Итальянское вторжение во Францию

Итальянское вторжение во Францию
Основной конфликт: Вторая мировая война Французская кампания
Французская кампания в июне 1940
Дата	10 — 25 июня 1940
Место	франко-итальянская граница
Итог	Тактическая победа Франции Второе компьенское перемирие Юго-восточная Франция оккупирована Италией
Противники
Италия Франция
Командующие
Умберто Савойский Рене Ольри
Силы сторон
32 дивизии, около 300 000 человек 5 дивизий около 175 000 человек
Потери
631 убитых, 2,631 раненых, 616 пропавших без вести 40 убитых, 84 раненых, 150 пропавших без вести

Итальянское вторжение во Францию (др. названия Битва в Альпах (фр. bataille des Alpes) или Битва в Западных Альпах (итал. battaglia delle Alpi Occidentali) (10-25 июня 1940 года) — стратегическая военная операция итальянских войск против французской армии в ходе Второй мировой войны, часть Французской кампании. Оно стало первым масштабным сражением Италии во второй мировой войне и последним большим сражением в ходе Французской кампании стран Оси.

Вступление Италии в войну расширило военные действия на Африку и Средиземное море. Итальянский лидер Бенито Муссолини мечтал сокрушить англо-французское преобладание на Средиземном море, восстановление Италии в её исторических границах (Italia irredenta) и расширение итальянского влияния на Балканы и Африку. В 1930-е годы Британия и Франция пытались отвратить Италию от союза с Германией, но молниеносный успех Германии в начальной фазе войны побудил Италию в мае 1940 перейти на сторону Германии.

Вечером 10 июня Италия объявила войну Франции и Британии, сразу после полуночи страны оказались в состоянии войны. В первый день войны страны обменялись воздушными рейдами, но на альпийском фронте царило затишье, поскольку Франция и Италия удерживали оборонительные позиции вдоль линии фронта. Вдоль Альпийской линии произошло несколько стычек патрулей и перестрелка у итальянского Альпийского вала. 17 июня Франция объявила о своём желании заключить перемирие с Германией. 21 июня после подписания франко-германского перемирия Италия предприняла массированное наступление по всему альпийскому фронту, главный удар был направлен на северный сектор, вторичное наступление шло вдоль побережья. Итальянцам встретившим сильное сопротивление удалось вторгнуться на несколько км вглубь французской территории. Наступление остановилось, первоначальные цели не были достигнуты. Наибольшим успехом итальянцев стал захват г. Ментон.

Вечером 24 июня в Риме было подписано перемирие. Оно вступило в силу после полуночи 25 июня в одно время с перемирием Франции и Германии (подписанным 22 июня). Италии было позволено оккупировать захваченные ей территории, на французской стороне границы была создана демилитаризованная зона. Италия установила экономический контроль на юго-восточную часть территории Франции до реки Роны. Италия получила определённые права и концессии в нескольких французских колониях. Для наблюдения над соблюдением перемирия французской стороной г. Турин была учреждена комиссия по контролю за перемирием (Commissione Italiana d'Armistizio con la Francia (CIAF).

Предыстория

Имперские амбиции фашистской Италии

В конце 1920 премьер-министр Италии Бенито Муссолини всё больше настаивал на имперской экспансии, утверждая, что Италия нуждается в жизненном пространстве ввиду растущего перенаселения и в связи с этим другим странам было бы лучше помочь Италии в достижении этой цели. Режим Муссолини немедленно начал стремиться к установлению политической гегемонии над районом Средиземноморья. Балкан и Дуная. У Муссолини были и более грандиозные мечты – об империи, простирающейся от Гибралтарского до Ормузского пролива. Идея о гегемонии над Балканами и Средиземноморьем основывалась на господстве Римской империи над этими регионами. Фашисты вынашивали планы протектората над Албанией и аннексией Далмации, экономическом и военным контролем над Югославией и Грецией. Режим Муссолини также стремился к установлению протектората над Австрией, Венгрией, Румынией и Болгарией, находившихся на границе европейской сферы влияния. Муссолини также желал оспорить владычество Британии и Франции над Средиземным морем, которое считал жизненно важным для Италии (поскольку оно связывало Италию с Атлантическим и Индийским океанами), хотя и не объявлял публично об этих целях.

В 1935 Италия развязала вторую итало-абиссинскую война «колониальную кампанию 19-го века в наши дни». В Италии с оптимизмом заговорили о сборе армии из этнических эфиопов для «помощи в завоевании» англо-египетского Судана. Война также стала сигналом к началу проведения Италией более агрессивной внешней политике и также «продемонстрировала уязвимость» британцев и французов. Это в свою очередь дало возможность Муссолини приступить к реализации его имперских целей. В 1936 разразилась гражданская война в Испании. С самого начала Италия начала играть важную роль в данном конфликте. Военный вклад Италии был настолько весом, что сыграл решающую роль в победе мятежных сил под командованием Франциско Франко. Муссолини оказался вовлечён в «полномасштабную войну за пределами государства» намекая на будущее содействие Испании Итальянской империи и имея в виду цель перевести уклад внутри страны на военный лад и создать «культуру воинов». По окончании войны в Эфиопии отношения Германии и Италии, бывшие напряжёнными за несколько лет до этого были восстановлены, в октябре 1936 был подписан договор о взаимных интересах. Муссолини отозвался о договоре как о создании оси Берлин-Рим, вокруг которой будет вращаться Европа. Подписание договора стало результатом растущей зависимости от германского угля последовавшей ввиду санкций лиги наций, схожей политики двух стран по вопросу конфликта в Испании и и симпатии Германии в отношении Италии на фоне отрицательной реакции европейских стран на Абиссинскую войну. Связи между Германией и Италией начали усиливаться, Муссолини попал под влияние Адольфа Гитлера которого «не смог избежать».

В октябре 1938 после заключения Мюнхенского соглашения Италия потребовала концессий у Франции: свободного порта в Джибути, контроль над железной дорогой Аддис-Абеба – Джибути, итальянского участия в компании Суэцкгого канала, совместного управления французским Тунисом и сохранения итальянской культуры в Корсике, недопущения французской ассимиляции населения. Франция отвергла требования, полагая что подлинной целью Италии является овладение Ниццей, Корсикой, Тунисом и Джибути. 30 ноября 1938 министр иностранных дел Италии Галеаццо Чиано выступил перед палатой депутатов и рассказал о «природных устремлениях итальянского народа», аудитория отреагировала на выступление криками: «Ницца! Корсика! Савой! Тунис! Джибути! Мальта!». В это же день Муссолини обратился к большому фашистскому совету о «немедленных целях фашистского динамизма»: Албании, Тунисе, Корсике (неотъемлемой части Франции), швейцарском кантоне Тичино и всей «французской территории за рекой Вар», включавшей Ниццу (но не Савойю).

С 1939 года Муссолини часто высказывал своё убеждение, что Италия требует неоспоримого доступа к мировым океанам и судовым линиям, для обеспечения национального суверенитета. 4 февраля 1939 Муссолини на закрытом собрании большого совета произнёс длинную речь о международных делах и целях своей внешней политики, «которая имела сходство со знаменитым заявлением Гитлера, зафиксированным полковником Хоссбахом». Муссолини начал с заявления, что свобода страны прямо зависит от силы флота. Затем последовала «знаменитая жалоба, что Италия является пленницей Средиземного моря». Он заявил, что решётками этой тюрьмы являются Корсика, Тунис, Мальта и Кипр а Гибралтар и Суэц – тюремными стражами. Для прекращения британского контроля было необходимо нейтрализовать британские базы на Кипре, Гибралтаре, Мальте и в Египте (контролирующем Суэцкий канал). 31 марта Муссолини заявил, что «Италия не будет действительно независимой страной, пока Корсика, Бизерта, Мальта являются решётками её средиземноморской тюрьмы, а Гибралтар и Суэц – её стенами». Фашистская внешняя политика считала само собой разумеющимся, когда-либо нужно будет осадить демократии в Британии и Франции. Итальянская Ливия и итальянская восточная Африка соединятся благодаря захвату англо-египетского Судана, и средиземноморская тюрьма будет разрушена. После этого Италия сможет двинуться «как к Индийскому океану через Судан и Абиссинию, так и к Атлантике через французскую северную Африку».

Уже в начале сентября 1938 итальянские военные разработали план вторжения в Албанию. 7 апреля итальянские войска высадились в Албании и в течение трёх дней оккупировали большую часть страны. Италия захватила Албанию для расширения «жизненного пространства», для облегчения ситуации с перенаселением и для обеспечения плацдарма для дальнейших конфликтов на Балканах, связанных с экспансией. 22 мая 1939 Италия и Германия подписали т.н. стальной пакт, согласно которому обе страны объединились в военный союз. Подписание пакта стало кульминацией германо-итальянского сближения, начиная с 1936. Пакт по своей сути не носил оборонительного характера. Скорее он был создан для «совместной войны против Франции и Британии», хотя руководство Италии понимало, что такая война не начнётся в течение нескольких лет. Тем не менее, надежды Италии на столь долгий период мира не оправдались, и немцы начали воплощать свои планы по захвату Польши.

