Итальянская кампания (1796—1797)
Итальянская кампания (1796—1797) | |||
Основной конфликт: Война Первой коалиции | |||
Феликс Филиппото. «Наполеон в битве при Риволи» | |||
Дата | |||
---|---|---|---|
Место |
северная Италия | ||
Итог |
победа Франции | ||
Противники | |||
| |||
Командующие | |||
| |||
Силы сторон | |||
| |||
Потери | |||
| |||
Первый итальянский поход, Итальянская кампания Бонапарта — поход французских революционных войск в итальянские земли во главе с Наполеоном Бонапартом. Именно тогда впервые во всём блеске проявился его полководческий гений. Представляет важнейший эпизод войны 1796—1797 годов, которая, в свою очередь, является заключительным актом 5-летней борьбы Франции с коалицией европейских держав. В военном отношении она является образцом стратегического искусства.
Содержание
Описание кампании
Директория считала Итальянский фронт второстепенным, основные действия предполагалось проводить в Германии. Однако Бонапарт своими успехами в Италии сделал свой фронт главным в кампании 1796—1797 годов. Прибыв к месту назначения в Ниццу, Наполеон нашёл южную армию в плачевном состоянии: те средства, что отпускались на содержание солдат, разворовывались. Голодные, разутые солдаты представляли собой скопище оборванцев. Наполеон действовал жёстко: приходилось прибегать к любым средствам вплоть до расстрелов, чтобы прекратить воровство и восстановить дисциплину. Экипировка ещё не была закончена, когда он, не желая упускать время, обратился к солдатам с воззванием, указав в нём, что армия войдёт в плодородную Италию, где не будет недостатка в материальных благах для них, и выступил в поход.
Описание театра боевых действий
Итальянский театр представлял низменную долину реки По, окаймлённую с северо-запада и юго-запада Альпами, а на юге — Лигурийскими Апенинами. Река По, протекающая с запада на восток, представляет серьёзную преграду, с рядом крепостей по обоим её берегам. Долина По делится на 2 части: северную равнинную, сравнительно населённую и богатую; она пересечена в меридиональном направлении левыми притоками По, представляющими естественные оборонительные линии; и южную — меньшую по площади, заполненную горными отрогами, доходящими иногда (Страделла) до реки По; эта часть менее богата и слабее населена. Лигурийские Апенины круто спускаются к морю, образуя приморскую полосу Ривьеру; к северу склоны их положе, чем к югу. Из Ривьеры в долину По вели важнейшие дороги: из Ниццы в Кунео, из Савоны в Кераско и Алессандрию и из Генуи в Алессандрию (шоссе). Береговая дорога (Корниш), служащая сообщением с Францией, была размыта и не обеспечена с моря.
Положение сторон
На Итальянском театре находилось 2 французские армии: альпийская Келлермана (20 тысяч человек), на которую было возложено обеспечение горных проходов со стороны Пьемонта, и генерала Бонапарта. Против Келлермана находился герцог Аостский с 20 тысячами человек; против Бонапарта австро-сардинская армия Больё. К началу кампании положение армии Бонапарта было следующее. Дивизия Лагарпа занимала Савону, имея бригаду Червони у Вольтри; дивизия Массены — в Финале; дивизия Ожеро — у Лоано; дивизия Серюрье — в Гарессио; конница Кильменя — на правом берегу реки Вара. Всего около 32 тысяч человек. Кроме того, французские войска занимали проходы Тенде и Коль-де-Сериз и частью были расположены на берегу моря. Но эти части в состав армии не входили. Таким образом, 32 тысячи были расположены на протяжении около 45 километров.
Положение войск Больё: сардинский отряд генерала Колли (15 тысяч человек) и отряд австрийцев генерала Проверы (5 тысяч человек) занимали фронты: Мондови, Чеву, Монтеноте (40 километров); остальные войска в 2 группах: правое крыло Аржанто (14 тысяч человек): Овада — Акви — Алессандрия — Тортона (50 километров), левое Себотендорфа (16 тысяч человек) — в треугольнике Лоди — Павия — Пьяченца (по фронту около 45 километров).
Планы сторон
Больё предполагал вторгнуться в Ривьеру и отбросить французов за реку Вар. С этой целью Колли и Аржанто должны были двинуться в южном направлении к Апенинам, а Больё с левым крылом — через Бокетский проход и окрестности Генуи — в Ривьеру. План был сложен, армия дробилась, удар ослаблялся. Со своей стороны, Бонапарт решил прорвать растянутое расположение союзников и затем обратиться на Колли или на Больё. Таким образом, обе армии решили наступать.
Больё предполагал начать кампанию 10 апреля, для того, чтобы дать время подтянуться Себотендорфу к Нови, но, получив сведение о движении французов к Вольтри, решил, не ожидая сосредоточения сил, 10 батальонов и 2 эскадрона двинуть к Бокето на Геную, куда отряд прибыл в начале апреля. Колли же оставался в Чеве с авангардом у Миллезимо, Аржанто занимал пространство от Картемилии до Овадо (40 километров), Себотендорф — на походе из Тортоны в Геную.
В это время французская армия сосредоточивалась: 3 дивизии к Савоне, 4-я — к Лоано. Бонапарт, во исполнение своего плана, оставил Серюрье перед Колли, полубригаду против Больё, а с остальными войсками двинулся через Апенины против Аржанто. Перейдя Альпы по так называемому «карнизу» приморской горной гряды под пушками английских судов, Бонапарт 9 апреля 1796 года вывел свою армию в Италию.
Начало боев
Между тем, 10 апреля австрийцы перешли в наступление: Больё атаковал Червони у Бокето, оттеснил его, но не преследовал; в это время Аржанто двигался несколькими колоннами по направлению к Савоне; сначала он имел успех, но, наткнувшись на редут у М.-Леджино и не получая сведений о Больё, решил расположиться у Монтеноте. Здесь у Аржанто было около 7 тысяч человек, Бонапарт же сосредоточил 24 тысячи человек; 11 и 12 апреля произошли бои, после которых австрийцы отступили в беспорядке. Больё, боясь за сообщения, вместо энергичного наступления на Савону, чем облегчил бы положение Аржанто, решил сосредоточиться у Акви, с целью преградить здесь путь неприятелю. Помимо этого, он назначил для сосредоточения войск Аржанто — Дего, пункт, значительно ближе находившийся к неприятельскому расположению, чем к своему, а Колли совсем остался без указаний.
