И-ди
Ми Сюнсинь (羋熊心) | |
1-й Император эпохи Чу | |
---|---|
Дата смерти: | |
Место смерти: | |
Время царствования: | |
Предшественник: | |
Преемник: | |
Варианты имени | |
Посмертное имя: |
И-ди (楚義帝) |
Семья |
И-ди (кит. трад. 楚義帝, пиньинь: chuyidi, Справедливый император; умер предположительно в 206 году до н. э.) — ван, а потом император династии Чу в смутное время 208—206 до н. э., во время восстания против династии Цинь и после её падения. Личное имя Ми Сюнсинь (кит. трад. 羋熊心, пиньинь: Мi Xiong Xin, первоначально был коронован ваном Чу под именем Хуай-ван (II) (кит. трад. 楚懷王, пиньинь: chuhuaiwang).
Царство Чу было занято царством Цинь в 223 году до н. э. (см. Объединение Китая царством Цинь), однако с 209 года до н. э. в Китае поднялись многочисленные восстания, которые привели к восстановлению государств, занятых ранее Цинь. Сюнсинь был внуком чуского Хуай-вана, однако обеднел и жил среди простых людей. Его разыскал генерал Сян Лян, который официально подтвердил его право на трон царства Чу и провозгласил ваном под именем Хуай-ван (II). Фактически же он стал марионеткой Сян Ляна и мало влиял на реальный ход восстания.
После поражения и смерти Сян Ляна его племянник Сян Юй занял столицу Сяньян и сверг династию Цинь. Сян Юй провозгласил себя ваном-гегемоном Западного Чу, при этом дал Сюнсиню титул императора И-ди (Справедливый император). Через короткое время И-ди был отправлен в ссылку в Чэньчэн (совр. Чэньчжоу, Хунань), и во время путешествия убит по приказу Сян Юя.
Содержание
Биография
Ранние годы
Сюнсинь происходил из царской династии Чу Периода Сражающихся царств. Он был внуком чуского Хуай-вана (кит. трад. 楚懷王, упр. 楚怀王, пиньинь: Chǔ Huái Wáng), который правил с 328 по 299 годы до н. э. Сюнсинь, однако, не принадлежал основной линии наследования, и потом ещё четыре вана сменяли друг друга на чуском троне, пока царство Чу не было завоёвано царством Цинь в 223 году до н. э., в результате чего оно прекратило своё существование. Сюнсинь стал простолюдином и был далёк от чинов и званий.
Ситуация в Циньской империи в 209 году
После смерти Цинь Шихуанди (210 год до н. э.) в стране назрело недовольство тяжёлыми принудительными работами и жестоким режимом. Наиболее мощное восстание произошло в царстве Чу с июля 209 года до н. э., которое возглавили Чэнь Шэ и У Гуан (известно как Восстание деревни Дацзэ). Тогда Чэнь Шэ объявил себя ваном, после чего ванами объявили себя многие генералы, в результате возникли трения в среде самих восставших, и Чэнь Шэ был убит телохранителем.
Титул Хуай-вана II
Руководство восстанием в Чу взял на себя Сян Лян, который попросил совета у Фань Цзэна, семидесятилетнего старца, известного умением строить хитроумные планы. Тот объяснил, что для объединения Чу в борьбе надо найти легитимного вана (которым никак не был Чэнь Шэ), и предложил апеллировать к образу Хуай-вана, о правлении которого в народе остались добрые воспоминания — только так можно было объединить Чу. Сян Лян разыскал Сюнсиня, который пас овец в услужении богатой семье, и посадил его на чуский престол как Хуай-вана (второго) летом 208 года до н. э., получив тем самым поддержку населения[1].
Хуай-ван оставался марионеткой в руках Сян Ляна. Зимой 208 года до н. э. произошла битва под Динтао, в которой Сян Лян погиб, вследствие чего Хуай-ван получил реальную власть над армией, объединив отряды под центральным командованием. Он назначил Сун И и Лю Бана командующими двух армий и приказал атаковать Цинь. Он также сказал, что титул вана Гуаньчжуна (плодородной области к востоку от Циньской столицы) получит тот, кто первый туда войдёт[2].
