История кинематографа

История кинематографа начала свой отсчёт 28 декабря 1895 года, когда на бульваре Капуцинок в одном из залов «Гран кафе» прошёл первый сеанс кинопоказа.

Первые шаги к кинематографу

Первый шаг к кинематографу был сделан в XV-XVII веках, когда был разработан «волшебный фонарь» — камера обскура (кроме того, были и более ранние события в других странах, такие как театр теней в Китае и Японии, а принцип создания изображения посредством узкого отверстия был известен ещё в античности). Сам термин возник в конце XV века, а соответствующие опыты проводил Леонардо да Винчи. Волшебный фонарь для проецирования изображений на вертикальный экран стал широко известен в XVII веке. Он в упрощении представлял собой ящик с увеличительной трубой и светильником внутри. Сзади этого светильника стоял рефлектор-отражатель, между трубой и ящиком была щель, где ставился тушью нарисованный кадр. При этом изображение было статичным.

Второй шаг к кинематографу сделал в 1830 году Майкл Фарадей и его друг Макс Роджер. Вся Европа старалась изобрести аппарат, чтобы оживить рисунок. Прибор Фарадея назывался фенакистископом. К аппарату прилагался ряд последовательных картинок. Ранее учёный Жозеф Плато занимался разложением движения на фазы (например, движение человека). Когда Фарадей получил в руки эти труды, ему до завершения финакистископа оставалось совсем немного. В результате стало возможным создать движущийся рисунок (но не реальное изображение) длительностью несколько секунд.

Третий шаг состоялся в 1877 году с изобретением хронофотографии. Он стал возможен благодаря работам Луи Дагера и Жозе Ньепса, разработавших мокрый коллодионный процесс с достаточно высокой светочувствительностью, но требующий приготовления фотоматериала непосредственно перед съёмкой. Высокая светочувствительность позволяла уменьшить время экспозиции, без чего съёмка быстрого движения была бы невозможной.

В 1878 году губернатор Калифорнии Леланд Стэнфорд и фотограф Эдвард Мейбридж провели эксперимент по фотофиксированию галопа лошади. По одним данным, Стэнфорд поспорил c Мейбриджем на тему того, «отрывает во время галопа лошадь все четыре ноги от земли или нет», по другим - Мэйбридж просто выполнял заказ Стэнфорда, занимавшегося анализом движения лошади. Они установили вдоль беговой дорожки для лошадей 12 фотоаппаратов, размещённых в специальных светонепроницаемых будках. Ассистенты в будках по сигнальному свистку одновременно начинали готовить фотопластинки для съёмки. По мере готовности всех камер на дорожку выпускалась лошадь, которая скакала вдоль белой стены напротив фотоаппаратов. Затворы всех фотоаппаратов приводились в действие верёвками, натянутыми поперек трека: лошадь разрывала их, поочерёдно запуская фотоаппараты. В итоге, каждый из фотоаппаратов снимал отдельную фазу движения лошади на белом фоне стены, подчёркивающей силуэт. Это была первая попытка разложить движение на фазы. В дальнейшем Мэйбридж увеличил число фотоаппаратов до 24, а полученные снимки использовал в изобретённом им зоопраксископе, дававшем движущееся изображение.

Фотографирование движений животных и человека — главная сфера интересов Мейбриджа, и за работы в этой области он получал субсидию университета Пенсильвании, где он сотрудничал три года. Одиннадцать томов, опубликованных под эгидой университета в 1887 году — «Движение животных: электрофотографические исследования последовательных фаз движения животных», — содержали все фотографические эксперименты Мейбриджа с 1872 по 1885 годы, и в них было помещено более ста тысяч его фотографий. На фотографиях были не только домашняя собака, кошка и лошадь, но и американский лось, олень, медведь, енот, лев, тигр, обезьяна и птицы.

В 1901 году Мейбридж выпустил книгу «Фигура человека в движении». Он возвратился в Англию и больше почти не занимался фотографией. Умер он в своем родном городе Кингстоне на Темзе в 1904 году.

Дальнейшее развитие

Во второй половине XIX века фотография стала очень популярна, в домах появились фотоальбомы, где люди хранили фотографии друзей и родственников. А патентные бюро того времени были завалены патентами на «живую» фотографию.