Разбив Аржанто, Бонапарт оставил против него дивизию Лагарпа, а сам обратился против Проверы и 13 апреля легко сбил австрийцев с высот Миллезимо. Сам Провера с 500 человек заперся в замке Коссария, где и капитулировал. Тогда Бонапарт, убедившись в ничтожности сил Проверы, снова обратился против Аржанто на Дего и 14 апреля овладел этим пунктом. При таких обстоятельствах Больё отказался от наступления, оказавшись в крайне тяжёлом положении: войска Аржанто и Проверы уничтожены, и неприятель овладел пунктами в центре его расположения.
Теперь Бонапарту оставалось обратиться против Колли. Дивизии Лагарпа было приказано наблюдать за Больё, а дивизии Серюрье и Ожеро и конница были направлены на Чеву (Серюрье — долиной Танаро, а Ожеро и конница — через Миллезимо), дивизия Массены, для атаки левого фланга Колли — в Монбаркаро. Колли занимал сильную позицию Чева — Пегадиора. 17 апреля французы заставили Колли оставить позицию, 18 апреля отбросили его с позиции Сен-Михель, а 22 апреля разбили при Мондови. Туринское правительство уполномочило Колли заключить перемирие и отказаться от дальнейших действий и обязалось продовольствовать французскую армию за время её пребывания в Пьемонте. Были подписаны выгодные Франции перемирие (28 апреля 1796 года) и мир (15 мая 1796 года) с Сардинским королевством, а австрийцы остались в северной Италии без союзника.
Лишившись союзника, Больё не мог уже бороться с Бонапартом, у которого было ещё около 30 тысяч человек, а потому решил ограничиться обороной Ломбардии и выжидать прибытия подкреплений. Уничтожив мосты на По, он расположил армию кордоном от Лумелло до Сомма, на протяжении 30 вёрст, и резерв за правым флангом, у Валеджио, прикрыв армию аванпостами от Верчелли по течению реки Сезии и реки По до Павии, на протяжении 80 километров. Таким образом, Больё отказался не только от активной обороны, но и от разведки. На решение уничтожить мосты и держать резервы за правым флангом, очевидно, повлияло то обстоятельство, что Бонапарт выговорил себе у сардинцев свободу перехода у Валенцы. Крупным недостатком расположения Больё было оставление без защиты дефиле у Страделлы, где шла единственная дорога к переправам у Пьяченцы и Кремоны. Бонапарт выбрал для переправы окрестности Пьяченцы, так как это выводило его в обход левого фланга Больё и на его сообщения, открывая Милан и магазины, и угрожало Парме и Модене, заставляя их стать на сторону директории. Безопасность этой операции обеспечивалась расположением Больё.
Распоряжения Бонапарта: дивизия Лагарпа направлялась через Тортону к Вогере, Массена — в Алессандрию, Серюрье должен был расположиться против Валенции; Ожеро направлен в Тортону. 3 мая дивизии должны были достигнуть назначенных пунктов. По прибытии их на места Бонапарт приказал Массене и Серюрье, оставаясь на месте, демонстрировать против Валенции, Далеману с вновь образованным из всех гренадерских рот и конницы авангардом выступить 5 мая из Вогеры и идти на Кастеджио к Пьяченце; за ним должны были следовать Лагарп и Ожеро. Обращает на себя внимание образцовая организация этого марша: благодаря эшелонированию войск, легко было сосредоточить их в случае переправы Больё; избегалось скопление на переправе и противник вводился в заблуждение.
Больё уже 4 мая, не видя перед собою наводки мостов, стал опасаться за свой левый фланг и отрядил к Фомбио Липтая с 7 батальонами и 6 эскадронами; 6 мая он окончательно убедился, что перед ним лишь демонстрация, но всё же не решился сосредоточить к левому флангу большую часть сил и поддержать Липтая, а послал лишь 3 батальона и 2 эскадрона; кроме того, выделил 4 батальона и 2 эскадрона для прикрытия Милана, 6 батальонов и 6 эскадронов в Павию, с целью перевести магазины в Лоди; с остальными же 7 батальонами и 12 эскадронами передвинулся в Белгиозо.
8 мая Далеман атаковал Липтая на укреплённой позиции у Фомбио и вынудил его к отступлению к Пичигетоне и Кремоне. К вечеру 8 мая дивизия Ожеро окончила переправу у Пиаченцы, сюда подходил Серюрье и на другой день должен был прибыть Массена. Таким образом, переправа была обеспечена. Больё, решивший отступить, побоялся переправиться через Адду у Пичигетоне и приказал войскам форсированным маршем следовать на Лоди, Крему и Кремону, оставив у Лоди Себотендорфа в виде арьергарда, с приказанием защищать переправу в течение 24 часов. 9 мая Бонапарт двинулся к Лоди и, отбросив австрийцев за Минчио, 15 мая вступил в Милан.
Здесь он занялся устройством тыла и реорганизацией армии. Было сформировано 4 дивизии и 5-я авангардная (Кильменя). 25 мая Бонапарт перешёл в наступление против Больё, который решил обороняться за рекой Минчио.
Положение сторон к 30 мая: Кильмень дошёл до Кастильоне, Ожеро занял Лонато, Массена — Монтекиаро, Серюрье — на его правом фланге — всего около 25 тысяч человек. Армия Больё занимала расположение от Пескьеры до Гоито. На правом фланге — Мелас, в центре — Себотендорф, на левом фланге — Колли, то есть около 25 тысяч войск были разбросаны на несколько десятков километров.
На реке Минчио было 3 переправы: у крепости Пескьеры, у Боргетто и Гоито. Самая важная была у Пескьеры, так как движение через неё отрезывало Больё от Тироля, но она обеспечивалась крепостью. У Гоито тоже было небезопасно, в виду близости крепости Мантуи; поэтому Бонапарт решил, выставив против Пескьеры и Гоито заслоны, переправиться у Боргетто. Больё не ожидал здесь переправы, поэтому французы встретили здесь лишь 3 батальона и 10 эскадронов, и переправа удалась. Больё отступил вверх по Адижу, а затем в Тироль. Однако наступать далее ввиду слабой численности французских войск Бонапарт не мог; кроме того, нельзя было оставлять в тылу крепость Мантую и враждебно настроенное к французам население. Поэтому он ограничился наблюдением в сторону Больё, обложил Мантую и занялся устройством тыла.
Первое наступление австрийцев для освобождения Мантуи
В виду событий на Итальянском театре, гофкригсрат решил усилить армию Больё. К 20 мая подошли 16 батальонов и 8 эскадронов, затем из состава Рейнской армии прибыл Вурмзер с 19 батальонами и 18 эскадронами, принявший в конце мая от Больё командование армией. К 20 июля у Вурмзера собралось 80 тысяч человек, не считая гарнизона Мантуи (13 тысяч человек). У Бонапарта в это время было около 56 тысяч человек, из которых 10 тысяч в тылу и 11 тысяч под Мантуей. Таким образом, для действий в поле у него оставалось 35 тысяч человек.
