Итальянская война (1521—1526)
| Итальянская война 1521-1526 | |||
| Основной конфликт: Итальянские войны | |||
| Дата |
1521—1526 | ||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Причина |
Выбор Карла V императором Священной Римской империи | ||
| Итог |
Решительная победа империи Габсбургов | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
Итальянская война 1521—1526 гг., иногда также называемая Четырёхлетней войной (так как в 1526 году уже шли только переговоры) — одна из Итальянских войн XVI века. Причинами войны послужили враждебность между французским королём Франциском I и испанским королём Карлом V, возникшая после избрания Карла V императором Священной Римской империи, а также нужда папы Льва X в союзе с Карлом V ради борьбы с влиянием Мартина Лютера.
Предыстория
В 1518 году мир, установившийся в Западной Европе после битвы при Мариньяно, зашатался. Причиной раздора между ведущими державами стал вопрос о новом императоре Священной Римской империи. Император Максимилиан I хотел, чтобы его трон был унаследован Габсбургом, и поэтому начал кампанию в поддержку испанского короля Карла, в то время как французский король Франциск предложил в качестве альтернативного кандидата себя. В то же время папству и Империи пришлось иметь дело с растущим влиянием Мартина Лютера, которого стали поддерживать многие из имперских дворян, а Франциску — с английским кардиналом Томасом Уолси, который старался усилить влияние Англии (и себя самого) в делах континента, предлагая свои услуги в качестве посредника при переговорах между враждующими сторонами.
Смерть Максимилиана в 1519 году сделала вопрос выбора нового императора краеугольным камнем европейской политики. Папа Лев X, которому не нравилось присутствие испанских солдат (в Неаполитанском королевстве) в нескольких десятках километров от Рима, поддержал французскую кандидатуру. Князья-избиратели (за исключением Фридриха Саксонского) пообещали свою поддержку обоим кандидатам (а точнее — тому из них, кто больше заплатит). Ещё до своей смерти Максимилиан пообещал по 500 тысяч флоринов тем курфюрстам, которые проголосуют за Карла; Франциск предложил по 3 миллиона, но Карл перебил его предложение, заняв огромную сумму у Фуггеров. Однако исход голосования определился не беспрецедентными взятками (включавшими в себя и папское обещание сделать архиепископа майнцского своим постоянным легатом). Общая непопулярность идеи выбора императором француза вынудила курфюрстов сделать паузу, и когда Карл привёл свою армию на поле возле Франкфурта, где проходили выборы, курфюрсты тут же проголосовали за него. Когда 23 октября 1520 года Карл V был коронован императором, то под его властью оказались Испания, Священная Римская империя и Бургундские Нидерланды.
Кардинал Уолси, надеясь увеличить влияние Генриха VIII на дела континента, предложил Англию в качестве посредника для улаживания споров между Франциском и Карлом. В 1520 году Генрих и Франциск встретились на поле золотой парчи, а сразу после этого Уолси встретился с Карлом в Кале. Конференция, которая должна была разрешить все проблемы, заседала в Кале до апреля 1522 года, но без особого результата.
В декабре 1520 года Франциск начал подготовку к войне. Так как Генрих выразил явное намерение выступить против того, кто нарушит мир на континенте, то французы решили вместо объявления войны сделать ставку на поддержку диссидентов, которые должны были вторгнуться на испанскую и имперскую территории. Одну атаку — вдоль Мааса — возглавил Роберт III де Ла Марк, а другую — в Наварру — формально возглавил Генрих II Наваррский, у которого Фердинанд II Арагонский в 1512 году отнял семейные владения (однако на самом деле армией командовал Леспар — брат Оде де Фуа). Обе атаки были профинансированы французами, но на официальному уровне Франция всё отрицала. Однако усилия французов пошли прахом: Генрих Нассауский отбил вторжение вдоль Мааса, а Леспарру хоть и удалось взять Памплону, но 30 июня 1521 года он был разбит при Эсквирозе и выбит из Наварры.
