История медицины

История науки
По тематике
Математика
Естественные науки
Астрономия
Биология
Ботаника
География
Геология
Физика
Химия
Экология
Общественные науки
История
Лингвистика
Психология
Социология
Философия
Экономика
Технология
Вычислительная техника
Сельское хозяйство
Медицина
Навигация
Категории

Медицина (лат. medicari — «назначать лечебное средство») — наука, изучающая болезни, предупреждающая и приводящая их к благополучному исходу. Деление медицины на внутреннюю, или терапию, когда врачи лечат расстройства внутренних частей тела при помощи гигиенических средств и назначением лекарств внутрь и наружную, или хирургию — лечение болезней наружных частей, травм костей, мышц и органов, требующих хирургического вмешательства, установилось ещё в доисторическую эпоху; позже каждая из этих ветвей разделилась на отдельные части.

Древний Египет

Древнеегипетская медицина представляла собой смесь суеверных, доисторических воззрений со строго проверенными наблюдениями и выводами. Врач должен был следовать лишь тем правилам, которые жрецы изложили в особых сочинениях. Все открытия в медицине приписывались богам и богиням: Озирису, Изиде, Гору, Баст и Тоту. Врачебное дело находилось в руках жрецов — пастофоров. Они принимали больных в храмах. Преподавание медицины производилось в особых школах.

Гигиена в Египте играла видную роль: были точно определены образ жизни граждан, их пища, сон, обмывания. Многие из подобных правил были заимствованы евреями и вошли в их священные книги. Каждые 3 дня (по другим данным — 3 месяца) предписывалось принимать слабительные и рвотные для очищения тела, в определённые промежутки времени назначался пост. Здоровье поддерживалось также играми. Особые счётчики вели записи о рождаемости и смертности, с обозначением причин болезней. Погребение производилось на кладбищах, в горах; для трупов царей возводились особые пирамиды. Трупы свободных граждан подвергались бальзамированию, в 3 видах, сообразно общественному положению умершего.

Анатомия и физиология почти совершенно отсутствовали в древнеегипетской медицине, представление о них было идеалистическим. Согласно этим взглядам, телом управляют 4 духа (деканы). До 50 лет тело увеличивается в весе ежегодно на 1/2 лота (примерно, 6,5 г), а позже начинает уменьшаться, отчего и происходит смерть.

Египтянам были известны свойства 700 средств природного происхождения. Были известны опиум и гашиш. По сравнению с современной медициной, внутренних средств было не очень много. Они давались всегда свежие и подогретые, а также замешивались с тестом и давались в виде хлеба. Чтобы ввести лекарство детям, кормилица принимала его и оно с молоком поступало к младенцу. Средства, не вводившиеся через рот, были весьма разнообразны: клизмы, тампоны, окуривания, мази, припарки. Зубы пломбировались, недостающие заменялись искусственными, которые привязывались золотыми проволоками к соседним зубам. По мнению Эберса, заклинания имели значение лишь для низших сословий.

Древнеегипетские врачи достигли в лечении глазных болезней замечательного искусства — назначались лекарства и производились операции. Египетское малокровие (анкилостомоз) составляет своеобразную болезнь, происхождение которой от паразитов объяснено лишь недавно; однако, эта причина указана весьма точно ещё в папирусах. Болезни кожи и особенно проказа встречались часто; проказа считалась инфекционной болезнью, поэтому больные изолировались. Хирургия египтян значительно уступала индийской, но перевязка ран производилась вполне удовлетворительно, при переломах менялись повязки. Язвы присыпались порошками или лечились мазями. Акушерство было довольно разработано. Множество приёмов для ведения правильных родов, также для лечения женских болезней и бесплодия были заимствованы у египтян греками и описаны древнегреческими врачами.

Древние Китай, Япония и Тибет

Уже в 770—476 гг. до н. э. в Китае существовала книга «Нэй-Цзин» по медицине. Труды Гиппократа и других греческих учёных датируются более поздними периодами (446—377 гг. до н. э.). Вопреки распространённому мнению, медицина Древнего Китая не была представлена исключительно неподкреплёнными фактами, основанными лишь на религии и мифах. В V веке до н. э. в Китае проводились хирургические операции с применением наркоза и соблюдением асептики. В высших слоях общества была развита гигиена. Для предотвращения заражения гельминтами проводились общеизвестные в современном обществе процедуры, например, мытьё рук перед приёмом пищи. В период Танской династии (618—907 гг. н. э.) китайским врачам были известны инфекционные заболевания (к примеру, лепра). Больного и всех, кто с ним контактировал, изолировали от остальных людей. Первые прививки от оспы были проведены в Китае ещё за тысячу лет до нашей эры. Инокуляция содержимого оспенных пустул здоровым людям с целью их защиты от острой формы заболевания распространилась затем и в другие страны (Индию, Японию, Турцию, Византию, страны Малой Азии и Европы). Однако вариоляция не всегда была успешной — имеются свидетельства о начале течения острой формы заболевания и даже о смертельном исходе. Традиционная китайская медицина была распространена во всех слоях населения.

В Японии медицина не была настолько самобытна и чаще японские врачеватели использовали китайскую медицину или некоторые её части.

Тибетская медицина корнями уходит в Индию. Именно оттуда пришли все медицинские знания на Тибет. Правда, до нас они дошли несколько изменёнными. Немало почерпнула медицина Тибета и от других древних цивилизаций. Из китайских источников были позаимствованы знания о некоторых лекарственных средствах природного происхождения, способах их обработки, некоторых видах лечебного массажа, иглотерапии. Все эти знания были изложены в главном медицинском трактате Тибета «Чжуд-ши». В Тибетской медицине не использовались хирургические методы. Считалось, что отдельный орган болеть не может. Болеет всё тело, так как оно неделимо. Тибетские врачи начинали лечение с приведения в равновесие нервной системы человека.

Древняя Греция

Одним из основателей медицины в Древней Греции признавался Асклепий — египтянин, переехавший в Грецию. Считалось, что от него вели происхождение жрецы, занимавшиеся лечением — асклепиады. Устройство жреческого сословия в древней Греции напоминает египетское — медицинские познания переходили от отца к сыну. Такой характер врачебное сословие удерживало в течение многих веков, но условия Пелопоннесской войны произвели переворот, весьма полезный для успехов медицины.

Основные древнегреческие школы

Лечение происходило в храмах, которых насчитывалось более 320. В храме исцеление происходило посредством инкубации: больной, молившийся в течение дня, ложился в храме и засыпал; бог являлся и во сне и объявлял свою волю. В Греции было несколько врачебных школ, которые соперничали одна с другой и, стараясь привлечь больше учеников, стали преподавать медицину светским людям. Особенно славились школы, бывшие в Кирене, городе Кротон (теперь Кротоне) и Родосе. Все они уже пришли в упадок, когда возникли две новые: в Книде и на острове Кос. Самой замечательной была последняя — из неё вышел Гиппократ. Названные две школы существенно различались по направлению. На Косе болезнь считалась общей патологией и соответственно лечилась, причём обращалось внимание на телосложение и другие особенности больного. Книдская школа видела в болезни местный патологический процесс, изучала его пароксизмы и действовала на местное расстройство. В этой школе насчитывалось много знаменитых врачей. Среди них особенной славой пользовался Эйрифон. Школа на Косе сначала была менее известной, чем книдская, но, с появлением Гиппократа, она её существенно опередила.

Кроме храмов, другим источником медицинских знаний были философские школы. В них изучалась естествознание, следовательно и болезни. Философы освещали медицину с другой стороны, нежели врачи-практики — именно они разрабатывали её научную сторону. Они, кроме того, при посредстве своих бесед, распространяли медицинские познания среди образованной публики.

Третий источник медицины составляла гимнастика. Люди, заведовавшие ею, расширили круг своих действий и лечили переломы и вывихи, наблюдавшиеся часто в палестрах. Икк из Тарента обратил особенное внимание на питание, и эта отрасль знаний затем приняла особенное развитие. Геродик из Селимврии применил гимнастику к лечению хронических болезней, и успех его приемов заставил многих больных искать помощи не в храмах, а в гимназиях.

Гиппократ

Значимость Гиппократа заключается в том, что он сумел связать воедино все разрозненные течения (храмовую медицину, её философские школы и медицину в гимназиях), поэтому его иногда называют «отцом медицины». Его сочинения были предметом особого изучения. Объяснения к ним и их критика составляют особую библиотеку.

Согласно учению Гиппократа, по этиологии болезни разделяются на внешние и внутренние. К первым причинам происхождения относятся: времена года, температура воздуха, вода, местность; ко вторым — индивидуальные, зависящие от питания и деятельности человека. В зависимости от времен года, развиваются те или другие болезни. Отсюда вытекает учение Гиппократа о климате. Возраст можно сравнить с временем года — каждому возрасту свойственно различное состояние теплоты. Питание и движение способны вызывать расстройства недостатком или избытком, способствуя или препятствуя потреблению неизрасходованных телом сил. Изучение изменений под влиянием болезней древняя медицина начала с жидкостей, почему патология Гиппократа называется гуморальной. По его мнению, здоровье зависит от правильного смешения жидкостей, или кразы. Болезнь происходит от расстройства кразы жидкостей. С этим связано учение о так называемом переваривании (кокции) жидкостей: например, при рините вытекающая из носа жидкость сначала водянистая и едкая; по мере выздоровления она делается жёлтой, тягучей, густой, перестает раздражать. Это изменение жидкостей древние обозначали словом «переваривание» и полагали, что большинство болезней стремится к перевариванию соков. Пока жидкость «сырая», болезнь находится на высоте развития; когда жидкость переварилась и приняла естественный состав, болезнь прекращается. Чтобы излечить болезнь, необходимо переварить соки. Выведение переваренной жидкости называлось кризисом. Последний происходит по строго определенным законам, а потому происходит в особые критически дни, установленные для каждой болезни, но несколько колеблющиеся в зависимости от различных причин. В значительно изменённом виде эти взгляды сейчас используются в учении о прогнозе исхода болезни. Предсказание (прогноз) для Гиппократа составляет основу всей практической медицины. Оно дополняет то, что больной не хотел или не умел рассказать. Обращаясь к настоящему, предсказание объясняет разницу между здоровьем и болезнью и опасности, ожидающие больного; после этого предсказание показывает, чего можно ожидать в будущем. Лечение составляет также часть системы, опирающуюся везде на опыт и наблюдения. Для применения лечебных средств указываются подходящие время и состояние болезни. Признаки болезней разработаны до крайней степени совершенства. Советуется пользоваться всеми чувствами при исследовании больного и сообщаются объективные признаки расстройств. Многие приемы, описанные Гиппократом, применены современной медициной лишь недавно (например, постукивание и выслушивание). У Гиппократа исключительно полно описана хирургия. Отлично разработаны операции трепанации, удаления гноя из грудной клетки, прокола живота и многие другие. Кровотечения составляют слабую сторону школы Гиппократа о хирургии, вследствие неумения останавливать их перевязкой сосудов. Поэтому ампутации, вылущение больших опухолей, вообще операции с большой потерей крови не производились и соответствующие больные оставлялись на произвол судьбы.

Александрийская школа

Догматическая школа

С падением Древней Греции медицинская наука пришла в ней в упадок. Вполне подходящим местом для наук и искусств оказалась Александрия. Птолемеи разрешили врачам вскрывать трупы, и, чтобы снять с анатомов позорное имя палачей и преступников, дававшееся им чернью, сами цари занимались вскрытиями. В Александрии находился музей, в котором были собраны образцы всех царств природы. Здесь жили известные учёные, получавшие содержание от государства и свободно занимались науками. Здесь же происходили диспуты, на которых обсуждались учёные вопросы. Герофил возвел анатомию на недосягаемую до этого высоту только потому, что в то время, как его предшественники вскрывали трупы животных, он изучал человеческие. Он первый стал отличать нервы от сухожилий и доказал, что первые проводят ощущения. Также им были изучены черепные нервы, описаны мозговые оболочки, четвёртый желудочек. В области живота описаны лимфатические сосуды, печень, двенадцатиперстная кишка, исследованы мочеполовые органы. Эразистрат был не только анатом, но и опытный практический врач. Он изучал извилины и полости мозга, провел деление нервов на чувствительные и двигательные, описал состояние лимфатических сосудов во время пищеварения, селезёнку, сердце и его клапаны. Он пытался объяснить дыхание, предполагая существование особого газа, который вводится через лёгкие в организм. В печени он предполагал особые жёлчные ходы, которые были открыты много веков спустя, когда стали рассматривать печень в микроскоп. При лечении он предлагал кровопускания заменять другими средствами. Он назначал теплые ванны, слабые промывательные, массаж, гимнастику и несколько лекарственных средств; питание больного он ставил на первый план. В хирургии Эразистрат проводил смелые для его времени взгляды. Оба знаменитых представителя александрийской школы принадлежали к так называемой догматической школе. Она, с одной стороны, считала своим учителем Гиппократа, с другой — старалась применить к медицине господствовавшие тогда философские учения.