В сентябре 1939 Британия приступила к избирательной блокаде Италии. Уголь из Германии, погруженный в Роттердаме был объявлен контрабандным. Германия пообещала отправлять грузы по железно дороге через Альпы. Британия предложила удовлетворять все нужды Италии в обмен на итальянское вооружение. Италия не могла согласиться на это предложение, не разрывая союза с Германией. Тем не менее, 2 февраля 1940 Муссолини одобрил проект договора с британскими королевскими ВВС о поставке 400 самолётов Капрони, но 8 февраля он отказался от сделки. Британский офицер разведки Фрэнсис Родд полагал, что Муссолини в течение недели 2-8 февраля был принужден к отказу от сделки оказавшись под давлением Германии. Эту точку зрения разделял и британский посол в Риме Перси Лорейн. 1 марта Британия объявила, что заблокирует все поставки угля из Роттердама в Италию. Итальянский уголь стал одной из наиболее обсуждаемых тем в дипломатических кругах в течение весны 1940. В апреле Британия начала усиливать свой средиземноморский флот для усиления блокады. Несмотря на опасения Франции, Британия отказалась от концессий в Италии «чтобы не создать впечатление слабости». В первый месяц весны 1940 Германия отправила в Италию 1 млн. тонн угля, это количество даже превысила запрос Муссолини от августа 1939, о предоставлении Италии шести млн. тонн угля в первые 12 месяцев войны.

Битва за Францию

1 сентября 1939 Германия напала на Польшу. Через месяц военных действий Польша оказалась разгромленной. Последовал т.н. период «странной войны» когда союзники и Германия не вступали в военные действия. 10 мая 1940 Германию положила конец этому бездействию начав наступление против Франции а также из военно-стратегических соображений напав на нейтральные страны: Бельгию, Нидерланды и Люксембург. К концу мая Бельгия и Нидерланды были захвачены.

13 мая гитлеровцы перевалили через Арденны, прорвали французские линии и пересекли реку Маас у Седана. Вермахт быстро окружил северные армии союзников. 27 мая попавшие в окружение англо-французские части начали эвакуацию с континента из порта Дюнкерк, бросая при этом тяжёлое вооружение. Во время эвакуации германские войска продолжали двигаться на Париж. Располагая 60 дивизиями против 40 оставшихся французских дивизий на севере, гитлеровцы смогли 6 июня прорвать оборонительную французскую линию на реке Сомма. Через два дня после прорыва парижане уже могли слышать грохот артиллерийских выстрелов. 9 июня гитлеровцы вошли в Руан в верхней Нормандии. На следующий день французское правительство покинуло Париж, объявило столицу открытым городом и бежало в Бордо.

Италия решает вступить в войну

23 января 1940 Муссолини отметил, что «даже сегодня мы могли бы начать и поддерживать параллельную войну» имея в виду войну с Югославией после того как Г. Чиано встретился с хорватским деятелем Анте Павеличем. Считалось, что война с Югославией начнётся к концу апреля. 26 мая Муссолини поставил в известность маршалов Пьетро Бадольо (главу верховного генерального штаба) и Итало Бальби (командующего фашистской милицией) что он намеревается присоединиться к войне которую Германия ведёт против Британии и Франции, чтобы он смог сесть за стол переговоров о мире, «когда мир будет разделён» после победы стран Оси. Два маршала безуспешно пытались убедить Муссолини, что он не осознаёт всей ситуации, доказывая что итальянские вооружённые силы не готовы, дивизии не находятся в полном составе, у войск не хватает вооружения, империя также не готова а торговый флот рассеян по земному шару. 5 июня Муссолини заявил Бадольо: «Мне нужно только несколько тыс. убитых, чтобы я смог участвовать в мирной конференции, как воевавшая сторона». Согласно послевоенным воспоминаниям Пауля Пайоля бывшего в 1940 капитаном французской военной разведки (Второго бюро) 6 июня он был предупреждён, что Италия объявит войну когда он посетил майора итальянской разведки Наваля в Пон-сен-Луи для переговоров об обмене захваченными разведчиками. Когда Пайоль отказался от предложения Наваля, тот предупредил его, что остаётся только четыре дня на совместную работу, поскольку затем будет объявлена война, хотя до 19-20 июня близ Ментона не произошло никаких событий.

10 июня Чиано проинформировал итальянских послов в Лондоне и Париже что в 16.30 по местному времени он направит британскому и французскому послам в Риме объявление войны. Как отметил Чиано в своём дневнике, когда он представил декларацию французский посол Анри-Франсуа Понсе был встревожен, в о время как его британский коллега Перси Лорейн, получив декларацию в 16.45 «и глазом не моргнул». Декларация вступила в силу в полночь с 10 на11 июня. Вскоре после полуночи были проинформированы посольства других государств в Италии. В своём комментарии по поводу объявления войны А-Ф. Понсе назвал её «удар кинжалом, нанесённый уже упавшему человеку». Президент США Ф.Рузвельт сделал своё знаменитое замечание: «рука, державшая кинжал нанесла удар в спину соседа». Франсуа Понсе и французский военный атташе в Риме генерал Анри Паризо объявил, что Франция не предпримет «внезапной войны» (guerre brusquée), это позначало что Франция не начнёт наступления против Италии ввиду сокращающихся военных ресурсов.

Позднее в течение дня Муссолини обратился к толпе из Венецианского дворца. Он объявил, что ввёл страну в войну, чтобы исправить морские границы. Подлинные причины, побудившие Муссолини вступить в войну всё ещё остаются темой дебатов, хотя историки пришли к согласию, что причины были оппортунистические и империалистические.

Силы сторон

Британия и Франция

По состоянию на июнь 1940 только пять перевалов через Альпы между Францией и Италией годились для автомобильного движения: Ма́лый Сен-Берна́р, Mont Cenis, Col de Montgenèvre, Мадалена (Col de Larche) и Col de Tende. Остальные пути – прибрежная дорога и тропинки для мулов. До сентября 1939 альпийский фронт оборонялся шестой армией под командованием генерала Антуана Бессона, армия насчитывала одиннадцать дивизий и 550 тыс. чел., этого было более чем необходимо для обороны хорошо укреплённой позиции. В октябре шестая армия была сокращена до уровня армейского отряда (détachement d'armée), переименована в альпийскую армию (Armée des Alpes), её возглавил генерал Рене Олри. С августа 1938 в случае войны с Италией действовал план «генерального наступления на альпийском фронте» (offensive d'ensemble sur le front des Alpes) [принятый] по настоянию генералов Гастона Билота и Мориса Гамелена. В сентябре 1939 армия была развёрнута для наступательных (а не оборонительных) действий. Олри получил приказы не вступать в бой с итальянцами, пока те не откроют огонь.

В декабре 1939 из армии Олри были отозваны все мобильные части и отправлены на север на основной фронт против Германии, главный штаб сил Олри также подвергся сокращению. После этого Олри остался с «тремя альпийскими дивизиями, отдельными альпийскими батальонами, полубригадами альпийской крепости и двумя полубригадами альпийских шассёров», всего около 175 – 185 тыс. чел. Из этих сил только 85 тыс. были развёрнуты на фронте: 81 тыс. бойцов в 46 батальонах стояла против Италии, при поддержке 65 артиллерийских групп и 4, 5 тыс. стояла против Швейцарии при поддержке трёх артиллерийских групп. Оставшиеся силы Олри состояли из резервных дивизий серии В: войск второй линии, обычно состоявших из 40-летних резервистов. В целом, дивизии серии В имели низкий приоритет по распределению нового оснащения, также были вопросы по качеству подготовки солдат, в течение многих лет. Тем не менее, в Альпийской армии были 86 отрядов d'éclaireurs-skieurs (SES) (лыжников-разведчиков), взводы по 35-40 чел. в каждом. Это были элитные войска, подготовленные к горной войне, обученные скалолазанию и имевшие соответствующую экипировку.

31 мая англо-французский верховный военный совет пришёл к решению, что если Италия вступит в войну, то следует приступить к воздушным налётам на промышленные и связанные с нефтью цели в северной Италии. Для содействия этим целям Франция предоставила британским королевским ВВС два аэродрома один к северу от Марселя, как передовую базу развёртывания для бомбардировщиков, прилетающих из Британии. Согласно плану операции Haddock Force 3 июня в Марсель прибыл штаб воздушного крыла № 71. Воздушные силы, занятые в операции состояли из бомбардировщиков «Уитли» и «Веллингтон» из эскадрилий № No. 10, 51, 58, 77, 102 и 149. Франция в свою очередь отрядила часть своих ВВС готовясь к возможному вступлению Италии в войну. Эти части образовали зону воздушных операций на Альпах (Zone d'Opérations Aériennes des Alpes, ZOAA). Штаб разместился в аэропорту Валенс-Шобёль (Valence-Chabeuil). К счастью для Франции разведчики из итальянской Информационной службы армии (Servizio Informazioni Militari (SIM) переоценили численность готовых к бою самолётов на альпийском и средиземноморском театрах к 10 июня, в то время как в действительности многие самолёты были переброшены для борьбы с вторгнувшимися германскими войсками. ZOAA насчитывала 70 истребителей, 40 бомбардировщиков и 20 самолётов-разведчиков. Кроме того, присутствовали 28 бомбардировщиков, 38 торпедоносцев и 14 истребителей военно-морской авиации Франции. Также на Корсике находились 3 истребителя и 30 прочих самолётов. Итальянская разведка оценивала число французских самолётов свыше 2 тыс., а британских на средиземном море – в 620, численность альпийской армии – в 12 дивизий, хотя в июне там было всего 6 дивизий.

