Йеменские евреи

Йеменские евреи

Численность и ареал
Всего: 65 000 чел. Израиль Израиль: 64 800 чел. Йемен Йемен: 200 чел.
Язык	еврейско-йеменский диалект арабского языка
Религия	Иудаизм
Входит в	Евреи

Йеменские евреи — древняя иудейская община, третья по численности после ашкеназов и сефардов.

История

Начало еврейского населения в Йемене

Считается, что евреи начали селиться в Йемене до падения Первого Храма. Существуют древние свидетельства присутствия еврейской общины, начиная с III века до н. э. до III века н. э.

Химьяр

Химьяр#Иудаизм в Химьяре

Между концом IV века н. э. и 525 годом некоторые из царей Химьяра в йеменском городе Дафар (и основная часть элиты) приняли иудаизм. Это следует из найденных монотеистических надписей, Книги химьяритов и таблиц арабских историков Хамзы Исфаханского и Абу-лафиды. По крайней мере два царя совершенно точно упоминаются в этой связи: первым был царствовавший примерно в середине V века Харит ибн Амру, вторым — Зу Нувас Юсуф Асар Ясар (Масрук).

С появлением ислама евреи Хиджаза были изгнаны из Медины, из оазисов Хайбар, Фадак и других мест их обитания на севере Аравии, а их собственность оказалась в руках местного населения, принявшего ислам. На юге Аравии евреев тогда не выселяли и не пытались силой обратить в ислам: христиане и евреи получили статус «зимми» и платили джизью. .

Ислам и Османская империя

После падения династии Фатимидов в 1185 году усилился исламский фанатизм, и ужесточилась антиеврейская политика. Рамбам послал йеменским евреям «Йеменское послание», в котором выражал поддержку «еврейскому народу в Йемене». В 1174 году Йемен был завоёван айюбидами, которые (в том числе благодаря Рамбаму) отменили противоеврейские постановления.

В 1545 году Йемен был завоёван османами, и евреи страдали от напряжённости между турками и местными жителями. В 1618 году вышли очередные антиеврейские постановления, евреев изгнали из южного Йемена.

После ухода османов из Йемена (1635) на некоторое время положение евреев улучшилось — до прихода имама Ахмеда Ибн-Хасана (правил в 1676—1681 годах), который пытался «очистить» Йемен от евреев. Все евреи были изгнаны в Мавза (в прибрежную красноморскую зону, где свирепствовала влажная жара и малярия); синагоги были разрушены. Гонения продолжались 2 года; за это время погибли многие йеменские евреи, многие рукописи, книги и ценные вещи пропали.

В 1872 году Йемен снова был захвачен Османской империей. Технологический прогресс — телеграф, почта, дороги — облегчил поток идей, писем, газет и книг между Йеменом и остальным еврейским миром.

Часть йеменских евреев жила в больших городах, в кварталах, обнесённых стеной; остальные жили в более чем 1000 деревнях и городках. Несмотря на то, что евреи жили рассеянно, они сохраняли религиозность. В основном они занимались ремёслами (мужчины — ювелиры, кузнецы, кожевенники, портные, изготовители пороха, гончары), а также ткачеством, плотницким делом, производством соли и мыла, женщины — вышивкой) и торговлей.

Один из наиболее известных примеров гонения евреев в Йемене — «закон о сиротах», согласно которому любой сирота (в том числе из евреев и христиан) обязан был принять Ислам.

Среди йеменских евреев все мужчины умели читать и большинство писать (на еврейско-арабском диалекте (еврейско-йеменский арабский), но eврейским алфавитом); знание иврита было широко распространено.

Сионизм и репатриация в Израиль

Первая алия йеменского еврейства произошла в 1881—1882 годах. Она вошла в историю под названием ивр. ‏עליית אעלה בתמר‏‎ — аале бе-тамар, на два месяца опередив алию группы Билу. До 1914 года в Земле Израиля проживало 3000 йеменских евреев — 8% от всего йеменского еврейства; по сравнению с другими еврейскими диаспорами «йеменцы» репатриировались очень высоким темпом.