Вурмзер решил наступать с целью освобождения Мантуи и изгнания французов из Ломбардии. Из Тироля в Ломбардию вели 3 пути: по восточному берегу Гардского озера к Мантуе (шоссе), самый лучший и удобный; по западному берегу того же озера несколько дорог, но из них одна разработанная выводила к Креме, то-есть на коммуникационные линии французов; и на Бассано — наименее важный. Пути были разделены непреодолимыми преградами.
Бонапарт, зная об усилении австрийцев и их намерениях, расположил войска следующим образом. Дивизия Соре должна была преградить наступление противника по пути к западу от Гардского озера и прикрыть сообщения с Миланом; дивизия Массены занимала Верону и Пескьеру и наблюдала пространство от Гардского озера до реки Адижа; Ожеро был на реке Адиж, между Вероной и Леньяго; дивизия Деспинуа и кавалерия Кильменя стояли у Ровербеллы, составляя резерв. Армия была растянута на 120 километров.
Вурмзер решил наступать следующим образом: к западу от Гардского озера должна была двинуться колонна Кваждановича (18 тысяч человек) на Сало и Брешию, с целью отрезать французскую армию от Милана; главные силы — колонны Меласа и Давыдовича (26 тысяч человек) — к востоку от Гардского озера, по обоим берегам реки Адижа, и должны были соединиться у Риволи; и ещё левее — Мессарош (5 тысяч человек) через Бассано к Виченце (кружной дорогой). Такой организацией наступления Вурмзер раздробил силы, которые могли соединиться лишь в сфере неприятельского расположения. При этом Бонапарту представлялся удобный случай действовать по внутренним операционным линиям, так как он имел значительное превосходство сил по сравнению с каждой из отдельных колонн неприятеля.
29 июля австрийцы перешли в наступление. Кважданович овладел Сало (цитадель осталась в руках французов), захватил Брешию и переправы на реке Кьезе. Таким образом, он стал на сообщениях Бонапарта. Но при этом сам разбросал свои силы более, чем на 25 километров. В это же время Мелас овладел (29 июля) Риволи. Узнав о неудачах Соре и Массены, Бонапарт свой резерв и дивизию Ожеро частью направил для усиления Соре, а частью расположил у Ровербеллы, на позиции, для преграждения пути Меласу к Мантуе. Общее же его положение в это время было тяжёлое. Был собран военный совет, на котором большинство высказалось за отступление за реку Олио, но Ожеро советовал перейти в наступление. Бонапарт решил наступать.
Для обеспечения сообщений он сосредоточил большую часть сил на правом берегу Минчио, чтобы затем, задерживая Вурмзера, обрушиться на Кваждановича. Если бы оказалось невозможным удержать Вурмзера, предполагалось отступить к Кремоне. Вместе с тем, для увеличения сил, Бонапарт решил снять осаду Мантуи и бросить свой осадный парк — мера смелая и решительная, обнаружившая в молодом полководце способность выбирать для действий важнейшую цель и для её достижения жертвовать второстепенным. Дивизия Серюрье, осаждавшая Мантую, частью была направлена для обеспечения сообщений, а частью для усиления Массены и Ожеро. Соре должен был овладеть Сало и Деспинуа, а Ожеро — переправами на Кьезе и наступать к Брешии. Массена служил резервом у Лонато. Французы перешли в наступление, овладели Сало, Брешией и переправами на Кьезе; наступление Кваждановича приостановилось. Опасаясь за сообщения, он сосредоточил силы у Говардо. Таким образом, сообщения Бонапарта были обеспечены.
Между тем, Вурмзер наступал главными силами крайне медленно, пройдя расстояние от Риволи до Гоито (40 километров) за 5 дней. Бонапарт, не предполагая такой нерешительности Вурмзера, опасался за своё положение, так как небольшой отряд Вурмзера уже перешёл Минчио, а Кважданович подходил к Кьезе. Решив разбить неприятельские колонны каждую в отдельности, Бонапарт выставил заслоном против Вурмзера дивизии Ожеро и Кильменя в Монтекиаро, а Соре, Деспинуа и Массену направил против Кваждановича. 3 августа французы атаковали отдельные колонны Кваждановича при Сало, Говардо, Лонато и Дезенцано и нанесли им ряд поражений; 4 августа расстроенные войска Кваждановича были отброшены к северу от Гардского озера. Это создало для Вурмзера весьма тяжёлое положение. Переправившись у Гоито 3 августа, Вурмзер оставался на месте 4 августа, рассчитывая 5 августа, продвинув часть сил к Лонато, соединиться с Кваждановичем. Но в это время Кважданович был уже в полном отступлении.
Между тем, Бонапарт, оставив наблюдать за Кваждановичем отряд Гюо, сосредоточил остальные силы против Вурмзера и нанёс ему поражение при Кастильоне. Вурмзер отступил за Минчио, но французы, овладев Пескьерой, заставили его отойти в Тироль. В течение этой операции австрийцы потеряли около 13 тысяч человек и 71 орудие. Действия их отличаются крайней медлительностью, нерешительностью и пассивностью. Большой их ошибкой явилось назначение пунктов соединения колонн в сфере неприятельского расположения. В действиях Бонапарта мы видим: правильную постановку стратегических целей, непреклонную решимость в достижении их и искусное сосредоточение и группировку сил соответственно обстановке. Отбросив неприятеля, французы вновь обложили Мантую и заняли в общих чертах своё прежнее расположение.
Второе наступление австрийцев
Директория, желая покончить войну, настаивала, чтобы Бонапарт развил свой успех наступлением в Тироль, где он должен был соединиться с Журданом, в то время удачно действовавшим на Рейне. С другой стороны, и австрийцы, опасаясь вторжения Бонапарта, также желая освободить Мантую, решили предпринять новое наступление. План их заключался в том, чтобы, не повторяя прежних ошибок, не разбрасывать сил, но с другой стороны, дабы своим сосредоточенным движением через Триент, не обнажать сообщений на других направлениях — наступать в 2 колоннах: долиной реки Бренты (до Бассано) должен был идти Вурмзер с 21 тысячью человек; в это время Давыдович с 19 тысячами должен был оборонять доступы в Тироль. Когда же Вурмзер переправится через реку Адиж, Давыдович, оставив отряд для прикрытия Тироля, должен был двинуться на соединение с ним.
