Итальянские города-государства

Итальянские города-государства являются политическим феноменом малых независимых государств, существовавших в IX—XV веках, в основном, в центральной и северной части Апеннинского полуострова.

После падения Западной Римской империи городские поселения в Италии в целом сохранили несколько бо́льшую преемственность от римского наследия по сравнению с остальной частью Западной Европы. Многие города уцелели от более ранних этрусских и римских городов. Также сохранились республиканские учреждения Рима. Некоторые феодалы пользовались рабским трудом на больших участках земли, но к XI веку такие города, как Венеция, Милан, Флоренция, Генуя, Пиза, Сиена, Лукка, Кремона, стали крупными торговыми метрополиями, способными обрести независимость от их формальных суверенов.

Ранние итальянские города-государства

Первые итальянские города-государства возникли в северной Италии в результате борьбы за обретение независимости с Священной Римской империей. Ломбардская лига была союзом, в момент максимального развития включавшим в себя большинство городов северной Италии, в том числе Милан, Пьяченцу, Кремону, Мантую, Крему, Бергамо, Брешию, Болонью, Падую, Тревизо, Виченцу, Венецию, Верону, Лоди, Реджо-нель-Эмилию и Парму, хотя количество участников менялось с течением времени. Остальные города-государства действовали совместно с этим "содружеством" городов, как это делали Генуя, Турин и Рагуза.

В центральной Италии находились города-государства Флоренция, Пиза, Лукка, Сиена и Анкона, а на юге от Рима и Папской области были города-государства Салерно, Амальфи, Бари, Неаполь и Трани, которые в 1130 году были объединены в составе вновь созданного норманнского Сицилийского королевства.

Около 1100 года возникли Генуя и Венеция как независимые морские республики. Для Генуи номинальным правителем был император Священной Римской империи, а президентом города являлся епископ; однако реальная власть принадлежала нескольким советникам, ежегодно избираемым на народном собрании. Пиза и Амальфи также возникли как морские республики: торговля, строительство кораблей и банковское дело поддерживали мощь этих городов на Средиземном море.

Отличия от северной Европы

Между XII и XIII веками Италия значительно отличалась от феодальной Европы к северу от Альп. Полуостров представлял из себя смесь разнообразных политических и культурных элементов, а не единое государство.

Марк Блок и Фернан Бродель доказывают, что история региона была предопределена его географией; другие учёные подчеркивают отсутствие центральной политической структуры. Гористая природа итальянского ландшафта препятствовала эффективным межгородским коммуникациям. Исключением была Паданская равнина: только она представляла собой широкую связную территорию, и большинство покорённых городов-государств располагались именно здесь. Те, которые наибольшее время оставались независимыми, располагались в наиболее пересечённой местности, как Флоренция или Венеция (которую защищала её лагуна). Альпы своими скалами мешали императору Священной Римской империи и многочисленным немецким феодалам напасть на северную часть Италии, что защищало страну от постоянного германского политического контроля. В основном по этим причинам не возникло сильной монархии, как это произошло в остальной Европе (власть Священной Римской империи над северной Италией, особенно после 1177 года, была только номинальной); а вместо этого возникли независимые города-государства.

Хотя, в основном, стабильно преобладали римские городские и республиканские настроения, происходило и множество изменений и движений. Италия первой ощущала происходящие в Европе изменения с XI по XIII столетия. Это были:

• рост населения: население в этот период удвоилось (демографический взрыв);
• возникновение крупных городов: Венеция, Флоренция и Милан имели свыше 100 000 жителей к XIII столетию. Кроме того, ряд других городов, таких как Генуя, Болонья и Верона, имели свыше 50 000 жителей;
• перестройка больших соборов;
• заметное перемещение населения из деревень в города (в Италии удельный вес городского населения составлял 20%, что делало её наиболее урбанизированным обществом того времени);
• аграрная революция;
• развитие коммерции.