Укрепления

В 1930 х Франция вдоль границы с Германией построила серию укреплений – линию Мажино, с целью сдерживания германского наступления по франко-германской границе. По замыслу, Германия должна была перенаправить войска и атаковать Бельгию, где захватчиков встретили бы лучшие французские дивизии. Таким образом, будущая война должна была проходить за пределами Франции, и страна избежала бы повторения ситуации с красными зонами (изуродованные войной земли, буквально превратившиеся в зоны отчуждения).

В дополнение к этому Франция возвела серию укреплений получивших название Альпийская линия или малая линия Мажино. В отличие от линии Мажино на германской границе укрепления в Альпах не составляли непрерывную линию фортов. В укреплённом секторе Дофине между Францией и Италией можно было пройти по нескольким горным проходам. Для защиты этих проходов Франция построила девять артиллерийских и десять пехотных бункеров. В укреплённом секторе приморских Альп местность была менее пересечённой и предоставляла более удобный путь вторжения для итальянцев. В этой области , на расстоянии в 56 км между берегом и более непроходимыми горами Франция построила 13 артиллерийских и 12 пехотных бункеров. Вдоль границы перед главными укреплениями были возведены многочисленные блокгаузы и казематы. Всё же, к началу войны только некоторые укрепления малой линии Мажино были закончены, в облем укрепления были меньше и слабее укреплений главной линии Мажино.

У Италии была серия укреплений вдоль всей сухопутной границы: Альпийский вал (Vallo Alpino). К 1939 в секции, противостоящей Франции (Западный фронт) было 460 полностью готовых укреплений (opere) с 133 артиллерийскими орудиями. В то время, как Муссолини готовился к вступлению в войну строительство продолжалось круглосуточно по всей линии, в том числе и на линии, противостоящей Германии. Альпийский вал оборонялся пограничной стражей (Guardia alla Frontiera (GAF)). Западный фронт был разделён на десять секторов и один автономный подсектор. Когда Италия вступила в войну, сектора I и V были отданы под командование корпуса X, сектора II, III и IV - под командование корпуса II , сектора VI, VII, VIII, IX и X под командование корпуса I.

Италия

В период между двумя мировыми войнами и в 1939 году мощь итальянских вооружённых сил драматично изменялась ввиду волн мобилизаций и демобилизаций. Ко времени вступления Италии в войну были мобилизованы свыше 1,5 млн. чел. Из этого наплыва рекрутов было сформировано 73 дивизии Regio Esercito (Королевской итальянской армии). Тем не менее, только 19 из этих дивизий были в полном составе и готовы к бою. Другие 32 дивизии находились в различных стадиях формирования и при необходимости могли быть использованы в боях. Оставшаяся часть не была готовой к битвам.

В случае войны Италия была готова к обороне как на итальянском так и на югославском фронте, для отражения французской агрессии и для наступления на Югославию, в случае если Франция останется нейтральной. Планов наступления на Францию после мобилизации не было. На французской границе было сконцентрировано 300 тыс. чел. – 18 пехотных и 4 альпийских дивизий. Эти войска занимали оборонительные позиции в основном у входов в долины. Артиллерия этих войск предназначалась для нанесения ударов в пределах границы в случае вторжения. Итальянцы не планировали штурмовать французские укрепления, развёртывание войск не менялось до июня 1940. Из этих войск были сформированы первая и Четвёртая армии находившиеся под командованием западной группы армий (Gruppo Armate Ovest) генерала Умберто Савойского. Седьмая армия находилась в резерве в Турине, были готовы десять мобильных дивизий армии По (позднее переименована в Шестую армию). Всё же большая часть этих дивизий находилась в процессе мобилизации и ещё не была готовой к бою. Для поддержки шестой армии были выделены шесть тысяч артиллерийских орудий и два отдельных бронетанковых полка. С началом кампании для поддержки была выделена бронетанковая дивизия «Литторио», благодаря чему общее число танков возросло до двухсот. Незадолго до объявления войны дивизия «Литтори» получила семьдесят средних танков нового типа М11/39

Несмотря на большую численность, итальянские вооружённые силы испытывали множество проблем. В 1930-е армия разрабатывала оперативную доктрину молниеносной манёвренной войны при поддержке тяжёлой артиллерии. Начиная с 1938 гоlf, генерал Альберто Париани предпринял серию реформ радикально изменивших армию. В 1940 структура всех итальянских дивизий была изменена с тройной на двойную. Теперь дивизии состояли не из трёх а из двух полков, общая численность итальянской дивизия составила 7 тыс. чел., что было меньше численности французской дивизии того времени. Численность артиллерии также сократилась, в каждой дивизии было по единственному артиллерийскому полку, в то время как в дивизиях того времени были по 3-4 полка. Реформы Париани также отдавали предпочтение фронтальному наступлению. Кроме того армейским фронтовым командирам было запрещено непосредственно общаться напрямую с командирами ВВС и флота, из-за чего взаимодействие различных родов войск становилось почти невозможным.

Маршал Родольфо Грациани сетовал на то, что ввиду недостатка автомобилей итальянская армия не способна вести мобильную войну как это было предусмотрено, не говоря уже об уровне продемонстрированным германской армией. К уже используемому оборудованию также имелись вопросы. В целом итальянские войска были плохо экипированы, образцы итальянской экипировки были хуже используемых французами. После начала вторжения был распространён циркуляр, что войска следует размещать в частных домах ввиду отсутствия палаток. Подавляющую часть итальянского танкового парка составляли танкетки L3/35, вооружённые только пулемётом и защищённые лёгкой бронёй, неспособной защитить от пулемётного огня. Они устарели уже к 1940, итальянские историки описывали их как «бесполезные». Согласно данным одного исследования 70% отказов двигателей происходило из-за недостаточной водительской подготовки. Такое же положение царило в артиллерии. Во всём арсенале из 7.970 орудий, только 246 были современными. Оставшаяся часть орудий была 40-летнего возраста и включала множество орудий, полученных по репарациям в 1918 от австро-венгерской армии.

К моменту вступления в войну Regia Aeronautica (ВВС Италии) располагали третьим по величине в мире флотом бомбардировщиков. Бомбардировочная авиация была убедительным символом фашистской модернизации и наиболее престижным из всех итальянских родов войск, также она прошла боевую закалку в недавно закончившейся испанской гражданской войне. Наиболее мощной и хорошо экипированной из всех итальянских воздушных групп была 1-я воздушная группа (1a Squadra Aerea) в северной Италии, отвечавшая за операции на итальянском фронте.

Противовоздушная оборона итальянцев была слабой. К началу августа 1939 Италия попросила у Германии 150 батарей 88-мм зенитных орудий. В марте 1940 года итальянцы повторили просьбу, но 8 июня в просьбе было отказано. 13 июня Муссолини предложил послать одну из итальянских бронетанковых дивизий на германско-французский фронт в обмен на 50 зенитных батарей, но и это предложение было отвергнуто.

Вторжение

26 мая генерал Олри проинформировал префекта г. Ментона, самого большого города на франко-итальянской границе, что согласно его приказу, город должен быть эвакуирован ночью. Приказ был отдан 3 июня и в течение двух последующих ночей город был эвакуирован. Вечером 10 июня после объявления войны французские войска получили приказ выдвигаться из казерн (во франкоговорящих странах - казармы в гарнизонных городах) на оборонительные позиции. Французские сапёры разрушили транспортные пути и линии связи вдоль границы с Италией. В ходе всего краткого франко-итальянского конфликта французы не предпринимали никаких наступательных действий.

29 мая Муссолини убедил короля Виктора-Эммануила III, который согласно конституции являлся верховным главнокомандующим итальянскими вооружёнными силами передать ему эти полномочия и 4 июня Бадольо уже обращался к Муссолини как к верховному главнокомандующему. 11 июня король выпустил прокламацию ко всем войскам, где назвал Муссолини «верховным главнокомандующим вооружённых сил, действующих на всех фронтах». Это была всего лишь прокламация, а не королевский декрет, и соответственно она не имела юридической силы. Вдобавок технически эта мера ограничивала командование Муссолини войсками, участвующими в сражениях, но на практике это ограничение не действовало. 4 июня Муссолини выпустил новый устав с обзором новой сферы ответственности верховного генерального штаба (Stato Maggiore Generale или вкратце Stamage) , для преобразования его стратегических директив в фактические приказы для глав родов войск. 7 июня Superesercito (верховное командование итальянской армии) приказало группе армий «Запад» обеспечить «абсолютное оборонительное поведение, как на земле, так и в воздухе» в связи с сомнениями высказанными в комментарии Муссолини по поводу сообщения Бадольо о нескольких тысячах убитых. Через два дня генеральный штаб армии (Stato Maggiore del Regio Esercito) приказал армейской группе усилить противотанковую защиту. Тем не менее, на следующий день после объявления войны не планировалось никакого наступления и не отдавалось соответствующих приказов.