Тем временем Карл был занят делами, связанными с Мартином Лютером. 25 мая 1521 года, в конце работы Вормсского рейхстага, Карл под нажимом папского нунция Джироламо Алеандера издал Вормсский эдикт, объявивший Мартина Лютера еретиком. Одновременно Карл пообещал папе вернуть Медичи Парму и Пьяченцу, а Милан — семейству Сфорца. Нуждаясь в императорской поддержке против ереси, Лев X пообещал свою поддержку в изгнании французов из Ломбардии. В результате у Франции остался в Италии единственный союзник — Венецианская республика.
Первые ходы
В июне имперские войска под командованием Генриха Нассауского вторглись в северную Францию, разграбили города Андре и Музон, и осадили Турне. Однако упорная оборона Мезьера, которой командовали Баярд и Монморанси, дала Франции время собрать армию. 22 октября 1521 года Франциск встретил главную имперскую армию, которой командовал лично Карл V, возле Валансьена. Он не решился немедленно атаковать, как ему советовал Карл III де Бурбон, и это дало Карлу V время для отступления. Когда французы, наконец, были готовы пойти вперёд, начавшиеся сильные дожди затруднили преследование, и имперская армия смогла уйти без боя. Вскоре после этого французские войска, которыми командовали Гуфье и Клод де Гиз, осадили Фуэнтеррабиа — ключевой город в устье реки Бидасоа на франко-испанской границе — а последующая серия манёвров предоставила французам важный плацдарм в северной Испании, который они удерживали последующие два года.
В ноябре положение Франции значительно ухудшилось: 28 ноября Карл, Генрих и римский папа подписали соглашение о союзе, направленном против Франции. Французский губернатор Милана Оде де Фуа был должен противостоять папским и имперским войскам, однако в конце ноября под натиском армии Просперо Колонны был вынужден оставить Милан и отступить в кольцо городов на реке Адда. Здесь он получил в качестве подкрепления швейцарских наёмников, однако из-за того, что у него в то время не было денег для их оплаты, он был вынужден пойти у них на поводу и атаковать имперскую армию немедленно. 27 апреля 1522 года состоялась битва при Бикокке, в которой французы потерпели страшное поражение. Подавленные морально, швейцарцы вернулись в свои кантоны, а Оде де Фуа, оставшись практически без войск, был вынужден оставить Ломбардию и отступить во Францию. Колонна и Фернандо д’Авалос, оставшись без противника, приступили к осаде Генуи, и 30 мая захватили город.
Франция загнана в угол
Поражение, понесённое де Фуа, подтолкнуло Англию к вступлению в войну. В мае 1522 года английский посол передал Франциску ультиматум, в котором перечислялись обвинения, предъявляемые Англией Франции (в частности, поддержка Джона Стюарта в Шотландии) — все они были Франциском отвергнуты. 16 июня 1522 года Генрих VIII и Карл V подписали Виндзорский договор, в соответствии с которым каждая из договаривающихся сторон обязалась выставить по 40 тысяч солдат для вторжения во Францию. Карл согласился компенсировать Англии долги, которые Франция откажется выплачивать из-за вступления Англии в войну; чтобы скрепить союз, Карл согласился жениться на единственной дочери Генриха — Марии. В июле англичане атаковали Бретань и Пикардию из Кале. У Франциска не хватало средств на организацию достойного сопротивления, и английская армия разграбила эти территории.
Для нахождения денег Франциск испробовал разные способы, но основным сделал судебную тяжбу с Карлом де Бурбоном. Герцог Бурбонский большинство своих земель получил благодаря браку с Сюзанной де Бурбон, умершей незадолго до начала войны. Луиза Савойская — двоюродная сестра Сюзанны и мать короля — настаивала, что эти земли теперь должны перейти к ней, как к ближайшей кровной родственнице покойной. Франциск посчитал, что захват спорных земель упрочит его финансовое положение в степени достаточной для продолжения войны, и начал конфисковывать их по частям от имени Луизы. Разъярённый этим, Бурбон, попадавший во всё большую изоляцию при дворе, начал искать союза с Карлом V против короля Франции.
