Иудейские государства

В истории зафиксировано несколько случаев, когда народы, не являвшиеся евреями по происхождению, принимали иудаизм. Во многих таких обществах инициатива обращения исходила от правящих кругов, и иудаизм становился государственной религией.

Аравия

Поначалу, евреев в Аравии было немного (в первых веках нашей эры в Йемене насчитывалось около 3 тысяч евреев, рассеянных по всей стране), но их количество быстро росло с помощью обращения арабов в иудаизм, особенно на юге. В VI-м и начале VII-го века было значительное еврейское население в Хиджазе и, особенно в Медине и её окрестностях. Иудаизм распространялся из Медины на юг. Меньшие еврейские сообщества существовали в Бахрейне, в Макне в Аккабском заливе, в Адрухе между Мааном и Петрой и далее на Север в Джарбе.

Первый царь-гер

В соответствии с мусульманской традицией, переход в иудаизм начался в правление Абу Кариб Асадa (390—420), который сам стал иудеем и распространял новообретенную веру среди подданных. Арабские источники утверждают, что иудаизм стал широко распространенным среди бедуинских племен южной Аравии и, что принявшие иудаизм были и среди северных йеменских племен. В это время многие члены привилегированных слоев общества приняли иудаизм. В Йемене иудаизм достиг расцвета при Зу Нувасе.

Закат

Зу Нувас Юсуф Асар Ясар (Масрук) (ивр. ‏אכסונדון‏‎ в Талмуде, погиб в 525 году) был арабским князем, последним правителем независимого Химиаритского царства. Он принял иудаизм под именем Юсуфа (Иосиф) после воцарения на троне (518). Зу Нувас поддерживал отношения с еврейскими законоучителями Тверии, бывшей в то время главным еврейским центром в Эрец-Исраэль. По арабским источникам, его подданные тоже приняли иудаизм. По легенде, он казнил несколько византийских купцов в наказание за преследование евреев в христианской Византии. При сдаче его армии христианского города Найрана (523) он предложил жителям принять иудаизм, и когда они отказались, он казнил многих из них. Его царство было разрушено, а сам он был убит в совместной атаке Абиссинии и Византии, будущий Юстиниан I возглавлял флот. После его смерти и падения царства христианство быстро распространилось по южной Аравии, особенно в среде недавно принявших иудаизм, но даже и после этого некоторые йеменские правители выбрали еврейскую судьбу. В 1931 году на юге Аравийского полуострова, к юго-востоку от города Сана, была открыта гробница, в которой, по мнению учёных, похоронен Зу Нувас.

След в истории

Считается, что евреи Эфиопии являются потомками порабощённых евреев Химьяра. Недавние исследования делают предположения, что мусульманский полумесяц являлся символом Идумеев и династии Ирода, а позже был возрождён в Химьяре.

Северная Африка

Дахия аль-Кахина — царица Берберско-иудейского княжества в северной Африке в период арабских завоеваний. После падения Римской империи, на этих территориях вновь появилось 9 еврейских княжеств — Борион, Нафуса, Орес, Лудалиб, Аль-Курдан, Шивава, Тальмесан, Вад-Драа, Тахир.

Хазарский каганат

Первоначально хазары придерживались традиционных тюркских верований. Главное место в пантеоне занимал бог неба Тенгри. Каган считался воплощением покровительства этого бога. Он обладал кут’ом — особой жизненной силой, которая обеспечивала счастье народа. Языческий культ правителя в конечном итоге превратил кагана в бездействующего сверхсакрализованного полубога.

Исключительно важным фактором для истории Хазарского каганата оказалось то, что на контролируемой им территории, в том числе на родине хазар — в Дагестане — проживало большое количество еврейских общин. Примерно в 740 году один из хазарских военачальников — Булан перешёл в иудаизм. По-видимому, это укрепило позиции его клана, в то время как положение правящей языческой династии стало ухудшаться из-за сокращения военной добычи и невозможности продолжать традиционную завоевательную политику. Согласно сохранившимся данным, процесс иудаизации был длительным и, по-видимому, иудаизм не сразу стал правящей религией. Установление ортодоксального (раввинистического) иудаизма связано с деятельностью царя Обадии, который выстроил синагоги и ввёл Мишну и Талмуд. В Хазарию начали переселяться евреи из других стран. Особенно массовой была миграция в правление Иосифа, когда в Византии начались еврейские гонения. Хазарский царь в ответ начал преследование христиан. В научной литературе принятие иудаизма часто безосновательно связывают с упадком каганата (на самом деле кризис начался примерно на 100 лет позже), и эта тема нередко является предметом недобросовестных спекуляций. Что касается степени распространённости этой религии в Хазарии, то взгляды исследователей весьма разнятся. Более взвешенные оценки, называющие только высший слой правящего класса, опираются на археологические источники, где следы иудейского культа ничтожно малы. По-видимому, для более глубокого проникновения хазарскому иудаизму просто не хватило времени.

Адиабена

В I веке н. э. правители расположенного на территории современного Ирака государства Адиабена перешли из ашуризма в иудаизм, сделав его государственной религией Адиабены. Царская семья поддерживали палестинских евреев в финансовом отношении и посылали во время римской войны даже войска. Царица Елена и её второй сын Монобаз II часто упоминается в Мишне, где их хвалят за их благочестие.