В недавних работах о городах-государствах американский ученый Родни Старк подчеркивает, что они сочетали ответственное правительство, христианство и зарождение капитализма. Он обращает внимание, что эти государства были в основном республиками, в отличие от великих европейских монархий Франции и Испании, где абсолютная власть была возложена на правителей, которые могли и хотели препятствовать развитию коммерции. Удерживая как церковную, так и мирскую власть в своих руках, независимые городские республики процветали благодаря коммерции, основанной на раннекапиталистических принципах, в конечном счёте создавая условия для художественного и интеллектуального расцвета Возрождения.

Кембриджский историк и политический философ Квентин Скиннер обратил внимание, как немецкий епископ Оттон Фрейзингский, посетивший центральную Италию в XII веке, описывал итальянские города как вышедшие из феодализма, так что их социум был основан на купечестве и торговле. Но и северные города-государства были достойны особого внимания в связи с феноменом купеческих республик, в особенности Венецианская республика. По сравнению с абсолютистскими монархиями и другими государствами с большей централизацией, итальянские коммуны и торговые республики обладали большей политической свободой, способствующей научному и художественному развитию. Географически и благодаря развитию торговли итальянские города, такие как Венеция, стали международными торговыми и финансовыми узлами, а также интеллектуальными центрами.

Гарвардский историк Нейл Фергюсон указывал, что Флоренция и Венеция, как и некоторые другие итальянские города-государства, играли важнейшую инновационную роль в мировом финансовом прогрессе, разрабатывая основные инструменты и практики банковской деятельности и создавая новые формы социальной и экономической организации.

Доход

По оценкам, доход на душу населения в северной Италии примерно утроился за период с XI по XV столетия. Это было в высшей степени мобильное общество с растущим населением, ускорение которому придавала стремительно развивающаяся во Эпоху Возрождения коммерция.

В начале XIV века Италия являлась экономической столицей Западной Европы: государства Апеннинского полуострова были основными производителями готовой шерстяной продукции. Однако с приходом бубонной чумы в 1348 году, зарождением английской шерстяной промышленности и постоянным военным положением, Италия временно утратила своё экономическое преимущество. Однако, к концу XV века Италия вновь поставила под контроль торговлю в Средиземноморье. Она нашла новую нишу в торговле предметами роскоши, такими как керамика, изделия из стекла, кружева и шёлк, одновременно с этим временно возродив шерстяную промышленность.

Однако, Италия никогда не вернула столь сильной позиции в текстильной отрасли. И хотя она была местом рождения банковской отрасли, к XVI веку немецкие и голландские банки начали создавать серьезную конкуренцию. Открытие Америки в конце XV века, как и новых маршрутов в Африку и Индию (которые сделали Испанию и Португалию лидерами в торговле) вызвало снижение итальянской экономической мощи.

Грамотность и умение считать

К XIII столетию северная и центральная Италия стала наиболее грамотным обществом в мире. Более чем треть мужского населения могла читать на местных диалектах (беспрецедентный уровень с момента падения Западной Римской империи), так же как и небольшой, но заметный процент женщин.

Итальянские города-государства также обладали чрезвычайно высокой долей населения, умеющей считать, что было связано с важностью разработанных новых форм счетоводства, необходимых для купеческого базиса общества. Некоторые из наиболее распространенных книг, такие как Книга абака (Liber Abaci) Леонардо Фибоначчи из Пизы, содержали прикладные примеры использования математики и арифметики в коммерческой практике, а также коммерческие руководства, основанные на изощрённой математической и литературной грамотности.

Лука Пачоли способствовал созданию банковской системы в итальянских городах-государствах своей системой "двойной записи": его 27-страничный трактат по счетоводству является первым известным опубликованным трудом по этому вопросу, и считается заложившим основу для основанного на двойной записи бухгалтерского учёта (генуэзских купцов), как он применяется сегодня.