После 10 июня глава штаба армии маршал Грациани отправился на фронт, чтобы принять общее руководство военными действиями. К нему присоединился унтер-секретарь военного министерства Убальдо Содду. Он не осуществлял оперативное командование войсками, но воплощал связь Муссолини с фронтом. 13 июня он был назначен на пост заместителя начальника верховного генерального штаба. Адъютант маршала Грациани генерал Марио Роатта остался в Риме для передачи приказов Муссолини (отчасти ограничиваемых маршалом Бадольо) на фронт. Грациани незамедлительно опровергал многие приказы Роатты, такие как «идти по пятам врага, после чего с дерзостью бросаться на врага». На совещании своего штаба в июне 1940 Грациани оправдывал себя и осуждал как подчинённых, так и начальников ожидаемый им провал наступления.

Воздушная кампания

Первыми в войну вступили ВВС Италии. 11 июня бомбардировщики «Савойя-Маркетти СМ-79с» из 2-й воздушной эскадрильи ([расположенной] в Сицилии и Пантелерии) с истребителями сопровождения нанесли два авиаудара по Мальте, начав тем самым длительную осаду острова, которая продлилась до ноября 1942 года. В первом утреннем налёте участвовали 55 бомбардировщиков, однако представители ПВО Мальты заявили, что в налёте участвовали 5-12 самолётов и предположили, что большинству бомбардировщиков не удалось найти свои цели. В дневном налёте участвовали 38 самолётов. 12 июня бомбардировщики СМ-79с с Сардинии атаковали французов в северном Тунисе. 13 июня 33 СМ-79с из 2-й воздушной эскадрильи бомбили тунисские аэродромы. В это же день самолёты «Фиат БР-20с и СР-42с» из первой воздушной эскадрильи [расположенной] в северной Италии нанесли первые удары по территории французской метрополии, бомбя аэродромы ZOAA (альпийской зоны операций ВВС), в то время как 3-й эскадрилья из центральной Италии нанесла удар по французскому судоходству на Средиземном море.

Сразу же после объявления войны группа Хэддока начала подготовку к авиаудару. Для предупреждения ответных нападений со стороны итальянцев французы заблокировали взлётно-посадочные полосы и препятствовали «Веллингтонам» взлетать. Но это не отпугнуло британцев. В ночь на 11 июня 36 самолётов королевских ВВС «Уитли» подялись в воздух с базы в Йоркшире по приказу бомбить Турин — сердце итальянской промышленности. По дороге бомбардировщики заправились на Нормандских островах. Большинству пришлось развернуться обратно над Альпами, ввиду обледеневания и турбулентности. Утром 12 июня десять бомбардировщиков достигли Турина а два других нанесли удар по Генуе. Итальянцам не удалось засечь самолёты, пока они не отбомбились. Сотрудники аэродрома в Казелле приняли британские бомбардировщики за свои самолёты из Удинезе и осветили для них посадочную полосу. В Турине не объявили воздушную тревогу пока «Уитли» не улетели. Результаты авиаудара не были впечатляющими — 15 гражданских было убито, никакие промышленные цели не были поражены.

15 июня французы окончательно разрешили действовать группе Хэддока. Вечером восемь «Веллингтонов» попытались нанести удар по промышленным целям в Генуе. Ввиду грозы и проблем с навигацией только одному самолёту удалось бомбардировать город на утро следующего дня, остальные вернулись на базу. В ночь с 16 на 17 июня самолёты группы Хэддока нанесли свой последний удар. Девять «Веллингтонов» отправились бомбить цели в Италии однако только пятерым удалось найти свои цели. В дальнейшем ввиду ухудшения ситуации во Франции 950 человек группы Хэддока были отправлены на корабле из Марселя, их оборудование и склады были брошены. Британские бомбардировщики периодически сбрасывали листовки над Римом.

Франция ничего против вас не имеет Бросайте ваше орудие и Франция сделает то же самое

Женщины Италии! Ваши мужья, сыновья и любимые не оставили вас чтобы защищать свою страну. Они страдают и умирают, чтобы насытить гордость одного человека.

Победите вы или проиграете, вы познаете голод, нищету и рабство.

Оригинальный текст (англ.)  

France has nothing against you. Drop your arms and France will do the same."

"Women of Italy! Your sons and husbands and sweethearts have not left you to defend their country. They suffer death to satisfy the pride of one man."

"Victorious or defeated you will have hunger, misery and slavery

—

Французские ВВС нанесли удар с баз в Северной Африке: по Кальяри, Трапани (22 июня) и Палермо (23 июня). Двадцать гражданских погибло в Трапани и 25 в Палермо — Это были самые сильные французские бомбардировки целей в Италии. Эти города не имели стратегической значимости, и многие бомбардировщики улетели из Франции, спасаясь от угрозы германского наступления. К 22 июня в Северной Африке собралось свыше 600 самолётов, когда командующий французскими силами на этом театре генерал Шарль Ног обратился за разрешением предпринять наступление против Италии или Ливии и сначала получил отказ.

15 июня командование 3-я воздушной эскадрильи отправило несколько SM.79 и G.50 бомбить Корсику, а 16 июня послало несколько самолётов «Бреда Ba.88» нанести удар с бреющего полёта по аэродромам. Наиболее интенсивный воздушный бой в кампании произошёл 15 июня над южной Францией, когда итальянские самолёты BR.20 и CR.42 вступили в бой с французскими D.520 и MB.151. Несколько самолётов BR.20 и CR.42 было потеряно, были сбиты несколько французских самолётов. 17 июня итальянцы бомбили центр Марселя, погибли 143 человека, ранения получили 136 человек. На рассвете 21 июня итальянцы бомбили порт а затем предприняли ночной авиаудар. Воздушные бои имели место и над Тунисом, каждая сторона заявила об убитых. 17 июня гидросамолёты CANT Z.506B из 4-й воздушной зоны (юго-восточная Италия) присоединились к самолётам SM.79 в ходе бомбардировки Бизерты в Тунисе. Последняя итальянская воздушная операция против Франции была предпринята 19 июня, когда самолёты 2-й и 3-й воздушный эскадр и с Сардинии нанесли удары по целям на Корсике и в Тунисе. 21 июня девять итальянских бомбардировщиков атаковали французский эсминец «Le Malin», но не добились попаданий. В ночь с 22 на 23 июня двенадцать самолётов SM.81 вылетели с о. Родос и нанесли первый в ходе войны авиаудар по британской военно-морской базе в Александрии. Один из бомбардировщиков на обратном пути исчерпал горючее и был вынужден приземлится в канаву.

В ходе общего наступления 21-24 июня Regia Aeronautica бомбила французские укрепления на Альпийской линии, но бомбардировки принесли лишь небольшой ущерб. Согласно генералу Джузеппе Санторо эта стратегия была неверной: укрепления были разработаны, чтобы противостоять тяжёлым обстрелам, и были частично углублены в толщу скал. Он также отмечал неверно составленные карты, туман и снег усложнившие определение целей, неготовность экипажей для проведения такого рода операций и отсутствие предварительного изучения целей. Только 115 из 285 вылетов итальянских бомбардировщиков нашли свои цели, было сброшено только 80 тонн бомб. Утром 23 июня итальянские пилоты в поисках французской артиллерии на Кэп-Мартён обстреливавшей итальянские войска у Мантона нечаянно разбомбили собственную артиллерию у Капо-Мортола в 10 км от французской.

Французские ВВС в южной части страны не принимали участия в обороне альпийской линии, предпочитая защищать собственные аэродромы от итальянских авиаударов. Рассказы об итальянских самолётах, наносивших удары по колоннам беженцев из Парижа в Бордо по фактам не подтверждаются. Regia Aeronautica никогда не совершала вылеты в Прованс в июне 1940, и наносила удары только по военным целям. Рассказы свидетелей, видевших красно-бело-зелёные опознавательные знаки итальянской авиации не достоверны, поскольку к 1940 г все трёхцветные опознавательные знаки были заменены на эмблемы с фасциями.

Первоначальные бои

Днём 12 июня группы французских SES пересекли границу и вступили в бой с итальянскими частями на перевале Маддалены. Команда итальянского аванпоста была захвачена врасплох, погиб итальянский унтер-офицер, двое солдат получили ранения. Итальянские планы изменились после коллапса правительства Поля Рейно 15 июня. Было известно, что преемник Рейно маршал Петэн пытается договориться с Германией, поэтому Муссолини посчитал, что Италия должна захватить французские территории, пока не будет подписано перемирие. В этот же день он отдал приказ группе армий «Запад» в течение трёх дней приготовиться к наступлению. Это был совершенно нереальный срок. Бадольо настаивал, что только перевод войск с оборонительных позиций на наступательные отнимет 25 дней. Поэтому генеральный штаб разделил приказ Муссолини на две директивы. Первая позволяла осуществить набеги итальянцев на французскую территорию, а вторая отменяла вступивший в силу промежуточный план и приказывала группе армий быть готовой, чтобы воспользоваться преимуществами которые появятся после возможного коллапса Альпийской армии. 17 июня Петэн выступил с объявлением: «С тяжёлым сердцем я говорю вам сегодня, что мы должны прекратить сражаться.» Это породило убеждение среди итальянцев, что Альпийская армия находится в процессе роспуска, если уже не распада. Итальянский генеральный штаб также ошибочно предполагал, что германское наступление согласно плану «Рот» вынудит французов начать эвакуацию альпийских фортов. В приказе по войскам от 18 июня генерал Паоло Микелетти из 1-й альпийской дивизии Тауриненсе сообщал, что «упорного сопротивления [противника] не ожидается, ввиду пошатнувшегося боевого духа французов». Микелетти больше беспокоился о вооружённых бандах фуоришити (fuoriusciti) из итальянских политических ссыльных, по слухам, действующим в области чем о французах.

