История книгопечатания в России

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)



Первые церковнославянские издания

В книгах «Октоих» (1491), «Часословец», «Триодь постная» и «Триодь цветная», изданных в польском городе Краков немцем из Франконии Швайпольтом Фиолем, встречаются особенности русской редакции церковнославянских книг; в месяцеслов помещены имена русских святых.

Следующая славянская типография была основана в Черногории, в городе Ободе, где в 1494 году священником Макарием был отпечатан «Октоих первогласник»; там же в 1495 году отпечатана «Следованная псалтирь»; по некоторым данным можно предположить, что Ободская типография была основана в начале 1480-х годов, то есть является первой славянской типографией. Позже Макарий перевёл свою деятельность в Угро-Валахию (ныне Румыния), где в 1512 году напечатал Евангелие.

В 1493 г. основана славянская типография в Венеции; первая книга, напечатанная там, — Часослов (печатник Андрей Торесанский).

В 1517 г. полочанин Франциск Скорина основал типографию в Праге: первые выпущенные ей книги — Псалтирь и Библия на старобелорусском языкегравюрами). За время с 1517 по 1519 год Скорина напечатал в Праге 24 переведённые им библейские книги. В 1519 году он прекратил свою деятельность в Праге и возобновил её в 1521 году в Вильно, где в 1522 году напечатал «Малую подорожную книжицу» (заключает в себе псалтирь, часослов, акафисты и святцы краткие), считающуюся первой печатной книгой, появившейся на свет на территории бывшего СССР. Там же в Вильно в 1525 году Франциск Скорина напечатал «Апостол». Издания Скорины отличаются красотой и изяществом.

В 1519 году в Венеции возникает типографская деятельность сербского воеводы Божидара Вуковича; первая напечатанная им книга — Служебник.

В XVI веке для печатания книг на церковнославянском языке были основаны типографии в Кракове, Терговище (1547), а также в городах Великого княжества Литовского — в Заблудове, Несвиже, Львове и Супрасле.

Почти одновременно с кириллическими началось печатание и глаголических книг. В 1507 году в городе Сене (в Далмации) напечатана книга «Počinu miraculi slavne dêve Marie»; в том же веке в Венеции и в Реке напечатано несколько изданий глаголического миссала (служебника) и часослов. В первые века распространения книгопечатания у славян, как и на западе Европы, «друкари», или «печатники», часто бывали переводчиками и авторами книг, руководителями общественных движений.

Издания второй половины XVI века

Во второй половине XVI века Юго-Западная Русь заводит у себя печатное дело: скоро всё её пространство покрывается сетью типографий, и печатный станок оказывает ей величайшую услугу в деле борьбы с католичеством и унией, а затем в деле устроения церкви и общественного образования. Важнейшие типографии были во Львове, Вильне, Остроге, Стрятине, Заблудове, Уневе. Замечательнейшие из изданий того времени: Библия, перевод Евангелия на народный язык, множество догматических и апологетических сочинений. Ни одно из сочинений, враждебных церкви, не оставалось без ответа. Центр этой деятельности был в Вильне и Волыни (Острог). В Вильне во второй половине XVI и в начале XVII столетий типографию содержали видные западнорусские деятели Мамоничи, Козьма (бурмистр виленский) и Лука (скарбный короля) Ивановичи (на Будятычском Евангелии, здесь напечатанном, имеется вкладная запись 1564 года; Евангелие это описано у Каратаева, № 66).

