История почты и почтовых марок Литвы
Литовская Республика | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
лит. Lietuvos Respublika | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
с 1562
</td></tr><tr><th style="background:#CDDEFF; font-weight:normal; padding:2px 2px 2px 5px;">Член ВПС</th><td class="" style="background:#EEF3FC; padding:2px;">
с 10 января 1992
</td></tr><tr><th colspan="2" style="text-align:center; background:#CDDEFF; padding:2px;">Денежная система</th></tr><tr><th style="background:#CDDEFF; font-weight:normal; padding:2px 2px 2px 5px;"> Литва
СодержаниеРазвитие почтыРанний периодИстория почты Литвы началась около X—XII века (или ещё раньше) с учреждением дохристианской системы пересылки сообщений, известной как «кривуле» (лит. krivūlė). Первая почтовая связь возникла в 1562 году, соединив Вильнюс с Краковом и Венецией. Российское правление (1795—1918)
Период первой независимости Литвы (1918—1940)
Период второй независимости Литвы (с 1991)
Выпуски почтовых марокПервые маркиПервые почтовые марки Литвы (выпуск «Балтукай») были выпущены в Вильнюсе в 1918 году. Последующие эмиссии (до 1940)В период независимости с 1918 по 1940 год Республика Литва эмитировала всего 768 почтовых марок оригинальных рисунков. С учётом ошибок, ошибок печати и различий в зубцовке насчитывается более 2 тысяч их разновидностей. Ниже перечислены серии стандартных марок, выходившие в данный исторический период: Хронология стандартных выпусков Литвы (1919—1940)
Он был призван заменить марки временного выпуска 1918—1919 годов. Основой дизайна марок этого выпуска стало изображение государственного герба Литовской Республики. В 1919 году были выпущены марки номиналом в 10, 15, 20, 30, 40, 50, 60, 75 скатиков, 1, 3 и 5 ауксинай. В 1920 году были дополнительно выпущены марки номиналом в 40 скатиков и переизданы марки в 15 и 20 скатиков. В 1922 году на части тиража марок в 75 скатиков была сделана надпечатка нового номинала (4 ауксинайи). В 1922 году, после денежной реформы, на марки первого стандартного выпуска была нанесена надпечатка нового номинала: 1 цент — на марках в 10, 15, 20, 30 и 40 скатиков, 2 цента — на марках в 50, 60 и 75 скатиков, 3 цента — на марках в 1, 3 и 5 ауксинай, 5 центов — на марках в 4 ауксинайи выпуска 1922 года.
Представлен отпечатанными в 1921 году марками номиналом в 10, 15, 20, 30, 40, 50, 60, 80 скатиков, 1, 2, 3, 5, 10, 25 и 100 ауксинай. В 1922 году также были выпущены марки номиналом в 4 и 8 ауксинай. Основнымы сюжеты марок второго стандартного выпуска были следующими: сеятель (10, 15, 20 скатиков, 4 и 8 ауксинай), крестьянин с косой (30, 50 и 60 скатиков), портрет Гедемина (40, 80 скатиков, 1 и 2 ауксинайи) и стилизованное изображение государственного герба (3, 5, 10, 25 и 100 ауксинай). В 1922 году, после денежной реформы, на марки второго стандартного выпуска также была нанесена надпечатка нового номинала: 1 цент (на марке в 50 скатиков), 3 цента (на марках в 10, 15, 20, 30 и 40 скатиков), 5 центов (50, 60 и 80 скатиков), 10 центов (1 и 2 ауксинайи), 15 центов (4 ауксинайи), 25 центов (3, 5 и 10 аукснай), 50 центов (25 ауксинай) и 1 лит (на марке в 100 ауксинай).
Первый из стандартных выпусков, номинированный в новой национальной валюте. В 1923 году были выпущены марки в 2, 3, 5, 10, 15, 25, 36, 50, 60 центов, 1, 3 и 5 литов. Марки в 50 и 60 центов впоследствии дважды переиздавались (в 1925 и 1933 годов). Дизайн марок этого выпуска был посвящён этнографической тематике.
Представлен марками двух дизайнов: на марках в центах было изображение двойного креста, обрамлённого дубовыми ветвями, на марках в литах в обрамлении дубовых ветвей было изображение государственного герба. В 1927 году были выпущены марки в 2, 3, 5, 10, 15, 25 центов, 1, 3 и 5 литов. В 1929 году была выпущена марка в 30 центов и переизданы 5 и 15 центов, в 1930 г. были переизданы марки в 15 и 30 центов, в 1931 — 2 и 10 центов, в 1933 — 2, 10 и 15 центов.