Неподтверждённые или вымышленные иудейские государства

Эльдад ха-Дани

Еврейский путешественник и авантюрист девятого века Эльдад ха-Дани утверждал, что происходит из колена Дана (на что и указывает его имя), чьё независимое государство, включающее также колена Ашера, Гада и Нафтали, по его словам, существовало на востоке Африки; река Куш, якобы, отделяла их от колена Леви, или «бней Моше» («сынов Моисея»), а всю их страну отделяла река Самбатион, которую невозможно было пересечь в будние дни из-за её бурного течения, а в субботу — из-за религиозного запрета. До наших дней дошло, как минимум, восемь вариантов его рукописи. Эльдад ха-Дани вызвал фурор среди своих единоверцев, как рассказами о судьбе десяти потерянных колен, так и альтернативной интерпретацией религиозного учения. По его словам, разговаривали его соплеменники на иврите, а знание прочих языков он отрицал; также он утверждал, что интерпретацию законов Торы они получили непосредственно от Иисуса Навина, и эти законы изложены в аналоге Талмуда, но без талмудических дискуссий и имён мудрецов; праздник Хануки, установленный в честь событий, произошедших уже после изгнания десяти колен, им незнаком.

Талмуд, действительно, был незнаком евреям Йемена и южной Аравии, как и фалашам, но версия об обитании изгнанных колен за Самбатионом встречается и в более ранней агадической литературе. Впрочем, воинственные колено Эфраима и половину колена Менаше Эльдад ха-Дани помещает в Аравию, Иссахара — в горные регионы Персии и Медии, Реувена — в Паран, Зевулуна — между Арменией и Евфратом, а колена Шимона и вторую половину Менаше — в Хазарию, где они берут дань с двадцати восьми царств, и среди их подданых живут и мусульмане.

Эльдад ха-Дани посетил Испанию, Вавилон, и многие другие страны, прежде чем осесть в Кайруане, одной из крупнейших еврейских общин Египта того времени. Местные евреи, настороженные различиями между изложенными в Талмуде интерпретациями религиозных законов и версией Эльдада ха-Дани, обратились за советом к гаону Земаху бен Хаим из Суры. Тот успокоил их, допуская различные интерпретации других колен, а также ссылаясь на положительные отзывы о нём Ицхака бен Мар и р. Симхи, с которыми Эльдад познакомился в Вавилоне. Несколько веков спустя Хисдай ибн Шапрут цитировал Эльдада ха-Дани в своём письме царю хазар, а на его интерпретации религиозных законов ссылались как еврейские, так и караимские авторы, включая Раши, Раавада и Авраама бен р. Маймона. В истинности его рассказов сомневались р. Авраам ибн-Эзра, р. Меир из Роттенбурга, и другие. Однако, сложно судить, что из рассказов собственно Эльдада ха-Дани до них дошло, а что было искажено до неузнаваемости или просто ему приписано позже.

Давид Реувени

Другим авантюристом, во многом пошедшим по стопам Эльдада ха-Дани, был Давид Реувени, человек неясного происхождения, провозгласивший себя мессией. Он пришёл в Египет и Палестину в сопровождении мусульман, представляясь как паломник и потомок пророка Магомета, вступил в контакт с еврейскими общинами, потом направился в Европу, и представлялся как посланник богатого еврейского царства десяти колен к римскому Папе. Реувени утверждал, что он — посол и главнокомандующий армии своего брата — царя Иосефа, правящего далекой страной на Востоке, где проживают колена Рувим, Гад и половина колена Манассии. Реувени называл свою страну Хавор; скорее всего название взято из Библии: «И увел [царь ассирийский] Рувима, Гада и половину колена Манассии, и привел их в Галаад и в Хавор … до сего дня» (1Пар.5:26; ср. 4Цар.17:6 и 18:11). Возможно, лишь ввиду сходства звучания бытовало мнение (по меньшей мере, ещё со времен Биньямина из Туделы), что эти колена обитают в оазисе Хайбар в Центральной Аравии. Реувени утверждал также, что близ его государства протекает легендарная река Самбатион.

При помощи иерусалимских евреев он получил рекомендательные письма, и через Александрию отправился в Венецию. При этом ему помогли сформулировать прошение к римскому Папе. В Венеции он объявил, что у него есть послание к Папе римскому от евреев востока. Реувени рассказал ему о крупных еврейских царствах в Аравии, которые якобы готовы поддержать христианский мир в войне против Османской империи. В архивах папы Клемента VII сохранились записи о прибытии посланника от аравийских евреев, который хотел, чтобы папа помирил Францию и Испанию, дав ему письма с соответствующими поручениями к королям, и чтобы папа организовал поход для освобождения Святой земли от турок и мусульман в союзе с аравийскими евреями. Папа предложил ему союз против мусульман, снабдил Реувени финансами и направил его в Португалию, чтобы тот вербовал португальских евреев для войны. В дальнейшем он пользовался грамотами от папы, которые некоторое время защищали его от инквизиции и арестов.

Шабтай Цви

Когда в 1665 году очередной лжемессия Шабтай Цви прибыл в Турцию, среди евреев ходили слухи о еврейской армии, которая придёт из Аравийской пустыни, чтобы завоевать Палестину.

Ссылки

• [jn.com.ua/History/yaman_2106.html Сайт Еврейского агентства].
• [www.eleven.co.il/article/14527 Химьяр] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• [www.jewishencyclopedia.com/view.jsp?artid=319&letter=D jewishencyclopedia.com]
• [www.vostlit.info/Texts/rus15/Eldad_Danit/text.phtml?id=1919 КНИГА ЭЛЬДАДА ДАНИТА]

Отрывок, характеризующий Иудейские государства

– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»


Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему: