Итальянская война (1542—1546)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Итальянская война 1542-1544
Основной конфликт: Итальянские войны

Осада Ниццы
Дата

1542—1546

Место

Апеннинский полуостров, Франция, Испания, Англия, Нидерланды

Итог

ничейный

Противники
Империя Карла V:

Королевство Англия

Франция

Османская империя
Юлих-Клеве-Берг

Командующие
Карл V

Альфонсо д’Авалос
Ферранте Гонзага
Генрих VIII
герцог Саффолк
герцог Норфолк

Франциск I

дофин Генрих
герцог Орлеанский
герцог Энгиенский
Клод д’Аннебо
Хайр-ад-Дин Барбаросса
герцог Вильгельм

Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно
 
Итальянские войны
1494—1496 1499—1504 Лига Камбре Урбино 1521—1526 Коньякская лига 1536—1538 1542—1546 1551—1559

Итальянская война 1542—1546 годов — одна из многочисленных Итальянских войн первой половины XVI века.





Предыстория

Ниццкое перемирие, завершившее Итальянскую войну 1536—1538 годов, не разрешило конфликта между королём Франции и императором Священной римской империи: хоть боевые действия и завершились, но ни один из монархов не был удовлетворён исходом войны. Франциск I по-прежнему лелеял мечту о Миланском герцогстве, на которое имел династические права; Карл V, в свою очередь, настаивал, чтобы Франциск согласился с условиями Мадридского договора, заключённого во время пленения французского короля в войне 1521—1526 годов. Масла в огонь подливали и притязания на отдельные территории: Карла — на Бургундию, а Франциска — на Неаполитанское королевство и Фландрию.

Переговоры между странами продолжались в 1538 и 1539 годах. В 1539 году Франциск пригласил Карла — которому пришлось столкнуться с восстанием в Нижних странах — проехать из Испании через территорию Франции. Карл согласился, и был хорошо принят, однако предпочитал обсуждать религиозные проблемы, с которыми ему пришлось столкнуться — как раз разворачивалась Реформация — а не политические разногласия, и потому к моменту, когда он покинул территорию Франции, ничего не было решено.

В марте 1540 года Карл предложил урегулировать дело путём женитьбы своей дочери Марии на младшем сыне Франциска — Карле Орлеанском; эта пара должна была бы унаследовать после смерти императора Нидерланды, Бургундию и графство Шароле. Франциск должен был отказаться от своих претензий на Милан и Савойю, ратифицировать Мадридский и Камбреский договоры, а также вступить с Карлом в союз. Франциск, полагая отказ от Милана слишком большой ценой за будущее приобретение Нидерландов, и ни в коем случае не желая ратифицировать договоры, 24 апреля сделал своё собственное предложение: он соглашался от претензий на Миланское герцогство в обмен на немедленное получение Нидерландов. Переговоры шли долго, но прогресса не наблюдалось, и в июне 1540 года они прекратились.

Франциск начал поиск союзников. Вильгельм (герцог Юлих-Клеве-Бергский), имевший спор с Карлом V из-за прав на герцогство Гельдерн, скрепил свой альянс с Франциском женитьбой на его племяннице Иоанне. Также Франциск искал союза со Шмалькальденской лигой, но та ему отказала; к 1542 году потенциальные французские союзники в Северной Германии достигли соглашения с императором. Французские усилия дальше к востоку оказались более плодотворными, и привели к возобновлению франко-турецкого альянса: султан Сулейман I, желая ослабить противодействие Карла V османскому продвижению в Венгрии, поощрял раскол между Францией и Империей.

4 июля 1541 года Антонио Ринкон — французский посол при турецком дворе — был убит возле Павии имперскими войсками. В ответ на протест Франциска, Карл V, отрицая всякую ответственность, пообещал провести расследование при помощи со стороны Папы. Так как в это время император планировал кампанию в Северной Африке, то он стремился избежать роста напряжённости в Европе.

В конце сентября 1541 года Карл V прибыл на Мальорку, готовя атаку на Алжир; считая неприличным атаковать собрата-христианина, готовящегося воевать с сарацинами, Франциск пообещал не объявлять войны до тех пор, пока император будет занят в этой кампании. Экспедиция Карла оказалась неудачной: шторма разбросали флот вторжения вскоре после высадки, и в ноябре Карлу пришлось вернуться в Испанию с остатками войск. 8 марта 1542 года новый французский посол — Антуан Эскален дез Эмар — вернулся из Стамбула с обещанием турецкой помощи в случае войны против императора. 12 июля 1542 года Франциск объявил войну, перечислив в качестве причин различные события (включая убийство Антонио Ринкона).

