История почты и почтовых марок Ливии
 Ливийская Республика | |||||||||||||||||||||
| араб. ليبيا | |||||||||||||||||||||
с 24 декабря 1951
</td></tr><tr><th style="background:#CDDEFF; font-weight:normal; padding:2px 2px 2px 5px;">Член ВПС</th><td class="" style="background:#EEF3FC; padding:2px;">
с 4 июня 1952
</td></tr><tr><th style="background:#CDDEFF; font-weight:normal; padding:2px 2px 2px 5px;">Этапы истории</th><td class="" style="background:#EEF3FC; padding:2px;">
см. ниже
</td></tr><tr><th colspan="2" style="text-align:center; background:#CDDEFF; padding:2px;">Почтовые администрации</th></tr><tr><th style="background:#CDDEFF; font-weight:normal; padding:2px 2px 2px 5px;"> Ливия является членом Всемирного почтового союза (ВПС; с 1952).[3] Современным почтовым оператором страны выступает Государственная компания почт и телекоммуникаций.
СодержаниеРазвитие почтыИз книги Е. Б. Соркина «Почта спешит к людям»[4]
Представим себе ливийскую пустыню на севере Африки. На сотни километров во все стороны раскинулись песчаные просторы, безводные, с чахлой растительностью. Лишь кое-где встречаются селения, оазисы с несколькими пальмами. Солнце нещадно палит бесплодную равнину, по которой движется караван верблюдов. Товары, грузы, в том числе и письма, доставляются здесь на верблюдах. Животные, вытянув шею, медленно идут вперёд, оставляя следы в сыпучих барханах. Караван остановился в небольшом городке Мурзуке. Начальник каравана подзывает к себе молодого туарега, восседающего на верблюде. Африканец одет в белое легкое одеяние, на голове — белая повязка. — Повезешь письма в Триполи, — говорит он курьеру. — Надо скорей вручить их жителям города. Почта сегодня большая. — Слушаюсь, господин, — наклонив голову, отвечает курьер. — Будет доставлено быстро. Два тюка с письмами и посылками он перекидывает через спину верблюда, покрывает их попоной и сам садится сверху. Животное пускается в путь, раскачивается его горб, мотается из стороны в сторону седок. Но это его не смущает. Люди из племени туарегов с малых лет на верблюде, привыкли к кочевой жизни. В течение дня они могут свободно проехать от 80 до 90 вёрст. На ночь курьер останавливается где-нибудь в населённом пункте. С восходом солнца — снова в путь. Через несколько дней курьер на верблюде — в Триполи. Ранняя историяНачало истории почты на территории Ливии, средиземноморского государства в Северной Африке, восходит к очень далёким временам. При египетских фараонах IV династии (2900—2700 до н. э.) с Ливией действовала связь по военным дорогам, которую обеспечивала служба специальных пеших (скороходов) и конных гонцов[en][5]. Ливийских земель достигали гонцы ангариона — верховой почты Древней Персии. Ливия также входила в число регионов, охваченных древнеримской почтовой сетью. Для доставки почтовых отправлений в Ливии издавна использовали верблюдов.[4] В составе Османской империиВ XIX веке, когда Ливия находилась под господством Османской империи и была вилайетом Триполитания, в Триполи существовал османский почтамт. Однако через него письма отправлялись только в Турцию. Доставкой писем внутри страны занимались частные лица[4]. На этом этапе употреблялись почтовые марки Османской империи, без каких-либо надпечаток, указывавших на их происхождение или территорию обращения. Поэтому письма с такими марками, направлявшиеся за пределы данной территории, можно идентифицировать только по обратному адресу. Ранние мелкие почтовые конторы в Ливии, как и в других османских вилайетах, возникали возле консульств других государств и представительств пароходных компаний в главных портах[2]. Например, Почтовый департамент Российской империи во второй половине XIX века заключил с Русским обществом пароходства и торговли договор о приёме и выдаче писем в портах стран Востока, включая Ливию[4]. Почтовые отделения ИталииРанние почтовые конторы не могли обеспечивать надёжность пересылки корреспонденции. Поэтому Италия в январе 1869 года открыла в Триполи своё первое почтовое отделение на территории Ливии[2], в котором употреблялись марки Италии и итальянской почты за границей. Последние были в обращении с 1 января 1874 года[6] и имели надпечатку итал. «Estero» («Заграница»)[7]). С 1 июня 1908 года здесь применялись марки итальянских почтовых отделений в Османской империи.[6] В 1909 году для отделения в Триполи была эмитирована особая серия из 12 марок Италии с надпечаткой на итальянском языке «Tripoli di Barberia» («Триполи Берберийский»).[8][9] Для Триполи были также выпущены две доплатные марки.[9]
15 марта 1901 года в Бенгази было создано ещё одно почтовое отделение Италии, для которого в июле того же года были выпущены почтовые марки[6] с надпечаткой «Benghazi di Barberia» («Бенгази Берберийский»)[2].