16 июня маршал Грациани отдал приказ подготовить наступление в течение 10 дней. Были запланированы следующие действия: операция В через перевал малый Сен-Бернар, операция М через перевал Маддалена и операция R вдоль Ривьеры. В этот же день итальянцы перешли к наступлению близ Бриансона. В ответ на это французы начали обстреливать из форта д’Олив итальянскую крепость Бардонеккиа. В ответ 149 мм орудия итальянского форта на пике Мон-Шабертон («внушительное строение, скрывающееся в облаках на высоте 3130 м») начало стрелять по форту д’Олив. 18 июня орудия на высоте Мон-Шабертон, господствующие над Кол-де-Монжевер обстреляли небольшое французское укрепление Гондран близ Бриансона, с целью поддержки итальянского наступления. Обстрел не повлёк за собой серьёзных повреждений, но сильно пошатнул боевой дух французов. В течение дня группа армий «Запад» получила два по-видимому противоречащих друг другу приказа: «немедленно прекратить враждебные действия против Франции» и «подготовка к ранее объявленным действиям должна продолжаться в прежнем темпе». Цель этих приказов всё ещё остаётся неясной, но весть быстро распространилась среди итальянских фронтовиков, многие начали отмечать конец войны и даже брататься с французами. Фронтовым командирам было приказано объяснить своим войскам точную ситуацию, боевые действия в итоге продолжились. В это день Муссолини встретился с Гитлером в Мюнхене, где ему сказали, что итальянские претензии на Ниццу, Корсику и Тунис мешают германским переговорам о перемирии. Смысл был ясен: подразумевалось, что итальянские претензии должны быть подкреплены военными успехами, если они хотели германской военной поддержки своих претензий.

Нападение французского флота

20 июня итальянцы предприняли наступление на широком фронте и сразу же попали под сильный оружейный и артиллерийский огонь в узких горных долинах. Итальянская армия продвигалась медленно. К 24 июня они продвинулись незначительно лишь на небольшом секторе северного участка фронта.

Итоги

22 июня 1940 года немцы вынудили французов подписать Компьенское перемирие. 24 июня перемирие с французами подписали и итальянцы. На юго-востоке Франции была создана итальянская оккупационная зона, которая в дальнейшем была расширена в ноябре 1942 года.

Литература

• Shirer, William (1969), Collapse of the Third Republic: An Inquiry into the Fall of France in 1940, Simon & Schuster, ISBN 9780671203375 

Отрывок, характеризующий Итальянское вторжение во Францию

– Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de l'Empereur Alexandre? [Ну у, что ж вы ничего не говорите, обожатель и придворный императора Александра?] – сказал он, как будто смешно было быть в его присутствии чьим нибудь courtisan и admirateur [придворным и обожателем], кроме его, Наполеона.
– Готовы ли лошади для генерала? – прибавил он, слегка наклоняя голову в ответ на поклон Балашева.
– Дайте ему моих, ему далеко ехать…
Письмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо Наполеона к Александру. Все подробности разговора были переданы русскому императору, и война началась.


После своего свидания в Москве с Пьером князь Андреи уехал в Петербург по делам, как он сказал своим родным, но, в сущности, для того, чтобы встретить там князя Анатоля Курагина, которого он считал необходимым встретить. Курагина, о котором он осведомился, приехав в Петербург, уже там не было. Пьер дал знать своему шурину, что князь Андрей едет за ним. Анатоль Курагин тотчас получил назначение от военного министра и уехал в Молдавскую армию. В это же время в Петербурге князь Андрей встретил Кутузова, своего прежнего, всегда расположенного к нему, генерала, и Кутузов предложил ему ехать с ним вместе в Молдавскую армию, куда старый генерал назначался главнокомандующим. Князь Андрей, получив назначение состоять при штабе главной квартиры, уехал в Турцию.
Князь Андрей считал неудобным писать к Курагину и вызывать его. Не подав нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны компрометирующим графиню Ростову, и потому он искал личной встречи с Курагиным, в которой он намерен был найти новый повод к дуэли. Но в Турецкой армии ему также не удалось встретить Курагина, который вскоре после приезда князя Андрея в Турецкую армию вернулся в Россию. В новой стране и в новых условиях жизни князю Андрею стало жить легче. После измены своей невесты, которая тем сильнее поразила его, чем старательнее он скрывал ото всех произведенное на него действие, для него были тяжелы те условия жизни, в которых он был счастлив, и еще тяжелее были свобода и независимость, которыми он так дорожил прежде. Он не только не думал тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме; но он даже боялся вспоминать об этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты. Его интересовали теперь только самые ближайшие, не связанные с прежними, практические интересы, за которые он ухватывался с тем большей жадностью, чем закрытое были от него прежние. Как будто тот бесконечный удаляющийся свод неба, стоявший прежде над ним, вдруг превратился в низкий, определенный, давивший его свод, в котором все было ясно, но ничего не было вечного и таинственного.
Из представлявшихся ему деятельностей военная служба была самая простая и знакомая ему. Состоя в должности дежурного генерала при штабе Кутузова, он упорно и усердно занимался делами, удивляя Кутузова своей охотой к работе и аккуратностью. Не найдя Курагина в Турции, князь Андрей не считал необходимым скакать за ним опять в Россию; но при всем том он знал, что, сколько бы ни прошло времени, он не мог, встретив Курагина, несмотря на все презрение, которое он имел к нему, несмотря на все доказательства, которые он делал себе, что ему не стоит унижаться до столкновения с ним, он знал, что, встретив его, он не мог не вызвать его, как не мог голодный человек не броситься на пищу. И это сознание того, что оскорбление еще не вымещено, что злоба не излита, а лежит на сердце, отравляло то искусственное спокойствие, которое в виде озабоченно хлопотливой и несколько честолюбивой и тщеславной деятельности устроил себе князь Андрей в Турции.
В 12 м году, когда до Букарешта (где два месяца жил Кутузов, проводя дни и ночи у своей валашки) дошла весть о войне с Наполеоном, князь Андрей попросил у Кутузова перевода в Западную армию. Кутузов, которому уже надоел Болконский своей деятельностью, служившей ему упреком в праздности, Кутузов весьма охотно отпустил его и дал ему поручение к Барклаю де Толли.
Прежде чем ехать в армию, находившуюся в мае в Дрисском лагере, князь Андрей заехал в Лысые Горы, которые были на самой его дороге, находясь в трех верстах от Смоленского большака. Последние три года и жизни князя Андрея было так много переворотов, так много он передумал, перечувствовал, перевидел (он объехал и запад и восток), что его странно и неожиданно поразило при въезде в Лысые Горы все точно то же, до малейших подробностей, – точно то же течение жизни. Он, как в заколдованный, заснувший замок, въехал в аллею и в каменные ворота лысогорского дома. Та же степенность, та же чистота, та же тишина были в этом доме, те же мебели, те же стены, те же звуки, тот же запах и те же робкие лица, только несколько постаревшие. Княжна Марья была все та же робкая, некрасивая, стареющаяся девушка, в страхе и вечных нравственных страданиях, без пользы и радости проживающая лучшие годы своей жизни. Bourienne была та же радостно пользующаяся каждой минутой своей жизни и исполненная самых для себя радостных надежд, довольная собой, кокетливая девушка. Она только стала увереннее, как показалось князю Андрею. Привезенный им из Швейцарии воспитатель Десаль был одет в сюртук русского покроя, коверкая язык, говорил по русски со слугами, но был все тот же ограниченно умный, образованный, добродетельный и педантический воспитатель. Старый князь переменился физически только тем, что с боку рта у него стал заметен недостаток одного зуба; нравственно он был все такой же, как и прежде, только с еще большим озлоблением и недоверием к действительности того, что происходило в мире. Один только Николушка вырос, переменился, разрумянился, оброс курчавыми темными волосами и, сам не зная того, смеясь и веселясь, поднимал верхнюю губку хорошенького ротика точно так же, как ее поднимала покойница маленькая княгиня. Он один не слушался закона неизменности в этом заколдованном, спящем замке. Но хотя по внешности все оставалось по старому, внутренние отношения всех этих лиц изменились, с тех пор как князь Андрей не видал их. Члены семейства были разделены на два лагеря, чуждые и враждебные между собой, которые сходились теперь только при нем, – для него изменяя свой обычный образ жизни. К одному принадлежали старый князь, m lle Bourienne и архитектор, к другому – княжна Марья, Десаль, Николушка и все няньки и мамки.
Во время его пребывания в Лысых Горах все домашние обедали вместе, но всем было неловко, и князь Андрей чувствовал, что он гость, для которого делают исключение, что он стесняет всех своим присутствием. Во время обеда первого дня князь Андрей, невольно чувствуя это, был молчалив, и старый князь, заметив неестественность его состояния, тоже угрюмо замолчал и сейчас после обеда ушел к себе. Когда ввечеру князь Андрей пришел к нему и, стараясь расшевелить его, стал рассказывать ему о кампании молодого графа Каменского, старый князь неожиданно начал с ним разговор о княжне Марье, осуждая ее за ее суеверие, за ее нелюбовь к m lle Bourienne, которая, по его словам, была одна истинно предана ему.
Старый князь говорил, что ежели он болен, то только от княжны Марьи; что она нарочно мучает и раздражает его; что она баловством и глупыми речами портит маленького князя Николая. Старый князь знал очень хорошо, что он мучает свою дочь, что жизнь ее очень тяжела, но знал тоже, что он не может не мучить ее и что она заслуживает этого. «Почему же князь Андрей, который видит это, мне ничего не говорит про сестру? – думал старый князь. – Что же он думает, что я злодей или старый дурак, без причины отдалился от дочери и приблизил к себе француженку? Он не понимает, и потому надо объяснить ему, надо, чтоб он выслушал», – думал старый князь. И он стал объяснять причины, по которым он не мог переносить бестолкового характера дочери.
– Ежели вы спрашиваете меня, – сказал князь Андрей, не глядя на отца (он в первый раз в жизни осуждал своего отца), – я не хотел говорить; но ежели вы меня спрашиваете, то я скажу вам откровенно свое мнение насчет всего этого. Ежели есть недоразумения и разлад между вами и Машей, то я никак не могу винить ее – я знаю, как она вас любит и уважает. Ежели уж вы спрашиваете меня, – продолжал князь Андрей, раздражаясь, потому что он всегда был готов на раздражение в последнее время, – то я одно могу сказать: ежели есть недоразумения, то причиной их ничтожная женщина, которая бы не должна была быть подругой сестры.
Старик сначала остановившимися глазами смотрел на сына и ненатурально открыл улыбкой новый недостаток зуба, к которому князь Андрей не мог привыкнуть.
– Какая же подруга, голубчик? А? Уж переговорил! А?
– Батюшка, я не хотел быть судьей, – сказал князь Андрей желчным и жестким тоном, – но вы вызвали меня, и я сказал и всегда скажу, что княжна Марья ни виновата, а виноваты… виновата эта француженка…
– А присудил!.. присудил!.. – сказал старик тихим голосом и, как показалось князю Андрею, с смущением, но потом вдруг он вскочил и закричал: – Вон, вон! Чтоб духу твоего тут не было!..