Первые ходы и Венлоский договор

Сразу же после объявления войны Франция начала наступление на Карла V на двух фронтах. На севере герцог Орлеанский атаковал Люксембург и на короткое время взял город. На юге большая армия под командованием Клода д’Аннебо и сына Франциска — дофина Генриха — приступила к безуспешной осаде Перпиньяна. Сам Франциск I тем временем находился в Ла-Рошели из-за народного недовольства налоговой реформой, связанной с габелем.

К этому времени отношения между Франциском I и английским королём Генрихом VIII ухудшились до предела. Генрих — уже возмущённый отказом Франциска совершать выплаты, предусмотренные предыдущими договорами — столкнулся с угрозой французского вмешательства в дела Шотландии, где он в то время пытался обеспечить женитьбу своего сына на королеве Марии. Английский король собирался начать боевые действия против Франции летом 1542 года, однако из-за того, что в глазах императора Карла V король Генрих VIII являлся схизматиком, то Англии и Империи не удалось вовремя договориться: император не соглашался ни защищать Англию от возможного нападения, ни подписывать какой-либо договор, в котором английский король именовался бы «главой церкви» (на обоих этих пунктах настаивал Генрих). Наконец, 11 февраля 1543 года был подписан договор о наступательном союзе, согласно которому Генрих и Карл обязывались вторгнуться во Францию в течение двух лет. В мае 1543 года Генрих отправил Франциску ультиматум, угрожая войной в течение 20 дней, а 22 июня объявил войну.

В северной Франции развернулись боевые действия. По приказу Генриха сэр Джон Уоллоп высадился в Кале с 5 тысячами человек, предназначенными для обороны Нидерландов. Тем временем, Антуан де Бурбон и д’Аннебо взяли ряд городов, а Юлих-Клеве-Бергский герцог Вильгельм открыто перешёл на сторону Франции и вторгся в Брабант; начались бои в Артуа и Эно. По неизвестной причине Франциск остановился со своей армией под Реймсом, в то время как Карл атаковал Вильгельма, вторгся в Юлих-Берг и разграбил Дюрен.

Опасаясь за союзника, Франциск приказал герцогу Орлеанскому и д’Аннебо атаковать Люксембург, который был взят 10 сентября, но это было сделано слишком поздно: 7 сентября Вильгельм сдался Карлу, подписав Венлоский договор, в соответствии с которым признавал сюзеренитет Карла над Гельдерном и Зютфеном, а также соглашался помогать ему в борьбе с Реформацией. Карл теперь двинулся на Франциска, однако тот предпочёл отступить, открыв путь на Камбре.

Ницца и Черезоле

Тем временем на Средиземноморье дела шли своим чередом. В апреле 1543 года турецкий флот из более чем сотни галер под предводительством Хайр-ад-Дина Барбароссы отплыл из Дарданелл и, разграбив по пути итальянское побережье, в июле прибыл в Марсель, где его приветствовал командующий французским флотом — герцог Энгиенский. 6 августа объединённый франко-турецкий флот бросил якорь у имперского города Ниццы и высадил войска в Вилла-франк, которые начали осаду. 22 августа Ницца сдалась, хотя цитадель продержалась до снятия осады 8 сентября.

В это время начались трения между французами и турками. Барбаросса стал угрожать отплытием, если не будут удовлетворены его требования, касающиеся снабжения флота. В ответ Франциск приказал населению (за исключением «глав хозяйств») покинуть Тулон, и в течение следующих восьми месяцев город использовался Барбароссой в качестве базы для его тридцатитысячного войска. Франциск отказался помогать Барбароссе в отвоевании Туниса, и потому в мае 1544 года турецкий флот, сопровождаемый французскими галерами под командованием Антуан Эскален дез Эмара, отплыл в Стамбул, разграбив по пути неаполитанское побережье.

Тем временем в Пьемонте сложилась патовая ситуация. Имперские войска взяли крепость Кариньяно, а французы осадили её, надеясь вызвать имперцев на решающее сражение. Зимой 1543—1544 годов Франциск значительно усилил свою армию и поставил ею командовать герцога Энгиенского. Имперский командующий Альфонсо д’Авалос также получил большие подкрепления, и 11 апреля 1544 года две армии сошлись под Черезолой. Хотя французы и одержали победу, но грядущее вторжение на территорию собственно Франции сил Карла V и Генриха VIII вынудило Франциска I забрать большую часть сил из Пьемонта, оставив герцога Энгиенского без войск, нужных для взятия Милана. Серьёзные боевые действия в Италии завершились после того, как в июне 1544 года д’Авалос разбил под Серравалльей французскую армию, состоявшую из итальянских наёмников.