Во второй половине XVI века ведут деятельность и печатники Иван Фёдоров и Пётр Мстиславец (бывшие московские первопечатники; см. ниже). Уехав из Москвы, они по приглашению «наивысшего гетмана» Великого княжества Литовского Григория Александровича Ходкевича открыли типографию в его имении Заблудове (в 14 верстах от Белостока); здесь в 1569 году было напечатано «Евангелие учительное», а в 1570 году, одним Фёдоровым — «Псалтирь с часословцем». Это издание напечатано московской азбукой, с киноварью, и украшено изображениями герба Ходкевича, заставками и травчатыми начальными буквами одинакового рисунка с украшениями первопечатного московского «Апостола». Мстиславец в виленской типографии Мамоничей напечатал в 1575 году «Евангелие» напрестольное в лист, а в 1575 или 1576 году — «Псалтирь», также в лист. Оба издания напечатаны с киноварью, крупной уставной азбукой великорусского почерка, в которую по требованиям местного произношения введена буква юс малый. Эта азбука была началом так называемых евангельских шрифтов, которые в последующей церковной печати устраивались по её образцу. Фёдоров из Заблудова перешёл в Львов, где устроил типографию и напечатал новое издание «Апостола» в 1574 году. Когда князь Константин Острожский задумал устроить в Остроге типографию для издания православных церковных книг, он вызвал туда Фёдорова, который отлил для острогской типографии шесть разной величины церковнославянских и греческих шрифтов. Первая книга, напечатанная в 1580 году в Остроге, была Новый Завет с Псалтирью. В 1581 году отпечатана была Библия; текст её набран в 2 столбца; всё издание, в особенности по ровности шрифтов, считается образцовым для своего времени. Устроив острожскую типографию, Фёдоров вернулся во Львов, но не смог выкупить свою типографию, заложенную перед отъездом в Острог; лишь после его смерти львовское православное братство по желанию епископа Гедеона Балабана выкупило эту типографию и положило начало существовавшей до начала XX века Львовской ставропигиальной типографии.

Епископ Балабан устроил в Галиции из части материалов Фёдорова ещё две типографии, в Стрятине (1604) и в Клиросе (1606). Стрятинская типография была продана в 1616 году киево-печерскому архимандриту Елисею Плетенецкому и послужила основанием типографии Киево-Печерской лавры; первые напечатанные в Киеве книги — «Часослов» (1616), «Вѣзерунк цнот превелебного… Елисея Плетенецкого» (Александр Митура, 1618), «Анфологион» (1619).

В начале XVII века славянские типографии существовали в Свято-Троицком Дерманском монастыре (1601, ныне в селе Дермань Вторая в Ровенской области Украины), Угорцах (село в Галиции), Минске, селе Четвертне (на Волыни). В 1618 году игумен Иов организовал печатание первой кириллической книги в Свято-Успенской обители на Почаевской горе. С 1625 года существовала типография в Стокгольме, печатавшая книги для пропаганды протестантства в Москве; с той же целью печатались славянские книги в Тюбингене, где славянская типография существовала ещё в XVI веке.

Зарождение книгопечатания в Русском государстве

Первой печатной книгой Московского государства долго считался отпечатанный Иваном Фёдоровым и Петром Мстиславцем (учениками датчанина Ганса Миссенгейма, посланного датским королём к Ивану Грозному) «Апостол» 1564 г., в послесловии которого основание типографии в Москве отнесено к 1553 г. Однако сохранилось несколько книг без дат, которые можно считать напечатанными в Москве раньше «Апостола». Одна из них — Евангелие, с грубым шрифтом, с неправильной свёрсткой, с неравными строками — имеет вкладку, сделанную в 1563 г. Две других — Евангелие и Постная Триодь — напечатаны одинаковым шрифтом, близким к шрифту «Апостола» 1564 года; в одной из них есть вкладка 1562 года.

Мнение, что эти книги юго-славянского или юго-западно-русского происхождения, неправильно: данные их языка, орфографии, текстов доказывают их московское происхождение. Сохранилось ещё несколько рукописей, главным образом Евангелий, с чрезвычайно редкими особенностями: их заставы не нарисованы, а отпечатаны гравировальными досками; одна из рукописей написана в 1537 г., и это позволяет отнести к первой половине XVI в. если не существование первой московской типографии, то по крайней мере изготовление для неё разного материала и, между прочим, гравировальных досок. Хотя книгописное дело всё больше распространялось, им занимался целый класс «добровольцев», изготовлявших книги для продажи, но они не могли удовлетворить всё возраставшие потребности. Об этом знали и за границей: тюбингенские типографщики, предпринимая в XVI столетии печатание славянских книг, рассчитывали на сбыт в разных славянских странах, и на первый план ставили русских.