В 1523 году обстоятельства сложились для Франции наихудшим образом. После смерти Антонио Гримани новым дожем Венеции стал Андреа Гритти, ветеран войны Камбрейской лиги. Он быстро начал переговоры с императором, и 29 июля подписал Вормсский договор, в соответствии с которым Венецианская республика вышла из войны. Бурбон продолжал свои тайные переговоры с Карлом, предлагая начать восстание против Франции в обмен на деньги и германские войска. Когда Франциск, опасавшийся заговора, в октябре вызвал его в Лион, тот прикинулся больным и бежал в имперский город Безансон. Разъярённый Франциск приказал казнить всех союзников Бурбона, которых смог схватить, однако сам герцог де Бурбон, отказавшись от последнего предложения о примирении, открыто поступил на службу к Императору.
После этого Карл вторгся в южную Францию через Пиренеи. Де Фуа успешно защитил от испанцев Байонну, однако в феврале 1524 года Карл сумел отбить Фуэнтеррабию. Тем временем 18 сентября 1523 года из Кале на соединение с фламандско-имперскими войсками двинулась огромная английская армия под командованием герцога Саффолка. Французы, все силы которых были отвлечены на отражение атак имперцев, не могли ему ничего противопоставить, и Саффолк вскоре пересёк Сомму, разоряя всё на своём пути и остановившись лишь в нескольких десятках километров от Парижа. Однако Карл не смог поддержать английское наступление, и Саффолк, не желая штурмовать столицу Франции в одиночку, 30 октября повернул от Парижа прочь, вернувшись в Кале в середине декабря.
Теперь Франциск переключился на Ломбардию. В октябре 1523 года 18-тысячная французская армия под командованием Гийома Гуфье де Бониве двинулась через Пьемонт к Новаре, где соединилась с войском швейцарских наёмников примерно такого же размера. Просперо Колонна, у которого было всего 9 тысяч человек, отступил в Милан. Однако Гуфье де Бониве переоценил размер имперской армии, и вместо атаки города расположился на зимние квартиры. К 28 декабря, когда умершего Колонну заменил на его посту Шарль де Ланнуа, имперцы сумели собрать ещё 15 тысяч ландскнехтов и большое войско под командованием де Бурбона, а многие швейцарцы покинули французскую армию, и Гуфье де Бониве начал отступление. Поражение французов в сражении на реке Сезия, где погиб командовавший арьергардом Баярд, продемонстрировало превосходство групп аркебузеров над более традиционными войсками; французская армия отступила через Альпы в беспорядке.
Фернандо д’Авалос и Карл III де Бурбон, имея под командованием около 11 тысяч человек, пересекли Альпы и в начале июля вторглись в Прованс. Пройдя без сопротивления через большинство мелких населённых пунктов, Бурбон 9 августа вошёл в столицу провинции — город Экс-ан-Прованс — и провозгласил себя «графом Провансским», признав ленную зависимость от Генриха VIII в обмен на поддержку последним борьбы против Франциска. В середине августа де Бурбон и д’Авалос осадили Марсель — последнюю крепость Прованса, остававшуюся во французских руках. Однако атака на город провалилась, и когда в конце сентября в Авиньон прибыла французская армия, которую вёл лично Франциск I — им пришлось отступить в Италию.