Эмпирическая школа

Последователи Герофила и Эразистрата плохо воспользовались направлением учителей. Их неудачи в изучении и лечении болезней повели к возникновению эмпирической школы. Эмпирики пытались извлечь основы для своего учения из непосредственного наблюдения. Они считали, что заключение следует делать из ряда одинаковых случаев, наблюденных при одинаковых условиях. При этом следует исключать из наблюдения всё случайное и удерживать лишь постоянное, неизменное. Оттого приступы ими делились на обыкновенные и случайные. Подобные наблюдения удерживались в памяти для сравнения со случаем, подлежащим исследованию. Такое сравнение называлось теоремой, непосредственное наблюдение — вскрытием. Каждому приходится самому наблюдать далеко не все важные случаи, оттого следует прибегать к чужой опытности. К этим источникам познания позднейшие эмпирики прибавили ещё эпилогизм, или искание связи причины со следствием. Аналогизмом называли сравнение подобного с подобным. Эмпирики намеренно отвергали научные основы медицины, поэтому они не сделали никаких важных открытий. Их предводители — Филин Косский, Серапион Александрийский, Зевкс Тарентский, Менодот из Никомидии, Секст Эмпирик, Марцелл Эмпирик и другие выступали в своих сочинения против Гиппократа. За эмпириками остается одна заслуга: следуя направлению века, они изучали яды и противоядия. Побуждение к такого рода исследованиям исходило от царей. Славились познаниями в этом отношении Аттал III, но особенно — Митридат Евпатор.

Древний Рим

Научную медицину в Риме основал Асклепиад. Он старался лечить, доставляя удовольствие: назначал ванны, прогулки и вообще приятно действующие средства. Так же удобны для пациентов были его теоретические воззрения: он воспользовался господствовавшей тогда системой Эпикура и применял её к медицине, объясняя ею все болезни. Благодаря ему медицина пользовалась всеобщим уважением.

Методическая школа

Ученик Асклепиада, Темизон Лаодикейский, был основателем школы методиков, наиболее распространённой среди римских врачей. Подобно эмпирикам, методики отказывались познать скрытые стороны явлений. Они задавались целью изучить то общее в болезнях, что поддается изучению посредством внешних чувств. Методики искали — произошло ли расслабление или сужение частей. Замечено сужение — следует назначать кровопускание, растирание, снотворные. При ослаблении разрешению болезни способствовали более обильная пища и укрепляющие средства. Если это лечение не помогало, прибегали к рекорпорации, или возрождению, которое состояло в медленном изменении привычек. Темизон был весьма талантливый врач, хорошо описавший лепру, ревматизм, водобоязнь. В его время начали применять лечение холодной водой. Этим способом вольноотпущенник Муза вылечил императора Августа. Хармис применял подобное лечение. Одним из лучших представителей методической школы был Авл Корнелий Цельс, который своими энциклопедическими сочинениями способствовал распространению медицинских познаний. Его описания органов свидетельствуют о знании им анатомии. В лечении он следовал то Гиппократу, то Темизону. Хирургические его сведения весьма обширны. Его способ дробления конкрементов мочевого пузыря (литотомии) употреблялся долгое время в древности. Им даются точные указания о трепане. При трудных родах он предложил вытаскивание живого ребёнка поворотом на ножки, чем значительно сузил показания к эмбриотомии. Он предложил термин «катаракта» и её удаление давлением вниз или разрезом. Высшей степени блеска методическая школа достигла благодаря Сорану Эфесскому. Он предложил множество средств против кожных болезней, которые тогда были сильно распространены. Был противником проносных средств, исключительно местных болезней не признавал и доказывал, что всякое местное страдание отзывается на всем организме. Его противник Мосхион точно описал признаки предстоящего выкидыша и сообщил весьма полезные указания о воспитании новорождённых. Лучшим истолкователем методической школы был Целий Аврелиан. Он весьма точно описал распознавание болезней, поэтому его сочинения в течение средних веков были руководящими при лечении.

Изучение ядов и противоядий стало менее активным и в медицине осталось направление, искавшее улучшения лечения в новых лекарственных средствах. Появилось множество сочинений, в которых описывались новые и старые средства, причём забывали точно определить болезнь, при которой данное лекарство полезно — указывали только, что средство ослабевает тот или другой припадок. Все подобные сочинения были обработаны и послужили основой для произведения Диоскорида, «отца фармакогнозии», «О лекарственных веществах» (лат. De materia medica). Его сочинение считалось классическим до XVII ст. Он описывает растения на основании своих собственных наблюдений. Кроме растений, Диоскорид описывает много других средств. Упоминаемый им жир из шерсти вошёл недавно в употребление под именем ланолина. Другим замечательным учёным был Плиний Старший. В медицинских сочинениях он приводит описания лекарственных средств и указывает болезни, при которых данные средства полезны. Особенно много средств приводится против болезней кожи.

Школа пневматиков

Сюда перенаправляется запрос «Школа пневматиков». На эту тему нужна отдельная статья.

На смену методической школы выступила пневматическая, объяснявшая расстройства в теле несоответствием душевных свойств. Кроме духа телом управляют, по учению пневматиков, четыре элемента (теплота, сухость, холод, сырость). Теплота и сухость вызывают горячие болезни, холод и сырость — флегматические, холод и сухость — меланхолию. После смерти всё высушивается и делается холодным. Пневматики разработали учение о пульсе, описали много его видов и на его основании ставили предсказание. Основателем этой школы был Афиней Атталийский, который также разработал диетику, подробно описал влияние воздуха, жилища и привел средства для очищения воды. Ученик его Агатин уклонился от мнений своего учителя и создал эклектическую школу. Большее значение имел ученик Агатина, Архиген, живший в Риме во время Траяна. Он описал 18 видов пульса, привел признаки повреждения головы, а также — многих других болезней. Он предложил много сложных лекарств, из которых особенно славилась hiera. Одновременно с предыдущими жил известный учёный Аретей. После Гиппократа — это лучший наблюдатель древности. Почти каждую описываемую им болезнь он исследовал сам. Каждое осложнение приводится с указанием приблизительной частоты. Аретей хорошо показал влияние телосложения, атмосферы, климата на болезнь. Описание болезни у него начинается изображением строения соответствующего органа. Лечение, применяемое Аретеем, просто и разумно; предпочитаются простые средства в малых количествах, везде указывается необходимый образ жизни для больного.

Гален

Наиболее известным древнеримским медиком был Гален, пользовавшийся до XVII века славой непогрешимого учёного и изучавшийся в медицинских университетах до XIX века включительно. Он написал 500 трактатов о медицине. Большинство их погибло, но оставшиеся составляют большой сборник. Гален предпринял ревизию медицинских знаний в духе Гиппократа. Анатомия им подробно изложена в нескольких трактатах. В основу физиологии Галеном положены элементы, заимствованные из разных школ. При описании крови он довольно близок к открытию кровообращения. Механизм дыхания Галеном разбирается подробно, причём последовательно разобрана работа мышц, легких и нервов. Целью дыхания считается ослабление теплоты сердца. Главным местом, где помещается кровь, он признаёт печень. Питание, согласно его учению, состоит в заимствовании из крови нужных частиц и удалении ненужных. При этом каждый орган отделяет особую жидкость. Функции мозга Гален исследовал перерезкой его на различной высоте. Значение нервов также выяснялось их перерезкой. Основным правилом гигиены Гален признавал следующее: необходимо поддерживать все тело и отдельные части в естественном состоянии и согласовать с последним всю жизнь. Искусство владеть своими страстями ставится на первый план при описании средств, при помощи которых можно достигнуть долголетия. В патологии, в противоположность Гиппократу, расстройства объясняются не одним изменением жидкостей, но отчасти изменениями в твердых частях и функциях. При лечении необходимо вызывать состояние, противоположное тому, которое составляет предмет жалоб — помогать природе в её полезных усилиях и подражать им. Следуя направлению своего века, Гален предлагает лекарства сложные, свойства которых определяются на основании не опыта, а умозрений. По обширности знаний, по стремлению связать их в стройную систему Гален заслуживает имя великого преобразователя. Но его склонность к теориям, желание все объяснить и при этом в выражениях, не допускающих возражений принесло медицине немало вреда: враги здравого наблюдения в своих умствованиях в течение нескольких веков прикрывались авторитетом Галена. Поэтому, начиная с XVI века, поклонники научной медицины с такой яростью нападали на Галена, иногда преувеличивая его недостатки. После смерти Галена медицина в Риме и других местах надолго пришла в состояние упадка. С началом краха Римской империи образованность начала исчезать и в медицине обнаружился поворот к худшему: появились суеверные приемы лечения, вера в колдовство и амулеты — признаки доисторического строя мысли. Из врачей этого периода лишь немногие заслуживают упоминания: Орибасий, Аэций из Амиды, Александр Траллеский, Павел Эгинский. Они были талантливыми учёными, но уровня Галена не достигли.

Средние века

С разрушением Римской империи ключевую историческую роль начинают играть арабы и германские племена.

Медицина в исламских странах

В VII веке в исламских странах начинают активно распространятся просвещение и науки, учёные исламского мира продолжают развивать медицинские знания древних цивилизаций. Халифы покровительствуют наукам и учёным. Харун ар-Рашид устраивает в Багдаде школы, больницы и аптеки. Его сын Аль-Мамун основывает в Багдаде Академию, призывает к себе из всех стран учёных. Школы устраиваются во многих местах: в Куфе, Басре, Бухаре и т. д.

В 873 году при Ахмаде ибн Тулуне была введена первая крупная государственная больница, предназначенная исключительно для бедных слоев населения. При поступлении в больницу одежда и деньги сдавались на хранение управителю, а при выписке из больницы пациент получал в качестве последнего рациона одну курицу и один хлеб. Больница включала также отделение для умалишенных.

Мусульманские народы в период золотого века ислама находились в условиях, по-видимому, особенно способствовавших развитию медицины, так как ислам призывает искать лекарства от болезней и превозносит тех, кто лечит людей. Мусульманские учёные-медики переводили и изучали сочинения древних медиков. Ибн Зухр (Авензоар) является первым известным врачом, осуществлявшим анатомирование и посмертное вскрытие человека. Знаменитейшие из арабских и персидских медиков: Аарон, Бактишва (несколько врачей-несториан), Гонен, Ибн аль-Вафид (Абенгефит), Ар-Рази, Али ибн Сахль Раббан аль-Табари (Гали-Аббас), Ибн Сина (Авиценна), Альбукасис, Ибн Рушд (Аверроэс), Абдул-Латиф аль-Багдади.

Выдающийся хирург своего времени Альбукасис поднял хирургию до ранга самостоятельной науки, его трактат «Ташриф» («at-Tasrif») — первый иллюстрированный труд по хирургии. Он стал применять антисептики при лечении ран и накожных повреждений, изобрел нити для хирургических швов и около 200 хирургических инструментов, которые впоследствии использовались хирургами как в мусульманском, так и в христианском мире. Ар-Рази составил наставления по сооружению больниц и выбору места для них, написал труды о значении специализации врачей («Один врач не может лечить все болезни»), о медицинской помощи и самопомощи для неимущего населения («Медицина для тех, у кого нет врача») и другие.