С другой стороны, появление книгопечатания в Москве было вызвано необходимостью иметь исправленные книги, так как переписчики обыкновенно относились небрежно к исправности текста. Стоглавый собор постановил, чтобы священники исправляли богослужебные книги, в которых замечены ошибки. Строго запрещалась продажа книг неисправленных, то есть с ошибками; если оказывалось, что продавалась книга заведомо неисправленная, то предписывалось «те книги имать даром, без всякого зазору», а исправивши, отдавать в церковь, которая имеет недостаток в книгах. Все эти меры оказывались недостаточными, и цель основания типографии, как видно из послесловия к «Апостолу» 1564 г., заключалась именно в том, чтобы «впредь св. книги изложилися праведне». Первые наши «мастера печатных дел» были в одно и то же время и специалистами по технике печатания и по гравированию, и редакторами изданий. Первая устроенная Иваном Грозным типография была обставлена, судя по шрифту и чистоте печати, очень богато. Для типографии построили здание рядом с Никольским греческим монастырём, где потом находился Московский печатный двор. Издатели первой напечатанной здесь книги имели под руками немало славянских списков разных редакций и внесли в текст списков, бывших в то время во всеобщем употреблении, много новых исправлений; исправления эти в большей части случаев удачны и вообще более всех известных нам списков приближают славянский апостольский текст к принятому ныне.

«Апостол»

Экземпляр «Апостола», как величайшая библиографическая редкость, хранится в Публичной библиотеке, в серебряном окладе, на особом аналое. «Апостол» напечатан с чистотой, отчётливостью и изяществом на клееной бумаге, в лист малого формата, на 267 листах, азбукой одной меры и одного рисунка, взятой с крупного полууставного письма XVI в. Буквы её соразмерны одна другой и благодаря правильной отливке имеют в боках равномерное одна от другой расстояние, везде составляют ровную прямую строку.

По примеру рукописей вместе с чернилами употреблена и киноварь: ей отпечатаны оглавления, прибавочные в конце статей строки, а внутри текста — прописные буквы и заступающие их место строчные, также вставки и др. подразделения текста. Полная страница — 25 строк. Предречий, или кустодов, внизу страниц нет. При заключении большей части статей строки, постепенно укорачиваясь, образуют нисходящий угол, заканчивающийся точкой.

Важный недостаток набора первопечатного «Апостола» состоит в несоразмерности промежутков, отделяющих одно слово от другого; часто встречаются по нескольку слов, напечатанных без всяких разделений. Этот недостаток искупается весьма многими достоинствами, которыми не всегда отличаются последующие издания. Набор вообще свёрстан чрезвычайно тщательно, страницы и строки везде представляют безукоризненно прямые линии; приводка киноварных букв и строк к чернильным, за очень редкими исключениями, весьма исправна; тиск на всех страницах равномерен и притом лёгок.

В подражание рукописям «Апостол» напечатан с украшениями, оттиснутыми с резных обронных (выпуклых, рельефных) досок. Украшения — вязь, начальные буквы, заставицы и лицевое изображение евангелиста Луки; вся орнаментовка чисто итальянская и принадлежит к стилю, переходному от готики к Возрождению.

Черниговская типография

В 1679 г. архиепископ черниговский Лазарь Баранович основал типографию в Новгороде-Северском, а потом перевёл её в Чернигов. Типография была основана Барановичем на собственные средства, обошлась в 4000 злотых и предназначалась главным образом для печатания его собственных сочинений. Эта типография впоследствии называлась Свято-Троицкой.

Дальнейшее развитие книгопечатания

В 1565 г. первопечатники выпускают в свет два издания «Часовника», который использовался на Руси для обучения грамоте, и по неизвестным причинам покидают Москву, перебираются в Великое княжество Литовское. После отъезда первопечатников в 1568 г. напечатана «Псалтирь учебная» Никифором Тарасьевым и Андроником Тимофеевым Невежею, учеником Ивана Фёдорова; книга напечатана той самой полууставной азбукой, что и «Апостол». Царь Иоанн Васильевич, переселившись в Александровскую слободу, взял с собой Андроника Тимофеева, которым там была устроена небольшая типография; из этой типографии вышла только «Псалтирь учебная», помеченная 1577 г. в «новом граде — Слободе». Таким образом, при Иване IV отпечатаны всего четыре издания: «Апостол», «Часовник» и две псалтири.