Князь Андрей хотел тотчас же уехать, но княжна Марья упросила остаться еще день. В этот день князь Андрей не виделся с отцом, который не выходил и никого не пускал к себе, кроме m lle Bourienne и Тихона, и спрашивал несколько раз о том, уехал ли его сын. На другой день, перед отъездом, князь Андрей пошел на половину сына. Здоровый, по матери кудрявый мальчик сел ему на колени. Князь Андрей начал сказывать ему сказку о Синей Бороде, но, не досказав, задумался. Он думал не об этом хорошеньком мальчике сыне в то время, как он его держал на коленях, а думал о себе. Он с ужасом искал и не находил в себе ни раскаяния в том, что он раздражил отца, ни сожаления о том, что он (в ссоре в первый раз в жизни) уезжает от него. Главнее всего ему было то, что он искал и не находил той прежней нежности к сыну, которую он надеялся возбудить в себе, приласкав мальчика и посадив его к себе на колени.
– Ну, рассказывай же, – говорил сын. Князь Андрей, не отвечая ему, снял его с колон и пошел из комнаты.
Как только князь Андрей оставил свои ежедневные занятия, в особенности как только он вступил в прежние условия жизни, в которых он был еще тогда, когда он был счастлив, тоска жизни охватила его с прежней силой, и он спешил поскорее уйти от этих воспоминаний и найти поскорее какое нибудь дело.
– Ты решительно едешь, Andre? – сказала ему сестра.
– Слава богу, что могу ехать, – сказал князь Андрей, – очень жалею, что ты не можешь.
– Зачем ты это говоришь! – сказала княжна Марья. – Зачем ты это говоришь теперь, когда ты едешь на эту страшную войну и он так стар! M lle Bourienne говорила, что он спрашивал про тебя… – Как только она начала говорить об этом, губы ее задрожали и слезы закапали. Князь Андрей отвернулся от нее и стал ходить по комнате.
– Ах, боже мой! Боже мой! – сказал он. – И как подумаешь, что и кто – какое ничтожество может быть причиной несчастья людей! – сказал он со злобою, испугавшею княжну Марью.
Она поняла, что, говоря про людей, которых он называл ничтожеством, он разумел не только m lle Bourienne, делавшую его несчастие, но и того человека, который погубил его счастие.
– Andre, об одном я прошу, я умоляю тебя, – сказала она, дотрогиваясь до его локтя и сияющими сквозь слезы глазами глядя на него. – Я понимаю тебя (княжна Марья опустила глаза). Не думай, что горе сделали люди. Люди – орудие его. – Она взглянула немного повыше головы князя Андрея тем уверенным, привычным взглядом, с которым смотрят на знакомое место портрета. – Горе послано им, а не людьми. Люди – его орудия, они не виноваты. Ежели тебе кажется, что кто нибудь виноват перед тобой, забудь это и прости. Мы не имеем права наказывать. И ты поймешь счастье прощать.
– Ежели бы я был женщина, я бы это делал, Marie. Это добродетель женщины. Но мужчина не должен и не может забывать и прощать, – сказал он, и, хотя он до этой минуты не думал о Курагине, вся невымещенная злоба вдруг поднялась в его сердце. «Ежели княжна Марья уже уговаривает меня простить, то, значит, давно мне надо было наказать», – подумал он. И, не отвечая более княжне Марье, он стал думать теперь о той радостной, злобной минуте, когда он встретит Курагина, который (он знал) находится в армии.
Княжна Марья умоляла брата подождать еще день, говорила о том, что она знает, как будет несчастлив отец, ежели Андрей уедет, не помирившись с ним; но князь Андрей отвечал, что он, вероятно, скоро приедет опять из армии, что непременно напишет отцу и что теперь чем дольше оставаться, тем больше растравится этот раздор.
– Adieu, Andre! Rappelez vous que les malheurs viennent de Dieu, et que les hommes ne sont jamais coupables, [Прощай, Андрей! Помни, что несчастия происходят от бога и что люди никогда не бывают виноваты.] – были последние слова, которые он слышал от сестры, когда прощался с нею.
«Так это должно быть! – думал князь Андрей, выезжая из аллеи лысогорского дома. – Она, жалкое невинное существо, остается на съедение выжившему из ума старику. Старик чувствует, что виноват, но не может изменить себя. Мальчик мой растет и радуется жизни, в которой он будет таким же, как и все, обманутым или обманывающим. Я еду в армию, зачем? – сам не знаю, и желаю встретить того человека, которого презираю, для того чтобы дать ему случай убить меня и посмеяться надо мной!И прежде были все те же условия жизни, но прежде они все вязались между собой, а теперь все рассыпалось. Одни бессмысленные явления, без всякой связи, одно за другим представлялись князю Андрею.