Представлен выпущенными в 1934 году марками в 2, 5, 10, 25, 35, 50 центов, 1, 3, 5 и 10 литов. В 1936 году марки в 2 и 5 центах были переизданы в измененном цвете. В основе дизайна марок этой серии лежали геральдические изображения и аллегорические фигуры, символизирующие литовскую государственность. В 1940 году марка в 2 цента (выпуска 1936 г.) была использована для выпуска марок Литовской ССР (путём нанесения на неё, как и на остальные марки Литовской ССР, надпечатки в две строки «LTSR 1940 VII 21»).
В основе своего дизайна он имел стилизованное изображение государственного герба. В 1937 году были выпущены марки номиналом в 10, 25, 35 и 50 центов, а в 1939 — в 1 лит. Марка в 50 центов этого выпуска использовалась для изготовления марок Литовской ССР.
Период Литовской ССР
После включения Литвы в состав Советского Союза в 1940 году на её территории стали использоваться марки Литовской ССР (1940—1941), а впоследствии советские почтовые марки (1944—1990). Современная Литва (с 1990)После восстановления независимости (1990 год) Литва возобновила выпуск собственных марок, начиная с серии стандартных марок «Ангелас» («Angelas»), которые содержали изображение ангела и выходили огромным тиражом. Хронология стандартных выпусков Литовской Республики (с 1990)
Марки «Ангелас» номиналом в 5, 10, 20 и 50 копеек.
«Национальные символы». В 1991 году были выпущены датированные 1990 годом марки в 10, 20, 30, 50 и 200 копеек, в том-же году были выпущены (уже с датой 1991) марки упрощенной серии в 15, 25 и 30 копеек и марки базовой серии (также с датой 1991) достоинством в 15, 40, 50, 100 и 500 сотых литовского талона. В 1993 году на части тиража марок в 30 копеек был надпечатан новый номинал в 100 сотых литовского талона, а на марках в 40 сотых литовского талона — в 300 сотых литовского талона После введения лита в 1993 году марки в 10, 20, 30 и 50 копеек с датой 1990 и 15, 40 и 50 сотых литовского талона базовой серии 1991 года были переоценены и их номинал стал соответствовать аналогичному номиналу в литовских центах (10, 15, 20, 30, 40 и 50 центов)
«Витис». В 1993 году были выпущены марки с литерным обозначением номинала (А и В), в 1994 — марки номиналом в 5, 10, 20 центов, 2 и 3 лита, в 1996 — 40 центов, в 1997 — 50 центов.
«Двойной крест». В 1997 году были выпущены марки номиналом в 20 и 50 центов, в 1998 — 5, 10, 20, 35, 50 и 70 центов, в 1999 — 5, 10, 20 и 70 центов.
«Кованые кресты». В 2000 году были выпущены марки в 10, 20 центов,1 лит, 1 лит 30 центов и 1 лит 70 центов, в 2002 — 10, 20 центов и 1 лит, в 2003, 2004 и 2005 годах — 10 и 20 центов, в 2006 — 10, 20 центов, 1 лит и 1 лит 30 центов.
«Деревянная архитектура» (с цветным фоном). В 2007 году были выпущены марки номиналом в 5, 10, 20, 35, 50 центов, 1 лит, 1 лит 30 центов, 1 лит 35 центов, 1 лит 55 центов, 1 лит 70 центов и 2 лита 15 центов. В 2009 и 2011 годах были повторно переизданы марки в 50 центов и 1 лит. В 2014 году была издана марка с двойным номиналом, номинированная в литах и евро — 5 центов / 1 евроцент.
«Деревянные церкви» (с белым фоном). В 2008 году были выпущены марки номиналом в 5, 10, 20, 35 центов, 1 лит 35 центов и 1 лит 55 центов. В 2009 году были переизданы марки в 10, 20 центов и 1 лит 35 центов, в 20011 году переизданы марки в 10 центов и 1 лит 35 центов.
«Музыкальные инструменты». В 2012 году были выпущены марки номиналом в 10, 20, 35 центов, 1 лит, 1 лит 35 центов и 2 лита 15 центов. В 2013 году были переизданы марки всех номиналов за исключением марки в 2 лита 15 центов.
«Монеты с гербом Витис». Выпуск осуществлен в связи с переходом Литвы с лита на евро. Новые марки номинированы в евро. Согласно плану выпуска марок на 2015 год, запланирован выпуск марок шести различных номиналов. 2 января 2015 года были введены в обращение марки достоинством в 1, 3, 10, 29, 39 и 62 евроцента.