Непрерывно стали печататься в Москве церковные книги лишь с учреждением патриаршества (1589); первой книгой, вышедшей из возобновлённой московской типографии, была «Триодь постная» (1589). В первые 14 лет патриаршества Иова печатным делом заведовал тот же Невежа († 1602), выпустивший за это время 14 различных изданий, которые и по орнаментовке, и по шрифту вполне схожи с изданиями Ивана Фёдорова. Ту же первопечатную азбуку и те же украшения употреблял и сын Невежи, Иван Андроников Невежин, бывший печатным мастером с 1603 г. до литовского нашествия. В то же время в Москве было ещё два мастера: Онисим Михайлов Радищевский Волынец и Аникита Фофанов Псковитин. Последний во время литовского нашествия бежал в Нижний Новгород и завёл там типографию, где печатал псалтири и часовники; при Михаиле Фёдоровиче он вернулся в Москву. В царствование Михаила Фёдоровича московская типография устроилась окончательно (около 1620 г.). Книги, вышедшие из московской типографии в XVII в., были почти исключительно богослужебные, полемические и священного писания; замечательнейшим изданием была Библия 1663 г. Исключение составляли две книги учебного характера: азбука Бурцева (первое издание в 1634 г.) и перепечатка грамматики Смотрицкого; затем, в 1647 г., напечатано «Учение или хитрость ратного строения пехотных людей» (с рисунками) и, наконец, в 1649 г. «Уложение», изданное по повелению царя Алексея Михайловича. В начале XVII в. при Печатном дворе основана была Прави́льная палата, имевшая целью редактировать и приготовлять текст книги к печатанию. И в печатных книгах, однако, появлялись вследствие невежества правщиков новые ошибки, а иногда и умышленные искажения; так, в 1633 г. патриарх Филарет приказал отобрать из всех церквей и монастырей церковный Устав, напечатанный в 1610 г., и прислать в Москву для сожжения на том основании, что те уставы печатал «вор, бражник, чернец Логин… и многие в тех уставах статьи напечатаны не по апостольскому и не по отеческому преданию, своим самовольством». При патриархе Иоасафе (1634—40) типография была расширена (с 7 станков на 12); церковных книг напечатано больше, чем при Филарете, почти без всяких изменений. Из лиц, занимавшихся печатанием книг, особенно известен Василий Фёдорович Бурцов-Протопопов, подьячий патриаршего двора. При патриархе Иосифе книгопечатное дело продолжает расширяться. При Иосифе, кроме повторения прежних изданий, напечатаны, между прочим, два сборника, приобретшие большой почёт в расколе: в 1644 г. — «Кириллова книга» (одно из слов Кирилла, архиепископа иерусалимского), а в 1648 г. — «Книга о вере», игумена Нафанаила. Главными деятелями печатного дела во время Иосифа были: ключарь Успенского собора Иван (в монашестве Иосиф) Наседка и протопоп черниговского собора Михаил Рогов. В начале 1660-х годов, при патриархе Никоне, начальником печатного двора был келарь Троицко-Сергиевского монастыря Арсений Суханов; он принимал деятельное участие в исправлении книг. Техника в московской типографии в конце XVII в. стояла невысоко. Сохранились сведения о стоимости печатания книг в конце XVII в.; в 1694 г. напечатана книга: «службы и житие Николая Чудотворца», по заводу 1200 книг, а обошлась в 334 руб. 6 алт. 4 деньги. В том же году напечатан часослов в количестве 4800 книг, печатался с 5 марта по 23 июня и обошёлся в 939 руб. 20 алт.; экземпляр продавался по 8 алт. 2 деньги. С января по август печаталось Евангелие напрестольное в количестве 1200 книг; обошлось в 1784 руб.; книга продавалась по 1 руб. 20 алт. Святцы, в количестве 7200 шт., печатались с 2 августа по 20 октября; обошлись в 427 руб. 14 алт. 4 деньги; книга продавалась по 3 алт. 2 деньги.

Во времена Петра Великого

В 1700 г. купец Ян Тессинг устроил по желанию Петра типографию в Амстердаме и получил грамоту, по которой ему дозволялось привозить к Архангельску и в другие города чертежи, книги и портреты («персоны») «повальною торговлей с платежом указанных пошлин, время с настоящего (1700) года вперёд на 15 лет». В 1708 г. эта типография была отослана в Россию, но по дороге попала в руки шведов, которые начали печатать разные воззвания к русскому народу. В 1698 г. Илья Копиевский напечатал в Амстердаме по приказанию Петра I «Краткое собрание Льва миротворца, августейшего греческого кесаря, показующее дел воинских обучение»; в 1701 г. в типографии Копиевича напечатана «Книга учащая морского плавания». Тем же шрифтом напечатано между 1705 и 1735 г. несколько русских книг в Штольценберге, Кёнигсберге и Галле. В Амстердаме же Пётр I заказал новый гражданский шрифт, который вошёл в употребление с 1708 г. Первые книги, напечатанные гражданским шрифтом, считаются теперь библиографической редкостью; это произошло оттого, что в 1752, 1769 и 1779 гг. накопившиеся издания прежних годов употреблялись, для очищения места в конторе синодальной типографии, на обёртки вновь выходящих книг. При Петре I московский печатный двор поступил в заведование начальника монастырского приказа, а типография находилась в заведовании справщика (потом директора) Фёдора Поликарпова.