Павия
В середине октября 1524 года французская 40-тысячная армия, которой командовал лично Франциск I, перешла через Альпы и двинулась к Милану. Де Бурбон и д’Авалос, чьи войска ещё не пришли в себя после кампании в Провансе, не могли оказать серьёзного сопротивления, но и французской армии, двигавшейся несколькими колоннами, не удалось навязать сражения основной массе имперских войск. 26 октября Шарль де Ланнуа, у которого было 16 тысяч человек, узнав, что к Милану приближается 33-тысячная французская армия, решил, что он не сможет удержать город, и отступил в Лоди. Вступив в Милан и назначив Луи де ла Тремуйля губернатором, Франциск (под влиянием Гуфье де Бониве и вопреки советам других старших командиров, предпочитавших более энергичное преследование отступавшего де Ланноя) двинулся к Павии, где остался Антонио де Лейва с имперским гарнизоном достаточно большого размера.
Основная масса французских войск прибыла к Павии в конце октября. 2 ноября Анн де Монморанси перешёл реку Тичино и блокировал город с юга, завершив окружение. Внутри городских стен находилось 9 тысяч солдат — в основном наёмники, которым де Лейва мог платить лишь за счёт переплавки церковной утвари. В результате артиллерийской бомбардировке осаждающим удалось к середине ноября сделать несколько проломов в городских стенах. 21 ноября французы попытались ворваться в город через два из них, но были отбиты с большими потерями. Наступила дождливая погода, у французов стал заканчиваться порох, и они решили подождать, пока осаждённые не начнут умирать с голоду.
В начале декабря испанские войска под командованием Уго де Монкада высадились возле Генуи, намереваясь вмешаться в борьбу между профранцузской и прогабсбургской фракциями в городе. Для их перехвата Франциск выделил крупные силы под командованием маркграфа Салуццо Микеле Антонио. Столкнувшись с превосходящими французскими силами, и оставшись без поддержки с моря из-за прибытия генуэзского флота под командованием профранцузски настроенного адмирала Андреа Дориа, испанцы сдались. После этого Франциск подписал секретное соглашение с папой Климентом VII, который пообещал не помогать Карлу в обмен на помощь Франциска в завоевании Неаполя. Несмотря на протесты высокопоставленных командующих, Франциск отправил часть своих сил под командованием Джона Стюарта на юг на помощь Папе. Ланнуа попытался перехватить экспедицию возле Фьоренцуолы, но понёс тяжёлые потери, и был вынужден вернуться в Лоди из-за вмешательства тогда ещё малоизвестных «чёрных отрядов» Джованни де Медичи, только что пришедших на французскую службу. Медичи вернулся к Павии с конвоем с порохом и пулями, посланным герцогом Феррары, однако положение французов одновременно стало слабее из-за ухода почти 5 тысяч граубюнденских швейцарцев, вернувшихся на защиту своих кантонов, которые подвергались разграблениям со стороны мародёрствующих ландскнехтов.
В январе 1525 года Ланнуа получил подкрепление — 15 тысяч свежих ландскнехтов под командованием Георга фон Фрундсберга — и перешёл в наступление. Д’Авалос захватил французский опорный пункт в Сан-Анджело, перерезав коммуникации между Миланом и Павией, а отдельная колонна ландскнехтов подошла к Белджойозо и заняла город. 2 февраля Ланной был уже всего в нескольких километрах от Павии. Франциск разместил основную массу своих войск в огороженном стеной парке в Мирабелле, за пределами городских стен, разделив тем самым гарнизон Павии и приближающуюся армию. Гарнизон Павии весь февраль совершал вылазки, в одной из которых был ранен Джованни де Медичи, вынужденный отправиться на лечение в Пьяченцу. Чтобы компенсировать уход «чёрных отрядов», Франциску пришлось забрать из Милана почти весь гарнизон, но в целом эти стычки не оказали серьёзного влияния на общее положение дел. 21 февраля имперские командующие, у которых кончались припасы и которые ошибочно считали, что французы превосходят их численно, решили атаковать Мирабелло, чтобы «сохранить лицо» и деморализовать французов настолько, чтобы обеспечить себе безопасный отход.