Князь Андрей приехал в главную квартиру армии в конце июня. Войска первой армии, той, при которой находился государь, были расположены в укрепленном лагере у Дриссы; войска второй армии отступали, стремясь соединиться с первой армией, от которой – как говорили – они были отрезаны большими силами французов. Все были недовольны общим ходом военных дел в русской армии; но об опасности нашествия в русские губернии никто и не думал, никто и не предполагал, чтобы война могла быть перенесена далее западных польских губерний.
Князь Андрей нашел Барклая де Толли, к которому он был назначен, на берегу Дриссы. Так как не было ни одного большого села или местечка в окрестностях лагеря, то все огромное количество генералов и придворных, бывших при армии, располагалось в окружности десяти верст по лучшим домам деревень, по сю и по ту сторону реки. Барклай де Толли стоял в четырех верстах от государя. Он сухо и холодно принял Болконского и сказал своим немецким выговором, что он доложит о нем государю для определения ему назначения, а покамест просит его состоять при его штабе. Анатоля Курагина, которого князь Андрей надеялся найти в армии, не было здесь: он был в Петербурге, и это известие было приятно Болконскому. Интерес центра производящейся огромной войны занял князя Андрея, и он рад был на некоторое время освободиться от раздражения, которое производила в нем мысль о Курагине. В продолжение первых четырех дней, во время которых он не был никуда требуем, князь Андрей объездил весь укрепленный лагерь и с помощью своих знаний и разговоров с сведущими людьми старался составить себе о нем определенное понятие. Но вопрос о том, выгоден или невыгоден этот лагерь, остался нерешенным для князя Андрея. Он уже успел вывести из своего военного опыта то убеждение, что в военном деле ничего не значат самые глубокомысленно обдуманные планы (как он видел это в Аустерлицком походе), что все зависит от того, как отвечают на неожиданные и не могущие быть предвиденными действия неприятеля, что все зависит от того, как и кем ведется все дело. Для того чтобы уяснить себе этот последний вопрос, князь Андрей, пользуясь своим положением и знакомствами, старался вникнуть в характер управления армией, лиц и партий, участвовавших в оном, и вывел для себя следующее понятие о положении дел.
Когда еще государь был в Вильне, армия была разделена натрое: 1 я армия находилась под начальством Барклая де Толли, 2 я под начальством Багратиона, 3 я под начальством Тормасова. Государь находился при первой армии, но не в качестве главнокомандующего. В приказе не было сказано, что государь будет командовать, сказано только, что государь будет при армии. Кроме того, при государе лично не было штаба главнокомандующего, а был штаб императорской главной квартиры. При нем был начальник императорского штаба генерал квартирмейстер князь Волконский, генералы, флигель адъютанты, дипломатические чиновники и большое количество иностранцев, но не было штаба армии. Кроме того, без должности при государе находились: Аракчеев – бывший военный министр, граф Бенигсен – по чину старший из генералов, великий князь цесаревич Константин Павлович, граф Румянцев – канцлер, Штейн – бывший прусский министр, Армфельд – шведский генерал, Пфуль – главный составитель плана кампании, генерал адъютант Паулучи – сардинский выходец, Вольцоген и многие другие. Хотя эти лица и находились без военных должностей при армии, но по своему положению имели влияние, и часто корпусный начальник и даже главнокомандующий не знал, в качестве чего спрашивает или советует то или другое Бенигсен, или великий князь, или Аракчеев, или князь Волконский, и не знал, от его ли лица или от государя истекает такое то приказание в форме совета и нужно или не нужно исполнять его. Но это была внешняя обстановка, существенный же смысл присутствия государя и всех этих лиц, с придворной точки (а в присутствии государя все делаются придворными), всем был ясен. Он был следующий: государь не принимал на себя звания главнокомандующего, но распоряжался всеми армиями; люди, окружавшие его, были его помощники. Аракчеев был верный исполнитель блюститель порядка и телохранитель государя; Бенигсен был помещик Виленской губернии, который как будто делал les honneurs [был занят делом приема государя] края, а в сущности был хороший генерал, полезный для совета и для того, чтобы иметь его всегда наготове на смену Барклая. Великий князь был тут потому, что это было ему угодно. Бывший министр Штейн был тут потому, что он был полезен для совета, и потому, что император Александр высоко ценил его личные качества. Армфельд был злой ненавистник Наполеона и генерал, уверенный в себе, что имело всегда влияние на Александра. Паулучи был тут потому, что он был смел и решителен в речах, Генерал адъютанты были тут потому, что они везде были, где государь, и, наконец, – главное – Пфуль был тут потому, что он, составив план войны против Наполеона и заставив Александра поверить в целесообразность этого плана, руководил всем делом войны. При Пфуле был Вольцоген, передававший мысли Пфуля в более доступной форме, чем сам Пфуль, резкий, самоуверенный до презрения ко всему, кабинетный теоретик.
Кроме этих поименованных лиц, русских и иностранных (в особенности иностранцев, которые с смелостью, свойственной людям в деятельности среди чужой среды, каждый день предлагали новые неожиданные мысли), было еще много лиц второстепенных, находившихся при армии потому, что тут были их принципалы.
В числе всех мыслей и голосов в этом огромном, беспокойном, блестящем и гордом мире князь Андрей видел следующие, более резкие, подразделения направлений и партий.
Первая партия была: Пфуль и его последователи, теоретики войны, верящие в то, что есть наука войны и что в этой науке есть свои неизменные законы, законы облического движения, обхода и т. п. Пфуль и последователи его требовали отступления в глубь страны, отступления по точным законам, предписанным мнимой теорией войны, и во всяком отступлении от этой теории видели только варварство, необразованность или злонамеренность. К этой партии принадлежали немецкие принцы, Вольцоген, Винцингероде и другие, преимущественно немцы.
Вторая партия была противуположная первой. Как и всегда бывает, при одной крайности были представители другой крайности. Люди этой партии были те, которые еще с Вильны требовали наступления в Польшу и свободы от всяких вперед составленных планов. Кроме того, что представители этой партии были представители смелых действий, они вместе с тем и были представителями национальности, вследствие чего становились еще одностороннее в споре. Эти были русские: Багратион, начинавший возвышаться Ермолов и другие. В это время была распространена известная шутка Ермолова, будто бы просившего государя об одной милости – производства его в немцы. Люди этой партии говорили, вспоминая Суворова, что надо не думать, не накалывать иголками карту, а драться, бить неприятеля, не впускать его в Россию и не давать унывать войску.
К третьей партии, к которой более всего имел доверия государь, принадлежали придворные делатели сделок между обоими направлениями. Люди этой партии, большей частью не военные и к которой принадлежал Аракчеев, думали и говорили, что говорят обыкновенно люди, не имеющие убеждений, но желающие казаться за таковых. Они говорили, что, без сомнения, война, особенно с таким гением, как Бонапарте (его опять называли Бонапарте), требует глубокомысленнейших соображений, глубокого знания науки, и в этом деле Пфуль гениален; но вместе с тем нельзя не признать того, что теоретики часто односторонни, и потому не надо вполне доверять им, надо прислушиваться и к тому, что говорят противники Пфуля, и к тому, что говорят люди практические, опытные в военном деле, и изо всего взять среднее. Люди этой партии настояли на том, чтобы, удержав Дрисский лагерь по плану Пфуля, изменить движения других армий. Хотя этим образом действий не достигалась ни та, ни другая цель, но людям этой партии казалось так лучше.
Четвертое направление было направление, которого самым видным представителем был великий князь, наследник цесаревич, не могший забыть своего аустерлицкого разочарования, где он, как на смотр, выехал перед гвардиею в каске и колете, рассчитывая молодецки раздавить французов, и, попав неожиданно в первую линию, насилу ушел в общем смятении. Люди этой партии имели в своих суждениях и качество и недостаток искренности. Они боялись Наполеона, видели в нем силу, в себе слабость и прямо высказывали это. Они говорили: «Ничего, кроме горя, срама и погибели, из всего этого не выйдет! Вот мы оставили Вильну, оставили Витебск, оставим и Дриссу. Одно, что нам остается умного сделать, это заключить мир, и как можно скорее, пока не выгнали нас из Петербурга!»
Воззрение это, сильно распространенное в высших сферах армии, находило себе поддержку и в Петербурге, и в канцлере Румянцеве, по другим государственным причинам стоявшем тоже за мир.
Пятые были приверженцы Барклая де Толли, не столько как человека, сколько как военного министра и главнокомандующего. Они говорили: «Какой он ни есть (всегда так начинали), но он честный, дельный человек, и лучше его нет. Дайте ему настоящую власть, потому что война не может идти успешно без единства начальствования, и он покажет то, что он может сделать, как он показал себя в Финляндии. Ежели армия наша устроена и сильна и отступила до Дриссы, не понесши никаких поражений, то мы обязаны этим только Барклаю. Ежели теперь заменят Барклая Бенигсеном, то все погибнет, потому что Бенигсен уже показал свою неспособность в 1807 году», – говорили люди этой партии.
Шестые, бенигсенисты, говорили, напротив, что все таки не было никого дельнее и опытнее Бенигсена, и, как ни вертись, все таки придешь к нему. И люди этой партии доказывали, что все наше отступление до Дриссы было постыднейшее поражение и беспрерывный ряд ошибок. «Чем больше наделают ошибок, – говорили они, – тем лучше: по крайней мере, скорее поймут, что так не может идти. А нужен не какой нибудь Барклай, а человек, как Бенигсен, который показал уже себя в 1807 м году, которому отдал справедливость сам Наполеон, и такой человек, за которым бы охотно признавали власть, – и таковой есть только один Бенигсен».
Седьмые – были лица, которые всегда есть, в особенности при молодых государях, и которых особенно много было при императоре Александре, – лица генералов и флигель адъютантов, страстно преданные государю не как императору, но как человека обожающие его искренно и бескорыстно, как его обожал Ростов в 1805 м году, и видящие в нем не только все добродетели, но и все качества человеческие. Эти лица хотя и восхищались скромностью государя, отказывавшегося от командования войсками, но осуждали эту излишнюю скромность и желали только одного и настаивали на том, чтобы обожаемый государь, оставив излишнее недоверие к себе, объявил открыто, что он становится во главе войска, составил бы при себе штаб квартиру главнокомандующего и, советуясь, где нужно, с опытными теоретиками и практиками, сам бы вел свои войска, которых одно это довело бы до высшего состояния воодушевления.
Восьмая, самая большая группа людей, которая по своему огромному количеству относилась к другим, как 99 к 1 му, состояла из людей, не желавших ни мира, ни войны, ни наступательных движений, ни оборонительного лагеря ни при Дриссе, ни где бы то ни было, ни Барклая, ни государя, ни Пфуля, ни Бенигсена, но желающих только одного, и самого существенного: наибольших для себя выгод и удовольствий. В той мутной воде перекрещивающихся и перепутывающихся интриг, которые кишели при главной квартире государя, в весьма многом можно было успеть в таком, что немыслимо бы было в другое время. Один, не желая только потерять своего выгодного положения, нынче соглашался с Пфулем, завтра с противником его, послезавтра утверждал, что не имеет никакого мнения об известном предмете, только для того, чтобы избежать ответственности и угодить государю. Другой, желающий приобрести выгоды, обращал на себя внимание государя, громко крича то самое, на что намекнул государь накануне, спорил и кричал в совете, ударяя себя в грудь и вызывая несоглашающихся на дуэль и тем показывая, что он готов быть жертвою общей пользы. Третий просто выпрашивал себе, между двух советов и в отсутствие врагов, единовременное пособие за свою верную службу, зная, что теперь некогда будет отказать ему. Четвертый нечаянно все попадался на глаза государю, отягченный работой. Пятый, для того чтобы достигнуть давно желанной цели – обеда у государя, ожесточенно доказывал правоту или неправоту вновь выступившего мнения и для этого приводил более или менее сильные и справедливые доказательства.
Все люди этой партии ловили рубли, кресты, чины и в этом ловлении следили только за направлением флюгера царской милости, и только что замечали, что флюгер обратился в одну сторону, как все это трутневое население армии начинало дуть в ту же сторону, так что государю тем труднее было повернуть его в другую. Среди неопределенности положения, при угрожающей, серьезной опасности, придававшей всему особенно тревожный характер, среди этого вихря интриг, самолюбий, столкновений различных воззрений и чувств, при разноплеменности всех этих лиц, эта восьмая, самая большая партия людей, нанятых личными интересами, придавала большую запутанность и смутность общему делу. Какой бы ни поднимался вопрос, а уж рой этих трутней, не оттрубив еще над прежней темой, перелетал на новую и своим жужжанием заглушал и затемнял искренние, спорящие голоса.
Из всех этих партий, в то самое время, как князь Андрей приехал к армии, собралась еще одна, девятая партия, начинавшая поднимать свой голос. Это была партия людей старых, разумных, государственно опытных и умевших, не разделяя ни одного из противоречащих мнений, отвлеченно посмотреть на все, что делалось при штабе главной квартиры, и обдумать средства к выходу из этой неопределенности, нерешительности, запутанности и слабости.
Люди этой партии говорили и думали, что все дурное происходит преимущественно от присутствия государя с военным двором при армии; что в армию перенесена та неопределенная, условная и колеблющаяся шаткость отношений, которая удобна при дворе, но вредна в армии; что государю нужно царствовать, а не управлять войском; что единственный выход из этого положения есть отъезд государя с его двором из армии; что одно присутствие государя парализует пятьдесят тысяч войска, нужных для обеспечения его личной безопасности; что самый плохой, но независимый главнокомандующий будет лучше самого лучшего, но связанного присутствием и властью государя.
В то самое время как князь Андрей жил без дела при Дриссе, Шишков, государственный секретарь, бывший одним из главных представителей этой партии, написал государю письмо, которое согласились подписать Балашев и Аракчеев. В письме этом, пользуясь данным ему от государя позволением рассуждать об общем ходе дел, он почтительно и под предлогом необходимости для государя воодушевить к войне народ в столице, предлагал государю оставить войско.
Одушевление государем народа и воззвание к нему для защиты отечества – то самое (насколько оно произведено было личным присутствием государя в Москве) одушевление народа, которое было главной причиной торжества России, было представлено государю и принято им как предлог для оставления армии.

