Дмитревский, Иван Афанасьевич

Иван Афанасьевич Дмитревский
Портрет работы О. А. Кипренского. 1814 год.
Имя при рождении:	Иван Афанасьевич Дьяконов Нарыков
Дата рождения:	28 февраля (11 марта) 1734(1734-03-11)
Место рождения:	Ярославль
Дата смерти:	27 октября (8 ноября) 1821(1821-11-08) (87 лет)
Место смерти:	Санкт-Петербург
Профессия:	актёр, драматург, переводчик, театральный педагог, театральный режиссёр
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Годы активности:	1749—1799
Театр:	Русский для представления трагедий и комедий театр Театр Карла Книпера
Роли:	Синав («Синав и Трувор» Сумарокова), Димитрий («Димитрий Самозванец» его же) и Оскольд («Семира» его же), Альцест («Мизантроп» Мольера)

Ива́н Афана́сьевич Дмитре́вский (Дьяконов Нарыков; 28 февраля (11 марта) 1734, Ярославль — 27 октября (8 ноября) 1821, Санкт-Петербург) — русский актёр, переводчик, педагог, драматург; член Российской академии.

Биография

Иван родился 28 февраля (11 марта) 1734 года (по другим источникам, 20 февраля (3 марта) 1736 года) в Ярославле в семье Афанасия Филипповича (родовое прозвище — Нарыковы), дьякона (отсюда фамильное прозвище Дьяконов) церкви Димитрия Солунского.

Одни говорят, что воспитывался Дмитревский в Ярославской семинарии, другие — у пастора, жившего в то время в Ярославле при ссыльном герцоге курляндском Бироне, третьи — в Ростовской семинарии (после окончания которой к концу 1751 года был прислан в Ярославскую провинциальную канцелярию для определения на службу). У биографов Дмитревского есть указания, что в семинарии он числился первым в классе риторики и поэзии, обнаруживал склонность к искусству и литературе.

Неизвестно, каким образом произошло знакомство молодого Нарыкова с Фёдором Волковым: может быть, они познакомились у упомянутого пастора, может быть были товарищами с детства. Когда Волков в 1749 году начал устраивать театр в Ярославле, то пригласил Нарыкова, который был очень красивым юношей, на женские роли, так как женщины на сцене в то время были редкостью. 29 июня 1750 года труппой Волкова впервые были играны в приспособленном для спектакля амбаре пьесы: драма «Эсфирь» и пастораль «Эвмон и Береа». В 1751 году стараниями Волкова был открыт в Ярославле общественный театр. В начале 1752 года труппа Волкова, в которой находился и Нарыков, была отправлена по приказанию императрицы Елизаветы Петровны в Петербург. 18 марта ярославцы дебютировали на театре петербургского Зимнего дворца в комедии «О покаянии грешного человека» (а не в «Хореве», как говорят старинные историки театра), а после играли и другие пьесы тогдашнего репертуара.

Вскоре по приезде в Петербург, Нарыков выступает с новой фамилией, Дмитревского. Во многих биографиях Дмитревского рассказывается, что Императрица Елизавета Петровна, сама наряжая Нарыкова к роли Оснельды и найдя его чрезвычайно похожим на кавалера польского посольства, графа Дмитревского, приказала ему впредь носить эту фамилию. И. Ф. Горбунов называл этот рассказ басней на том основании, что Нарыков не играл роли Оснельды, а графа Дмитревского в аристократических польских фамилиях не существовало; по его мнению, правдоподобнее следующее известие: «Императрица, заметя, что молодой Дьяконов походит лицом на одного из её придворных служителей, Дмитревского, приказала называться ему Дмитревским». По другой версии, Дмитревский — это фамильное прозвище, произошедшее от названия церкви, в которой служил отец актёра.

С мая 1752 года Дмитревский стал числиться в списке придворных актёров, а 10 сентября того же года он вместе с другим «ярославским комедиантом», Алексеем Поповым, определён в Сухопутный кадетский корпус «для необходимого театральным артистам обучения словесности, иностранным языкам и гимнастике». В корпусе Дмитревский пробыл четыре года. Кроме занятий, он выступал по временам на сцене придворного театра. Так, в 1754 году, по случаю рождения великого князя Павла Петровича, было дано придворною труппою несколько спектаклей, причём Дмитревский исполнял главные женские роли.

30 августа 1756 года дан был Высочайший указ сенату учредить Русский для представления трагедий и комедий театр, для которого отдать Головкинской каменный дом на Васильевском острове близ кадетского корпуса. 1 ноября 1756 года, по требованию директора Русского театра Александра Петровича Сумарокова, Дмитревский был отослан из кадетского корпуса и определён в актёры этого театра, с жалованьем 300 рублей в год. Теперь Дмитревскому пришлось исполнять уже не женские, а мужские роли, так как для женских ролей были назначены актрисы.

В числе первых актрис русского театра находилась и будущая супруга Дмитревского Аграфена Михайловна Мусина-Пушкина (6 июля 1740 — 20 июля 1782). 29 сентября 1758 года Дмитревский вступил в брак с А. М. Мусиной-Пушкиной. Императрица, всегда благосклонно относившаяся к Дмитревскому, очень любившая Мусину-Пушкину особенно за её уменье отлично петь русские песни, приказала выдать новобрачным годовой оклад их жалованья и дать на сцене летнего дворца спектакль в их пользу. Много лет спустя Дмитревский с чувством глубокой признательности вспоминал об оказанной ему милости Государыни. Брак Дмитревских был очень счастлив: супругов связывала не только личная привязанность, но и общие интересы и деятельность. Наравне со своим мужем Аграфена Михайловна ревностно служила искусству, исполняя на сцене роли вторых служанок, а также драматические и комические. У Дмитревских было многочисленное потомство — 6 сыновей и 4 дочери.

Семья нисколько не помешала Дмитревскому предаваться самой неутомимой и разносторонней деятельности. Он исполнял на сцене множество самых разнообразных ролей, неутомимо пополнял театральный репертуар новыми пьесами, которые переводил с иностранных языков или переделывал, наконец, обучал вместе с Волковым театральному делу на сцене кадетского корпуса придворных певчих и некоторых чиновников с их жёнами.

Расцвет деятельности Дмитревского относится ко времени царствования Императрицы Екатерины II, поощрявшей выдающиеся сценические таланты. По смерти Волкова (1763 год) Императрица дала Дмитревскому звание «первого актёра российского придворного театра», каковой титул Дмитревский вполне оправдал своим неутомимым служением русскому сценическому искусству.

В 1765 году Дмитревский, по повелению Екатерины II, отправился за границу для ознакомления с театральным делом на Западе. Получив для путешествия значительную сумму денег, он осенью выехал из Петербурга и направился первоначально в Германию. Так как германская сцена была в то время только бледным отражением французской, то Дмитревский, ограничившись посещением главных городов Германии (кроме Вены) поспешил в Париж. Благодаря рекомендациям И. И. Шувалова, он скоро перезнакомился с тогдашними знаменитостями французского театра (Бризак, Молле, Превиль, Дюмениль, Фельи, Дюбуа, Лекен и др.), которые отнеслись к нему с большим радушием. Особенно близко сошёлся Дмитревский с первым трагиком французского театра, Лекеном, в доме которого он даже поселился. После восьмимесячного пребывания в Париже Дмитревский, в сопровождении Лекена, отправился в Англию (весной 1766 года), чтобы посмотреть на игру Гаррика. В Лондоне Дмитревский пробыл несколько месяцев и также коротко познакомился со знаменитым исполнителем драм Шекспира. Трагическому искусству Лекена, однако, Дмитревский, по-видимому, отдавал предпочтение перед Гарриком. Вернувшись из Лондона в Париж, Дмитревский вскоре отправился в Россию. У старинных историков нашего театра можно встретить рассказы о том, что Дмитревский играл вместе с Гарриком и Лекеном, что, играя в «Заире» роль Оросмана, он даже превзошёл Лекена и т. п. Но сам Дмитревский говорил Ф. П. Львову, что никогда не играл с Гарриком, так как не знал английского языка, ни с Лекеном, ибо не был настолько самонадеян, чтобы состязаться со знаменитым французским трагиком. Заграничная поездка, без сомнения, обогатила Дмитревского массою полезных практических сведений по театральному делу и благотворно повлияла на развитие его сценического таланта.

Спустя неделю по возвращении в Петербург (в конце 1766 года), Дмитревский выступил на сцене Зимнего дворца в роли Синава в трагедии Сумарокова «Синав и Трувор». Он выполнил эту роль с таким совершенством, какого ещё не видала русская сцена. Императрица призвала Дмитревского в свою ложу, пожаловала ему свою руку и публично благодарила его.