Петербург

В 1711 году была основана первая типография в Петербурге (впоследствии синодальная типография); директором был назначен Михаил Аврамов; первым её трудом, вероятно, была «Реляция сего Апреля 11 дня», напечатанная гражданским шрифтом, в 3 нумерованные страницы, и помеченная «11 мая 1711 г. в Санкт-Питерзбурке»; первые мастера были из Риги и Ревеля. С 1717 г. в типографии трудились два брата голландца, Иван и Вильям Купи, обучавшие и русских учеников. Первая книга, вышедшая из петербургской типографии, была «Книга Марсова» (1 января 1713). До 1721 года петербургская типография находилась в ведомстве Оружейной канцелярии, а в 1721 году все типографии духовного ведомства (в Петербурге, Москве, Чернигове, Киеве) были переданы в ведение Священного Синода. При Петре I в Петербурге были ещё типографии при сенате и Морской академии, печатавшие только указы царя, и при Александро-Невском монастыре (основанном в 1720), где печатались узаконения по духовному ведомству, проповеди Феофана Прокоповича и другие духовные книги; первая напечатанная там книга была «Первое учение отроком» (1720), составленная Прокоповичем. Выходившие с 1703 года «Ведомости о военных и иных делах» печатались первоначально в Москве, а затем то в Петербурге, то в Москве; шрифт употреблялся для них с 1710 года большей частью гражданский, а с 1717 — исключительно гражданский, кроме реляций о военных действиях. В 1727 году была учреждена типография при Академии наук, и в том же году повелено было друкарням в Петербурге быть в двух местах: для печатания указов — в Сенате, а для печатания исторических книг — при Академии, синодальную же и Александро-Невскую перевести в Москву. В 1747 году при Академии наук были устроены две типографии: одна для печатания книг на иностранных языках, другая — на русском.

Киев

В 1753 г. заведена была типография при Киевской митрополии; книгопечатание в Киеве достигло тогда высокого уровня: изданная там в 1758 г. Библия считается по художественному выполнению первой по настоящее время.

XVIII век

  • 1756 — учреждена типография при Московском университете,
  • 1757 — основана типография при Сухопутном кадетском корпусе; в том же году приказано было не брать пошлин с свинцовых литер, выписываемых из-за границы.
  • 1759 — основана типография при артиллерии и фортификации;
  • 1761 — основана особая типография при сенатской для печатания книг, переводимых Волчковым; в 1762 г. — при военной коллегии.
  • 1763 — вновь открыта в Петербурге типография при Священном Синоде, просуществовавшая до 1767 г., а затем возобновлённая в 1774 году и существующая до настоящего времени.
  • 1775 — открылась типография при Горном корпусе, где печатались преимущественно драматические произведения императрицы Екатерины II, с роскошными гравюрами.

Отмена государственной монополии на печатное дело

  • 1771 — отменена монополия содержания типографий казной, и дана привилегия иноземцу Гартунгу на заведение в Петербурге «первой вольной типографии», но с ограничением: печатать только иностранные книги и объявления.
  • 1776 — Вейтбрехту и Шпору выдана привилегия для печатания в Петербурге книг на иностранных и русском языках;
  • 1778 — Шпору разрешено завести в Твери вольную типографию;
  • 1779 — заведена типография при училище бомбардирской роты Преображенского полка, а в 1783 г. — в Москве. при архиве иностранных дел.
  • 1783 — 24 января разрешено заводить типографии во всех городах империи с освидетельствованием печатных книг управами благочиния. В том же году основана типография при Петербургском губернском правлении.
  • 1785 — основана типография при Московском губернском правлении; в Петербурге учреждена казённая типография для татарской, арабской и чувашской печати, с четырьмя станами; в ней отпечатаны три издания Корана, по 1200 экземпляров (вторая типография для восточных языков была открыта в Казани в 18001801 гг.).
  • 1786 — разрешено Главному управлению училищ устроить свою типографию, с запрещением перепечатывать учебные книги и ландкарты без его дозволения.
  • 1787 — разрешено Киевской академии завести городскую типографию.
  • 1790 — позволено учредить в Могилёвской губернии типографию для печатания еврейских духовных книг.

