — 222 с.

Ссылки

• [www.smoliy.ru/antique_maps.php Страница старых карт]
• [www.wdl.org/ru/search/?item_type=map Ценные карты в коллекциях]
• [www.old-rus-maps.ru/index.htm КАРТОГРАФИЧЕСКАЯ ROSSICA — Европейские гравированные географические чертежи и карты России, изданные в XVI—XVIII столетиях]

Отрывок, характеризующий История картографии

Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.