Борухович, Иче

И́че Борухо́вич (в русском издании его сочинений Исаак Борисов; 1923, д.Городец, Рогачевский район Белоруссия — 1972, Москва) — поэт и спортивный очеркист. Зять Шмуэля (Самуила) Галкина.

Стихи писал на идиш, спортивные очерки и репортажи — на русском языке.

Окончил учительский институт в 1940 г. в Рогачёве, работал учителем в еврейском местечке Стрешин.

Участие во Второй мировой войне

Участник Великой Отечественной войны. В годы войны был начальником личной радиостанции известного советского военачальника генерала армии Н. Ф. Ватутина. Демобилизовавшись, поселился в Москве.

Творчество

Борухович начал печататься в 1936 году. Опубликовал три книги стихов на идиш: «Афн гринэм брэг» («На зелёном берегу», 1941), «Ин а гутэр шо» («В добрый час», 1947), «Бам шайтэр фун йорн» («У костра лет», 1974, посмертное собрание стихов за все годы творчества). Мастер короткого стихотворения (миниатюры). Основные мотивы творчества — «военная» лирика, философские размышления о современности. Несколько книг стихов опубликовано в переводе на русский язык. Кроме поэтического творчества на языке идиш, Иче Борухович (под псевдонимом Исаак Борисов) выпустил несколько книг спортивных очерков на русском языке, посвященных тяжелоатлетам и борцам.

Сборники стихов в переводе на русский язык

• Добрый час
• Есть слова
• Триста признаний в любви
• Эхо тишины

Стихи Иче Боруховича переводили на русский язык известные поэты Юлия Нейман , Юрий Левитанский, Римма Казакова, Мария Петровых и другие.

Был членом редакционной коллегии «Советиш геймланд» со дня основания этого журнала на языке идиш.

Работа в Союзе писателей

В 1950-70-х гг. работал в административном аппарате Союза писателей СССР. Работал в издательстве «Советский писатель».

Семья

Жена — Эмилия, скульптор, дочь поэта С. З. Галкина. Дочери — Тамара и Елена.

Ссылки

• [www.eleven.co.il/article/10716 Боруховиче Иче] — статья из Электронной еврейской энциклопедии
• [sport-necropol.narod.ru/borisov-ib.html Спортивный некрополь]

Отрывок, характеризующий Борухович, Иче

– Непременно продолжать – утром и вечером, – сказал он, видимо, сам добросовестно довольный своим успехом. – Только, пожалуйста, аккуратнее. Будьте покойны, графиня, – сказал шутливо доктор, в мякоть руки ловко подхватывая золотой, – скоро опять запоет и зарезвится. Очень, очень ей в пользу последнее лекарство. Она очень посвежела.
Графиня посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную.


В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11 го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
11 го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.
В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:
– Это Ростова, та самая…
– Как похудела, а все таки хороша!
Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, – тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, – говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, – и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, – думала она, – а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.