Медицина в средневековой Западной Европе

В средневековой Западной Европе, по сравнению с античностью, эмпирическая наука находилась в упадке, приоритет имели теология и схоластика. Сосредотачивалась наука в университетах. В университетах на территории современной Германии, Англии и Франции, начиная с IX века, преподавалась, в том числе, медицина. Лечением занимались монахи и светские люди. Самой знаменитой из врачебных школ в Европе в средние века была Салернская. Сочинения этой школы были приняты, как образцовые, в других училищах. Особенной известной была гигиеническая поэма «лат. Regimen Sanitatis». К Салернской школе принадлежали врачи духовного и светского звания, а также женщины. Они заведовали больницами, сопровождали в походах армии и состояли при королях и принцах. Только в XIII веке у немногих представителей медицины замечается поворот и обнаруживается стремление изучать природу путём наблюдений и опытов. Таковы Арнольд из Виллановы и Р. Бэкон. В XIV веке начинается разработка анатомии на основании вскрытий и М. де Луцци (1275—1326) издаёт сочинение, содержащее точные изображения органов. До XV века арабы царили в европейской медицине, так что даже сочинения Галена в Европе распространялись в переводах с арабского.

XV—XVI столетия

У ацтеков

Медицина ацтеков была на уровне основных достижений развитых обществ древнего Востока, а также сравнима с медициной древней Греции и древнего Рима, а кое в чём даже превосходила современную ей медицину Западной Европы. У ацтеков было несколько сот терминов для обозначения частей человеческого тела. Лекарственное врачевание на континенте было тесно связано с магией, однако по сути своей оно основывалось на многовековом эмпирическом опыте народов. Лечением болезней занимались жрецы и врачеватели, которых называли тиситль. Они занимались своей практикой публично и располагали богатой сокровищницей лекарственных средств растительного происхождения, большинство из которых не было известно в Старом Свете. Созданные ими сады лекарственных растений поразили испанских конкистадоров (Западная Европа того времени ещё не знала аптекарских садов и огородов).

О врачевании и лекарственных растениях Месоамерики вкратце упоминали почти все хронисты XVI века (Эрнан Кортес, Берналь Диас дель Кастильо, Диего Дюран, Тесосомок, Иштлильшочитль, Торквемада, Мотолиниа, Мендьета, Акоста, Мартин де ла Крус, Саагун). Следует отметить, что Бернардино де Саагун подошел к этому вопросу с особым энтузиазмом, описав сами растения, приведя их местные названия, а в некоторых случаях и место произрастания. В своей «Общей истории о делах Новой Испании» сам Саагун дал описания 123 лекарственным травам, в то время, как в текстах его информаторов упоминаются 266 растений.

Данные Саагуна отличаются от собранных ранее крещенным ацтеком Мартином де ла Крусом (1552), который написал на науатль иллюстрированную рукопись, переведенную на латынь Хуаном Бадиано под названием «Libellus de Medicinalibus Indorum Herbis» (либо «Кодекс Де ла Крус Бадиано») на 63 листах. Только 15 растений у последнего совпадают с теми, что у Саагуна, и 29 растений совпадают с теми, что у индейских информаторов. Всего в кодексе (книги X и XI) в специальных разделах о травах описано 251 лечебное растение и приведено 185 цветных рисунков. Сегодня многие из них изучены и введены в мировую медицинскую практику. Однако большинство из них остаются неизвестными современной науке.

В 1570—1577 годах в Мексике работал над созданием обширного труда на латыни по ботанике и зоологии Франсиско Эрнандес де Толедо (1514 или 1517—1578), но его работа была опубликована лишь в 1615 году на испанском языке под названием «Естественная история Новой Испании», или «История растений Новой Испании», или «Растения и Животные Новой Испании…», или «Четыре книги о природе и достоинствах растений и животных» («Historia Natural de Nueva España», или «Historia de las plantas Nueva España», или «Plantas y Animales de la Nueva Espana, y sus virtudes por Francisco Hernandez, y de Latin en Romance por Fr. Francisco Ximenez», или «Quatro libros de la naturaleza y virtudes de las plantas y animales…»). За семь лет своих исканий Эрнандес собрал сведения о 3076 растениях и более 500 животных, и почти ко всем из них он привел их характеристики. Из 3076 растений ботаники Вальдес и Флорес в 1985 году идентифицировали 667 растений на уровне видов, а 347 — на уровне родов или семей. Позже его книга неоднократно переиздавалась, а некоторые растения из неё благодаря Эрнандесу получили в дополнение к биноминальной номенклатуре авторство таксона. Согласно Международному кодексу ботанической номенклатуры (МКБН) ему присвоено наименование F.Hern. Следует отметить, что основное отличие работ Саагуна и Эрнандеса не только в количестве собранных растений, но и в том, что Саагун опирался больше на сведения индейских информаторов, в то время как Эрнандес старался своими силами собирать растения и давать им собственные описания, следуя европейской традиции. Тем самым труд Бернардино де Саагуна несет в себе немалый доколумбовый аутентичный опыт.

В империи инков

Энрике Облитас Поблете в 1963 году в своей книге «Культура Кальавайа» доказал использование пенициллина в лечебной практике индейских знахарей народности кальавайа, которые при инках (XV—XVI) были привилегированной кастой «носильщиков паланкина» и лекарями правителя. Пенициллин знахари калавайа открыли в эпоху инков из смеси грибков и различных растений (унту, кукуруза и др.).

В Европе

В XV веке греки, бежавшие из разоренного турками Константинополя, способствовали распространению на Западе византийской литературы. Вскоре среди врачей обнаруживается стремление изучать древних авторов и появляется целый ряд переводчиков и комментаторов: Дж. Валла, С. Шампье, Т. Линакре, Я. Корнарий, Л. Фукс, Антонио Муза Брассаволе ди Феррара и другие. Благодаря им Гиппократ, Диоскорид, Аэций и другие античные авторы стали доступными европейским врачам в неискаженном виде. Знакомство с древними не замедлило отразиться на изучении болезней, которое сделалось более основательным и точным. Новое направление сказалось в ряде весьма любопытных наблюдений, сборники которых издали многие учёные того времени, например, Ф. Платер.

Успехи анатомии стали заметными с XVI века. Тогда начали устраивать анатомические театры, кафедры анатомии. Ж. Дюбуа в течение 40 лет читал практический курс анатомии. Но настоящим основателем современной анатомии был А. Везалий. В своем великом сочинении «О строении человеческого тела» («лат. De humani corporis fabrica») он изложил много новых открытий и выяснил ошибки Галена, который вскрывал только животных. Непосредственно после Везалия появился целый ряд анатомов, которые изучали различные отделы своей специальности и сделали множество открытий. Первое место среди них занимает Г. Фаллопий. После него заслуживают упоминания: М. Р. Коломбо, Б. Эустахио, К. Варолий, Дж. Ф. Инграссиас и И. Фабриций. Начала разрабатываться патологическая анатомия. А. Бенивиени произвёл первое вскрытие с целью установления причины смерти и в дальнейшем изложил результаты своих многочисленных вскрытий в сочинении «Скрытые причины болезни» («лат. De Abditis Morborum Causis». В XVI веке на медицине сказываются успехи экспериментальной физиологии. М. Сервет впервые в Европе описал малый круг кровообращения. Вскоре после этого М. Р. Коломбо и А. Чезальпино независимо от М. Сервета открывают малое кровообращение, а Андреа Чезальпино, кроме того, описал от мысли большой круг кровообращения. Сочинения по гигиене этого времени не отличаются особенной оригинальностью. Дж. Меркуриалис изложил правила древних о гимнастике. Луиджи Корнаро на себе самом выяснил пользу умеренности в пище. Санкторий в течение 30 лет изучал соотношение между пищей и невидимыми потерями, применил термометр и гигрометр к изучению жизненных явлений, придумал прибор для исследования пульса и много занимался патологической анатомией.

Большие успехи были достигнуты клинической медициной. Были точнее изучены диагностика и лечение известных болезней и изучены новые страдания (цинга, коклюш, сифилис). Был разработан вопрос об контагиозности, предложены ртуть и сассапарель против сифилиса. Из писателей следует отметить Ж. Фернеля, классическое сочинение которого включает всю известную тогда патологию и исправляет много ошибок, перешедших от арабских авторов. Хирургия держалась прежнего, схоластического, направления, хотя некоторые её представители представили немало замечательных наблюдений. Таковы: анатомы А. Везалий и Г. Фаллопий, а также Дж. Виго, Дж. Маджи и, особенно, Амбруаз Паре. Изучая вещества с целью открытия жизненного эликсира, средневековые алхимики открыли и изучили множество химических соединений.

Множество новых фактов должны были поколебать веру в теоретические воззрения древних и привели к построению новых систем. Аргентерий восстает против Галена и арабов, исправляет их ошибки, но не дает ещё целостной системы. Гораздо решительнее выступили против старых воззрений несколько писателей, стремившихся совершенно уничтожить доверие к древним. Они указывали на важность химии и видели в ней основу всей медицины, но к подобным воззрениям примешивались алхимические и астрологические заблуждения, вера в магию, сны. Г. Корнелиус вносит в медицину учение о духах, которые управляют миром и телом, Дж. Кардано доказывает влияние планет на все части тела. Парацельс, в своих писаниях, доказывает, что каждая часть тела зависит от какой-нибудь планеты и всеми отправлениями заведует особое начало, или архей, на которого и должен влиять врач. Болезни, согласно его учению, зарождаются от звезд, ядов, пороков природы, колдовства и Бога. Лечение достигается молитвами, заговорами и лекарствами; из последних особенно действительны соединения металлов. Несмотря на научно необоснованную сторону своих учений, Парацельс полным отрицанием древней медицины, указаниями на важность химии и употреблением неорганических соединений заставил медицину вступить на новый путь, приготовленный успехами других наук.

XVII—XVIII столетия

Теоретические науки

Анатомия, гистология и физиология

В анатомии и физиологии этот период оставил существенный след. Одним из важнейших приобретений физиологии было открытие У. Гарвеем кровообращения. Он изложил свою теорию в лекциях ещё в 1613, но книгу об этом предмете издал в 1628. Лишь после 25-летней полемики учение Гарвея окончательно восторжествовало. Явления дыхания подробно изучили Дж. А. Борелли и А. фон Галлер и выяснили роль лёгких. Лимфатические сосуды были описаны Г. Азелли, У. Рудбек, П. Масканьи. Они же доказали или установили связь лимфатической системы с кровеносной. Для разъяснения пищеварения и питания много опытов произвел Я. Б. ван Гельмонт, а анатомические данные представили Н. Стенсен и Т. Вартон.

В XVII веке слагается гистология. М. Мальпиги, пользуясь микроскопом, изучает развитие цыпленка, кровообращение в капиллярах, строение языка, желез, печени, почек, кожи. Ф. Рюйш, близкий знакомый Петра I, был известен технологией наполнения (инъекции) сосудов, позволившими видеть сосуды там, где их локализация раньше не предполагалась. А. ван Левенгук в течение 50 лет нашёл очень много новых фактов при изучении всех тканей и частей человеческого тела: открыл эритроциты, волокна хрусталика, чешуйки эпидермиса кожи, зарисовал сперматозоиды, мышечные волокна.

Множество вскрытий дали богатый материал для патологической анатомии. Впервые подобные наблюдения собрал Ш. Бонне, но настоящим создателем патологической анатомии, как науки, явился Дж. Б. Морганьи — «отец патологической анатомии».

Ятрохимия

Медицина в этот период пережила глубокие изменения. Нередко создавались противоположные концепции. Вместе с научным, эмпирическим мировоззрением тесно сосуществовала мистика. Например, один из её представителей, Я. Б. ван Гельмонт, в некоторых отношениях близкий к Парацельсу, но был выше последнего по глубине мысли и начитанности. Его система представляла смесь мистицизма, витализма, химизма. По его учению, особые жизненные начала, археи, управляют телом при посредстве ферментов; каждая часть тела имеет своего архея, и эти мелкие археи зависят от главного; выше архея стоит чувственная душа; мелкие археи действуют посредством особых невесомых жидкостей — бласов, чувствующей, двигающей и изменяющей. Пока архей находится в естественном состоянии, часть тела или весь организм здоровы, но если архей устрашён — обнаруживается болезнь. Чтобы излечить болезнь, согласно Я. Б. ван Гельмонту, следует успокоить архея, укрепить его, назначая различные лекарства: ртуть, сурьму, опиум, вино; проносные даются с осторожностью; кровопускания не применяются, так как они ослабляют больного.