Ранним утром 24 февраля 1525 года испанские инженеры проделали бреши в стене Мирабелло, что позволило войскам Ланнуа ворваться в парк. Одновременно Лейва вывел из Павии то, что осталось от гарнизона. В последовавшем четырёхчасовом сражении французская тяжёлая кавалерия, столь хорошо проявившая себя против швейцарцев за 10 лет до этого в сражении при Мариньяно, из-за быстрого продвижения перекрыла линию огня собственной артиллерии, и была уничтожена германскими ландскнехтами и испанскими аркебузерами. Тем временем пехотные стычки заставили швейцарскую и французскую пехоту смешаться. Французы понесли тяжёлые потери, потеряв большую часть своей армии. Гуфье де Бониве, Жак II де Шабанн, Луи II де Ла Тремуйль и Ричард де ла Поль погибли в бою, а Анн де Монморанси, Роберт III де Ла Марк и сам Франциск I вместе с большим количеством менее знатных людей попали в плен. Вскоре Франциску пришлось узнать, что Джон Стюарт потерял большую часть своей армии от лишений и дезертирства, и вернулся во Францию даже не достигнув Неаполя. Разрозненные остатки французских войск (за исключением небольшого гарнизона, оставшегося в миланском Кастелло Сфорцеско) под номинальным командованием Карла IV д’Алансон отступили через Альпы и к марту достигли Лиона.
Мадрид
После битвы при Павии судьба французского короля и самой Франции стала объектом изощрённых дипломатических манёвров. Карл V, которому не хватало средств на продолжение войны, предпочёл забыть о своём обещании вступить в брак с представителем дома Тюдоров, данное Генриху VIII, и стал вместо этого добиваться руки Изабеллы Португальской, у которой было более богатое приданое. Тем временем герцог де Бурбон подговаривал Генриха вторгнуться во Францию и разделить её на пару, а д’Авалоса подбивал захватить Неаполь и провозгласить себя королём Италии.
Луиза Савойская, оставшаяся регентом Франции на время отсутствия сына, попыталась собрать войска и деньги для подготовки к ожидавшемуся вторжению английских войск в Артуа. Одновременно она отправила первое французское посольство к Сулейману Великолепному, прося содействия, однако посольство погибло в Боснии. В декабре 1525 года было послано второе посольство, которое достигло Стамбула с секретными письмами, в которых были просьба о помощи в освобождении короля Франциска и предложение атаковать Габсбургов. 6 февраля 1526 года посольство вернулось с ответом от Сулеймана, заложив основы франко-турецкого альянса. Сулейман написал письмо Карлу V, требуя освобождения Франциска, а также выплаты Священной Римской империей ежегодной дани; когда этого не последовало — летом 1526 года турки вторглись в Венгрию.
Де Ланнуа и д’Авалос хотели отправить Франциска в неаполитанский Кастель-Нуово, но сам Франциск считал, что сумеет добиться своего освобождения, если лично встретится с Карлом V, и стал требовать, чтобы его отправили в Испанию. Опасаясь заговора со стороны герцога де Бурбона, имперский и испанский командующий согласились, и 12 июня Франциск был доставлен в Барселону.
Первоначально Франциска держали на вилле возле Бенисано (возле Валенсии), однако потом он был переведён в Мадрид и помещён там в замок. Тем не менее Карл отказывался встречаться с ним до выработки соглашения. Карл требовал передачи не только Ломбардии, но также Бургундии и Прованса, вынудив Франциска заявить, что законы Франции не позволяют ему отдавать земли, принадлежащие Короне, без согласия Парламента, чего явно бы не последовало.
В сентябре Франциск тяжело заболел, и его сестра — Маргарита Наваррская — отправилась к нему в Испанию из Парижа. Имперские доктора, осмотревшие больного, пришли к выводу, что его болезнь вызвана горем от невозможности встретиться с императором. Несмотря на протест канцлера Меркурино Гаттинары, считавшего, что вопросы милосердия не должны вмешиваться в политику, Карл навестил больного, и тот пошёл на поправку. Франциск попытался бежать, но попытка оказалась неудачной, и Маргарите Наваррской пришлось вернуться во Францию.
