Ичиргу боил
Ичиргу боила или Чаргубиля (старый болгарский чрьгобыля,[1] болг. Ичиргу боила) был высокопоставленным чиновником в Первой Болгарской Империи. Он был командиром гарнизона столицы и был третьим человеком в государстве после того, как правитель и Кавхан. В мирное время ичиргу боила имел дипломатические функции. По некоторым данным, ичиргу боила лично командовал отрядом из 400 тяжелых кавалеристов.
Содержание
Происхождения
Согласно Веселину Бешевлиеву слово «ичиргу» тюрко-алтайского происхождения и означает «внутренний», [2] и по словам других происходит от кавказского слова «ichirho», что означает «лучник».
От одной похоронной надписи, найденной при раскопках в Преславе известен ичиргу боила Мостич, кто служил при императорах Симеон I (893—927) и Петра I (927—969). Неизвестный ичиргу-боил упоминается надпись от Филиппи, датированная в царствование Пресиана.
См. также
Напишите отзыв о статье "Ичиргу боил"
Примечания
Ссылки
- [www.museum-preslav.com/engl/dict.html Музей Преслав — речник]
- [members.tripod.com/~Groznijat/b_lang/bl_oldwords.html Прабългарски думи]
- [www.youtube.com/watch?v=FzipKkw37z4 Feruza Jumaniyozova]
Отрывок, характеризующий Ичиргу боил
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