Коммуны

В XI веке в северной Италии возникла новая политическая и социальная структура ― город-государство, или коммуна. Гражданская культура, выросшая в этих коммунах была заметным явлением. В некоторых местах, где коммуны возникали (например, в Англии или Франции), они были поглощены монархическим государством, как только оно появилось. Но они выжили в северной и центральной Италии, как и в ряде других территорий Европы, чтобы стать независимыми и мощными городами-государствами. В Италии отделение от их феодальных сюзеренов произошло в конце XII и в XIII веке, во время Борьбы за инвеституру между римскими папами и императорами Священной Римской империи: Милан возглавил города Ломбардии против императоров Священной Римской империи и завоевал независимость, победив в битве при Леньяно (1176) и битве при Парме (1248) (см. также Ломбардскую лигу).

Сходные городские революции привели к основанию городов-государств по всей средневековой Европе: в России (Новгородская республика, XII век), Фландрии (битва Золотых шпор, XIV век), Швейцарии (города Старой Швейцарской конфедерации, XIV век), Германии (Ганзейский союз, XIV—XV века), и в Пруссии (Тринадцатилетняя война, XV век).

Некоторые итальянские города-государства очень быстро стали представлять из себя значительные военные силы. Венеция и Генуя создали обширные морские империи на Средиземном и Чёрном морях, угрожавшие растущей Османской империи. Во время Четвертого крестового похода (1204), Венеция завоевала четверть Византийской империи.

Морские республики были одним из важнейших результатов развития этой новой гражданской и социальной культуры, основанной на коммерции и обмене знаниями с другими областями мира за пределами западной Европы. Дубровницкая республика и Венецианская республика, к примеру, обладали важными торговыми связями с мусульманским и индийским миром и это способствовало первоначальному развитию итальянского Возрождения.

К концу XII века в северной Италии возник новый тип общества; богатые, мобильные, расширяющиеся, со смешанной аристократией и городским бюргерским классом (abitante), заинтересованными в городских институтах и республиканском правительстве. Но многие из новых городов-государств также раздирались противоречиями между партиями, основанными на родственных связях и разного рода братствах, которые подрывали их единство (к примеру гвельфы и гибеллины).

Княжества

К 1300 году большинство этих республик стало княжествами, управляемыми синьорами. Исключениями оставались Венеция, Флоренция, Лукка, и некоторые другие, которые оставались республиками перед лицом все более монархической Европы. Во множестве случаев к 1400 сеньоры сумели основать стабильные династии в управляемых городах (или группах городов в рамках региона), также приобретая дворянский титул от своего формального сюзерена. К примеру, в 1395 Джан Галеаццо Висконти купил за 100,000 золотых флоринов титул Герцога Милана у императора Вацлава IV.

Региональные государства

В XIV и XV столетиях Милан, Венеция, и Флоренция завоевали остальные города-государства, образовав региональные государства. В 1454 году Лодийский мир закончил их борьбу за гегемонию в Италии за счет достижения баланса сил (см. также Итальянское Возрождение).

В начале XVI столетия кроме мелких государств вроде Лукки или Сан-Марино, только республиканская Венеция оставалась способной сохранить свою независимость и составить конкуренцию Европейским монархиям Франции и Испании, а также Османской империи (см. Итальянские войны).

Смотри также

• Коммунальное движение

Ссылки и источники

• [www.wsu.edu:8080/~dee/REN/BACK.HTM "Background to the Italian Renaissance"], Университет штата Вашингтон
• [www.arcaini.com/ITALY/ItalyHistory/ItalianCityStates.htm "The Rise of the Italian City-States"]
• [www.ucalgary.ca/applied_history/tutor/endmiddle/c-states.html "Italy's City-States"], End of Europe's Middle Ages, Университет Калгари
• [www.wga.hu/tours/gothic/history/city-sta.html "City-states in Italy"], Web Gallery of Art

Отрывок, характеризующий Итальянские города-государства

На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.