К этому времени во французской армии насчитывалось до 70 тысяч человек, но из них, в виду враждебно настроенного населения в тылу, было выделено 20 тысяч человек для охраны и 10 тысяч составляли блокадный корпус. Таким образом, для действий в поле у Бонапарта оставались около 40 тысяч человек. Бонапарт решил наступать, избрав направление на Триент. Выступление было назначено 2 сентября. Дивизия Вобуа была направлена западнее Гардского озера, Массена — по реке Адижу, Ожеро — правее последнего — горами. Связь между колоннами Вобуа и Массены поддерживалась флотилией на Гардском озере. 4 сентября Массена и Вобуа овладели Ровередо и достигли Кальциано. 5 сентября ими был занят Триент.
Узнав о движении Бонапарта против Давыдовича, Вурмзер предполагал двинуться в тыл французам и сосредоточил войска у Бассано. Но в это время Бонапарт двигался уже против него со стороны Триента. Вурмзер при этом известии хотел отступить в Каринтию, но в этом случае он не успел бы притянуть к себе 10 тысяч Мессароша, который шёл впереди его к Вероне и был уже за Монтебелло; оставалось и Вурмзеру продолжать движение в том же направлении. В довершение всего, 8 сентября утром Бонапарт, отбросив отряды австрийцев, на плечах их ворвался в лагерь при Бассано, где произвёл переполох. Только ночью Вурмзер, собрав что было у Монтебелло, присоединился к Мессарошу. Отсюда он двинулся на Леньяго, овладел им и 11 сентября переправился через реку Адиж.
Между тем, Бонапарт уже разгадал намерение Вурмзера войти в Мантую, а потому приказал блокирующему отряду уничтожить мосты, дивизию Массены двинул на Арколе, где он переправился в ночь с 10 на 11 сентября, а Ожеро — на Леньяго. Но Массена не успел предупредить Вурмзера, не задержали его и войска Серюрье, осаждавшие Мантую. Вурмзеру удалось соединиться с гарнизоном крепости; но войска в крепость он не ввёл вследствие разразившихся в ней болезней, а расположил на позиции вне её.
13 сентября Массена безуспешно атаковал лагерь Вурмзера; 15 сентября Бонапарт, сосредоточив войска, атаковал имперцев и вынудил их укрыться в крепости. За 14 дней операции у австрийцев выбыло из строя 27 тысяч человек, и они потеряли 75 орудий и 22 знамени. Французы потеряли 7,5 тысяч. Таким образом, вместо того, чтобы выручить крепость, Вурмзер бесполезным усилением её гарнизона ускорил её падение: через 16 дней гарнизон начал питаться кониной и в нём развились сильные болезни.
Третье наступление австрийцев
В это время на германском театре дела для французов складывались неудачно; в политике Итальянских государств произошёл переворот, также неблагоприятный Франции. В таком положении последняя готова была прекратить войну, но Австрия, подстрекаемая Англией, отвергла все мирные предложения и в течение 1 месяца вновь создала армию для вторжения в Северную Италию; численность этих войск в октябре 1796 года доходила до 50 тысяч человек, но они были неудовлетворительно организованы и плохо снабжены. Командование над ними принял генерал-фельдмаршал Альвинци; начальником штаба был полковник Вейротер. Армия Альвинци была разделена на 2 группы: Тирольскую (20 тысяч человек), под командованием Давыдовича, и Фриульскую (30 тысяч человек) — Кваждановича; последняя действовала под непосредственным руководством Альвинци. Главные силы должны были начать наступление в конце октября, от Фриуля через Бассано к Вероне (2 колоннами); колонна Давыдовича — от Триента по Адижу на соединение с предыдущими у Вероны. Действия должны были начаться атаками Бассано и Триента 3 ноября.
У Бонапарта в это время было около 41 тысячи человек, но для действий в поле едва насчитывалось 32 тысячи; блокадный корпус Кильменя состоял из 9 тысяч. Дивизия Вобуа находилась в Триенте и на реке Лависе, Массена и Маккар — на Бренте, Ожеро — в Вероне и на нижнем Адиже; кавалерия Дуга — между Адижем и Минчио. После тщетной попытки заставить Вурмзера капитулировать, Бонапарт решает, несмотря на 23-тысячный неприятельский гарнизон в тылу, наступать и предупредить соединение колонн противника. Для этого он приказывает Вобуа с 10 тысячами задерживать Давыдовича, а сам с 23 тысячами бросается на Альвинци, к Бассано; Кильмень в это время остаётся под Мантуей.
2 ноября Вобуа перешёл в наступление; в это время Давыдович двигался от Неймарка к реке Лависе. Сначала Вобуа имел небольшой успех, но затем, после сосредоточения войск Давидовичем, ему пришлось отступить на Триент, а с 4-го по 5-е ноября и на Калиано. Здесь два дня он отбивался от Давыдовича, но, наконец, после непрерывных и утомительных боев, вынужден был отступить к Риволи, потеряв половину отряда. 8 ноября Давыдович был у Ровередо, 9 ноября — у Ала, где получил известие об усилении Вобуа дивизией Массены, между тем как к Вобуа прибыл лишь сам Массена, посланный сюда Бонапартом узнать о положении дел. Давыдович теряет несколько дней, боясь атаковать Вобуа на Риволийской позиции.
В это время в главных силах австрийцев положение было следующее: 4 ноября главные силы подошли к Бренте, Кважданович — к Бассано и Провера к Фонте-Нови. Здесь Альвинци решил ждать Давыдовича. Массена, в виду громадного превосходства австрийцев, отступил к Виченце; тогда 5 ноября Бонапарт идёт во главе дивизии Ожеро на помощь к нему и атакует 6 ноября Альвинци при Бассано. Результат боя оказался нерешительный. На другой день Бонапарт повторил атаку, но, узнав об очищении Вобуа Триента, признал своё положение опасным и отошёл с главными силами к Вероне, став на правом берегу Адижа. Альвинци медленно следовал за ним, сделав в 5 дней лишь 60 километров, и только 11 ноября прибыл к Вилланову. Между тем, убедившись в бездействии Давыдовича и гарнизона Мантуи, Бонапарт, оставив против них лишь по 4 тысячи человек, с остальными силами (около 20 тысяч) решил перейти в наступление против Альвинци. 12 ноября он атаковал последнего на позиции у Кальдиеро.
Обстановка благоприятствовала французам, и они имели сначала успех, но затем, с прибытием к противнику подкреплений, французам пришлось отступить. Положение Бонапарта стало весьма затруднительным: перед ним стоял Альвинци с 25 тысячами, в 2 переходах — Давыдович с 16 тысячами и в тылу — 23-тысячный гарнизон Мантуи. Оставаться в этом положении было рискованно: Давыдович или Вурмзер, опрокинув заслоны, могли выйти в тыл французам; отступить за реку Минчио — значило добровольно отказаться от всех успехов, а между тем австрийцы без боя достигали цели — освобождения Мантуи; Альвинци, присоединив к себе Давыдовича и Вурмзера, имел бы уже до 60 тысяч и тогда мог бы вынудить французов совсем очистить долину реки По.