В августе 1767 года Дмитревский был вторично командирован за границу для приглашения французских актеров в петербургскую французскую труппу. Лекен, Белькур, Клерон охотно согласились ехать, но были задержаны французским правительством, а Белькур, более других хлопотавший об отъезде, был даже посажен в Бастилию. На обратном пути Дмитревский отдал в Лейпциге издателю журнала «Neue Bibliothek der schonen Wissenschaften und der freien Kunste», Вейсе, свои сочинения: «Известие о некоторых русских писателях» и «Историю русского театра». Первое появилось на немецком языке, без подписи автора, в упомянутом журнале (VII, 1768), а затем издано было в Ливорно во французском переводе (Essai sur la litterature russe… Par un voyageur russe, 1771 и 1774). Принадлежность «Известия о русских писателях» Дмитревскому впервые была доказана академиком М. И. Сухомлиновым. Второе сочинение осталось ненапечатанным и его рукопись сгорела во время пожара в Академии.

После возвращения из-за границы (вероятно в первой половине 1768 года) Дмитревский всё время своей службы занимал первенствующее место в русском театральном деле, сохраняя своё значение при всех начальниках театра, которых переменилось несколько. После В. И. Бибикова директором театра был назначен составитель театрального штата И. П. Елагин (1766—1779); после Елагина в управление театром опять вступил В. И. Бибиков и оставался в этой должности до учреждения «для управления зрелищами и музыкой особого комитета» (17 июля 1783).

В промежуток времени 1768—1783 годов Дмитревский, кроме прямых своих обязанностей, приложил свои силы к устройству публичного частного театра и театральной школы. Частный театр для Петербурга был необходим, так как с июня 1761 года театр Зимнего дворца перестал быть платным и открытым для всех. Попытку удовлетворить этой потребности столичного населения сделал лекарь Воспитательного дома Карл Книппер, устроив «Вольный российский театр». Заключив контракт с Воспитательным домом, Книппер получил оттуда для своей труппы 50 питомцев и питомиц, которые были отобраны известным московским актёром И. И. Каллиграфом и ранее обучались в Москве танцам, музыке и декламации. 13 апреля 1779 года на Царицыном лугу в бывшем театре Локателли, Книпперова труппа дала для первого спектакля комическую оперу Аблесимова «Мельник». Театр Книппера имел большой успех. Дмитревский занимал в театре должность учителя драматического искусства и, можно сказать, был душою дела. Обязавшись давать только 12 уроков в месяц, Дмитревский являлся к своим ученикам раза по два в день. В год труппа разучила и поставила под его руководством 28 пьес Аблесимова, Княжнина, Сумарокова и др. По его просьбе, были написаны для Книпперова театра О. П. Козодавлевым комедии: «Перстень» и «Нашла коса на камень». Из числа книпперовских актёров вскоре выдвинулись очень талантливые люди (Крутицкий, Гамбуров, Максим Волков, Рахманов, Крутицкая, Милевская, Рахманова и др.), которым Дмитревский указал верное направление сценической деятельности. В 1782 году на сцене театра Книппера он первым поставил комедию Д. И. Фонвизина «Недоросль». Терпя от Книппера всевозможные лишения и неприятности, артисты «исполняли свою должность больше по уважению к наставнику, нежели по воздаянию, получаемому от содержателя». Книппер действительно так бессовестно эксплуатировал артистов, что в половине второго трёхлетия Воспитательный дом расторг с ним контракт и отдал театр Дмитревскому. Но он содержал театр только семь месяцев, так как в 1783 году был открыт публичный театр. Большинство артистов поступило на Императорскую сцену, которая таким образом, благодаря Дмитревскому, сразу получила несколько вполне подготовленных актёров.

Что касается театральной школы, то попытка к учреждению её была сделана впервые в 1766 году, когда из театрального штата приказано было отчислять некоторую сумму на «содержание робят», обучавшихся при театре. Обучением этих «робят» (3 мальчика и 3 девочки) заведовал Дмитревский. Но, конечно, эта мера не разрешала вопроса о рациональной подготовке артистов. Необходимость театральной школы уже давно сознавалась многими, особенно А. П. Сумароковым. Стараниями Дмитревского и директора театров, В. И. Бибикова, была, наконец, открыта театральная школа (21 мая 1779). Дмитревский совместно с Бибиковым вырабатывал план школы, преподавал там драматическое искусство, и вообще ему школа много обязана своими успехами. Педагогическая деятельность Дмитревского не ограничивалась одной театральной школой: с 1780-х годов он преподавал воспитанницам Смольного монастыря историю, географию и словесность, — предметы, по которым он обладал обширными сведениями; обучает актёров домашних театров П. П. Есипова и Н. П. Шереметева, а с 1784 года — воспитанников Петербургской театральной школы при Императорских театрах.

В 1783 году, через месяц по учреждении «для управления музыкой и зрелищами» особого комитета, Дмитревский был назначен комитетом «в надзиратели спектаклям к Российскому театру». В этом же году он, по архивным документам, числится «российских актёров инспектором»; 7 марта 1784 года он был назначен обучать в театральной школе «декламации и действованию», инспекторство же было передано актёру Ивану Соколову. Но Соколов был вскоре уволен и Дмитревский вновь назначен инспектором труппы (1785 год).

При директоре театров С. Ф. Стрекалове (1786—1789) Дмитревский получил отставку от службы, причём ему всемилостивейше была пожалована пенсия в 2000 рублей (годовой оклад жалованья), «как единому из начальных основателей театра, служившему тридцать пять лет с отменным достоинством и усердием» (5 января 1787). Но в сущности Дмитревский не прекратил своей служебной и сценической деятельности, только должность инспектора драматической труппы перешла к актёру Плавильщикову. До 1795 года он занимал должность инспектора театральной школы; он ставил все выдающиеся спектакли в Эрмитаже, довольно часто появлялся на сцене (с 1791 по 1799 год — 62 раза), на которой с 1794 года выступил его достойный ученик и преемник — А. С. Яковлев. 1 декабря 1797 года Дмитревский вместе с Яковлевым играли на Эрмитажном театре в трагедии Сумарокова: «Димитрий Самозванец». На спектакле присутствовали Император Павел и король Польский. Император наградил за этот спектакль Дмитревского осыпанной бриллиантами табакеркой.

Когда вступил в управление театрами князь Н. Б. Юсупов (с 12 марта 1791), то он облёк Дмитревского такими полномочиями, какими не пользовался ни один актёр. Он назначил Дмитревского, как опытного человека, «к главному надзиранию над всеми российскими зрелищами, к обучению всех тех, кои достаточного ещё искусства в представлениях не имеют, к учреждению второй российской драматической труппы из тех, кои ныне на службе находятся, также к надзиранию и порядочному учреждению школы». Инспекторы, актеры и воспитанники во всех театральных делах должны были обращаться к Дмитревскому, исполнять его приказания, как главного режиссёра, показывать, по его требованию, конторские бумаги, книги и счета.

3 января 1799 года Дмитревский простился с публикой ролью Зопира в трагедии Вольтера «Магомет». Но на других поприщах деятельность его не прекратилась.

3 мая 1802 года Дмитревский, единственный из русских артистов, был избран в члены Российской академии, по предложению её председателя А. А. Нартова, и 21 июня в собрании Академии читал свою вступительную речь. Несмотря на свой преклонный возраст, Дмитревский охотно посещал академические собрания, рассматривал и писал отзывы о драмах, трагедиях, одах, похвальных словах и даже таких сочинениях, как «Российская грамматика» Фатера и «Обозрение малороссийского наречия» Павловского. В 1807 году Дмитревский, по предложению президента Академии, сочинил похвальное слово А. П. Сумарокову; Академия лестно отозвалась об этом труде, постановила выдать автору 300 рублей и прочесть слово в торжественном собрании Академии, 17 декабря 1807 года. Кроме Академии, Дмитревский состоял членом обществ — Библейского, Вольно-экономического, Беседы любителей русского слова; есть даже указания, что он принадлежал к числу масонов.

Маститый актёр-академик ещё раз показался на сцене. 30 августа 1812 года, когда неприятель был уже под Москвою, Дмитревский выступил в роли старого унтер-офицера в драме Висковатова «Всеобщее ополчение». Публика встретила престарелого артиста так восторженно, что он был растроган до слез и даже захворал от волнения. Император Александр I за этот спектакль выразил Дмитревскому своё благоволение и подарил бриллиантовый перстень.

В 1817 году Дмитревский пожелал участвовать в спектакле, дававшемся в пользу семьи его умершего ученика и преемника, Яковлева, но захворал в самый день спектакля и с тех пор уже не вставал с постели. Скончался Дмитревский 27 октября (8 ноября) 1821 года; похоронен на Волковом кладбище, около церкви Спаса Нерукотворного.