Сян Юй, племянник Сян Ляна, был назначен помощником Сун И, который получил приказ атаковать циньского генерала Чжан Ханя. В это время армия Чжан Ханя заняла столицу царства Чжао — город Ханьдань. Сун И побоялся выступить, тогда Сян Юй пришёл к нему, обвинил его в измене и отрубил ему голову. Хуай-ван получил доклад о том, что произошло, и утвердил Сян Юя командующим армией.
Весной 207 года до н. э. Лю Бан со своей армией вошёл в Гуаньчжун первым, тогда же Цзыин, последний правитель Цинь, сдался и империя Цинь была ликвидирована.
Провозглашение императором
Лю Бан (будущий основатель Ханьской династии) получил от Хуай-вана титул Гуаньчжунского вана. Однако позднее Сян Юй прибыл в Гуаньчжун сам и потребовал себе тот же титул вместо Лю Бана. Хуай-ван ответил, что титул был присвоен — как было сказано — тому, кто войдёт первым.
Тем не менее, Хуай-ван не обладал авторитетом и оставался ваном только номинально. Сян Юй решил избавиться от Хуай-вана[1].
Сян Юй провозгласил себя ваном-гегемоном западного Чу и составил план разделения империи Цинь на восемнадцать княжеств, раздав военачальникам титулы ванов. В свете этого плана Хуай-ван получил формально более высокий титул «И-ди» («Справедливый император»), который ставил его выше всех ванов[1]. Титул И-ди в китайском языке при этом двусмысленный. Помимо «справедливый», он имеет также значение «временный», «фиктивный», «ненастоящий»[3]. Назначая титул, Сян Юй отметил, что заслуги перед государством имеют в первую очередь генералы, которые позволили победить в войне, но и Хуай-ван, хоть и не имеет заслуг, должен получить свой надел земли.
Смерть
Через некоторое время Сян Юй направил гонцов переселить «по образцу императоров древности» императора И-ди в «верховья рек» — конкретно в Чэньчэн (современный Чэньчжоу), что фактически означало ссылку. Приближённые, увидев вынужденность ссылки, стали постепенно отворачиваться от И-ди. Тогда Сян Юй тайно приказал двум ванам напасть на И-ди и убить его[4].
В разных главах исторических записок Ши цзи Сыма Цяня приводятся не согласующиеся версии обстоятельств убийства И-ди. В главах 7-8 указана 4 луна первого года Хань, в 91 главе — 8-я луна второго года Хань, а в хронологических таблицах — 10-я луна второго года Хань (полтора года расхождения). Отличаются также место убийства и исполнители[5].
Смерть И-ди послужила для Лю Бана прекрасным пропагандистским поводом развязать войну против Сян Юя. Лю Бан держал трёхдневный траур, потом обвинил в 205 году до н. э. Сян Юя в цареубийстве[6] и призвал всех к войне. В 202 году до н. э. Сян Юй потерпел поражение, и была основана империя Хань. Лю Бан повелел также трём князьям проводить специальные церемонии памяти императора И-ди.
Напишите отзыв о статье "И-ди"
Примечания
- ↑ 1 2 3 Сыма Цянь. Исторические записки. т.2, гл. 7, стр. 121—122
- ↑ Сыма Цянь. Исторические записки. т.2, гл. 8, стр. 164—165
- ↑ Сыма Цянь. Исторические записки. т.2, гл. 7, стр. 393 сноска 16
- ↑ Сыма Цянь. Исторические записки. т.2, гл. 8, стр. 174
- ↑ Сыма Цянь. Исторические записки. т.2, гл. 7, стр. 398, комментарий 144
- ↑ Сыма Цянь. Исторические записки. т.2, гл. 8, стр. 176,177,184
Литература
- Сыма Цянь «Исторические записки», т.2 , глава 7 (основные записи о деяниях Сян Юя) — Москва: «Восточная литература», 2003. ISBN 5-02-018264-8
- Сыма Цянь «Исторические записки», т.2, глава 8 (основные записи о деяниях императора Гао-цзу) — Москва: «Восточная литература», 2003. ISBN 5-02-018264-8
|
Отрывок, характеризующий И-ди
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.