В виду этого Бонапарт составляет смелый план, рассчитанный на нерешительный характер противника. Видя бездеятельность Давыдовича, он оттягивает половину блокадного корпуса Кильменя к Вероне, а сам с дивизиями Ожеро и Массены решает переправиться через Адиж и выйти на сообщения Альвинци. 15, 16 и 17 ноября Бонапарт ведёт упорное сражение в окрестностях Арколе, закончившееся полным отступлением австрийцев к Вилланова. Давыдович только 17 ноября атаковал Вобуа, которого отбросил на Буссоленго. Но этот успех оказался уже запоздалым: в это время Бонапарт уже мог поддержать Вобуа, приказав Ожеро наступать левым берегом Адижа, а Массене правым — к Виллафранке, куда отошёл и Вобуа.
Между тем, Давыдович не преследовал Вобуа: 18 ноября он простоял на Риволийской позиции, а 19 ноября, узнав о поражении Альвинци, ушёл вверх по Адижу. Со своей стороны, Альвинци, узнав о победе Давыдовича, решил вновь занять Кальдиеро, а Давыдовичу приказал вновь занять Риволи. Но к Риволи уже подходил Бонапарт; 21 ноября Давыдович был атакован Массеной, а Ожеро появился у него в тылу. При таких обстоятельствах он с трудом отступил на Ровередо. Это вынудило и Альвинци отказаться от дальнейших попыток к наступлению и отойти к северу.
Четвёртое наступление австрийцев
После этих событий Франция, утомлённая беспрерывными войнами, предложила Австрии мир, но последняя не считала своё положение безвыходным: у Альвинци было ещё 40 тысяч человек; в силу договора Неаполитанский король обязывался выставить ещё 15 тысяч человек, Вурмзер ещё держался в Мантуе, хотя положение крепости было ужасно: больных было до 10 тысяч человек, ежедневно умирало по 100 человек. В виду этого гофкригсрат в январе 1797 года приказал Альвинци во что бы то ни стало начать наступление для освобождения Мантуи. Прибывшие подкрепления усилили его армию до 45 тысяч, из которых 28 тысяч должны были спуститься по долине Адижа, в то время как Баялич с 6 тысячами должен был произвести демонстрацию к Вероне, а Провера с 9 тысячами с той же целью наступать к Леньяго, а при удаче — и для подачи помощи Вурмзеру.
Между тем, Бонапарт тоже получил около 12 тысяч человек подкреплений и имел для действий в поле около 37 тысяч человек: Жубер (10 тысяч) стоял от Буссоленго до Риволи, Ожеро (11 тысяч) — от Леньяго до Вероны, Массена (9 тысяч) — от Вероны до Буссоленго, кавалерия Дуга — в Виллафранке, 2 тысячи Виктора — в Кастельнуово и Гоито. 10 тысяч человек Серюрье блокировали крепость.
7 января начал наступление Провера из Падуи, оттеснил посты Ожеро, но двигался столь медленно и нерешительно, что нетрудно было разгадать, что это лишь демонстрация. Также вяло наступал и Баялич: 12 января он подошёл к Сан-Михелю (близ Сан-Мартино), но был отброшен авангардом Массены к Виченце. 12 января Бонапарт получил сведение и о наступлении главных сил противника. Альвинци наступал шестью колоннами: пятью по правому берегу Адижа и одной по левому, для обеспечения фланга и связи с Баяличем. 12 января Бонапарт сосредоточил значительную часть сил к Риволи и в боях 13—14 января нанёс поражение австрийцам. Он уже готовился преследовать Альвинци, как получил сведение о движении Проверы, который направился к Мантуе на помощь Вурмзеру. Тогда, поручив преследование Жуберу, Бонапарт с дивизией Массены двинулся через Ровербеллу к Мантуе. Между тем, Провера утром 15 января был уже около Мантуи, но попытка его прорваться через циркум и контр-валационные[неизвестный термин] линии не увенчалась успехом, а на следующий день он был окружён подоспевшими колоннами Бонапарта и сложил оружие.
15 января Альвинци возобновил атаку на Риволи, но неудачно. Узнав о переправе Проверы, он хотел опять двинуться вперёд, но неудача Проверы заставила его, оставив 8 тысяч в Тироле, отступить для обороны Бренты и прикрытия Фриуля. Но и этого ему не удалось выполнить. 25 января движение Массены от Вероны через Виченцу и Ожеро от Леньяго на Падую вынудило его отступить за Пиаве. 29 января Жубер овладел позицией у Калиано и 30 января вступил в Триент. Между тем, 2 февраля Вурмзер сдал Мантую.
После взятия Мантуи Наполеон направил свои войска в Папскую область. В первом же сражении французы разгромили войска Папы. Наполеон занимал город за городом. В Риме началась паника. Папа Пий VI капитулировал и подписал 19 февраля 1797 года мир в Толентино на условиях Бонапарта: Папская область отдавала большую и богатейшую часть владений и уплачивала выкуп в размере 30 млн золотых франков. Наполеон не вошёл в Рим, опасаясь слишком крутыми мерами всколыхнуть в своём тылу католическое население Италии.
Вторжение Бонапарта в Каринтию
Падение Мантуи развязало руки французам, которые поджидали подкреплений, чтобы перейти в наступление. Австрийская армия тоже получила подкрепление, и командование над ней принял эрцгерцог Карл, на которого была возложена задача не допустить вторжения Бонапарта в пределы Австрии.
Между тем, последний решил в марте перейти в наступление. Из Ломбардии вели в Австрию 2 пути: через Триент в долину Дуная и из Бассано через Фриуль в долину Дравы. Бонапарт, силы которого доходили теперь до 76 тысяч человек, разделил их на 2 группы: большая (43 тысячи), состоявшая из дивизий Массены, Бернадота, Гюо и Серюрье и кавалерии Дуга, под его личным командованием, и 18 тысяч — под командованием Жубера; остальные войска оставались в тылу.
Австрийцы расположились: Кважданович с 16 тысячами защищал Тирольскую дорогу, а 20 тысяч эрцгерцога Карла — дорогу на Фриуль, на линии Тальяменто, с передовыми постами на Пиаве. По плану Бонапарта, Жубер должен был оттеснить Кваждановича, затем двинуться к реке Драве и к Виллаху, где соединиться с Бонапартом. Сам Бонапарт должен был наступать против эрцгерцога Карла, тесня его 3 дивизиями, а Массена должен был обойти его правый фланг по Фриульской дороге на Тарвис, где и соединиться с Бонапартом.