В XX веке18 октября 1912 года османский вилайет Триполитания перешёл к Италии и стал колонией последней, так же, как и территории Киренаики и Феццана.[6][10][11] После получения независимости Ливия стала полноправным членом ВПС; это произошло 4 июня 1952 года[3], а с 1954 года она присоединилась к Арабскому почтовому союзу, созданному в рамках ВПС.[12][13] В 1984 году была учреждена Государственная компания почт и телекоммуникаций, отвечающая за развитие почты и телекоммуникаций в стране. Регулярные выпуски почтовых марокИтальянская колонияС 1912 года для колониальной Ливии выпускались итальянские почтовые марки с надпечатками «Libia» («Ливия»).[9] Позднее, начиная с 1921 года, специально для Ливии были эмитированы итальянские колониальные выпуски оригинальных рисунков.[11][14] Все почтовые марки колониальной Ливии печатались в итальянской государственной типографии.[14] В период итальянского господства (1912—1943) на оригинальных ливийских марках имелись надписи на итальянском языке: «Colonia Italiane Libia» («Итальянская колония Ливия»), «Poste» («Почта») и «Poste Italiane» («Итальянская почта»), а также на арабском языке.[9] В 1924—1934 годах Триполитания и Киренаика выпускали собственные почтовые марки до их объединения в 1934 году, вместе с Феццаном, в итальянскую колонию Ливия. После этого в почтовом обращении находились итальянские колониальные выпуски Ливии — вплоть до её захвата британской армией во время Второй мировой войны, то есть до 1943 года.[2][11] Королевство ЛивияПо окончании Второй мировой войны британские власти признали в 1949 году Мухаммеда Идриса аль-Махди ас-Сенуси в качестве эмира Киренаики, предоставив ему внутреннюю автономию. 24 декабря 1951 года Киренаика, Триполитания и Феццан объединились в составе независимого государства под названием Королевства Ливия[11]. В тот же день были выпущены первые почтовые марки современной независимой Ливии, которые представляли собой надпечатанные почтовые марки Киренаики. При этом в обращении поступили три разных типа надпечатки для каждой из трёх зон (провинций) — Киренаики, Триполитании и Феццана, находившихся в 1943—1951 годах под властью американской, британской и французской администраций, что было вызвано различием в денежных единицах.[11] Первые марки, единые для всей Ливии, с английской надписью «Kingdom of Libya» («Королевство Ливия»), увидели свет 15 апреля 1952 года. Первая памятная серия появилась в 1955 году (к первой годовщине образования Арабского почтового союза)[15], а первый почтовый блок — в 1962 году.[11] Согласно Л. Л. Лепешинскому[9], за первые полвека эмиссий ливийских знаков почтовой оплаты, с 1912 по 1963 год, было выпущено 219 почтовых марок и один блок. До 1969 года на марках Ливии использовалось различные надписи, в том числе английские «United Kingdom of Libya» («Объединённое Королевство Ливия») и «Postage» («Почтовый сбор») — в период до 1957 года; «Libya», «Libia» («Ливия»); французские «Libye» («Ливия») и «Postes» («Почта») — в 1956 году, а также арабские.[9][16]