В 1876 году французский профессор Этьен Маре изобрёл «фотографическое ружьё». На вращающуюся восьмиугольную фотопластинку проводилась съёмка фаз движения животных и птиц со скоростью до 10 кадров в секунду. В дальнейшем изобретатель создал более удачное устройство под названием «хронофотографическая камера», использующее рулонную светочувствительную фотобумагу. Модернизировав своё изобретение, Маре получил хронофотографическую камеру, которая могла использовать рулонную неперфорированную киноленту.

В 1876 году в Париже появился покадровый кинематограф. Его изобретатель — Эмиль Рено, а его изобретение — оптический театр. Это был волшебный фонарь в «большом масштабе»: через фонарь шла плёнка с нанесёнными на неё рисунками. Таким образом, получался театр кадров, показываемых последовательно на большом экране: 80, 90 или 100 картинок в зависимости от сюжета. Специально приглашенный актёр рассказывал о действии. «Фильм» состоял из ряда роликов по несколько секунд каждый, недостаток технологии состоял в невозможности делать длительные ролики. В пору расцвета таких театров было в Париже около 12.

Пример такого фильма: молодая женщина читает книгу, к ней подходит молодой человек, завязывается диалог. Потом он берет её под руку и ведет в экипаж, они едут обедать. Несколько встреч, потом происходит свадьба. Алтарь. Их провожают на пароход и отправляют в свадебное путешествие в Африку. Кратко показано их путешествие. Молодые супруги возвращаются, их встречают родители. Потом демонстрируется белый кадр. Девушка снова сидит на скамейке, она поднимает книгу — ей все приснилось.

В 1870 году американцем Джоном Хайатом изобретён целлулоид, позднее использованный для получения гибкой ленты. Спустя 7 лет русский фотограф Иван Болдырев предложил использовать фотоплёнку на такой подложке. В 1889 году американский изобретатель Джордж Истмэн, ранее разработавший эффективный промышленный метод покрытия фотоэмульсией «сухих» фотопластин, выпустил на рынок прозрачную фотопленку на основе целлулоида. После этого стало возможным создание эффективной и прочной киноплёнки.

Кинематограф на грани рождения

Среди всех прочих изобретателей, которые искали путь для создания «движущихся картинок», ближе всего подошли к созданию кинематографа четыре незаурядных человека. Это Томас Эдисон, Братья Люмьер и Иосиф Тимченко.

В 1894 году Томас Эдисон передает разработки кинематографа Уильяму Диксону. Под руководством Эдисона Диксон изобретает аппарат «кинетоскоп». Этот аппарат был так устроен, что «движущиеся картинки», которые он демонстрировал, мог наблюдать только один человек. Кроме того, в кинетоскопе применялся не покадровый показ, а постоянная прокрутка — что создавало у зрителя при просмотре впечатление размытия изображения. На основе кинетоскопа была создана первая в мире киносеть, принёсшая за год 150 тысяч долларов прибыли. 35-мм киноплёнка, использованная для кинетографа и кинетоскопа, дожила без существенных изменений до нашего времени. Соотношение сторон кадра 1,33:1 было стандартом до появления звукового кино.

В 1893 году российский инженер Иосиф Тимченко изобретает проектор для просмотра фильма. Это был заместитель главного инженера Балтийского завода. Прочитав о разработках «живых картинок», он также включился в процесс изобретения (история этого изобретения нам известна по материалам Карена Шахназарова). В 1893 году Тимченко начал заниматься изучением этого вопроса. Он изобрел камеру, снимающую на вращающуюся фотопластинку, а также изобрел проектор и попробовал снять полдесятка сюжетов про свою семью и своих детей. Через некоторое время он продемонстрировал свой аппарат российскому научному обществу. Его заслуги оценили, но денег на дальнейшее развитие и изучение не выделили; тогда он обратился в общество предпринимателей, куда входили владелец Путилов, банкир Дмитрий Рубинштейн, владелец магазинов Елисеев, булочник Филлипов и др. Но и там его предложение не встретило поддержки. Но Тимченко на этом не остановился, он обратился Савве Ивановичу Мамонтову. В начале 1894 года, весной он приехал в Москву и рассказал про свои изобретения, а также изложил свою идею Мамонтову, на что тот сказал: «Это имеет большое будущее, но денег у меня нет».