Х
Письмо это еще не было подано государю, когда Барклай за обедом передал Болконскому, что государю лично угодно видеть князя Андрея, для того чтобы расспросить его о Турции, и что князь Андрей имеет явиться в квартиру Бенигсена в шесть часов вечера.
В этот же день в квартире государя было получено известие о новом движении Наполеона, могущем быть опасным для армии, – известие, впоследствии оказавшееся несправедливым. И в это же утро полковник Мишо, объезжая с государем дрисские укрепления, доказывал государю, что укрепленный лагерь этот, устроенный Пфулем и считавшийся до сих пор chef d'?uvr'ом тактики, долженствующим погубить Наполеона, – что лагерь этот есть бессмыслица и погибель русской армии.
Князь Андрей приехал в квартиру генерала Бенигсена, занимавшего небольшой помещичий дом на самом берегу реки. Ни Бенигсена, ни государя не было там, но Чернышев, флигель адъютант государя, принял Болконского и объявил ему, что государь поехал с генералом Бенигсеном и с маркизом Паулучи другой раз в нынешний день для объезда укреплений Дрисского лагеря, в удобности которого начинали сильно сомневаться.
Чернышев сидел с книгой французского романа у окна первой комнаты. Комната эта, вероятно, была прежде залой; в ней еще стоял орган, на который навалены были какие то ковры, и в одном углу стояла складная кровать адъютанта Бенигсена. Этот адъютант был тут. Он, видно, замученный пирушкой или делом, сидел на свернутой постеле и дремал. Из залы вели две двери: одна прямо в бывшую гостиную, другая направо в кабинет. Из первой двери слышались голоса разговаривающих по немецки и изредка по французски. Там, в бывшей гостиной, были собраны, по желанию государя, не военный совет (государь любил неопределенность), но некоторые лица, которых мнение о предстоящих затруднениях он желал знать. Это не был военный совет, но как бы совет избранных для уяснения некоторых вопросов лично для государя. На этот полусовет были приглашены: шведский генерал Армфельд, генерал адъютант Вольцоген, Винцингероде, которого Наполеон называл беглым французским подданным, Мишо, Толь, вовсе не военный человек – граф Штейн и, наконец, сам Пфуль, который, как слышал князь Андрей, был la cheville ouvriere [основою] всего дела. Князь Андрей имел случай хорошо рассмотреть его, так как Пфуль вскоре после него приехал и прошел в гостиную, остановившись на минуту поговорить с Чернышевым.
Пфуль с первого взгляда, в своем русском генеральском дурно сшитом мундире, который нескладно, как на наряженном, сидел на нем, показался князю Андрею как будто знакомым, хотя он никогда не видал его. В нем был и Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков генералов, которых князю Андрею удалось видеть в 1805 м году; но он был типичнее всех их. Такого немца теоретика, соединявшего в себе все, что было в тех немцах, еще никогда не видал князь Андрей.
Пфуль был невысок ростом, очень худ, но ширококост, грубого, здорового сложения, с широким тазом и костлявыми лопатками. Лицо у него было очень морщинисто, с глубоко вставленными глазами. Волоса его спереди у висков, очевидно, торопливо были приглажены щеткой, сзади наивно торчали кисточками. Он, беспокойно и сердито оглядываясь, вошел в комнату, как будто он всего боялся в большой комнате, куда он вошел. Он, неловким движением придерживая шпагу, обратился к Чернышеву, спрашивая по немецки, где государь. Ему, видно, как можно скорее хотелось пройти комнаты, окончить поклоны и приветствия и сесть за дело перед картой, где он чувствовал себя на месте. Он поспешно кивал головой на слова Чернышева и иронически улыбался, слушая его слова о том, что государь осматривает укрепления, которые он, сам Пфуль, заложил по своей теории. Он что то басисто и круто, как говорят самоуверенные немцы, проворчал про себя: Dummkopf… или: zu Grunde die ganze Geschichte… или: s'wird was gescheites d'raus werden… [глупости… к черту все дело… (нем.) ] Князь Андрей не расслышал и хотел пройти, но Чернышев познакомил князя Андрея с Пфулем, заметив, что князь Андрей приехал из Турции, где так счастливо кончена война. Пфуль чуть взглянул не столько на князя Андрея, сколько через него, и проговорил смеясь: «Da muss ein schoner taktischcr Krieg gewesen sein». [«То то, должно быть, правильно тактическая была война.» (нем.) ] – И, засмеявшись презрительно, прошел в комнату, из которой слышались голоса.
Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение, нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать его лагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулем благодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристику этого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичества самоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что только немцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи – науки, то есть мнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что он почитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо обворожительным как для мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что он есть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, как англичанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делает как англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что он взволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому, что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно было вполне знать что нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнее всех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он сам выдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, был Пфуль. У него была наука – теория облического движения, выведенная им из истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей истории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории, казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором с обеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названы войнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.
В 1806 м году Пфуль был одним из составителей плана войны, кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшего доказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления от его теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он с свойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daji die ganze Geschichte zum Teufel gehen wird». [Ведь я же говорил, что все дело пойдет к черту (нем.) ] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию, что забывают цель теории – приложение ее к практике; он в любви к теории ненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории.
Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым о настоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будет скверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанные кисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречиво подтверждали это.
Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышались басистые и ворчливые звуки его голоса.


Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнату поспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь, прошел в кабинет, отдавая какие то приказания своему адъютанту. Государь ехал за ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое что и успеть встретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь с усталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что то говорил государю. Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившего с особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор, но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним, продолжая говорить:
– Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa, [Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь,] – говорил Паулучи, в то время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался в незнакомое ему лицо.
– Quant a celui. Sire, – продолжал Паулучи с отчаянностью, как будто не в силах удержаться, – qui a conseille le camp de Drissa, je ne vois pas d'autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается, государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то для него, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица.] – Не дослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского, милостиво обратился к нему:
– Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, и подожди меня. – Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр Михайлович Волконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясь разрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, в гостиную, где собрался совет.