Ливийская Арабская РеспубликаВ 1969 году король Идрис I был низложен в результате военного переворота, и ливийское королевство прекратило своё существование, уступив место новой форме правления — республиканской[11]. Вследствие этого на почтовых марках слово «Kingdom» («Королевство») в названии государства было вымарано разными способами. Вскоре им на замену пришли марки с надписью «L. A. R.» (сокращённо от Libyan Arab Republic — Ливийская Арабская Республика).[16] При этом провозглашение республики было ознаменовано выходом двух памятных серий.[11]
Социалистическая ДжамахирияС очередной сменой формы правления в 1977 году на выпускаемых почтовых марках Ливии появилась надпись «Socialist People’s Libyan Arab Jamahiriya» («Социалистическая Народная Ливийская Арабская Джамахирия») с аналогичным текстом на арабском языке.[16] Тематика почтовых марокПосле свержения королевской власти в стране сюжеты ливийских марок претерпели значительные изменения. Начиная с середины 1970-х, почтовое ведомство Ливии эмитировало множество знаков почтовой оплаты (почтовых марок, блоков, малых листов, марочных буклетов, цельных вещей и т. п.), связанных с М. Каддафи. Первым таким выпуском стал блок, посвящённый 6-й годовщине Сентябрьской революции, увидевший свет в 1975 году (Михель #583; Скотт #Block 18).[18][19][20] Характерно, что канонического изображения Братского лидера Ливии на почтовых марках нет — Каддафи предстаёт на них в самых разных ракурсах и ситуациях.[21] Например, Каддафи запечатлён на многих миниатюрах, выпущенных в память о бомбардировках Ливии в ходе операции «Каньон Эльдорадо» (1986), которые выходили в период с 1986 по 2009 год. Первый коммеморативный выпуск, отметивший это событие, состоялся 13 июля 1986 года (Михель #1699; Скотт #1311). Исключениями стали серии предпоследнего и последнего подобных выпусков от 15 апреля 2001 года (Михель #2748—2763; Скотт #1653) и 14 мая 2009 года, на которых образ ливийского вождя не был помещён.[22] Специальная серия ливийских марок, на одной из которых присутствовал портрет ливийского лидера, была посвящена Международной премии аль-Каддафи по правам человека (Al-Gaddafi International Prize for Human Rights). Она поступила в продажу 31 декабря 1994 года. Это был малый лист из 16 марок, и каждая горизонтальная полоска из четырёх миниатюр отображала лауреатов премии (в скобках указан год присуждения премии)[23][24]:
На ливийских марках можно встретить изображения и других персоналий, имеющих значимость в арабском мире, таких как, например, Ибн Сина (1980) (Скотт #871—872), Аббас ибн Фарнас[25] (Abbas Ibn Firnas) или Иларион Капуччи (Hilarion Capucci; 1977) (Скотт #687—689). Имеются марки, описывающие исторические и доисторические события и памятники страны, к примеру, Вади-Матендус, наскальные рисунки которого попали на серию из пяти марок, выпущенную 1 января 1978 года (Михель #624—628; Скотт #711—715).[26][27] Целый ряд марок был приурочен к ежегодной международной Триполийской ярмарке (Tripoli International Fair).[28][29] На почтовых миниатюрах Ливии также широко представлена её природа, в том числе местная флора и фауна, например:
На марках Ливии, как и на марках ряда других мусульманских стран, указывается наступающий год Хиджры, начало которого приходится на 1 мухаррама — первого месяца лунного календаря Хиджры. Так, в 1975 году был указан 1395 год[34].