В начале 1526 года Карл столкнулся с требованиями от Венеции и Папы о восстановлении Франческо Мария Сфорцы на троне Миланского герцогства, и забеспокоился, что соглашения с Францией не удастся добиться до начала новой войны. Франциск, поняв, что аргументы о невозможности возвращения Бургундии на Карла не действуют, решил согласиться отдать её ради собственного освобождения. 14 января 1526 года Карл V и Франциск I подписали Мадридский договор, в соответствии с которым французский король отказывался от претензий на Италию, Фландрию и Артуа, отдавал Бургундию Карлу V, соглашался отправить двух сыновей к испанскому двору в качестве заложников, обещал жениться на сестре Карла Элеоноре и вернуть герцогу де Бурбону все отнятые у него земли.
6 марта Франциск был освобождён, и в сопровождении де Ланнуа отправился к Фуэнтеррабии. 18 марта он пересёк реку Бидасоа в северном направлении, вступив на землю Франции, одновременно два его сына проследовали на юг, отправляясь заложниками в Испанию. К этому времени кардинал Уолси и французский посол составили предварительный проект мирного договора между Англией и Францией (был ратифицирован французской стороной в апреле 1527 года).
Франциск, однако, не испытывал никакого желания выполнять остальные условия Мадридского договора. 22 марта, с благословения Папы, он объявил себя не связанным условиями Мадридского договора, как подписанного под давлением. Тем временем папа Климент VII, опасаясь роста влияния императора в Италии, предложил Франциску I и Генриху VIII заключить союз против Карла V. Генрих, не получивший по Мадридскому договору ничего, согласился, в результате чего началась Война Коньякской лиги.
Источники
- Джон Норвич. Срединное море. — М.: АСТ, 2009. — ISBN 978-5-17-052189-0
- Джон Норвич. История Венецианской республики. — М.: АСТ, 2009. — ISBN 978-5-17-057153-6
Напишите отзыв о статье "Итальянская война (1521—1526)"
Отрывок, характеризующий Итальянская война (1521—1526)
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..
Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
– Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
– Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
– Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?
– Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, – сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
– Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, – сказала княжна, – прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.
– Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши сведения? Напротив…
– Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят… Ежели вы не хотите этого сделать…
– Да я сделаю, я сейчас прикажу.
Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться. Она, что то шепча, присела на стул.
– Но вам это неправильно доносят, – сказал Пьер. – В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал… – Пьер показал княжне афишки. – Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.
– Ах, этот ваш граф, – с злобой заговорила княжна, – это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что она по французски заговорила…
– Да ведь это так… Вы всё к сердцу очень принимаете, – сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс.
Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего то ужасного.
На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.
24 го было сражение при Шевардинском редуте, 25 го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26 го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть – для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня.
До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до сражения сто тысяч; ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе с тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как занятием Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств. Сами историки Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел остановиться, знал опасность своего растянутого положения знал, что занятие Москвы не будет концом кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком положении оставлялись ему русские города, и не получал ни одного ответа на свои неоднократные заявления о желании вести переговоры.
Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже потом подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями.
Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее ему Шевардинское сражения – существует точно так же весьма определенное и всем известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело следующим образом:
Русская армия будто бы в отступлении своем от Смоленска отыскивала себе наилучшую позицию для генерального сражения, и таковая позиция была найдена будто бы у Бородина.
Русские будто бы укрепили вперед эту позицию, влево от дороги (из Москвы в Смоленск), под прямым почти углом к ней, от Бородина к Утице, на том самом месте, где произошло сражение.
Впереди этой позиции будто бы был выставлен для наблюдения за неприятелем укрепленный передовой пост на Шевардинском кургане. 24 го будто бы Наполеон атаковал передовой пост и взял его; 26 го же атаковал всю русскую армию, стоявшую на позиции на Бородинском поле.