10 марта французская армия начала наступление: главные силы — через Пиаве, Конглиано, Сачиле, Парденоне, Вальвазоне; 16 марта они перешли Тальяменто, а Массена занял Тарвис. Главные силы австрийцев после неудачных боев у Тарвиса и Градиска отступили за Изонцо, затем на Клагенфурт, где ожидали подкреплений.
Наступление Бонапарта в 1797 году в пределы Австрии, хотя и победоносное, сильно ослабило его армию. Австрийский главнокомандующий, отступая к источникам военных средств империи, находился в более выгодных условиях. Бонапарт, углубившись в неприятельскую страну и пройдя от Мантуи до Вилаха более 300 километров, в надежде на содействие корпуса Жубера и Рейнской армии Моро, не имел, однако, о них никаких сведений. Войска его, ослабленные отделением гарнизонов в тылу армии и форсированными маршами, составляли лишь 30 тысяч человек, в случае же присоединения Жубера могли возрасти до 45 тысяч; но зато отозвание Жубера из Тироля подвергало сообщения всей итальянской армии явной опасности. Кругом создавалось положение, не благоприятное французам. Венгры готовились организовать поголовное вооружение; жители Иллирии восстали против французов. Венецианский сенат, пользуясь удалением Бонапарта, старался подавить демократическую партию и возбуждал народ к поголовному восстанию. Одно какое-либо неудачное действие французского полководца могло удвоить силы его врагов и уничтожить результаты славного похода. В таких обстоятельствах необходимо было на что-нибудь решиться: либо отступать как можно скорее за Альпы, либо продолжать наступление. Надеясь на содействие Рейнской и Рейнско-Мозельской армий Моро и Гоша, которое ему было обещано Директорией, Бонапарт решил наступать.
Удачные действия Массены 29 марта 1797 года у Клагенфурта заставили эрцгерцога Карла отступить далее, приближаясь к своей базе. В таком положении были дела, когда 31 марта Бонапарт получил от Директории известие о том, что французские войска, действующие на Рейне, до сих пор ещё находятся на левом берегу реки и что на помощь он рассчитывать не может. Предоставленный собственным силам, Бонапарт не мог уже помышлять о завоевании Вены и решил ограничить цель действий заключением мира, которого желала вся Франция. В тот же день вечером он предложил Карлу заключить перемирие. «Ежели мне удастся, — писал Бонапарт, — сохранить этим перемирием жизнь хотя одного человека, то я буду гордиться этой заслугой более, чем всей горестной славою, приобретённою мною на военном поприще». Эрцгерцог, изъявляя те же чувства, отказался, однако, от прекращения действий на том основании, что открытие мирных переговоров не было поручено ему. В таких обстоятельствах, чтобы не дать австрийцам усилиться и бездействием не поднять их дух, Бонапарту оставалось одно: наступать.
1 апреля французы вынудили арьергард австрийцев к дальнейшему отступлению. 7 апреля французские войска вступили в Леобен и в этот же день прибыли туда, в качестве парламентёров, посланные Карлом к Бонапарту начальник штаба австрийской армии генерал-лейтенант Бельгард и несколько других генералов.
Жубер наступал на Ботцен и Бриксен; 5 апреля он двинулся в долину Дравы и 8 апреля соединился с Бонапартом у Виллаха.
Столь решительные и успешные действия французов, угрожавшие вторжением во внутренние области империи, побудили австрийцев начать с Францией мирные переговоры. Следствием переговоров было заключение 7 апреля перемирия на 5 дней и о занятии войсками Бонапарта всей страны до горного хребта Земмеринг. 9 апреля главная квартира Бонапарта была переведена в Леобен. 18 апреля там были подписаны прелиминарные условия мирного договора между Австрией и Французской республикой — Бонапарт самостоятельно, не дожидаясь посланника Директории Кларка, заключил в Леобене договор с австрийцами. В конце апреля военные действия прекратились.
По мирному договору в Кампо-Формио, Франция получила Бельгию, левый берег Рейна и Ионические острова; Австрия признала существование союзной с Францией Цизальпийской республики — таким образом она потеряла все свои земли в Северной Италии. В компенсацию Австрия получила часть Венецианской республики, уничтоженной французами: на рейде в Лидо был убит неизвестными французский капитан, что послужило формальным поводом для ввода в город в июне 1797 года дивизии под командованием генерала Барагэ д’Илье. Собственно Венеция, расположившаяся на лагунах, отошла австрийцам, владения на материке были присоединены к Цизальпинской республике. Также Австрия получила Истрию, Фриуль и Далмацию.
Ход первой итальянской кампании 1796—1797 гг
I этап:
- Прибытие Наполеона в Ниццу (27 марта 1796 г.)
- Сражение у Монтенотте (12 апреля 1796 г.)
- Битва при Миллезимо (14 апреля 1796 г.)
- Бой при Дего (15 апреля 1796 г.)
- Бой при Сан-Микеле (19 апреля 1796 г.)
- Сражение при Мондови (22 апреля 1796 г.)
II этап:
- Сражение под Лоди (10 мая 1796 г.)
- Осада Мантуи
- Сражение при Роверетто (4 сентября 1796 г.)
- Битва при Арколе (15-17 ноября 1796 г.)
- Битва при Риволи (14-15 января 1797 г.)
Напишите отзыв о статье "Итальянская кампания (1796—1797)"
Литература
- Тарле Е. В. Наполеон. — Мн.: Беларусь, 1992, с.с. 31 — 50.
- Военная энциклопедия / Под ред. В. Ф. Новицкого и др. — СПб.: т-во И. В. Сытина, 1911—1915.