Ф. Сильвий, анатом и химик, также был представителем школы ятрохимиков. Он принимает учение Я. Б. ван Гельмонта об археях и ферментах, но несколько меняет его, с целью сделать более понятным: отправления вызываются химическими веществами — щелочами и кислотами, хотя управляются духами. Щелочные или кислотные свойства жидкостей составляют причины расстройств, которые могут развиваться в плотных частях, жидкостях, духах, или душе. Лекарства Ф. Сильвием назначались с целью изменить кислые или щелочные особенности жидкостей. Это учение быстро распространилось в Европе, особенно в Великобритании и Германии.

Несколько другую форму придал ятрохимии Т. Виллис, известный по эпониму «Виллизиев круг». Согласно его учению, тело состоит из духов, воды, серы, соли и земли; источниками движений и жизни служат духи; жизнь вызывается и поддерживается брожением, все отправления это брожение и во всех органах встречаются особые ферменты. Болезни, согласно Т. Виллису, происходят при неправильных брожениях; расстройства обнаруживаются главным образом в духах и в крови, в которую попадают вредные «бродила» снаружи или из тканей; необходимо очищать тело и духов, уменьшать «летучие свойства» крови, усиливать в последней содержание серы; кровопускание полезно, потому что умеряет неправильное брожение.

Ятромеханика

Д. А. Борелли считается основателем школы ятромехаников, оппозиционной ятрохимикам. Для объяснения явлений, имеющих место в организме, они призывали на помощь сведения об известных тогда физических силах (упругость, притяжение). Однако, многое продолжало объяснятся химическими взаимодействиями (брожение, испарение, кристаллизация, свёртывание, осаждение. Кроме того, оставалось много идеалистических суждений. Д. А. Борелли учил, что сокращение мышц зависит от набухания клеток вследствие проникновения туда крови и духов; последние идут по нервам произвольно или непроизвольно; как только духи встретились с кровью, происходит взрыв и появляется сокращение. Кровь восстанавливает органы, а «нервный дух» поддерживает их жизненные свойства. Согласно его учению, большое число болезней происходит от расстройства нервного сока, которое бывает вследствие раздражения или засорения нервных разветвлений в органах и железах.

Дж. Бальиви, не удовлетворенный никакой системой, доказал преимущества наследования истины посредством опыта и на основе особенностей гиппократовской медицины, восстал против мнений Галена и ятрохимиков и советовал не увлекаться теориями у постели больного. Вообще, Дж. Бальиви исследовал приемы клинического мышления в медицине и указал верные, на его взгляд, пути для открытия истины. По Ф. Гофману, жизнь состоит в кровообращении и движении других жидкостей; она поддерживается кровью и духами, а посредством отделений и выделений уравновешивает отправления и предохраняет тело от гниения и порчи. Кровообращение есть причина тепла, всех сил, напряжения мышц, наклонностей, качеств, характера, интеллекта и безумия. Причиной кровообращения, согласно его учению, следует считать сужение и расширение твёрдых частичек, происходящее вследствие весьма сложного состава крови. Сокращения сердца обусловлены влиянием нервной жидкости, развивающейся в мозге. Вообще все отправления по Ф. Гофману объясняются механическим путём. Болезни происходят вследствие расстройств в движениях твердых частей, что приводит к расстройствам жидкостей. Согласно классификации Ф. Гофмана, лекарства должны уменьшать напряжение (успокаивающие, противовоспалительные) или увеличивать его (укрепляющие), или изменять состав жидкостей (изменяющие). Средства действуют в зависимости от состояния больного, возраста и других факторов.

Другой представитель ятромеханизма — Г. Бургаве, известный, в том числе по эпониму «синдром Бурхаве» — был особенно известен. Тело, по его мнению, состоит из плотных частей, которые размещены в виде рычагов, верёвок и различных приборов; жидкости обращаются исключительно согласно законам физики; деятельностью нервов управляют духи или нервная жидкость; разнообразие отправлений объясняется скоростью кровообращения, температурой заключенного в органах воздуха и другими физическими факторами. Болезни, согласно его теории, происходят от расстройства твёрдых частей и жидкостей; в первом случае бывает сильное напряжение или расслабление в области сосудов, кишечных оболочек и других частей; неправильности в составе жидкостей зависят от щёлочности, кислотности, изобилия и неравномерного распределения крови.

Витализм

Г. Э. Шталь, выдающийся врач и химик, признается основателем систематического анимизма, который составляет противоположность ятромеханики. Согласно его теории, существует высший двигатель, основа всей жизни, а именно — душа. Она действует на тело при посредстве движущей силы, которая не является ни археем, ни чувствительностью, ни притяжением, чем-то высшим, не поддающимся исследованию и определению. Душа обладает высшими свойствами — сознанием и рассудком и низшими, которые предназначены для органов и тканей. Во время болезни необходимо отличать последствия влияния болезнетворных агентов от последствий усилий души излечить болезнь, хотя нередко подобная цель ею не достигается.

Учение о раздражимости

Изложенные выше системы заставили изучить одни и те же явления с различных точек зрения, привели к пересмотру способов лечения и, наконец, имели последствием введение некоторых общих понятий о свойствах тканей и органов. Особенно благотворным оказалось принятие раздражимости, как общего свойства жизни. Этот термин впервые ввёл Ф. Глиссон, открывший во всех частях животного свойство сокращаться или расслабляться под влиянием раздражителей. Ученик Г. Бургаве, Д. де Гортер, придворный врач Елизаветы Петровны, нашёл эту особенность у всех живых существ и отличил её от человеческих качеств — души и нервной жидкости или духов. Точнее изучил законы раздражимости и соотношения её с другими силами организма А. фон Галлер. В своих обширных библиографических трудах он излагает учения своих предшественников и современников с замечательными точностью и беспристрастием. А. фон Галлер распределил ткани и органы по степени чувствительности и раздражимости, считая оба свойства независимыми. Его опыты были повторены, и учение о раздражимости сделалось исходной точкой для новых взглядов. И. Д. Гаубий раздражимость поставил в основу всей патологии и ей объяснял разные болезни. У. Куллен попытался соединить учение Ф. Гофмана с воззрениями А. фон Галлера: по его мнению, большинство болезней зависит от нервных расстройств, вызывающих спазм или расслабление. При этом нервная деятельность обусловливается кровообращением, которое раздражает нервы.

Фармакология

В лечении болезней врачи XVII—XVIII столетий сделали заметные успехи. Сифилис стали лечить более рационально; распространилось применение хины при малярии; против оспы предложено оспопрививание; изучены свойства красавки, дурмана, аконита; против болей предложен опиум. Многие другие средства были испробованы на животных и затем нашли применение при болезнях человека.

История медицины

С XVIII ст. начинают появляться сочинения по истории медицины, именно Леклерка, Гедике, Фрейнда, Шульце, Акерманна. Некоторые разрабатывали историю отдельных отраслей М. (Гебенштрейт, Грюнер, Триллер, Гримм, Кокки и др.), другие — биографии (Бальдингер), третьи — библиографию (Галлер). Исторические труды сделались более многочисленны в нашем столетии: Курт Шпренгель издал своё большое сочинение о прагматической истории медицины, Гезер, Баас, Вундерлих, Пумман; Дарамбер, Ренцар, Гардиа, де Ренци, Рихтер и мн. др. обнародовали весьма важные произведения.

Клинические науки

Наряду со стремлением к широким обобщениям, теориям и системам в XVII и особенно в XVIII веке существовало практическое направление: исследователи в разных странах собирают большое количество наблюдений, открывают новые признаки болезней и изучают действие новых и старых лекарственных средств. Такому движению врачебной мысли способствовало устройство клиник. Стратен в Утрехте и Оттон Гурн в Лейдене ввели клиническое преподавание, которое получило особенное развитие у Ф. Сильвия. В 1715 Г. Бургаве, ставший заведующим кафедрой практической медицины, придал своим лекциям практический характер и очень удачно устроил больницу. По примеру Г. Бургаве другие профессора начали основывать клиники в Риме и дргих итальянских городах, Вене, Вюрцбурге и Копенгагене.

Начали появляться отдельные сборники наблюдений, которые выходили отдельными изданиями или печатались в журналах, в том числе таких учёных, как: А. Лузитано, Н. Тульп, К. Бартолин (младший). Отдельные болезни описали Дж. Прингл, У. Геберден, Дж. А. Фордайс, Г. ван Свитен, А. де Гаен, Ф. Вик-д’Азир многие другие. С целью диагностики болезней было предложено много новых приемов.

Классификация болезней

В XVIII в. учёные пытались распределить все болезни по разрядам, классам и видам, подобно тому, как это сделано для животных и растений. Франсуа Буассье де ла Круа де Соваж в своей «Нозографии» разделил все болезни на 10 классов, 44 вида, 315 родов. Среди учёных, много работавших над улучшением нозографии, можно назвать К. Линнея, Ю. Р. Т. Фогеля и У. Куллена. Сочинение Ф. Пинеля выдержало 6 изданий, но его классификация болезней не была принята.

Терапия

Отдельные новые болезни описали Дж. Прингл, У. Геберден, Дж. А. Фордайс, Г. ван Свитен, А. де Гаен, Ф. Вик-д’Азир многие другие. С целью диагностики болезней было предложено много новых приемов. Л. Ауэнбруггер применил перкуссию для определения болезней грудной клетки, а Р. Т. Г. Лаэннек — выслушивание.

Психиатрия

Пинель изменил обращение с душевнобольными и изгнал из употребления все варварские приемы: цепи, телесные наказания.

Эпидемиология и инфекционные болезни

Из практических врачей, враждебно относившихся ко излишнему теоретизированию, следует назвать прежде всего Т. Сиденгама. Его способность точно наблюдать обнаруживается при описании эпидемий, в течение которых он пытался открыть закономерность и последовательность. Такого же направления держался М. Штоль, давший точные описания хронических болезней и эпидемий. Многие учёные занимались изучением очаговых болезней. Я. Бонтий, основатель тропической медицины, описал болезни Индии, Э. Кемпфер — Персии, Японии и Сиама. Отдельные описания распределения болезней внушили мысль представить изображение болезненности в зависимости от климата. Впервые это сделал Х. Фальконер. Позже подобные труды представили другие учёные.

Гигиена и социальная медицина

Авторы соч. по гигиене делали наблюдения над влиянием внешних условий на человека. Чейн выяснил значение молока и растительной пищи для здоровья и предложил разумные правила для лиц, желающих достичь преклонного возраста. Врачи, администраторы, частные лица соединяли свои усилия с целью улучшить общественное здоровье. В Марселе, затем в других городах устроены карантины для защиты от заразных болезней. Благодаря Говарду произведены улучшения в больницах и тюрьмах. Капитан Кук путём опыта убедился в том, как резко уменьшается болезненность среди моряков при применении санитарных мер.

Судебная медицина

Фортунат Фиделис первый собрал наблюдения, относящиеся к судебной медицине. Важный сборник издал позже Цаккий. Множество сочинений в XVIII веке разрабатывали отдельные вопросы только что упомянутой науки.

См. также

• Хронология медицины и медицинской технологии

Литература

• Михель Д. В. [ecsocman.hse.ru/data/2010/04/12/1211069097/Mihel'_Soc.istoriya_mediziny.pdf Социальная история медицины: становление и проблематика] // Журнал исследований социальной политики. — 2009. Т. 7. — № 3. — С. 295-312.
• Бернардино де Саагун, Куприенко С.А. [kuprienko.info/bernardino-de-saagun-s-a-kuprienko-obshhaya-istoriya-o-delah-novoj-ispanii-knigi-x-xi-poznaniya-astekov-v-meditsine-i-botanike/ Общая история о делах Новой Испании. Книги X-XI: Познания астеков в медицине и ботанике] / Ред. и пер. С. А. Куприенко.. — К.: Видавець Купрієнко С.А., 2013. — 218 с. — (Месоамерика. Источники. История. Человек). — ISBN 978-617-7085-07-1.
• Мирский, «Медицина России X—XX веков» (Москва, РОССПЭН, 2005, 632 с.);
• Мирский, «Хирургия от древности до современности. Очерки истории.» (Москва, Наука, 2000, 798 с.);
• Скориченко, «Доисторическая M.» (СПб., 1896); его же, «Гигиена в доисторические времена» (СПб., 1896);
• Haeser, «Handbuch der Gesch. d. Medicin»;
• Baas, «Geschichte d. Medicin»;
• Renouard, «Histoire de la medicine» (П., 1848);
• Daremberg, «Histoire des sciences médicales» (П., 1866);
• Sprengel, «Pragmatische Geschichte der Heilkunde»;
• Ковнер, «Очерки истории M.»;
• Guardia, «La Médecine à travers les âges» (есть в русском переводе);
• Frédault, «Histoire de la médecine» (П., 1870);
• Wise, «Review of the History of Medicine» (Л., 1867);
• Wunderlich, «Geschichte der Medicin» (Штуттгардт, 1858);
• Puccinotti, «Storia della medicina» (Ливорно, 1854—1859).