Вторжение во Францию

31 декабря 1543 года Генрих VIII и Карл V подписали договор, в соответствии с которым обязывались каждый выставить не менее 35 тысяч пехоты и 7 тысяч кавалерии для вторжения во Францию 20 июня 1544 года; однако кампания не могла начаться до тех пор, пока монархи не урегулировали бы собственные проблемы (Генрих — с Шотландией, Карл — с германскими князьями). 15 мая Эдуард Сеймур, 1-й герцог Сомерсет проинформировал короля, что после проведённых рейдов Шотландия более не представляет угрозы, и Генрих VIII начал готовиться к личному участию в кампании во Франции, несмотря на протесты своих советников и самого императора, полагавших, что присутствие короля будет лишь помехой. Тем временем на встрече в Шпеере Карл V достиг соглашения с имперскими князьями, и курфюрсты Бранденбурга и Саксонии согласились участвовать во вторжении во Францию.

В мае 1544 года для вторжения во Францию были собраны две имперские армии: первая — под командованием Ферранте Гонзага — разместилась к северу от Люксембурга, в то время как вторая, которой командовал лично Карл V, находилась в Курпфальце. 25 мая Гонзага взял Люксембург и двинулся вперёд, к Коммерси и Линьи, выпустив при этом прокламацию, гласящую, что император идёт свергнуть «тирана, вступившего в союз с турками». 8 июля Гонзага осадил Сен-Дизье; вскоре к нему присоединился Карл V со второй имперской армией.

Тем временем Генрих VIII отправил в Кале 40 тысяч человек, которыми вместе командовали герцог Норфолк и герцог Саффолк. Пока король продолжал препираться с императором относительно целей кампании и целесообразности личного присутствия во Франции, массивная армия медленно и бесцельно продвигалась по французской территории. Наконец Генрих решил разделить армию. Норфолку было поручено осадить Ардре или Монтрё, но из-за слабого снабжения и плохой организованности тот не смог предпринять эффективную осаду. Саффолк получил приказ атаковать Булонь; 14 июля Генрих присоединился к нему лично. Осада Булони началась 19 июля — несмотря на протесты императора, настаивавшего, чтобы Генрих двигался на Париж.

Сам Карл V, в свою очередь, продолжал топтаться под Сен-Дизье, державшем оборону против огромной имперской армии. 24 июля он взял Витри-ле-Франсуа, откуда французы угрожали его линиям снабжения, и 8 августа защитники Сен-Дизье, испытывавшие недостаток припасов, запросили об условиях капитуляции. 17 августа французы сдались, и им было позволено покинуть город с развевающимися знамёнами; их 41-дневное сопротивление остановило имперское наступление. Некоторые из советников Карла советовали отступить, но он не хотел «потерять лицо», и продолжил движение к Шалону, хотя французские войска и препятствовали ему перейти Марну. Быстро пройдя сквозь Шампань, имперские войска взяли Эперне, Шатильон-сюр-Марн, Шато-Тьерри и Суассон.

Тем временем французские войска разграбили восставший Ланьи-сюр-Марн, но не пытались перехватить имперские силы. Париж охватила паника, хотя Франциск и заявлял, что населению нечего бояться. Наконец, Карл остановился, и 11 сентября повернул назад. Тем временем Генрих лично руководил осадой Булони, и в начале сентября пал город, а 11 сентября пробита брешь в стене цитадели, которой пришлось сдаться несколькими днями спустя.