Год спустя Братья Люмьер продемонстрировали свою технологию кинопоказа — и вошли в историю в качестве создателей кинематографии, как жанра искусства. Братья Люмьер были специалистами по технологиям фотофиксации изображений и к 1895 году смогли создать работающий киноаппарат «синематограф» и сделать несколько роликов. Известны как минимум пять показов 1895 года: 22 марта в Париже в Обществе развития отечественной промышленности; 11 июня на съезде фотографов в Лионе; 11 июля в Париже на технической выставке; 10 ноября в Брюсселе в Бельгийской ассоциации фотографов и 16 ноября в амфитеатре Сорбонны. Эти показы не были доступны всем желающим и проводились преимущественно для специалистов. Однако 28 декабря 1895 года в «Индийском салоне Гранд-кафе» в Париже на бульваре Капуцинок состоялся первый киносеанс, проводившийся для всех желающих за плату. На бульваре Капуцинок демонстрировалось несколько роликов продолжительностью 45-50 секунд, снятых весной 1895 года. Среди них был комедийный сюжет «Политый поливальщик», однако не было знаменитого ролика «Прибытие поезда на вокзал Ла-Сьота», который демонстрировался позже, в 1896 году. Вопреки легенде, зрители не пытались покинуть свои места, видя надвигающийся на них поезд.

Важное значение работы Люмьеров состояло в том, что их технология позволяла осуществлять съёмку не в специальных помещениях, а в любом месте (в том числе на улице), быстро готовить фильм к просмотру и показывать его не одному зрителю, а целом залу.

Немое кино и формирование сети кинотеатров

Основная статья: Немой кинематограф

Братья Люмьер решили строить бизнес не на продаже киноаппаратов, а на создании сети кинотеатров. Люмьеры предоставляли франшизу, и их партнёры организовывали кинопоказы, оплачивали труд киномехаников и аренду аппаратов, закупали киноматериал (всего Люмьер отсняли за три года несколько сотен одноминутных лент). Поначалу бизнес шёл успешно (была создана киносеть по всему миру), однако через несколько лет братья столкнулись с жёсткой конкуренцией, поскольку количество кинотеатров быстро росло. В 1898 году Люмьеры приняли решение прекратить свою кинодеятельность и вернуться к совершенствованию фототехнологий (включая создание цветного фото).

Длительность фильмов удалось увеличить благодаря изобретению Вудвила Латама, в 1897 году создавшего механизм, позволяющий использовать плёнку большой протяжённости (петля Латама). Ранее длина плёнки ограничивалась 15-ю метрами, чтобы исключить её обрыв в лентопротяжном механизме; этого хватало не более, чем на одну минуту показа.

В развитие раннего кинематографа крупный вклад внесли француз Жорж Мельес и американец Дэвид Гриффит. Мельес основал первую киностудию (как отдельное предприятие), где разработал технологии создания спецэффектов и снял первый фантастический фильм и первый фильм ужасов. Гриффит разработал концепцию «крупного плана» и стал основателем «голливудской режиссуры», создав классическую схему кадр-план-сцена-эпизод.

В Европе до Первой мировой войны доминировала парижская киностудия «Братьев Патэ», а в США центром киноиндустрии первоначально был Нью-Йорк. Однако в 1910-е годы всё больше студий перебирались в пригород Лос-Анджелеса Голливуд, где были хорошие условия для натурных съёмок (много солнечного света и редкие осадки). В начале 1920-х годов в Голливуде уже базировались 8 крупнейших киностудий, контролировавших кинопроизводство. Пять из них - Fox, Loew-MGM, Paramount, RCA и Warner Brothers - имели собственные сети кинотеатров, и еще три - Universal Pictures, Columbia Pictures и United Artists - не имели своих сетей.

См. также

• Список докинематографических устройств для записи и воспроизведения движущихся изображений

Литература

• Жорж Садуль. Всеобщая история кино / В. А. Рязанова. — М.,: «Искусство», 1958. — Т. 1. — 611 с.

• К 80-летию изобретения кинематографа (рус.) // «Техника кино и телевидения» : журнал. — 1975. — № 12. — С. 64—67. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0040-2249&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0040-2249].

• Даровский В. П. «История российского кинематографа. Курс Лекций»

Ссылки

• [photo.far-for.net/content.php?r=7&p=19 Фото история: Фотография и движение]  (рус.)

Отрывок, характеризующий История кинематографа

Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.