Более старые сочинения:

• Lederc, «Histoire de la médecine où l’on voit l’origine et le progrès de cet art» (Женева, 1696);
• Goelicke, «Historia medicinae universalis» (Галле, 1717—1720);
• Freind, «The History of Physick from the time of Galen to the beginning of the XVI century» (Л., 1725—1726);
• Schultze, «Historia medicinae» (Лпц., 1728);
• Ackermann, «Institutiones historiae medicinae»;
• Tourtelle, «Histoire philosophique de la médecine» (П., 1804);
• Henker, «Geschichte der Heilkunde, nach den Quellen bearbeitet» (Б., 1822—1829);
• Leopold, «Die Geschichte der Medicin, nach ihrer objectiven und subjectiven Seite» (Б., 1863).
• При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий История медицины

– Ну, так и есть, так и есть, – сердито сказал генерал, опуская трубку от глаз и пожимая плечами, – так и есть, станут бить по переправе. И что они там мешкают?
На той стороне простым глазом виден был неприятель и его батарея, из которой показался молочно белый дымок. Вслед за дымком раздался дальний выстрел, и видно было, как наши войска заспешили на переправе.
Несвицкий, отдуваясь, поднялся и, улыбаясь, подошел к генералу.
– Не угодно ли закусить вашему превосходительству? – сказал он.
– Нехорошо дело, – сказал генерал, не отвечая ему, – замешкались наши.
– Не съездить ли, ваше превосходительство? – сказал Несвицкий.
– Да, съездите, пожалуйста, – сказал генерал, повторяя то, что уже раз подробно было приказано, – и скажите гусарам, чтобы они последние перешли и зажгли мост, как я приказывал, да чтобы горючие материалы на мосту еще осмотреть.
– Очень хорошо, – отвечал Несвицкий.
Он кликнул казака с лошадью, велел убрать сумочку и фляжку и легко перекинул свое тяжелое тело на седло.
– Право, заеду к монашенкам, – сказал он офицерам, с улыбкою глядевшим на него, и поехал по вьющейся тропинке под гору.
– Нут ка, куда донесет, капитан, хватите ка! – сказал генерал, обращаясь к артиллеристу. – Позабавьтесь от скуки.
– Прислуга к орудиям! – скомандовал офицер.
И через минуту весело выбежали от костров артиллеристы и зарядили.
– Первое! – послышалась команда.
Бойко отскочил 1 й номер. Металлически, оглушая, зазвенело орудие, и через головы всех наших под горой, свистя, пролетела граната и, далеко не долетев до неприятеля, дымком показала место своего падения и лопнула.
Лица солдат и офицеров повеселели при этом звуке; все поднялись и занялись наблюдениями над видными, как на ладони, движениями внизу наших войск и впереди – движениями приближавшегося неприятеля. Солнце в ту же минуту совсем вышло из за туч, и этот красивый звук одинокого выстрела и блеск яркого солнца слились в одно бодрое и веселое впечатление.


Над мостом уже пролетели два неприятельские ядра, и на мосту была давка. В средине моста, слезши с лошади, прижатый своим толстым телом к перилам, стоял князь Несвицкий.
Он, смеючись, оглядывался назад на своего казака, который с двумя лошадьми в поводу стоял несколько шагов позади его.
Только что князь Несвицкий хотел двинуться вперед, как опять солдаты и повозки напирали на него и опять прижимали его к перилам, и ему ничего не оставалось, как улыбаться.
– Экой ты, братец, мой! – говорил казак фурштатскому солдату с повозкой, напиравшему на толпившуюся v самых колес и лошадей пехоту, – экой ты! Нет, чтобы подождать: видишь, генералу проехать.
Но фурштат, не обращая внимания на наименование генерала, кричал на солдат, запружавших ему дорогу: – Эй! землячки! держись влево, постой! – Но землячки, теснясь плечо с плечом, цепляясь штыками и не прерываясь, двигались по мосту одною сплошною массой. Поглядев за перила вниз, князь Несвицкий видел быстрые, шумные, невысокие волны Энса, которые, сливаясь, рябея и загибаясь около свай моста, перегоняли одна другую. Поглядев на мост, он видел столь же однообразные живые волны солдат, кутасы, кивера с чехлами, ранцы, штыки, длинные ружья и из под киверов лица с широкими скулами, ввалившимися щеками и беззаботно усталыми выражениями и движущиеся ноги по натасканной на доски моста липкой грязи. Иногда между однообразными волнами солдат, как взбрызг белой пены в волнах Энса, протискивался между солдатами офицер в плаще, с своею отличною от солдат физиономией; иногда, как щепка, вьющаяся по реке, уносился по мосту волнами пехоты пеший гусар, денщик или житель; иногда, как бревно, плывущее по реке, окруженная со всех сторон, проплывала по мосту ротная или офицерская, наложенная доверху и прикрытая кожами, повозка.
– Вишь, их, как плотину, прорвало, – безнадежно останавливаясь, говорил казак. – Много ль вас еще там?
– Мелион без одного! – подмигивая говорил близко проходивший в прорванной шинели веселый солдат и скрывался; за ним проходил другой, старый солдат.
– Как он (он – неприятель) таперича по мосту примется зажаривать, – говорил мрачно старый солдат, обращаясь к товарищу, – забудешь чесаться.
И солдат проходил. За ним другой солдат ехал на повозке.
– Куда, чорт, подвертки запихал? – говорил денщик, бегом следуя за повозкой и шаря в задке.
И этот проходил с повозкой. За этим шли веселые и, видимо, выпившие солдаты.
– Как он его, милый человек, полыхнет прикладом то в самые зубы… – радостно говорил один солдат в высоко подоткнутой шинели, широко размахивая рукой.
– То то оно, сладкая ветчина то. – отвечал другой с хохотом.
И они прошли, так что Несвицкий не узнал, кого ударили в зубы и к чему относилась ветчина.
– Эк торопятся, что он холодную пустил, так и думаешь, всех перебьют. – говорил унтер офицер сердито и укоризненно.
– Как оно пролетит мимо меня, дяденька, ядро то, – говорил, едва удерживаясь от смеха, с огромным ртом молодой солдат, – я так и обмер. Право, ей Богу, так испужался, беда! – говорил этот солдат, как будто хвастаясь тем, что он испугался. И этот проходил. За ним следовала повозка, непохожая на все проезжавшие до сих пор. Это был немецкий форшпан на паре, нагруженный, казалось, целым домом; за форшпаном, который вез немец, привязана была красивая, пестрая, с огромным вымем, корова. На перинах сидела женщина с грудным ребенком, старуха и молодая, багроворумяная, здоровая девушка немка. Видно, по особому разрешению были пропущены эти выселявшиеся жители. Глаза всех солдат обратились на женщин, и, пока проезжала повозка, двигаясь шаг за шагом, и, все замечания солдат относились только к двум женщинам. На всех лицах была почти одна и та же улыбка непристойных мыслей об этой женщине.
– Ишь, колбаса то, тоже убирается!
– Продай матушку, – ударяя на последнем слоге, говорил другой солдат, обращаясь к немцу, который, опустив глаза, сердито и испуганно шел широким шагом.
– Эк убралась как! То то черти!
– Вот бы тебе к ним стоять, Федотов.
– Видали, брат!
– Куда вы? – спрашивал пехотный офицер, евший яблоко, тоже полуулыбаясь и глядя на красивую девушку.
Немец, закрыв глаза, показывал, что не понимает.
– Хочешь, возьми себе, – говорил офицер, подавая девушке яблоко. Девушка улыбнулась и взяла. Несвицкий, как и все, бывшие на мосту, не спускал глаз с женщин, пока они не проехали. Когда они проехали, опять шли такие же солдаты, с такими же разговорами, и, наконец, все остановились. Как это часто бывает, на выезде моста замялись лошади в ротной повозке, и вся толпа должна была ждать.
– И что становятся? Порядку то нет! – говорили солдаты. – Куда прешь? Чорт! Нет того, чтобы подождать. Хуже того будет, как он мост подожжет. Вишь, и офицера то приперли, – говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга, и всё жались вперед к выходу.
Оглянувшись под мост на воды Энса, Несвицкий вдруг услышал еще новый для него звук, быстро приближающегося… чего то большого и чего то шлепнувшегося в воду.
– Ишь ты, куда фатает! – строго сказал близко стоявший солдат, оглядываясь на звук.
– Подбадривает, чтобы скорей проходили, – сказал другой неспокойно.
Толпа опять тронулась. Несвицкий понял, что это было ядро.
– Эй, казак, подавай лошадь! – сказал он. – Ну, вы! сторонись! посторонись! дорогу!
Он с большим усилием добрался до лошади. Не переставая кричать, он тронулся вперед. Солдаты пожались, чтобы дать ему дорогу, но снова опять нажали на него так, что отдавили ему ногу, и ближайшие не были виноваты, потому что их давили еще сильнее.
– Несвицкий! Несвицкий! Ты, г'ожа! – послышался в это время сзади хриплый голос.
Несвицкий оглянулся и увидал в пятнадцати шагах отделенного от него живою массой двигающейся пехоты красного, черного, лохматого, в фуражке на затылке и в молодецки накинутом на плече ментике Ваську Денисова.
– Вели ты им, чег'тям, дьяволам, дать дог'огу, – кричал. Денисов, видимо находясь в припадке горячности, блестя и поводя своими черными, как уголь, глазами в воспаленных белках и махая невынутою из ножен саблей, которую он держал такою же красною, как и лицо, голою маленькою рукой.
– Э! Вася! – отвечал радостно Несвицкий. – Да ты что?
– Эскадг'ону пг'ойти нельзя, – кричал Васька Денисов, злобно открывая белые зубы, шпоря своего красивого вороного, кровного Бедуина, который, мигая ушами от штыков, на которые он натыкался, фыркая, брызгая вокруг себя пеной с мундштука, звеня, бил копытами по доскам моста и, казалось, готов был перепрыгнуть через перила моста, ежели бы ему позволил седок. – Что это? как баг'аны! точь в точь баг'аны! Пг'очь… дай дог'огу!… Стой там! ты повозка, чог'т! Саблей изг'ублю! – кричал он, действительно вынимая наголо саблю и начиная махать ею.
Солдаты с испуганными лицами нажались друг на друга, и Денисов присоединился к Несвицкому.
– Что же ты не пьян нынче? – сказал Несвицкий Денисову, когда он подъехал к нему.
– И напиться то вг'емени не дадут! – отвечал Васька Денисов. – Целый день то туда, то сюда таскают полк. Дг'аться – так дг'аться. А то чог'т знает что такое!
– Каким ты щеголем нынче! – оглядывая его новый ментик и вальтрап, сказал Несвицкий.
Денисов улыбнулся, достал из ташки платок, распространявший запах духов, и сунул в нос Несвицкому.
– Нельзя, в дело иду! выбг'ился, зубы вычистил и надушился.
Осанистая фигура Несвицкого, сопровождаемая казаком, и решительность Денисова, махавшего саблей и отчаянно кричавшего, подействовали так, что они протискались на ту сторону моста и остановили пехоту. Несвицкий нашел у выезда полковника, которому ему надо было передать приказание, и, исполнив свое поручение, поехал назад.
Расчистив дорогу, Денисов остановился у входа на мост. Небрежно сдерживая рвавшегося к своим и бившего ногой жеребца, он смотрел на двигавшийся ему навстречу эскадрон.
По доскам моста раздались прозрачные звуки копыт, как будто скакало несколько лошадей, и эскадрон, с офицерами впереди по четыре человека в ряд, растянулся по мосту и стал выходить на ту сторону.
Остановленные пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с тем особенным недоброжелательным чувством отчужденности и насмешки, с каким встречаются обыкновенно различные роды войск, смотрели на чистых, щеголеватых гусар, стройно проходивших мимо их.
– Нарядные ребята! Только бы на Подновинское!
– Что от них проку! Только напоказ и водят! – говорил другой.
– Пехота, не пыли! – шутил гусар, под которым лошадь, заиграв, брызнула грязью в пехотинца.
– Прогонял бы тебя с ранцем перехода два, шнурки то бы повытерлись, – обтирая рукавом грязь с лица, говорил пехотинец; – а то не человек, а птица сидит!
– То то бы тебя, Зикин, на коня посадить, ловок бы ты был, – шутил ефрейтор над худым, скрюченным от тяжести ранца солдатиком.
– Дубинку промеж ног возьми, вот тебе и конь буде, – отозвался гусар.