Начиная с Первой алии, часть «йеменцев» присоединилась к поселенческому движению, а позднее — и к подпольным еврейским организациям.

В 1918 году йеменские евреи составляли 7% от общего числа евреев Эрец-Исраэль. После Первой Мировой войны репатриация из Йемена усилилась. В 1947 году в Адене прошли погромы, в результате которых евреи Адена начали репатриироваться в Израиль.

К 1948 году, до основания Государства Израиль, в Израиле проживали 35 000 йеменских евреев — 40% от всего йеменского еврейства (наибольший процент среди еврейских общин). Ещё 4 тысяч пытались попасть в Израиль — но были задержаны британцами, и были отправлены в Аден.

До основания Израиля йеменские власти препятствовали выезду евреев, но после провозглашения государства евреям было разрешено ехать в Израиль. В это время в Йемене происходили погромы, и власти Израиля организовали операцию «На орлиных крыльях» («Волшебный ковер») (евреи Йемена пешком двинулись в Аден, откуда их доставляли самолетами в Израиль — 1949—1950), в результате которой 50 000 евреев прибыло в Израиль. В 1952 и 1954 годах были проведены дополнительные операции, в результате которых ещё несколько тысяч было доставлено в Израиль.

К 1985 году в Йеменской Арабской Республике еврейское население оценивалось в 1,5 тысячи евреев.

В 1992—1993 годах Йемен покинули более тысячи евреев — частично в Израиль, частично в США.

К 2001 году в Йемене осталось около 200 евреев, в основном ремесленники и мелкие торговцы. Самая большая община проживает в городе Амран.

21 марта 2016: В Израиле объявлено, что в результате секретной операции из Йемена вывезены 19 евреев. По заявлению израильских властей, их жизни угрожали шиитские ополченцы-хуситы.

Фольклор

Культура йеменских евреев — синтез древнееврейских, индийских, персидских и арабских элементов.

Ювелирное искусство

Ювелирные изделия йеменских евреев получили большую известность: серебряные украшения, предметы культа (их изготовление считалось почетным делом, и им часто занимались раввины-ювелиры). Областью женского творчества являлось изготовление плетеных корзин с замысловатыми геометрическими узорами на крышках.

Mузыка

Музыка йеменских евреев заметно отличается от музыкальной традиции еврейских общин Востока, и её обычно выносят за рамки музыкальной культуры Ближнего Востока. Некоторые специалисты считают, что кантилляция йеменских евреев, несмотря на присутствие в ней вавилонского (багдадского) влияния, несет следы литургическо-музыкальной традиции периода Второго храма.

Мужские народные песни йеменских евреев поются на иврите и арамейском, женские — на арабском или еврейско-арабском); также они отличаются по содержанию, мелодиям и стилю. Танцы и песни сопровождаются ритмическими хлопками, а также ударами по полым металлическим предметам. Танцевальный и песенный фольклор евреев Хадрамаута несколько отличен от общей традиции йеменских евреев.

По некоторым утверждениям, в йеменских танцах сохранились многие элементы древнего еврейского единоборства — Абир.

Mузыка и танцы йеменских евреев оказали большое влияние на новейшую израильскую эстраду и хореографию (например, Шошанна Дамари, Боаз Шараби, Гали Атари и Офра Хаза).

Кухня

Приправы и соусы:

• хильбе (пажитник, шамбала)
• схуг
• семне — сливочное масло, смешанное с перцем и чесноком
• Хаваедж (хавайадж, хавайдж)

Блюда:

• суп из бычьего хвоста
• джахнун
• Салуф (хубс)
• малауах
• лахух

См. также

• Феман
• Шараби, Шалом

Ссылки

• [www.gumer.info/bogoslov_Buks/Iudaizm/Article/goit_faktjur.php Гойтейн Ш. Фактическое и юридическое положение евреев при арабском исламе]

Отрывок, характеризующий Йеменские евреи

Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)