Другие виды почтовых марокАвиапочтовыеПервые авиапочтовые марки Литвы вышли в обращение в 1921 году. Среди других литовских авиапочтовых марок можно выделить эмиссии, связанные с лётчиками Стяпонасом Дарюсом и Стасисом Гиренасом, погибшими 17 июля 1933 года во время завершения трансатлантического перелёта на самолёте «Lituanica» («Литуáника») из США в Каунас[2]. Накануне этого события по распоряжению генерального консула Литвы в Нью-Йорке была произведена надпечатка «Darius — Girenas. New York — 1933 — Kaunas» на серии из пяти благотворительных авиапочтовых марок 1932 года в пользу общества «Литовский ребёнок» (Ивер #ав. 63—67).[3] По данным каталога «Скотт»[4], надпечатками были отмечены пять марок из более поздней авиапочтовой серии 1932 года, эмитированной по случаю очередной годовщины независимости Литвы (Скотт #C58—C62). Всего было подготовлено 500 марок с такой надпечаткой, которые предназначались для оплаты корреспонденции, взятой Дарюсом и Гиренасом в этот перелёт.[5] 18 мая 1934 года, к первой годовщине гибели «Литуаники», был сделан оригинальный авиапочтовый выпуск из шести марок (Скотт #C79—C84). История этого героического перелёта и посвящённого ему выпуска 1934 года легла в основу рассказа «Литуаника» (1967) советского писателя Николая Внукова.[6] В 1935 году генеральный консул Литвы в Нью-Йорке устроил выпуск специальной памятной марки с надпечаткой «Oro pastas. Lituanica II. 1935 New York — Kaunas» (Ивер #307), однако в обращение она не поступила.[5] Местные и оккупационные выпускиНа территории Литвы также производился ряд местных и оккупационных эмиссий:
Развитие филателииДо начала Второй мировой войны на территории Литвы существовало Литовское общество филателистов. В истории этой организации есть примечательный факт её участия в первой Всесоюзной выставке по филателии и бонам в Москве в 1924 году, на которой коллективный экспонат Общества под названием «Марки Литвы» был удостоен одной из наград выставки[7]. В 1946 году в Чикаго было основано Литовское филателистическое общество, которое объединило коллекционеров США и некоторых других стран, занимающихся собиранием и изучением почтовых марок и истории почты Литвы. Общество активно осуществляет свою деятельность по настоящее время[8]. В советское время литовские коллекционеры были объединены в отделения Всесоюзного общества филателистов (ВОФ) — городские и республиканское. Среди различных мероприятий, в которых участвовали и которые проводили члены этих отделений, можно упомянуть межреспубликанские выставки юных филателистов. На них съезжались юные любители марок из Литвы, Эстонии, Латвии и Белоруссии. Первый такой слёт состоялся в Таллине в 1972 году, второй — в Риге в 1973 году. Третья межреспубликанская выставка проходила 13—29 июня 1975 года в Литве, в Каунасском музее М. К. Чюрлёниса, и была организована Каунасским отделением ВОФ. Золотые медали получили пять коллекций, в том числе две из них были подготовлены представителями Литвы: «Подвиг наших отцов» (Н. Марашов и Р. Асинавичюс, Клайпеда) и «В мире птиц и животных» (А. Лебеткявичюс, Вилкавишкис)[9]. В современной независимой Литве был создан Союз филателистов Литвы (нем. Union der Philatelisten Litauens), который возглавляет Вигинтас Бубнис (лит. Vygintas Bubnys)[10]. С 1993 года издаётся журнал «Paštas ir filatelija Lietuvoje»[lt] («Почта и филателия Литвы»). См. такжеНапишите отзыв о статье "История почты и почтовых марок Литвы"Примечания
Литература
Ссылки
Отрывок, характеризующий История почты и почтовых марок ЛитвыГраф Илья Андреич в 1809 м году жил в Отрадном всё так же как и прежде, то есть принимая почти всю губернию, с охотами, театрами, обедами и музыкантами. Он, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею, и почти насильно оставил его ночевать.В продолжение скучного дня, во время которого князя Андрея занимали старшие хозяева и почетнейшие из гостей, которыми по случаю приближающихся именин был полон дом старого графа, Болконский несколько раз взглядывая на Наташу чему то смеявшуюся и веселившуюся между другой молодой половиной общества, всё спрашивал себя: «о чем она думает? Чему она так рада!». Вечером оставшись один на новом месте, он долго не мог заснуть. Он читал, потом потушил свечу и опять зажег ее. В комнате с закрытыми изнутри ставнями было жарко. Он досадовал на этого глупого старика (так он называл Ростова), который задержал его, уверяя, что нужные бумаги в городе, не доставлены еще, досадовал на себя за то, что остался. Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно светлая. Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. Под деревами была какая то сочная, мокрая, кудрявая растительность с серебристыми кое где листьями и стеблями. Далее за черными деревами была какая то блестящая росой крыша, правее большое кудрявое дерево, с ярко белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном, весеннем небе. Князь Андрей облокотился на окно и глаза его остановились на этом небе. Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор. – Только еще один раз, – сказал сверху женский голос, который сейчас узнал князь Андрей. – Да когда же ты спать будешь? – отвечал другой голос. – Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать! Ну, последний раз… Два женские голоса запели какую то музыкальную фразу, составлявшую конец чего то. – Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец. – Ты спи, а я не могу, – отвечал первый голос, приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего невольного присутствия. – Соня! Соня! – послышался опять первый голос. – Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало. Соня неохотно что то отвечала. – Нет, ты посмотри, что за луна!… Ах, какая прелесть! Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, – туже, как можно туже – натужиться надо. Вот так! – Полно, ты упадешь. Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй час». – Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди. Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи. – Ах… Боже мой! Боже мой! что ж это такое! – вдруг вскрикнула она. – Спать так спать! – и захлопнула окно. «И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему то ожидая и боясь, что она скажет что нибудь про него. – «И опять она! И как нарочно!» думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул. На другой день простившись только с одним графом, не дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой. Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами. Целый день был жаркий, где то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко. «Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, – ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна, – и всё это вдруг вспомнилось ему. «Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!» Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных, логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить, ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда нибудь сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми a la grecque [по гречески] буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь, то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом, с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти то минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго решителен и в особенности неприятно логичен. – Mon cher, [Дорогой мой,] – бывало скажет входя в такую минуту княжна Марья, – Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно. – Ежели бы было тепло, – в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, – то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, – говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем, внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа. Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален, повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный, административный и финансовый порядок управления России от государственного совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные, либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского, Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comite du salut publique. [комитет общественного спасения.] Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер, явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом, отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем, что Болконский не служил с 1805 года. «Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву. В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился в приемную к графу Аракчееву. Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его, но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку. «Он – военный министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева. Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской, службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст», относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам с собой улыбаясь. Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось мгновенно только одно – страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг послышались из за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через приемную. Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный шопотом сказал: «направо, к окну». Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко обстриженной головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре зелеными тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не глядя на него. – Вы чего просите? – спросил Аракчеев. – Я ничего не… прошу, ваше сиятельство, – тихо проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него. – Садитесь, – сказал Аракчеев, – князь Болконский? – Я ничего не прошу, а государь император изволил переслать к вашему сиятельству поданную мною записку… – Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу читал, – перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо презрительный тон. – Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать. – Я приехал по воле государя императора узнать у вашего сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? – сказал учтиво князь Андрей. – На записку вашу мной положена резолюция и переслана в комитет. Я не одобряю, – сказал Аракчеев, вставая и доставая с письменного стола бумагу. – Вот! – он подал князю Андрею. На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского артикула без нужды отступающего». – В какой же комитет передана записка? – спросил князь Андрей. – В комитет о воинском уставе, и мною представлено о зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья. Князь Андрей улыбнулся. – Я и не желаю. – Без жалованья членом, – повторил Аракчеев. – Имею честь. Эй, зови! Кто еще? – крикнул он, кланяясь князю Андрею. Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал, были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство, подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных, по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов, комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в 1809 м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое то огромное гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему, таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо – Сперанский. И самое ему смутно известное дело преобразования, и Сперанский – главный деятель, начинали так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало переходить в сознании его на второстепенное место. Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и заманивала его, во первых потому, что он имел репутацию ума и большой начитанности, во вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования. Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених, богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех, которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства, гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами. О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть. На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой Андреичем (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем то насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра). – Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу ему. Он обещался приехать вечером… – Какое же дело Сперанскому до военных уставов? – спросил князь Андрей. Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь наивности Болконского. – Мы с ним говорили про вас на днях, – продолжал Кочубей, – о ваших вольных хлебопашцах… – Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? – сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского. – Маленькое именье ничего не приносило дохода, – отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить перед ним свой поступок. – Vous craignez d'etre en retard, [Боитесь опоздать,] – сказал старик, глядя на Кочубея. – Я одного не понимаю, – продолжал старик – кто будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно. Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда всем экзамены держать? – Те, кто выдержат экзамены, я думаю, – отвечал Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь. |