Крепиский договор

Карл V, у которого кончались деньги и которому надо было разбираться с религиозным расколом в Германии, попросил Генриха VIII продолжить вторжение, либо разрешить ему заключить сепаратный мир. Однако 18 сентября 1544 года, ещё до того, как английский король получил письмо Карла, посланцы императора и французского короля подписали мирный договор в Крепи. В соответствии с его условиями Франциск и Карл должны были отказаться от конфликтующих притязаний и вернуться к статус-кво 1538 года; император должен был отозвать претензии на Герцогство Бургундия, а французский король — на Неаполитанское королевство, при этом подтверждался сюзеренитет Франциска над Фландрией и Артуа. Герцог Орлеанский мог жениться либо на Марии, либо на Анне — выбор между тем, кого из дочерей отдать в жёны, оставался за Карлом. В первом случае чета получала в качестве приданого Нидерланды и Франш-Конте, во втором — Миланское герцогство. Франциск при этом должен был передать своему сыну герцогства Бурбон, Шательро и Ангулем, а также отказаться от притязаний на Савойское герцогство (включая как собственно Савойю, так и Пьемонт). Наконец, Франциск должен был помочь Карлу против турок — но не против еретиков (по крайней мере официально). Согласно секретному приложению Франциск должен был помочь Карлу в реформировании церкви, созыве Вселенского собора и подавлении протестантизма — при необходимости и с помощью силы.

Договор был плохо воспринят дофином, чувствовавшим, что ему предпочитают его брата, английским королём, считавшим, что его предали, и турецким султаном (по той же самой причине). Франциск мог бы выполнить некоторые условия договора, но смерть герцога Орлеанского в 1545 году поставила договор под сомнение.

Булонь и Англия

Война между Франциском и Генрихом продолжалась. Армия дофина продвинулась к Монтрё, вынудив герцога Норфолка снять осаду. Сам Генрих вернулся в Англию в сентябре 1544 года, приказав Норфлоку и Саффолку оборонять Булонь, однако те проигнорировали его приказ, и отвели основную часть английской армии в Кале, оставив для обороны захваченного города лишь 4 тысячи человек. В результате английская армия оказалась запертой в Кале, а дофин смог приступить к осаде Булони. 9 октября французы почти взяли город, но войска преждевременно обратились в бегство. Мирные переговоры в Кале ни к чему не привели: Генрих отказывался даже рассматривать вопрос возвращения Булони, и настаивал, чтобы Франция прекратила поддержку Шотландии. Карл, выбранный посредником между английским и французским королями, ввязался в собственный спор с Генрихом.

Тогда Франциск решил атаковать территорию собственно Англии. Под командованием Клода д’Аннебо в Нормандии было сосредоточено 30 тысяч солдат, а в Гавре — около 400 судов. 31 мая 1545 года французский экспедиционный корпус высадился в Шотландии. 16 июля огромный французский флот вышел из Гавра и 19 июля сразился с английским флотом в Те-Соленте, но без особых результатов. 21 июля французы высадились на острове Уайт, а 25 июля — в Сифорде, но эти операции были прекращены, и французский флот вернулся для блокады Булони. 15 августа д’Аннебо попытался осуществить высадку у Бичи-Хед, но после короткой стычки вернулся в порт.

Ардреский договор

К сентябрю 1545 года война зашла в тупик. У обеих сторон не было ни денег, ни войск, и они безуспешно искали помощи у германских протестантов. Генрих, Франциск и Карл принимали огромные дипломатические усилия для выхода из патовой ситуации, однако ни один из них не доверял остальным, и все действия ни к чему не приводили.

Франциск не мог вести полномасштабную войну, а Генриха заботило лишь владение Булонью. Переговоры между двумя сторонами возобновились 6 мая, и 7 июня 1546 года в Ардре был подписан мирный договор. Согласно его условиям, Генрих мог удерживать Булонь до 1554 года, а затем вернуть его в обмен на 2 миллиона экю; в течение этого времени ни одна из сторон не должна была возводить укреплений в этом регионе, а Франциск должен был возобновить выплату пенсий Генриху. Генрих, в свою очередь, обещал не нападать на шотландцев без причины. Услышав о требуемой за город сумме, имперский посол сказал Генриху, что Булонь останется в английских руках навечно.

Итоги

Эта война оказалась самым дорогостоящим конфликтом за всё время правления как Франциска I, так и Генриха VIII. В Англии нужда в средствах привела к беспрецедентному росту налогов и систематической порче монет; Франции пришлось вводить новые налоги и проводить финансовые реформы.

28 января 1547 года умер Генрих VIII, а 31 марта — Франциск I. Потомки Генриха продолжили вмешательство в шотландские дела. Когда в 1548 году трения с шотландцами привели к возобновлению напряжённости вокруг Булони, то они, чтобы избежать войны на два фронта, решили вернуть город на четыре года раньше, в 1550 году. Однако основные причины итальянских войн — династические притязания французской короны на итальянские земли — остались в силе.

Напишите отзыв о статье "Итальянская война (1542—1546)"

Отрывок, характеризующий Итальянская война (1542—1546)

– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.