Так говорится в историях, и все это совершенно несправедливо, в чем легко убедится всякий, кто захочет вникнуть в сущность дела.
Русские не отыскивали лучшей позиции; а, напротив, в отступлении своем прошли много позиций, которые были лучше Бородинской. Они не остановились ни на одной из этих позиций: и потому, что Кутузов не хотел принять позицию, избранную не им, и потому, что требованье народного сражения еще недостаточно сильно высказалось, и потому, что не подошел еще Милорадович с ополчением, и еще по другим причинам, которые неисчислимы. Факт тот – что прежние позиции были сильнее и что Бородинская позиция (та, на которой дано сражение) не только не сильна, но вовсе не есть почему нибудь позиция более, чем всякое другое место в Российской империи, на которое, гадая, указать бы булавкой на карте.
Русские не только не укрепляли позицию Бородинского поля влево под прямым углом от дороги (то есть места, на котором произошло сражение), но и никогда до 25 го августа 1812 года не думали о том, чтобы сражение могло произойти на этом месте. Этому служит доказательством, во первых, то, что не только 25 го не было на этом месте укреплений, но что, начатые 25 го числа, они не были кончены и 26 го; во вторых, доказательством служит положение Шевардинского редута: Шевардинский редут, впереди той позиции, на которой принято сражение, не имеет никакого смысла. Для чего был сильнее всех других пунктов укреплен этот редут? И для чего, защищая его 24 го числа до поздней ночи, были истощены все усилия и потеряно шесть тысяч человек? Для наблюдения за неприятелем достаточно было казачьего разъезда. В третьих, доказательством того, что позиция, на которой произошло сражение, не была предвидена и что Шевардинский редут не был передовым пунктом этой позиции, служит то, что Барклай де Толли и Багратион до 25 го числа находились в убеждении, что Шевардинский редут есть левый фланг позиции и что сам Кутузов в донесении своем, писанном сгоряча после сражения, называет Шевардинский редут левым флангом позиции. Уже гораздо после, когда писались на просторе донесения о Бородинском сражении, было (вероятно, для оправдания ошибок главнокомандующего, имеющего быть непогрешимым) выдумано то несправедливое и странное показание, будто Шевардинский редут служил передовым постом (тогда как это был только укрепленный пункт левого фланга) и будто Бородинское сражение было принято нами на укрепленной и наперед избранной позиции, тогда как оно произошло на совершенно неожиданном и почти не укрепленном месте.
Дело же, очевидно, было так: позиция была избрана по реке Колоче, пересекающей большую дорогу не под прямым, а под острым углом, так что левый фланг был в Шевардине, правый около селения Нового и центр в Бородине, при слиянии рек Колочи и Во йны. Позиция эта, под прикрытием реки Колочи, для армии, имеющей целью остановить неприятеля, движущегося по Смоленской дороге к Москве, очевидна для всякого, кто посмотрит на Бородинское поле, забыв о том, как произошло сражение.
Наполеон, выехав 24 го к Валуеву, не увидал (как говорится в историях) позицию русских от Утицы к Бородину (он не мог увидать эту позицию, потому что ее не было) и не увидал передового поста русской армии, а наткнулся в преследовании русского арьергарда на левый фланг позиции русских, на Шевардинский редут, и неожиданно для русских перевел войска через Колочу. И русские, не успев вступить в генеральное сражение, отступили своим левым крылом из позиции, которую они намеревались занять, и заняли новую позицию, которая была не предвидена и не укреплена. Перейдя на левую сторону Колочи, влево от дороги, Наполеон передвинул все будущее сражение справа налево (со стороны русских) и перенес его в поле между Утицей, Семеновским и Бородиным (в это поле, не имеющее в себе ничего более выгодного для позиции, чем всякое другое поле в России), и на этом поле произошло все сражение 26 го числа. В грубой форме план предполагаемого сражения и происшедшего сражения будет следующий:
Ежели бы Наполеон не выехал вечером 24 го числа на Колочу и не велел бы тотчас же вечером атаковать редут, а начал бы атаку на другой день утром, то никто бы не усомнился в том, что Шевардинский редут был левый фланг нашей позиции; и сражение произошло бы так, как мы его ожидали. В таком случае мы, вероятно, еще упорнее бы защищали Шевардинский редут, наш левый фланг; атаковали бы Наполеона в центре или справа, и 24 го произошло бы генеральное сражение на той позиции, которая была укреплена и предвидена. Но так как атака на наш левый фланг произошла вечером, вслед за отступлением нашего арьергарда, то есть непосредственно после сражения при Гридневой, и так как русские военачальники не хотели или не успели начать тогда же 24 го вечером генерального сражения, то первое и главное действие Бородинского сражения было проиграно еще 24 го числа и, очевидно, вело к проигрышу и того, которое было дано 26 го числа.