10 июля 1822 года, по просьбе сына Дмитревского, был дан с Высочайшего соизволения спектакль, сбор с которого предназначался на сооружение памятника Дмитревскому. Устройством спектакля заведовал князь Шаховской. Дана была драма «Альберт», некогда переведённая Дмитревским, и аллегорический пролог Шаховского: «Новости на Парнасе или торжество Муз», в котором прославлялись заслуги Дмитревского. Сбор со спектакля дал на памятник 3500 рублей, императрица Мария Фёдоровна пожаловала 300 рублей, Российская академия — 500 рублей; кроме того, академия постановила украсить одну из своих зал бюстом Дмитревского. В 1939 году прах и памятник Дмитревского были перенесены в Некрополь Александро-Невской лавры.

Характеристика

Дмитревский обладал выгодною для актёра наружностью, но голос его не был достаточно звучен и чист, например, ш он выговаривал как с; впрочем, на сцене он умел скрывать все недостатки своего голоса.

Несмотря на крайнее разнообразие своих ролей, Дмитревский отделывал их с необыкновенной тщательностью. Долгое время игра Дмитревского казалась его современникам чудом искусства, но впоследствии признавали его превосходство только в комедии, особенно в ролях резонёров, в трагедии же его находили напыщенным, холодным, всегда кокетливым и бьющим на эффект. Не отрицая справедливости этих обвинений, нельзя при этом забывать, что Дмитревский в понимании сценического искусства не расходился с понятиями своего века, что искусственность и напыщенность его игры обусловилась в такой же мере его душевным складом, как и особенностями псевдоклассического репертуара.

Деятельность Дмитревского на пользу русского театра неоценима. Руководствуясь в своей игре определёнными приёмами творчества, он указал русским актёрам верный путь для совершенствования. А. П. Сумароков говорил о Дмитревском, что это единственный человек, способный «создавать актёров»; того же мнения был и великий князь Павел Петрович. Все крупные сценические силы конца ХVIII и начала XIX века (Троепольская, Сандунова, Каратыгина, Плавильщиков, Шушерин, А. С. Яковлев, Крутицкий, Е. С. Семёнова) воспитались под влиянием его игры, его советам обязаны развитием своих талантов. В 1802 году Дмитревский в письме к старшему члену театральной дирекции, А. А. Майкову, мог говорить о себе:

Я три раза подкреплял упадающий российский театр новыми людьми, которых ни откуда не выписывал но сам здесь сыскал, научил и перед публикою с успехом представил; не было, да и нет ни единого актёра или актрисы, который бы не пользовался, более или менее, моим учением и наставлениями; что не появлялась, во время моего правления, на театре никакая пьеса в которой бы я советом или поправкою не участвовал…

Литературная деятельность Дмитревского началась с ранней его молодости и главным образом была посвящена театру. Он переводил и переделывал трагедии, драмы, комедии, сочинял и переделывал с иностранных оригиналов комические оперы или водевили, которые, благодаря ему, водворились на российской сцене. Переводных и оригинальных драматических пьес, принадлежащих Дмитревскому, насчитывают до 60. Большинство этих произведений до нас не дошло.

Среди современных литераторов Дмитревский пользовался большим авторитетом. К нему обращались за советом, по его указанию переделывали свои драматические произведения Сумароков, Княжнин, Фонвизин, Крылов (вместе с которым он организовал «Типографию И. Крылова с товарыщи'»), Державин; Шишков и Херасков всегда принимали Дмитревского с почётом и уважением.

Произведения

К оригинальным произведениям Дмитревского принадлежат в том числе:

• «Танюша или счастливая встреча», комическая опера.
• «Смотр невест в гулянье 1-го мая», комическая опера.
• «Добрая девка», опера в 3-х действиях. М. 1782 г.
• «Непостижимость судьбы», аллегорический пролог на освобождение от болезни Вел. Кн. Павла Петровича. П. 1772 г.
• Стихотворения, помещавшиеся в «Трудолюбивой пчеле» Сумарокова.
• «Известие о некоторых русских писателях» и «История русского театра».
• «Слово похвальное А. П. Сумарокову». П. 1807 г.