Из всех указанных типографий наибольшее значение в истории просвещения имеет московская университетская, именно за время 1779—89 гг., когда арендатором её был Новиков.

Губернские типографии

Вольные типографии, запрещённые указом 16 (27) сентября 1796 года, были вновь разрешены в 1802 году. В конце XVIII века и в начале XIX во многих губернских городах существовали уже типографии, большей частью при губернских правлениях. Было даже несколько типографий в великорусских сёлах: в с. Пехлеце Ряжского уезда (где печатал Новиков), в с. Казинке Козловского уезда (И. Г. Рахманинов, переводчик Вольтера) и в с. Разуваевке Инсарского уезда (Н. Е. Струйский). Для Сибири первая типография открыта в 1789 г. в Тобольске В. Корнильевым.

У князя Потёмкина была походная типография, напечатавшая 6 книг на русском, французском, латинском и греческом языках. В Клинцах существовала в XVIII в. старообрядческая типография; большая часть напечатанных там книг выпущена без означения года и места печатания или с ложным означением города — Варшавы, Гродно и др.

В XIX в. печатное дело в России быстро растёт; к концу XIX века почти нет города, где не было бы типографии.

Печатное дело в России по состоянию на 1897 год

Всех заведений печатного дела (типографий, литографий, металлографий, ксилографий, фототипий, фотоцинкографий и отдельных ручных типографских и литографских станков (например, при войсковых частях) к 1 января 1897 г. в Российской империи (без Финляндии) было 1958, в том числе в Петербурге 255, Москве — 212, Варшаве — 143, Вильне — 22, Киеве — 22, Одессе — 55, Казани — 15, в губерниях: Харьковской — 29, Тифлисской — 54, Полтавской — 36, Петроковской — 44, Пермской — 37, Орловской — 34, в Области Войска Донского — 41, Нижегородской — 30, Лифляндской — 49, Волынской — 27. Не имеют вовсе заведений печатного дела Кубанская (по другим источникам, Кубанская губерния имела более 8 типографийК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)[источник не указан 4061 день]), Кутаисская, Эриванская и Иркутская губернии, Амурская, Тургайская, Сыр-Дарьинская, Самаркандская, Ферганская, Закаспийская и Якутская области и Амударьинский отдел. По одному заведению имеют Семипалатинская и Карсская области; по три — Сувалкская, Олонецкая, Оренбургская губернии; Забайкальская, Дагестанская и Уральская области; по четыре — Акмолинская, Елизаветпольская, Седлецкая, Ставропольская губернии (неверная информация — в Ставропольской губернии было к этому времени 12 типографий и литографий).

Школы обучения типографскому делу

Технические школы для подготовления типографских мастеров обыкновенно имеют трёхлетний курс, с отделениями для наборщиков и печатников; проходятся в них история и техника печатного дела и родственных ему графических искусств, новые языки, бухгалтерия, стенография, арифметика, рисование и др. Эти школы обыкновенно содержатся или городами, или союзами типографщиков; занятия происходят большей частью по вечерам. Такие школы существуют в Берлине, Лейпциге, Дрездене, Вене, Париже, Лондоне и др. городах. При Лейпцигской академии искусств основано в 1891 г. отделение для типографов, с четырёхлетним курсом; проходится типографское рисование, учение о стиле и орнаментах. В Париже с 1889 г. существует муниципальная школа печатного дела под названием Ecole municipale Estienne des industries du livre, с четырёхлетним курсом; принимает интернов и экстернов. В России школы печатного дела существуют в Петербурге: первая русская школа печатного дела Императорского Русского технического общества, основанная в 1884 г., и школа при типографии А. С. Суворина. В первой курс двухлетний; кроме того, имеется приготовительный класс. Занятия происходят по вечерам. Предметы преподавания: Закон Божий, русский язык, история, арифметика, география, черчение, чтение печатного и рукописного текстов и техника печатного дела. Учащиеся должны состоять учениками типографий и быть не моложе 14 лет. За первое десятилетие обучалось всего 387 учеников, окончило курс 115 учеников. В 1895—96 учебном году обучалось 81 ученика, кончило курс 9.