Марки с ошибкамиНа марках первой памятной серии Королевства Ливия, отпечатанной в 1955 году по случаю первой годовщине образования Арабского почтового союза (Скотт #147—149), можно увидеть «Картографическую» ошибку. На карте Среднего Востока, изображённой на почтовых миниатюрах, отсутствует Персидский залив. Интересно, что это был совместный выпуск арабских государств, примкнувших к почтовому союзу, и на всех аналогичных марках, кроме выпуска Ливана, была допущена та же самая ошибка[15]. Известны случаи ошибок на почтовых марках Ливии, связанных с именем Каддафи. Так, 1 января 1986 года в обращении появилась серия из 12 стандартных марок с портретом лидера революции, но уже через пару часов она была изъята по причине обнаруженной ошибки в дизайне марок — на правом погоне полковника была помещена шестиконечная звезда Давида вместо положенной пятиконечной[35]. Предметом ошибок в надписях и рисунке стала и серия 1994 года в честь Международной премии аль-Каддафи по правам человека. Однако эти ошибки были своевременно выявлены, и взамен был отпечатан малый лист с правильным дизайном. Оба выпуска считаются редчайшими марками Ливии[36]. Другие виды почтовых марокДо 1941 года итальянской Ливией были эмитированы авиапочтовые, экспрессные (с надписью итал. «Expresse» — «Спешная (почта)»[9]), почтово-благотворительные, почтово-налоговые, посылочные (пакетные), доплатные и расчётные марки. После обретения независимости ливийским почтовым ведомством издавались служебные и доплатные марки[11]. К 1963 году в общей сложности были изданы 14 марок спешной почты, 11 служебных, 51 доплатная и 24 пакетные марки Ливии[9]. Оккупационные выпускиВ ходе Второй мировой войны территория Ливии была оккупирована британскими и французскими войсками.[11] Почтовые марки Великобритании с надпечаткой «M. E. F.» (сокращённо от англ. Middle East Forces — Ближневосточные сухопутные войска) были в почтовом обращении в 1943—1948 годах после захвата этой территории англичанами. С 1 июля 1948 года использовались почтовые марки с надпечаткой текста «B. M. A. TRIPOLITANIA» («Британская военная администрация — Триполитания»). При этом только в Триполитании в обращении находились английские марки с надписью «B. A. TRIPOLITANIA» («Британская администрация — Триполитания») — с 6 февраля 1950 года по декабрь 1951 года.[10]
КаталогизацияВо время ухудшения отношений между Ливией и США американским правительством накладывалось эмбарго на ввоз ливийских товаров, включая почтовые марки, — в частности, запретом от 7 января 1986 года. Ввиду этого выпуски Ливии периода эмбарго — с 1986 по 1992 год — не оценивались по рыночной стоимости в каталоге почтовых марок «Скотт», а ливийские марки последующих лет и вовсе исчезали из него. Художники марокНаиболее известным ливийским художником почтовых миниатюр, пожалуй, является Мохамед Али Сиала (Mohamed Ali Siala), работающий в этой области начиная с 1969 года. Кроме того, он увлекается филателией и был делегирован от Ливии в состав Комиссии по почтовой истории при Международной федерации филателии (ФИП). Художник также является одним из 64 членов Тематической комиссии ФИП.[2] См. такжеНапишите отзыв о статье "История почты и почтовых марок Ливии"Примечания
Литература
Ссылки
Отрывок, характеризующий История почты и почтовых марок Ливии«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило. Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему. Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ». В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству. Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома. В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne. Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала. На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!» «Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!» Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы. В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты. В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный. Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя. В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду. Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете. Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз. – Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь. Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты. – Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел. За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!» После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он. – Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей: – И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете. В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной. На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе. Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть: – В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича. – Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?.. Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях. Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора. За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам. – Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать. – Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов. – Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым. – Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом. Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты. – Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно. – Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты. – Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся. Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание. – Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал! – Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве. – Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему. Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения. – Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал. За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему. Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь. Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе. Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны. Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году. – И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж. Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила! Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой. – Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю. – Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие. Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме. Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной. – Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи. – Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд. Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался. – Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он. – Какого? – Друбецкого? – Нет, недавно… – Что он вам нравится? – Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом. – Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте. – Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья. – Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.] – Он ездит к ним? – Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя. – Нет, – сказала княжна Марья. – Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер. – Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!» – Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер. – Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?… – Что вы, что с вами, княжна? Но княжна, не договорив, заплакала. – Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала. Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном. – Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь. – А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой. – Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать… Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал. – Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась». – Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался. – Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой. Навигация | |||||||||||||||||||||