Отрывок, характеризующий Итальянская кампания (1796—1797)– Всё исполню, батюшка, – сказал он.– Ну, теперь прощай! – Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. – Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет… – Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: – а коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! – взвизгнул он. – Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, – улыбаясь, сказал сын. Старик замолчал. – Еще я хотел просить вас, – продолжал князь Андрей, – ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас… пожалуйста. – Жене не отдавать? – сказал старик и засмеялся. Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза сына. Что то дрогнуло в нижней части лица старого князя. – Простились… ступай! – вдруг сказал он. – Ступай! – закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета. – Что такое, что? – спрашивали княгиня и княжна, увидев князя Андрея и на минуту высунувшуюся фигуру кричавшего сердитым голосом старика в белом халате, без парика и в стариковских очках. Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил. – Ну, – сказал он, обратившись к жене. И это «ну» звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: «теперь проделывайте вы ваши штуки». – Andre, deja! [Андрей, уже!] – сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа. Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо. Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло. – Adieu, Marieie, [Прощай, Маша,] – сказал он тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты. Княгиня лежала в кресле, m lle Бурьен терла ей виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, всё еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате. – Уехал? Ну и хорошо! – сказал он, сердито посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и захлопнул дверь. В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова. 11 го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где нибудь в середине России. С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст. Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка как будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол. – Ну, батюшка Михайло Митрич, – обратился он к одному батальонному командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно было, что они были счастливы), – досталось на орехи нынче ночью. Однако, кажется, ничего, полк не из дурных… А? Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся. – И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали. – Что? – сказал командир. В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади. Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн шел – в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений. К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата из Вены, с предложениями и требованиями итти как можно скорее на соединение с армией эрцгерцога Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это соединение, в числе прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался показать австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем хуже было бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру непременное требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и чехлах, и что в противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав эти слова, полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и сангвиническим жестом развел руки. – Наделали дела! – проговорил он. – Вот я вам говорил же, Михайло Митрич, что на походе, так в шинелях, – обратился он с упреком к батальонному командиру. – Ах, мой Бог! – прибавил он и решительно выступил вперед. – Господа ротные командиры! – крикнул он голосом, привычным к команде. – Фельдфебелей!… Скоро ли пожалуют? – обратился он к приехавшему адъютанту с выражением почтительной учтивости, видимо относившейся к лицу, про которое он говорил. – Через час, я думаю. – Успеем переодеть? – Не знаю, генерал… Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием опять в шинели. Ротные командиры разбежались по ротам, фельдфебели засуетились (шинели были не совсем исправны) и в то же мгновение заколыхались, растянулись и говором загудели прежде правильные, молчаливые четвероугольники. Со всех сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали сзади плечом, через голову перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко поднимая руки, натягивали их в рукава. Через полчаса всё опять пришло в прежний порядок, только четвероугольники сделались серыми из черных. Полковой командир, опять подрагивающею походкой, вышел вперед полка и издалека оглядел его. – Это что еще? Это что! – прокричал он, останавливаясь. – Командира 3 й роты!.. – Командир 3 й роты к генералу! командира к генералу, 3 й роты к командиру!… – послышались голоса по рядам, и адъютант побежал отыскивать замешкавшегося офицера. Когда звуки усердных голосов, перевирая, крича уже «генерала в 3 ю роту», дошли по назначению, требуемый офицер показался из за роты и, хотя человек уже пожилой и не имевший привычки бегать, неловко цепляясь носками, рысью направился к генералу. Лицо капитана выражало беспокойство школьника, которому велят сказать невыученный им урок. На красном (очевидно от невоздержания) носу выступали пятна, и рот не находил положения. Полковой командир с ног до головы осматривал капитана, в то время как он запыхавшись подходил, по мере приближения сдерживая шаг. – Вы скоро людей в сарафаны нарядите! Это что? – крикнул полковой командир, выдвигая нижнюю челюсть и указывая в рядах 3 й роты на солдата в шинели цвета фабричного сукна, отличавшегося от других шинелей. – Сами где находились? Ожидается главнокомандующий, а вы отходите от своего места? А?… Я вас научу, как на смотр людей в казакины одевать!… А?… Ротный командир, не спуская глаз с начальника, всё больше и больше прижимал свои два пальца к козырьку, как будто в одном этом прижимании он видел теперь свое спасенье. – Ну, что ж вы молчите? Кто у вас там в венгерца наряжен? – строго шутил полковой командир. – Ваше превосходительство… – Ну что «ваше превосходительство»? Ваше превосходительство! Ваше превосходительство! А что ваше превосходительство – никому неизвестно. – Ваше превосходительство, это Долохов, разжалованный… – сказал тихо капитан. – Что он в фельдмаршалы, что ли, разжалован или в солдаты? А солдат, так должен быть одет, как все, по форме. – Ваше превосходительство, вы сами разрешили ему походом. – Разрешил? Разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, – сказал полковой командир, остывая несколько. – Разрешил? Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Полковой командир помолчал. – Вам что нибудь скажешь, а вы и… – Что? – сказал он, снова раздражаясь. – Извольте одеть людей прилично… И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность ряда, он подошел к 3 й роте. – Кааак стоишь? Где нога? Нога где? – закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель. Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала. – Зачем синяя шинель? Долой… Фельдфебель! Переодеть его… дря… – Он не успел договорить. – Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить… – поспешно сказал Долохов. – Во фронте не разговаривать!… Не разговаривать, не разговаривать!… – Не обязан переносить оскорбления, – громко, звучно договорил Долохов. Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф. – Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он, отходя. – Едет! – закричал в это время махальный. Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер. – Смир р р р на! – закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику. По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира. Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го го го го ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам. По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, – видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было исправно, кроме обуви. Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь в точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника. Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3 й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него. – А, Тимохин! – сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель. Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка. – Еще измайловский товарищ, – сказал он. – Храбрый офицер! Ты доволен им? – спросил Кутузов у полкового командира. И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал: – Очень доволен, ваше высокопревосходительство. – Мы все не без слабостей, – сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от него. – У него была приверженность к Бахусу. Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха. Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение. Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая что то. Князь Андрей выступил из свиты и по французски тихо сказал: – Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку. – Где тут Долохов? – спросил Кутузов. Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул. – Претензия? – нахмурившись слегка, спросил Кутузов. – Это Долохов, – сказал князь Андрей. – A! – сказал Кутузов. – Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь. Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата. – Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России. Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске. Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов. – Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3 ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному. – Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом. – Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё… – По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин. – А что, что характер? – спросил полковой командир. – Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать… – Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того… – Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника. – Ну да, ну да. Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь. – До первого дела – эполеты, – сказал он ему. Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта. – Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой. – Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него. – Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер. Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса. – Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу? – А то нет! Вовсе кривой. – Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел… – Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю… – А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят! – Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит. – Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше. – Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем. – Дай сухарика то, чорт. – А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой. – Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши. – То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно! – А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел. – Песенники вперед! – послышался крик капитана. И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом». Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее: Ах, вы, сени мои, сени! «Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей. Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову. Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему: – Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты. – Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь. Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова. – Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков. – Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался? – Прикомандирован, дежурю. Они помолчали. «Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни. – Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов. – А чорт их знает, говорят. – Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня. – Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков. – Или у вас денег много завелось? – Приходи. – Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут. – Да что ж, до первого дела… – Там видно будет. Опять они помолчали. – Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков. Долохов усмехнулся. – Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму. – Да что ж, я так… – Ну, и я так. – Прощай. – Будь здоров… … и высоко, и далеко, На родиму сторону… Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни. Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата. – А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор. – Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал. И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом то всё дело». Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову. – Напротив, – сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, – напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, – закончил он видимо приготовленную фразу. Кутузов поклонился, не изменяя улыбки. – А я так убежден и, основываясь на последнем письме, которым почтил меня его высочество эрцгерцог Фердинанд, предполагаю, что австрийские войска, под начальством столь искусного помощника, каков генерал Мак, теперь уже одержали решительную победу и не нуждаются более в нашей помощи, – сказал Кутузов. Генерал нахмурился. Хотя и не было положительных известий о поражении австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, всё с тем же выражением, которое говорило, что он имеет право предполагать это. Действительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном стратегическом положении армии. – Дай ка сюда это письмо, – сказал Кутузов, обращаясь к князю Андрею. – Вот изволите видеть. – И Кутузов, с насмешливою улыбкой на концах губ, прочел по немецки австрийскому генералу следующее место из письма эрцгерцога Фердинанда: «Wir haben vollkommen zusammengehaltene Krafte, nahe an 70 000 Mann, um den Feind, wenn er den Lech passirte, angreifen und schlagen zu konnen. Wir konnen, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil, auch von beiden Uferien der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren; mithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passirte, die Donau ubersetzen, uns auf seine Communikations Linie werfen, die Donau unterhalb repassiren und dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Allirte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alabald vereitelien. Wir werden auf solche Weise den Zeitpunkt, wo die Kaiserlich Ruseische Armee ausgerustet sein wird, muthig entgegenharren, und sodann leicht gemeinschaftlich die Moglichkeit finden, dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient». [Мы имеем вполне сосредоточенные силы, около 70 000 человек, так что мы можем атаковать и разбить неприятеля в случае переправы его через Лех. Так как мы уже владеем Ульмом, то мы можем удерживать за собою выгоду командования обоими берегами Дуная, стало быть, ежеминутно, в случае если неприятель не перейдет через Лех, переправиться через Дунай, броситься на его коммуникационную линию, ниже перейти обратно Дунай и неприятелю, если он вздумает обратить всю свою силу на наших верных союзников, не дать исполнить его намерение. Таким образом мы будем бодро ожидать времени, когда императорская российская армия совсем изготовится, и затем вместе легко найдем возможность уготовить неприятелю участь, коей он заслуживает».] Кутузов тяжело вздохнул, окончив этот период, и внимательно и ласково посмотрел на члена гофкригсрата. – Но вы знаете, ваше превосходительство, мудрое правило, предписывающее предполагать худшее, – сказал австрийский генерал, видимо желая покончить с шутками и приступить к делу. Он невольно оглянулся на адъютанта. – Извините, генерал, – перебил его Кутузов и тоже поворотился к князю Андрею. – Вот что, мой любезный, возьми ты все донесения от наших лазутчиков у Козловского. Вот два письма от графа Ностица, вот письмо от его высочества эрцгерцога Фердинанда, вот еще, – сказал он, подавая ему несколько бумаг. – И из всего этого чистенько, на французском языке, составь mеmorandum, записочку, для видимости всех тех известий, которые мы о действиях австрийской армии имели. Ну, так то, и представь его превосходительству. Князь Андрей наклонил голову в знак того, что понял с первых слов не только то, что было сказано, но и то, что желал бы сказать ему Кутузов. Он собрал бумаги, и, отдав общий поклон, тихо шагая по ковру, вышел в приемную. Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как князь Андрей оставил Россию, он много изменился за это время. В выражении его лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства, усталости и лени; он имел вид человека, не имеющего времени думать о впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и взгляд его были веселее и привлекательнее. Кутузов, которого он догнал еще в Польше, принял его очень ласково, обещал ему не забывать его, отличал от других адъютантов, брал с собою в Вену и давал более серьезные поручения. Из Вены Кутузов писал своему старому товарищу, отцу князя Андрея: «Ваш сын, – писал он, – надежду подает быть офицером, из ряду выходящим по своим занятиям, твердости и исполнительности. Я считаю себя счастливым, имея под рукой такого подчиненного». В штабе Кутузова, между товарищами сослуживцами и вообще в армии князь Андрей, так же как и в петербургском обществе, имел две совершенно противоположные репутации. Одни, меньшая часть, признавали князя Андрея чем то особенным от себя и от всех других людей, ожидали от него больших успехов, слушали его, восхищались им и подражали ему; и с этими людьми князь Андрей был прост и приятен. Другие, большинство, не любили князя Андрея, считали его надутым, холодным и неприятным человеком. Но с этими людьми князь Андрей умел поставить себя так, что его уважали и даже боялись. Выйдя в приемную из кабинета Кутузова, князь Андрей с бумагами подошел к товарищу,дежурному адъютанту Козловскому, который с книгой сидел у окна. – Ну, что, князь? – спросил Козловский. – Приказано составить записку, почему нейдем вперед. – А почему? Князь Андрей пожал плечами. – Нет известия от Мака? – спросил Козловский. – Нет. – Ежели бы правда, что он разбит, так пришло бы известие. – Вероятно, – сказал князь Андрей и направился к выходной двери; но в то же время навстречу ему, хлопнув дверью, быстро вошел в приемную высокий, очевидно приезжий, австрийский генерал в сюртуке, с повязанною черным платком головой и с орденом Марии Терезии на шее. Князь Андрей остановился. – Генерал аншеф Кутузов? – быстро проговорил приезжий генерал с резким немецким выговором, оглядываясь на обе стороны и без остановки проходя к двери кабинета. – Генерал аншеф занят, – сказал Козловский, торопливо подходя к неизвестному генералу и загораживая ему дорогу от двери. – Как прикажете доложить? Неизвестный генерал презрительно оглянулся сверху вниз на невысокого ростом Козловского, как будто удивляясь, что его могут не знать. – Генерал аншеф занят, – спокойно повторил Козловский. Лицо генерала нахмурилось, губы его дернулись и задрожали. Он вынул записную книжку, быстро начертил что то карандашом, вырвал листок, отдал, быстрыми шагами подошел к окну, бросил свое тело на стул и оглянул бывших в комнате, как будто спрашивая: зачем они на него смотрят? Потом генерал поднял голову, вытянул шею, как будто намереваясь что то сказать, но тотчас же, как будто небрежно начиная напевать про себя, произвел странный звук, который тотчас же пресекся. Дверь кабинета отворилась, и на пороге ее показался Кутузов. Генерал с повязанною головой, как будто убегая от опасности, нагнувшись, большими, быстрыми шагами худых ног подошел к Кутузову. – Vous voyez le malheureux Mack, [Вы видите несчастного Мака.] – проговорил он сорвавшимся голосом. Лицо Кутузова, стоявшего в дверях кабинета, несколько мгновений оставалось совершенно неподвижно. Потом, как волна, пробежала по его лицу морщина, лоб разгладился; он почтительно наклонил голову, закрыл глаза, молча пропустил мимо себя Мака и сам за собой затворил дверь. |