Напишите отзыв о статье "История книгопечатания в России"

Примечания

  1. [www.raruss.ru/slavonic/1602-gospels-narrow-type.html Евангелие. Москва, Анонимная типография]

Литература

  • Герчук Ю. Я. Искусство печатной книги в России XVI—XXI веков. СПб.: Коло, 2015.
  • Сидоров А. А. История оформления русской книги. М.-Л.: Гизлегпром, 1946.
  • 400 лет русского книгопечатания. В двух томах: Русское книгопечатание до 1917 года. Книгоиздательство в СССР. М.: Наука, 1964.
  • Усачев А. С. Первые русские печатные книги: филигранологические наблюдения // Федоровские чтения 2007. М., 2007. С. 56-72.

Ссылки

  • [www.ukrstor.com/ukrstor/labynzew-knikultukr.html| Книжная культура украинских земель в ХVI-ХVII вв. Ю. А. Лабынцев]

Отрывок, характеризующий История книгопечатания в России

– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.


Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
– Это чья же коляска? – спросила Соня, высунувшись в окно кареты.
– А вы разве не знали, барышня? – отвечала горничная. – Князь раненый: он у нас ночевал и тоже с нами едут.
– Да кто это? Как фамилия?
– Самый наш жених бывший, князь Болконский! – вздыхая, отвечала горничная. – Говорят, при смерти.
Соня выскочила из кареты и побежала к графине. Графиня, уже одетая по дорожному, в шали и шляпе, усталая, ходила по гостиной, ожидая домашних, с тем чтобы посидеть с закрытыми дверями и помолиться перед отъездом. Наташи не было в комнате.
– Maman, – сказала Соня, – князь Андрей здесь, раненый, при смерти. Он едет с нами.
Графиня испуганно открыла глаза и, схватив за руку Соню, оглянулась.
– Наташа? – проговорила она.
И для Сони и для графини известие это имело в первую минуту только одно значение. Они знали свою Наташу, и ужас о том, что будет с нею при этом известии, заглушал для них всякое сочувствие к человеку, которого они обе любили.
– Наташа не знает еще; но он едет с нами, – сказала Соня.
– Ты говоришь, при смерти?
Соня кивнула головой.
Графиня обняла Соню и заплакала.
«Пути господни неисповедимы!» – думала она, чувствуя, что во всем, что делалось теперь, начинала выступать скрывавшаяся прежде от взгляда людей всемогущая рука.
– Ну, мама, все готово. О чем вы?.. – спросила с оживленным лицом Наташа, вбегая в комнату.
– Ни о чем, – сказала графиня. – Готово, так поедем. – И графиня нагнулась к своему ридикюлю, чтобы скрыть расстроенное лицо. Соня обняла Наташу и поцеловала ее.
Наташа вопросительно взглянула на нее.
– Что ты? Что такое случилось?
– Ничего… Нет…
– Очень дурное для меня?.. Что такое? – спрашивала чуткая Наташа.
Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m me Schoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, все сели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.
Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься на образ. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну и Васильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку и целовали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что то неясное, ласково успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленях перед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейным преданиям образа везлись с собою.)
На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями, которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и туго перепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.
Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не так уложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы и ступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки с подушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.
– Век свой все перезабудут! – говорила графиня. – Ведь ты знаешь, что я не могу так сидеть. – И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, с выражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.
– Ах, народ этот! – говорил граф, покачивая головой.
Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездить графиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалось позади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «с богом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытыми вещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему в окно и попросит его Христом богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это и потому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего – Сокола, который бил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец все уселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась, послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефим медленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все люди сделали то же.
– С богом! – сказал Ефим, надев шляпу. – Вытягивай! – Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, и качнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде со двора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулся вверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, которая была напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожая их.
Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то, которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленно подвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредка высовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых, предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князя Андрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своего обоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.
В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинского съехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой уже в два ряда ехали экипажи и подводы.
Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстро осматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:
– Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!
– Кто? Кто?
– Смотрите, ей богу, Безухов! – говорила Наташа, высовываясь в окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане, очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтым безбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.
– Ей богу, Безухов, в кафтане, с каким то старым мальчиком! Ей богу, – говорила Наташа, – смотрите, смотрите!
– Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.
– Мама, – кричала Наташа, – я вам голову дам на отсечение, что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! – кричала она кучеру; но кучер не мог остановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и на Ростовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.
Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, все Ростовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, в кучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подле маленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметил высунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера, что то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что он говорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понял его, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первому впечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо, вспомнив что то, остановился.
Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.
– Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! – кричала она, протягивая ему руку. – Как это вы? Зачем вы так?
Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.