Остальная пехота поспешно проходила по мосту, спираясь воронкой у входа. Наконец повозки все прошли, давка стала меньше, и последний батальон вступил на мост. Одни гусары эскадрона Денисова оставались по ту сторону моста против неприятеля. Неприятель, вдалеке видный с противоположной горы, снизу, от моста, не был еще виден, так как из лощины, по которой текла река, горизонт оканчивался противоположным возвышением не дальше полуверсты. Впереди была пустыня, по которой кое где шевелились кучки наших разъездных казаков. Вдруг на противоположном возвышении дороги показались войска в синих капотах и артиллерия. Это были французы. Разъезд казаков рысью отошел под гору. Все офицеры и люди эскадрона Денисова, хотя и старались говорить о постороннем и смотреть по сторонам, не переставали думать только о том, что было там, на горе, и беспрестанно всё вглядывались в выходившие на горизонт пятна, которые они признавали за неприятельские войска. Погода после полудня опять прояснилась, солнце ярко спускалось над Дунаем и окружающими его темными горами. Было тихо, и с той горы изредка долетали звуки рожков и криков неприятеля. Между эскадроном и неприятелями уже никого не было, кроме мелких разъездов. Пустое пространство, саженей в триста, отделяло их от него. Неприятель перестал стрелять, и тем яснее чувствовалась та строгая, грозная, неприступная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельские войска.
«Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мертвых, и – неизвестность страдания и смерть. И что там? кто там? там, за этим полем, и деревом, и крышей, освещенной солнцем? Никто не знает, и хочется знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее; и знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и узнать, что там, по той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти. А сам силен, здоров, весел и раздражен и окружен такими здоровыми и раздраженно оживленными людьми». Так ежели и не думает, то чувствует всякий человек, находящийся в виду неприятеля, и чувство это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему происходящему в эти минуты.
На бугре у неприятеля показался дымок выстрела, и ядро, свистя, пролетело над головами гусарского эскадрона. Офицеры, стоявшие вместе, разъехались по местам. Гусары старательно стали выравнивать лошадей. В эскадроне всё замолкло. Все поглядывали вперед на неприятеля и на эскадронного командира, ожидая команды. Пролетело другое, третье ядро. Очевидно, что стреляли по гусарам; но ядро, равномерно быстро свистя, пролетало над головами гусар и ударялось где то сзади. Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно разнообразными лицами, сдерживая дыханье, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался. Солдаты, не поворачивая головы, косились друг на друга, с любопытством высматривая впечатление товарища. На каждом лице, от Денисова до горниста, показалась около губ и подбородка одна общая черта борьбы, раздраженности и волнения. Вахмистр хмурился, оглядывая солдат, как будто угрожая наказанием. Юнкер Миронов нагибался при каждом пролете ядра. Ростов, стоя на левом фланге на своем тронутом ногами, но видном Грачике, имел счастливый вид ученика, вызванного перед большою публикой к экзамену, в котором он уверен, что отличится. Он ясно и светло оглядывался на всех, как бы прося обратить внимание на то, как он спокойно стоит под ядрами. Но и в его лице та же черта чего то нового и строгого, против его воли, показывалась около рта.
– Кто там кланяется? Юнкег' Миг'онов! Hexoг'oшo, на меня смотг'ите! – закричал Денисов, которому не стоялось на месте и который вертелся на лошади перед эскадроном.
Курносое и черноволосатое лицо Васьки Денисова и вся его маленькая сбитая фигурка с его жилистою (с короткими пальцами, покрытыми волосами) кистью руки, в которой он держал ефес вынутой наголо сабли, было точно такое же, как и всегда, особенно к вечеру, после выпитых двух бутылок. Он был только более обыкновенного красен и, задрав свою мохнатую голову кверху, как птицы, когда они пьют, безжалостно вдавив своими маленькими ногами шпоры в бока доброго Бедуина, он, будто падая назад, поскакал к другому флангу эскадрона и хриплым голосом закричал, чтоб осмотрели пистолеты. Он подъехал к Кирстену. Штаб ротмистр, на широкой и степенной кобыле, шагом ехал навстречу Денисову. Штаб ротмистр, с своими длинными усами, был серьезен, как и всегда, только глаза его блестели больше обыкновенного.
– Да что? – сказал он Денисову, – не дойдет дело до драки. Вот увидишь, назад уйдем.
– Чог'т их знает, что делают – проворчал Денисов. – А! Г'остов! – крикнул он юнкеру, заметив его веселое лицо. – Ну, дождался.
И он улыбнулся одобрительно, видимо радуясь на юнкера.
Ростов почувствовал себя совершенно счастливым. В это время начальник показался на мосту. Денисов поскакал к нему.
– Ваше пг'евосходительство! позвольте атаковать! я их опг'окину.
– Какие тут атаки, – сказал начальник скучливым голосом, морщась, как от докучливой мухи. – И зачем вы тут стоите? Видите, фланкеры отступают. Ведите назад эскадрон.
Эскадрон перешел мост и вышел из под выстрелов, не потеряв ни одного человека. Вслед за ним перешел и второй эскадрон, бывший в цепи, и последние казаки очистили ту сторону.
Два эскадрона павлоградцев, перейдя мост, один за другим, пошли назад на гору. Полковой командир Карл Богданович Шуберт подъехал к эскадрону Денисова и ехал шагом недалеко от Ростова, не обращая на него никакого внимания, несмотря на то, что после бывшего столкновения за Телянина, они виделись теперь в первый раз. Ростов, чувствуя себя во фронте во власти человека, перед которым он теперь считал себя виноватым, не спускал глаз с атлетической спины, белокурого затылка и красной шеи полкового командира. Ростову то казалось, что Богданыч только притворяется невнимательным, и что вся цель его теперь состоит в том, чтоб испытать храбрость юнкера, и он выпрямлялся и весело оглядывался; то ему казалось, что Богданыч нарочно едет близко, чтобы показать Ростову свою храбрость. То ему думалось, что враг его теперь нарочно пошлет эскадрон в отчаянную атаку, чтобы наказать его, Ростова. То думалось, что после атаки он подойдет к нему и великодушно протянет ему, раненому, руку примирения.
Знакомая павлоградцам, с высокоподнятыми плечами, фигура Жеркова (он недавно выбыл из их полка) подъехала к полковому командиру. Жерков, после своего изгнания из главного штаба, не остался в полку, говоря, что он не дурак во фронте лямку тянуть, когда он при штабе, ничего не делая, получит наград больше, и умел пристроиться ординарцем к князю Багратиону. Он приехал к своему бывшему начальнику с приказанием от начальника ариергарда.
– Полковник, – сказал он с своею мрачною серьезностью, обращаясь ко врагу Ростова и оглядывая товарищей, – велено остановиться, мост зажечь.
– Кто велено? – угрюмо спросил полковник.
– Уж я и не знаю, полковник, кто велено , – серьезно отвечал корнет, – но только мне князь приказал: «Поезжай и скажи полковнику, чтобы гусары вернулись скорей и зажгли бы мост».
Вслед за Жерковым к гусарскому полковнику подъехал свитский офицер с тем же приказанием. Вслед за свитским офицером на казачьей лошади, которая насилу несла его галопом, подъехал толстый Несвицкий.
– Как же, полковник, – кричал он еще на езде, – я вам говорил мост зажечь, а теперь кто то переврал; там все с ума сходят, ничего не разберешь.
Полковник неторопливо остановил полк и обратился к Несвицкому:
– Вы мне говорили про горючие вещества, – сказал он, – а про то, чтобы зажигать, вы мне ничего не говорили.
– Да как же, батюшка, – заговорил, остановившись, Несвицкий, снимая фуражку и расправляя пухлой рукой мокрые от пота волосы, – как же не говорил, что мост зажечь, когда горючие вещества положили?
– Я вам не «батюшка», господин штаб офицер, а вы мне не говорили, чтоб мост зажигайт! Я служба знаю, и мне в привычка приказание строго исполняйт. Вы сказали, мост зажгут, а кто зажгут, я святым духом не могу знайт…
– Ну, вот всегда так, – махнув рукой, сказал Несвицкий. – Ты как здесь? – обратился он к Жеркову.
– Да за тем же. Однако ты отсырел, дай я тебя выжму.
– Вы сказали, господин штаб офицер, – продолжал полковник обиженным тоном…
– Полковник, – перебил свитский офицер, – надо торопиться, а то неприятель пододвинет орудия на картечный выстрел.
Полковник молча посмотрел на свитского офицера, на толстого штаб офицера, на Жеркова и нахмурился.
– Я буду мост зажигайт, – сказал он торжественным тоном, как будто бы выражал этим, что, несмотря на все делаемые ему неприятности, он всё таки сделает то, что должно.
Ударив своими длинными мускулистыми ногами лошадь, как будто она была во всем виновата, полковник выдвинулся вперед к 2 му эскадрону, тому самому, в котором служил Ростов под командою Денисова, скомандовал вернуться назад к мосту.
«Ну, так и есть, – подумал Ростов, – он хочет испытать меня! – Сердце его сжалось, и кровь бросилась к лицу. – Пускай посмотрит, трус ли я» – подумал он.
Опять на всех веселых лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
– Живо! Живо! – проговорило около него несколько голосов.
Цепляясь саблями за поводья, гремя шпорами и торопясь, слезали гусары, сами не зная, что они будут делать. Гусары крестились. Ростов уже не смотрел на полкового командира, – ему некогда было. Он боялся, с замиранием сердца боялся, как бы ему не отстать от гусар. Рука его дрожала, когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал, как со стуком приливает кровь к его сердцу. Денисов, заваливаясь назад и крича что то, проехал мимо него. Ростов ничего не видел, кроме бежавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчавших саблями.
– Носилки! – крикнул чей то голос сзади.
Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
28 го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30 го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, – несмотря на всё это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению.
Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием о победе, вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком колес и впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием как будто вновь узнавал, что ничего этого не было, и что, напротив, французы бежали. Он снова вспоминал все подробности победы, свое спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, задремывал… После темной звездной ночи наступило яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и безразлично вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля, деревни.
На одной из станций он обогнал обоз русских раненых. Русский офицер, ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что то кричал, ругая грубыми словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных, перевязанных и грязных раненых. Некоторые из них говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые молча, с кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их курьера.
Князь Андрей велел остановиться и спросил у солдата, в каком деле ранены. «Позавчера на Дунаю», отвечал солдат. Князь Андрей достал кошелек и дал солдату три золотых.
– На всех, – прибавил он, обращаясь к подошедшему офицеру. – Поправляйтесь, ребята, – обратился он к солдатам, – еще дела много.
– Что, г. адъютант, какие новости? – спросил офицер, видимо желая разговориться.
– Хорошие! Вперед, – крикнул он ямщику и поскакал далее.
Уже было совсем темно, когда князь Андрей въехал в Брюнн и увидал себя окруженным высокими домами, огнями лавок, окон домов и фонарей, шумящими по мостовой красивыми экипажами и всею тою атмосферой большого оживленного города, которая всегда так привлекательна для военного человека после лагеря. Князь Андрей, несмотря на быструю езду и бессонную ночь, подъезжая ко дворцу, чувствовал себя еще более оживленным, чем накануне. Только глаза блестели лихорадочным блеском, и мысли изменялись с чрезвычайною быстротой и ясностью. Живо представились ему опять все подробности сражения уже не смутно, но определенно, в сжатом изложении, которое он в воображении делал императору Францу. Живо представились ему случайные вопросы, которые могли быть ему сделаны,и те ответы,которые он сделает на них.Он полагал,что его сейчас же представят императору. Но у большого подъезда дворца к нему выбежал чиновник и, узнав в нем курьера, проводил его на другой подъезд.
– Из коридора направо; там, Euer Hochgeboren, [Ваше высокородие,] найдете дежурного флигель адъютанта, – сказал ему чиновник. – Он проводит к военному министру.
Дежурный флигель адъютант, встретивший князя Андрея, попросил его подождать и пошел к военному министру. Через пять минут флигель адъютант вернулся и, особенно учтиво наклонясь и пропуская князя Андрея вперед себя, провел его через коридор в кабинет, где занимался военный министр. Флигель адъютант своею изысканною учтивостью, казалось, хотел оградить себя от попыток фамильярности русского адъютанта. Радостное чувство князя Андрея значительно ослабело, когда он подходил к двери кабинета военного министра. Он почувствовал себя оскорбленным, и чувство оскорбления перешло в то же мгновенье незаметно для него самого в чувство презрения, ни на чем не основанного. Находчивый же ум в то же мгновение подсказал ему ту точку зрения, с которой он имел право презирать и адъютанта и военного министра. «Им, должно быть, очень легко покажется одерживать победы, не нюхая пороха!» подумал он. Глаза его презрительно прищурились; он особенно медленно вошел в кабинет военного министра. Чувство это еще более усилилось, когда он увидал военного министра, сидевшего над большим столом и первые две минуты не обращавшего внимания на вошедшего. Военный министр опустил свою лысую, с седыми висками, голову между двух восковых свечей и читал, отмечая карандашом, бумаги. Он дочитывал, не поднимая головы, в то время как отворилась дверь и послышались шаги.
– Возьмите это и передайте, – сказал военный министр своему адъютанту, подавая бумаги и не обращая еще внимания на курьера.
Князь Андрей почувствовал, что либо из всех дел, занимавших военного министра, действия кутузовской армии менее всего могли его интересовать, либо нужно было это дать почувствовать русскому курьеру. «Но мне это совершенно всё равно», подумал он. Военный министр сдвинул остальные бумаги, сровнял их края с краями и поднял голову. У него была умная и характерная голова. Но в то же мгновение, как он обратился к князю Андрею, умное и твердое выражение лица военного министра, видимо, привычно и сознательно изменилось: на лице его остановилась глупая, притворная, не скрывающая своего притворства, улыбка человека, принимающего одного за другим много просителей.
– От генерала фельдмаршала Кутузова? – спросил он. – Надеюсь, хорошие вести? Было столкновение с Мортье? Победа? Пора!
Он взял депешу, которая была на его имя, и стал читать ее с грустным выражением.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Шмит! – сказал он по немецки. – Какое несчастие, какое несчастие!
Пробежав депешу, он положил ее на стол и взглянул на князя Андрея, видимо, что то соображая.
– Ах, какое несчастие! Дело, вы говорите, решительное? Мортье не взят, однако. (Он подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть Шмита есть дорогая плата за победу. Его величество, верно, пожелает вас видеть, но не нынче. Благодарю вас, отдохните. Завтра будьте на выходе после парада. Впрочем, я вам дам знать.
Исчезнувшая во время разговора глупая улыбка опять явилась на лице военного министра.
– До свидания, очень благодарю вас. Государь император, вероятно, пожелает вас видеть, – повторил он и наклонил голову.
Когда князь Андрей вышел из дворца, он почувствовал, что весь интерес и счастие, доставленные ему победой, оставлены им теперь и переданы в равнодушные руки военного министра и учтивого адъютанта. Весь склад мыслей его мгновенно изменился: сражение представилось ему давнишним, далеким воспоминанием.