Перевёл и переделал на российские нравы не менее 50 иностранных пьес, в том числе:

• «Раздумчивый»
• «Демократ»
• «Лунатик»
• «Антигона», музыкальная драма в 3-х действиях М. Колтеллини. С итальянского П. 1772 г.
• «Честный преступник, или Детская к родителям любовь», ком. в 5-ти действиях Фалбриджа. С фр. П. 1772 года.
• «Беверлей», трагедия мещанская, в 5-ти действиях, с франц. П. 1773 года и М. 1787 года.
• «Армида», опера в 3-х действ. М. Колтеллини. С итальянского. П. 1774 г.
• «Дианино древо или торжествующая любовь», оп. в 2-х действиях, с ит. П. 1792 г.
• «Редкая вещь», опера в 2-х действиях С ит. П. 1792 г.
• «Четыре времени года», поэма Томсона, с нем. М. 1798 и 1803. (В прозе).

Сообща с другими академиками Дмитревский переводил «Путешествие Младшего Анархиста по Греции».

Роли в театре

Некоторые роли:

• «Синав и Трувор» Сумарокова — Синав
• «Семира» Сумарокова — Оскольд
• «Димитрий Самозванец» Сумарокова — Димитрий
• «Хорев» Сумарокова — Хорев
• «Ревнивый, из заблуждения выведенный» Кампистрона — Дорант
• «Мизантроп» Мольера — Альцест
• «Гамлет» Шекспира — Гамлет
• «Вышеслав» Сумарокова — Вышеслав
• «Мстислав» Сумарокова — Мстислав
• «Менехмы» Реньяра — Менехм
• «Мот, любовью исправленный» Лукина — Добросердов
• «Пустомеля» Лукина — Неумолков
• «Наказанная вертопрашка» Ельчанинова — Граф
• «Евгения» Бомарше — Граф Кларандон
• «Недоросль» Фонвизина — Стародум
• «Всеобщее ополчение» Висковатова — Усердов

Литература

• Асеев Б. Н. Русский драматический театр 17-18 веков. — М., 1958.
• Деятели русской культуры XVIII века. — М., 1980.
• Кузьмин А. И. У истоков русского театра. — М., 1984.
• Куликова К. Ф. Стародум, или Друг честных людей // Куликова К. Ф. Российского театра первые актёры. — Л.: Лениздат, 1991. — С. 60 - 130. — 336, [32] с. — (Выдающиеся деятели науки и культуры в Петербурге—Петрограде—Ленинграде). — 50 000 экз. — ISBN 5-289-00810-1. (в пер.)
• Некрасова Е. И. А. Дмитревской. — М., 1896.
• [memoirs.ru/texts/PolVek_IV84_16_4.htm Полуторавековой юбилей Дмитревского // Исторический вестник, 1884. — Т. 16. — № 4. — С. 233—235.]

Источники

• Руднев Я. [www.biografija.ru/show_bio.aspx?id=35869 Дмитревский Иван Афанасьевич] // Русский биографический словарь: В 25 т. / под наблюдением А. А. Половцова. 1896—1918.
• Юдина Е. [ru.wikipedia.org/w/index.php?title=%D0%A3%D1%87%D0%B0%D1%81%D1%82%D0%BD%D0%B8%D0%BA:Berillium/%D0%9F%D0%B5%D1%81%D0%BE%D1%87%D0%BD%D0%B8%D1%86%D0%B0_1&action=submit Дмитревский Иван Афанасьевич] // Энциклопедия «Кругосвет»
• Кукушкuна Е. Д., Старикова Л. М. [www.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=768 Дмитревский Иван Афанасьевич] // Словарь русских писателей XVIII века / Отв. ред. А. М. Панченко. Выпуск 1 (А—И). — Л.: Наука, 1988.

Отрывок, характеризующий Дмитревский, Иван Афанасьевич

– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею – особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно и должно было защищать) 6 го августа, и после того, как отец, больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов предмете – о своем полку. 10 го августа колонна, в которой был его полк, поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу, застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря, заплакал, целуя князя Андрея в коленку.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему о положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до ста четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как говорил Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен – войсками. Мужики разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра, разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах хозяйства, спрашивая распоряжении.
– Прикажете ли отпускать под расписку командам овес? У нас еще шестьсот четвертей осталось, – спрашивал Алпатыч.
«Что отвечать ему? – думал князь Андрей, глядя на лоснеющуюся на солнце плешивую голову старика и в выражении лица его читая сознание того, что он сам понимает несвоевременность этих вопросов, но спрашивает только так, чтобы заглушить и свое горе.
– Да, отпускай, – сказал он.
– Ежели изволили заметить беспорядки в саду, – говорил Алпатыч, – то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
– Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? – спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.
– Он мой покровитель, да будет воля его! – проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею.
– Ну прощай! – сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. – Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в Подмосковную. – Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах, которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.