После потери Шевардинского редута к утру 25 го числа мы оказались без позиции на левом фланге и были поставлены в необходимость отогнуть наше левое крыло и поспешно укреплять его где ни попало.
Но мало того, что 26 го августа русские войска стояли только под защитой слабых, неконченных укреплений, – невыгода этого положения увеличилась еще тем, что русские военачальники, не признав вполне совершившегося факта (потери позиции на левом фланге и перенесения всего будущего поля сражения справа налево), оставались в своей растянутой позиции от села Нового до Утицы и вследствие того должны были передвигать свои войска во время сражения справа налево. Таким образом, во все время сражения русские имели против всей французской армии, направленной на наше левое крыло, вдвое слабейшие силы. (Действия Понятовского против Утицы и Уварова на правом фланге французов составляли отдельные от хода сражения действия.)
Итак, Бородинское сражение произошло совсем не так, как (стараясь скрыть ошибки наших военачальников и вследствие того умаляя славу русского войска и народа) описывают его. Бородинское сражение не произошло на избранной и укрепленной позиции с несколько только слабейшими со стороны русских силами, а Бородинское сражение, вследствие потери Шевардинского редута, принято было русскими на открытой, почти не укрепленной местности с вдвое слабейшими силами против французов, то есть в таких условиях, в которых не только немыслимо было драться десять часов и сделать сражение нерешительным, но немыслимо было удержать в продолжение трех часов армию от совершенного разгрома и бегства.
25 го утром Пьер выезжал из Можайска. На спуске с огромной крутой и кривой горы, ведущей из города, мимо стоящего на горе направо собора, в котором шла служба и благовестили, Пьер вылез из экипажа и пошел пешком. За ним спускался на горе какой то конный полк с песельниками впереди. Навстречу ему поднимался поезд телег с раненными во вчерашнем деле. Возчики мужики, крича на лошадей и хлеща их кнутами, перебегали с одной стороны на другую. Телеги, на которых лежали и сидели по три и по четыре солдата раненых, прыгали по набросанным в виде мостовой камням на крутом подъеме. Раненые, обвязанные тряпками, бледные, с поджатыми губами и нахмуренными бровями, держась за грядки, прыгали и толкались в телегах. Все почти с наивным детским любопытством смотрели на белую шляпу и зеленый фрак Пьера.
Кучер Пьера сердито кричал на обоз раненых, чтобы они держали к одной. Кавалерийский полк с песнями, спускаясь с горы, надвинулся на дрожки Пьера и стеснил дорогу. Пьер остановился, прижавшись к краю скопанной в горе дороги. Из за откоса горы солнце не доставало в углубление дороги, тут было холодно, сыро; над головой Пьера было яркое августовское утро, и весело разносился трезвон. Одна подвода с ранеными остановилась у края дороги подле самого Пьера. Возчик в лаптях, запыхавшись, подбежал к своей телеге, подсунул камень под задние нешиненые колеса и стал оправлять шлею на своей ставшей лошаденке.