Князь Андрей остановился в Брюнне у своего знакомого, русского дипломата .Билибина.
– А, милый князь, нет приятнее гостя, – сказал Билибин, выходя навстречу князю Андрею. – Франц, в мою спальню вещи князя! – обратился он к слуге, провожавшему Болконского. – Что, вестником победы? Прекрасно. А я сижу больной, как видите.
Князь Андрей, умывшись и одевшись, вышел в роскошный кабинет дипломата и сел за приготовленный обед. Билибин покойно уселся у камина.
Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время которого он был лишен всех удобств чистоты и изящества жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди тех роскошных условий жизни, к которым он привык с детства. Кроме того ему было приятно после австрийского приема поговорить хоть не по русски (они говорили по французски), но с русским человеком, который, он предполагал, разделял общее русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.
Билибин был человек лет тридцати пяти, холостой, одного общества с князем Андреем. Они были знакомы еще в Петербурге, но еще ближе познакомились в последний приезд князя Андрея в Вену вместе с Кутузовым. Как князь Андрей был молодой человек, обещающий пойти далеко на военном поприще, так, и еще более, обещал Билибин на дипломатическом. Он был еще молодой человек, но уже немолодой дипломат, так как он начал служить с шестнадцати лет, был в Париже, в Копенгагене и теперь в Вене занимал довольно значительное место. И канцлер и наш посланник в Вене знали его и дорожили им. Он был не из того большого количества дипломатов, которые обязаны иметь только отрицательные достоинства, не делать известных вещей и говорить по французски для того, чтобы быть очень хорошими дипломатами; он был один из тех дипломатов, которые любят и умеют работать, и, несмотря на свою лень, он иногда проводил ночи за письменным столом. Он работал одинаково хорошо, в чем бы ни состояла сущность работы. Его интересовал не вопрос «зачем?», а вопрос «как?». В чем состояло дипломатическое дело, ему было всё равно; но составить искусно, метко и изящно циркуляр, меморандум или донесение – в этом он находил большое удовольствие. Заслуги Билибина ценились, кроме письменных работ, еще и по его искусству обращаться и говорить в высших сферах.
Билибин любил разговор так же, как он любил работу, только тогда, когда разговор мог быть изящно остроумен. В обществе он постоянно выжидал случая сказать что нибудь замечательное и вступал в разговор не иначе, как при этих условиях. Разговор Билибина постоянно пересыпался оригинально остроумными, законченными фразами, имеющими общий интерес.
Эти фразы изготовлялись во внутренней лаборатории Билибина, как будто нарочно, портативного свойства, для того, чтобы ничтожные светские люди удобно могли запоминать их и переносить из гостиных в гостиные. И действительно, les mots de Bilibine se colportaient dans les salons de Vienne, [Отзывы Билибина расходились по венским гостиным] и часто имели влияние на так называемые важные дела.
Худое, истощенное, желтоватое лицо его было всё покрыто крупными морщинами, которые всегда казались так чистоплотно и старательно промыты, как кончики пальцев после бани. Движения этих морщин составляли главную игру его физиономии. То у него морщился лоб широкими складками, брови поднимались кверху, то брови спускались книзу, и у щек образовывались крупные морщины. Глубоко поставленные, небольшие глаза всегда смотрели прямо и весело.
– Ну, теперь расскажите нам ваши подвиги, – сказал он.
Болконский самым скромным образом, ни разу не упоминая о себе, рассказал дело и прием военного министра.
– Ils m'ont recu avec ma nouvelle, comme un chien dans un jeu de quilles, [Они приняли меня с этою вестью, как принимают собаку, когда она мешает игре в кегли,] – заключил он.
Билибин усмехнулся и распустил складки кожи.
– Cependant, mon cher, – сказал он, рассматривая издалека свой ноготь и подбирая кожу над левым глазом, – malgre la haute estime que je professe pour le православное российское воинство, j'avoue que votre victoire n'est pas des plus victorieuses. [Однако, мой милый, при всем моем уважении к православному российскому воинству, я полагаю, что победа ваша не из самых блестящих.]
Он продолжал всё так же на французском языке, произнося по русски только те слова, которые он презрительно хотел подчеркнуть.
– Как же? Вы со всею массой своею обрушились на несчастного Мортье при одной дивизии, и этот Мортье уходит у вас между рук? Где же победа?
– Однако, серьезно говоря, – отвечал князь Андрей, – всё таки мы можем сказать без хвастовства, что это немного получше Ульма…
– Отчего вы не взяли нам одного, хоть одного маршала?
– Оттого, что не всё делается, как предполагается, и не так регулярно, как на параде. Мы полагали, как я вам говорил, зайти в тыл к семи часам утра, а не пришли и к пяти вечера.
– Отчего же вы не пришли к семи часам утра? Вам надо было притти в семь часов утра, – улыбаясь сказал Билибин, – надо было притти в семь часов утра.
– Отчего вы не внушили Бонапарту дипломатическим путем, что ему лучше оставить Геную? – тем же тоном сказал князь Андрей.
– Я знаю, – перебил Билибин, – вы думаете, что очень легко брать маршалов, сидя на диване перед камином. Это правда, а всё таки, зачем вы его не взяли? И не удивляйтесь, что не только военный министр, но и августейший император и король Франц не будут очень осчастливлены вашей победой; да и я, несчастный секретарь русского посольства, не чувствую никакой потребности в знак радости дать моему Францу талер и отпустить его с своей Liebchen [милой] на Пратер… Правда, здесь нет Пратера.
Он посмотрел прямо на князя Андрея и вдруг спустил собранную кожу со лба.
– Теперь мой черед спросить вас «отчего», мой милый, – сказал Болконский. – Я вам признаюсь, что не понимаю, может быть, тут есть дипломатические тонкости выше моего слабого ума, но я не понимаю: Мак теряет целую армию, эрцгерцог Фердинанд и эрцгерцог Карл не дают никаких признаков жизни и делают ошибки за ошибками, наконец, один Кутузов одерживает действительную победу, уничтожает charme [очарование] французов, и военный министр не интересуется даже знать подробности.
– Именно от этого, мой милый. Voyez vous, mon cher: [Видите ли, мой милый:] ура! за царя, за Русь, за веру! Tout ca est bel et bon, [все это прекрасно и хорошо,] но что нам, я говорю – австрийскому двору, за дело до ваших побед? Привезите вы нам свое хорошенькое известие о победе эрцгерцога Карла или Фердинанда – un archiduc vaut l'autre, [один эрцгерцог стоит другого,] как вам известно – хоть над ротой пожарной команды Бонапарте, это другое дело, мы прогремим в пушки. А то это, как нарочно, может только дразнить нас. Эрцгерцог Карл ничего не делает, эрцгерцог Фердинанд покрывается позором. Вену вы бросаете, не защищаете больше, comme si vous nous disiez: [как если бы вы нам сказали:] с нами Бог, а Бог с вами, с вашей столицей. Один генерал, которого мы все любили, Шмит: вы его подводите под пулю и поздравляете нас с победой!… Согласитесь, что раздразнительнее того известия, которое вы привозите, нельзя придумать. C'est comme un fait expres, comme un fait expres. [Это как нарочно, как нарочно.] Кроме того, ну, одержи вы точно блестящую победу, одержи победу даже эрцгерцог Карл, что ж бы это переменило в общем ходе дел? Теперь уж поздно, когда Вена занята французскими войсками.
– Как занята? Вена занята?
– Не только занята, но Бонапарте в Шенбрунне, а граф, наш милый граф Врбна отправляется к нему за приказаниями.
Болконский после усталости и впечатлений путешествия, приема и в особенности после обеда чувствовал, что он не понимает всего значения слов, которые он слышал.
– Нынче утром был здесь граф Лихтенфельс, – продолжал Билибин, – и показывал мне письмо, в котором подробно описан парад французов в Вене. Le prince Murat et tout le tremblement… [Принц Мюрат и все такое…] Вы видите, что ваша победа не очень то радостна, и что вы не можете быть приняты как спаситель…
– Право, для меня всё равно, совершенно всё равно! – сказал князь Андрей, начиная понимать,что известие его о сражении под Кремсом действительно имело мало важности ввиду таких событий, как занятие столицы Австрии. – Как же Вена взята? А мост и знаменитый tete de pont, [мостовое укрепление,] и князь Ауэрсперг? У нас были слухи, что князь Ауэрсперг защищает Вену, – сказал он.
– Князь Ауэрсперг стоит на этой, на нашей, стороне и защищает нас; я думаю, очень плохо защищает, но всё таки защищает. А Вена на той стороне. Нет, мост еще не взят и, надеюсь, не будет взят, потому что он минирован, и его велено взорвать. В противном случае мы были бы давно в горах Богемии, и вы с вашею армией провели бы дурную четверть часа между двух огней.
– Но это всё таки не значит, чтобы кампания была кончена, – сказал князь Андрей.
– А я думаю, что кончена. И так думают большие колпаки здесь, но не смеют сказать этого. Будет то, что я говорил в начале кампании, что не ваша echauffouree de Durenstein, [дюренштейнская стычка,] вообще не порох решит дело, а те, кто его выдумали, – сказал Билибин, повторяя одно из своих mots [словечек], распуская кожу на лбу и приостанавливаясь. – Вопрос только в том, что скажет берлинское свидание императора Александра с прусским королем. Ежели Пруссия вступит в союз, on forcera la main a l'Autriche, [принудят Австрию,] и будет война. Ежели же нет, то дело только в том, чтоб условиться, где составлять первоначальные статьи нового Саmро Formio. [Кампо Формио.]
– Но что за необычайная гениальность! – вдруг вскрикнул князь Андрей, сжимая свою маленькую руку и ударяя ею по столу. – И что за счастие этому человеку!
– Buonaparte? [Буонапарте?] – вопросительно сказал Билибин, морща лоб и этим давая чувствовать, что сейчас будет un mot [словечко]. – Bu onaparte? – сказал он, ударяя особенно на u . – Я думаю, однако, что теперь, когда он предписывает законы Австрии из Шенбрунна, il faut lui faire grace de l'u . [надо его избавить от и.] Я решительно делаю нововведение и называю его Bonaparte tout court [просто Бонапарт].
– Нет, без шуток, – сказал князь Андрей, – неужели вы думаете,что кампания кончена?
– Я вот что думаю. Австрия осталась в дурах, а она к этому не привыкла. И она отплатит. А в дурах она осталась оттого, что, во первых, провинции разорены (on dit, le православное est terrible pour le pillage), [говорят, что православное ужасно по части грабежей,] армия разбита, столица взята, и всё это pour les beaux yeux du [ради прекрасных глаз,] Сардинское величество. И потому – entre nous, mon cher [между нами, мой милый] – я чутьем слышу, что нас обманывают, я чутьем слышу сношения с Францией и проекты мира, тайного мира, отдельно заключенного.
– Это не может быть! – сказал князь Андрей, – это было бы слишком гадко.
– Qui vivra verra, [Поживем, увидим,] – сказал Билибин, распуская опять кожу в знак окончания разговора.
Когда князь Андрей пришел в приготовленную для него комнату и в чистом белье лег на пуховики и душистые гретые подушки, – он почувствовал, что то сражение, о котором он привез известие, было далеко, далеко от него. Прусский союз, измена Австрии, новое торжество Бонапарта, выход и парад, и прием императора Франца на завтра занимали его.
Он закрыл глаза, но в то же мгновение в ушах его затрещала канонада, пальба, стук колес экипажа, и вот опять спускаются с горы растянутые ниткой мушкатеры, и французы стреляют, и он чувствует, как содрогается его сердце, и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокруг него, и он испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он не испытывал с самого детства.
Он пробудился…
«Да, всё это было!…» сказал он, счастливо, детски улыбаясь сам себе, и заснул крепким, молодым сном.


На другой день он проснулся поздно. Возобновляя впечатления прошедшего, он вспомнил прежде всего то, что нынче надо представляться императору Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийского флигель адъютанта, Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полную парадную форму, которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он, свежий, оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина. В кабинете находились четыре господина дипломатического корпуса. С князем Ипполитом Курагиным, который был секретарем посольства, Болконский был знаком; с другими его познакомил Билибин.
Господа, бывавшие у Билибина, светские, молодые, богатые и веселые люди, составляли и в Вене и здесь отдельный кружок, который Билибин, бывший главой этого кружка, называл наши, les nфtres. В кружке этом, состоявшем почти исключительно из дипломатов, видимо, были свои, не имеющие ничего общего с войной и политикой, интересы высшего света, отношений к некоторым женщинам и канцелярской стороны службы. Эти господа, повидимому, охотно, как своего (честь, которую они делали немногим), приняли в свой кружок князя Андрея. Из учтивости, и как предмет для вступления в разговор, ему сделали несколько вопросов об армии и сражении, и разговор опять рассыпался на непоследовательные, веселые шутки и пересуды.
– Но особенно хорошо, – говорил один, рассказывая неудачу товарища дипломата, – особенно хорошо то, что канцлер прямо сказал ему, что назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрел на это. Видите вы его фигуру при этом?…
– Но что всего хуже, господа, я вам выдаю Курагина: человек в несчастии, и этим то пользуется этот Дон Жуан, этот ужасный человек!
Князь Ипполит лежал в вольтеровском кресле, положив ноги через ручку. Он засмеялся.
– Parlez moi de ca, [Ну ка, ну ка,] – сказал он.
– О, Дон Жуан! О, змея! – послышались голоса.
– Вы не знаете, Болконский, – обратился Билибин к князю Андрею, – что все ужасы французской армии (я чуть было не сказал – русской армии) – ничто в сравнении с тем, что наделал между женщинами этот человек.
– La femme est la compagne de l'homme, [Женщина – подруга мужчины,] – произнес князь Ипполит и стал смотреть в лорнет на свои поднятые ноги.
Билибин и наши расхохотались, глядя в глаза Ипполиту. Князь Андрей видел, что этот Ипполит, которого он (должно было признаться) почти ревновал к своей жене, был шутом в этом обществе.
– Нет, я должен вас угостить Курагиным, – сказал Билибин тихо Болконскому. – Он прелестен, когда рассуждает о политике, надо видеть эту важность.
Он подсел к Ипполиту и, собрав на лбу свои складки, завел с ним разговор о политике. Князь Андрей и другие обступили обоих.
– Le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer un sentiment d'alliance, – начал Ипполит, значительно оглядывая всех, – sans exprimer… comme dans sa derieniere note… vous comprenez… vous comprenez… et puis si sa Majeste l'Empereur ne deroge pas au principe de notre alliance… [Берлинский кабинет не может выразить свое мнение о союзе, не выражая… как в своей последней ноте… вы понимаете… вы понимаете… впрочем, если его величество император не изменит сущности нашего союза…]
– Attendez, je n'ai pas fini… – сказал он князю Андрею, хватая его за руку. – Je suppose que l'intervention sera plus forte que la non intervention. Et… – Он помолчал. – On ne pourra pas imputer a la fin de non recevoir notre depeche du 28 novembre. Voila comment tout cela finira. [Подождите, я не кончил. Я думаю, что вмешательство будет прочнее чем невмешательство И… Невозможно считать дело оконченным непринятием нашей депеши от 28 ноября. Чем то всё это кончится.]
И он отпустил руку Болконского, показывая тем, что теперь он совсем кончил.
– Demosthenes, je te reconnais au caillou que tu as cache dans ta bouche d'or! [Демосфен, я узнаю тебя по камешку, который ты скрываешь в своих золотых устах!] – сказал Билибин, y которого шапка волос подвинулась на голове от удовольствия.
Все засмеялись. Ипполит смеялся громче всех. Он, видимо, страдал, задыхался, но не мог удержаться от дикого смеха, растягивающего его всегда неподвижное лицо.
– Ну вот что, господа, – сказал Билибин, – Болконский мой гость в доме и здесь в Брюнне, и я хочу его угостить, сколько могу, всеми радостями здешней жизни. Ежели бы мы были в Брюнне, это было бы легко; но здесь, dans ce vilain trou morave [в этой скверной моравской дыре], это труднее, и я прошу у всех вас помощи. Il faut lui faire les honneurs de Brunn. [Надо ему показать Брюнн.] Вы возьмите на себя театр, я – общество, вы, Ипполит, разумеется, – женщин.
– Надо ему показать Амели, прелесть! – сказал один из наших, целуя кончики пальцев.
– Вообще этого кровожадного солдата, – сказал Билибин, – надо обратить к более человеколюбивым взглядам.
– Едва ли я воспользуюсь вашим гостеприимством, господа, и теперь мне пора ехать, – взглядывая на часы, сказал Болконский.
– Куда?
– К императору.
– О! о! о!
– Ну, до свидания, Болконский! До свидания, князь; приезжайте же обедать раньше, – пocлшaлиcь голоса. – Мы беремся за вас.
– Старайтесь как можно более расхваливать порядок в доставлении провианта и маршрутов, когда будете говорить с императором, – сказал Билибин, провожая до передней Болконского.
– И желал бы хвалить, но не могу, сколько знаю, – улыбаясь отвечал Болконский.
– Ну, вообще как можно больше говорите. Его страсть – аудиенции; а говорить сам он не любит и не умеет, как увидите.


На выходе император Франц только пристально вгляделся в лицо князя Андрея, стоявшего в назначенном месте между австрийскими офицерами, и кивнул ему своей длинной головой. Но после выхода вчерашний флигель адъютант с учтивостью передал Болконскому желание императора дать ему аудиенцию.
Император Франц принял его, стоя посредине комнаты. Перед тем как начинать разговор, князя Андрея поразило то, что император как будто смешался, не зная, что сказать, и покраснел.
– Скажите, когда началось сражение? – спросил он поспешно.
Князь Андрей отвечал. После этого вопроса следовали другие, столь же простые вопросы: «здоров ли Кутузов? как давно выехал он из Кремса?» и т. п. Император говорил с таким выражением, как будто вся цель его состояла только в том, чтобы сделать известное количество вопросов. Ответы же на эти вопросы, как было слишком очевидно, не могли интересовать его.
– В котором часу началось сражение? – спросил император.
– Не могу донести вашему величеству, в котором часу началось сражение с фронта, но в Дюренштейне, где я находился, войско начало атаку в 6 часу вечера, – сказал Болконский, оживляясь и при этом случае предполагая, что ему удастся представить уже готовое в его голове правдивое описание всего того, что он знал и видел.
Но император улыбнулся и перебил его:
– Сколько миль?
– Откуда и докуда, ваше величество?
– От Дюренштейна до Кремса?
– Три с половиною мили, ваше величество.
– Французы оставили левый берег?
– Как доносили лазутчики, в ночь на плотах переправились последние.
– Достаточно ли фуража в Кремсе?
– Фураж не был доставлен в том количестве…
Император перебил его.
– В котором часу убит генерал Шмит?…
– В семь часов, кажется.
– В 7 часов. Очень печально! Очень печально!
Император сказал, что он благодарит, и поклонился. Князь Андрей вышел и тотчас же со всех сторон был окружен придворными. Со всех сторон глядели на него ласковые глаза и слышались ласковые слова. Вчерашний флигель адъютант делал ему упреки, зачем он не остановился во дворце, и предлагал ему свой дом. Военный министр подошел, поздравляя его с орденом Марии Терезии З й степени, которым жаловал его император. Камергер императрицы приглашал его к ее величеству. Эрцгерцогиня тоже желала его видеть. Он не знал, кому отвечать, и несколько секунд собирался с мыслями. Русский посланник взял его за плечо, отвел к окну и стал говорить с ним.
Вопреки словам Билибина, известие, привезенное им, было принято радостно. Назначено было благодарственное молебствие. Кутузов был награжден Марией Терезией большого креста, и вся армия получила награды. Болконский получал приглашения со всех сторон и всё утро должен был делать визиты главным сановникам Австрии. Окончив свои визиты в пятом часу вечера, мысленно сочиняя письмо отцу о сражении и о своей поездке в Брюнн, князь Андрей возвращался домой к Билибину. У крыльца дома, занимаемого Билибиным, стояла до половины уложенная вещами бричка, и Франц, слуга Билибина, с трудом таща чемодан, вышел из двери.