Джамшид

Джамши́д (Джемшид, Джамшед, , Джам, Йим; авест. Йима Хшайта; др.-перс. Йама) — в иранской мифологии и эпосе царь, третий или четвёртый правитель из династии Парадата (Пишдадидов). Эпитет Йимы — Хшайта толкуется как «правитель, царь» Э. Бенвенистом либо как «Йима Сверкающий, Йима сиятельный» М. Дрезденом.

Йима

Согласно «Хом-яшту» (Ясна IX 4-5), его отец Вивахвант первым выжал сок хаомы, и в награду породил сына, в царствование которого не было ни мороза, ни зноя, ни старости, ни смерти для людей и скота, и все люди имели облик пятнадцатилетних юношей.

Йима приносил в жертву Ардвисуре жеребцов, коров и овец на горе Хукарьи, прося власти над людьми и дэвами (Ардвисур-яшт V 25-27); и молился Аши, чтобы удалить от всех созданий голод, жажду, старость и смерть (Ард-яшт XVII 28-31); о том же он просил Дрваспу, принося жертвы («Гэуш-яшт», Яшт IX 8-10), и Вайу («Рам-яшт», Яшт XV 15-16). Поэма «Вавилонское дерево» (22) упоминает, что Йима подчинил дэвов. По «Авесте», его сестра и жена — Арнавак (у Фирдоуси Арнаваз не названа женой Джамшида). Почитание его фраваши упомянуто во «Фравардин-яште» (Яшт XIII 130).

В «Гатах» Заратуштры Йима осуждается за некий грех. Неясность оригинала (Ясна XXXII 8) допускает различные переводы и толкования: либо за то, что ввел употребление в пищу говядины (Ж. Дюшен-Гийемэн, М. Элиаде, И. С. Брагинский, Э. В. Ртвеладзе и соавторы); либо за то, что поклонялся скоту (И. М. Стеблин-Каменский и другие авторы); либо за то, что провозгласил себя Быком-Богом (М. Н. Боголюбов).

Божество Йама упоминается в древнеперсидских текстах V века до н. э. из Персеполя . И. С. Брагинский предполагает, что предание о первоцаре Йиме сложилось среди скотоводов, в то время как о первоцаре Гайа Мартане — среди земледельцев, а о Керсаспе — среди коноводов.

Во второй главе «Видевдата» («Вендидада») содержится рассказ о деяниях Йимы, который назван «владетелем добрых стад». Он был первым из смертных, к кому обратился Ахура-Мазда и наставлял в ахуровской вере.

Йима обещал стать защитником и хранителем мира и получил от Ахура-Мазды два орудия. Второе из них переводится как «кнут», «хлыст» или «плеть», украшенная золотом; в толковании первого названия мнения расходятся, И. М. Стеблин-Каменский понимает его как «золотой рог», предлагались также переводы: золотая стрела (С. Н. Соколов; А. А. Фрейман), золотой бодец (И. С. Брагинский), стрекало (М. Дрезден), палка (К. Г. Залеман), кольцо или плуг.

После 300 лет правления царство Йимы переполнилось скотом, людьми, животными и огнями, о чём ему сообщил Ахура-Мазда. Тогда Йима, обратившись к югу, провёл по земле кнутом и дунул в рог (по другим толкованиям, дотронулся до земли вышеупомянутым золотым предметом), и попросил землю (Спента-Армайти) расшириться, чтобы вместить скот и людей, после чего она раздвинулась на треть по сравнению с прежним. Эта операция повторялась ещё дважды с промежутком в 300 лет (после 600 и 900 лет правления), и каждый раз земля раздвигалась на треть от первоначального объёма, и в итоге удвоилась. Вторая половина главы рассказывает о строительстве убежища (см. ниже).

Сочинение «Суждение духа разума» отмечает четыре пользы от правления Йимы (XXVII 24-33). Первая — установление бессмертия для творений на 600 лет, вторая — строительство убежища (см. ниже). Четвёртая польза в том, что Йима не отдал барана дэвам, хотя они предлагали взамен его слона. Третья польза — возвращение «соразмерности мира», проглоченной Ахриманом, из его утробы (то есть Ахриман проглотил договор, заключённый им с Ормаздом в начале времен). Смысл этой фразы проясняется из легенды, излагаемой в «Ривайате»: как Джам вызволил тело Тахмураса, проглоченное Ахриманом, с помощью лести войдя к нему в доверие, и похоронил тело. Однако от прикосновения к трупу его руку поразила проказа, от которой он излечился, лишь случайно окропив руку коровьей мочой и открыв тем самым её очистительные свойства.

«Чихрдад-наск» называл Йиму третьим царём семи областей земли.

В «Бундахишне» сказано, что Йима был братом Тахморупа; построил десять тысяч деревень и городов в области у горы Бакир; воздвиг себе жилище из драгоценных камней на горе Альбурз; удачно исполнял все дела с помощью трёх священных огней; возжёг в Хорезме огонь жречества Атур-Фарнбаг (Адур-Фробак; «Бундахишн» XVII 5). Йама был женат на своей сестре Йами, их детьми были близнецы сын Аспьян и дочь Зарешум, которые вступили в брак между собой.

«Денкард» приводит такую его родословную: он был сыном Вивангхи, сына Айангхада, сына Анангхада, сына Хушанга. «Денкард» рассказывает, что Джамшед был величайшим из царей, распространил среди людей веру и богопочитание (ослабив тем власть дэвов Фрехибут и Айбибут), дал людям десять заповедей, а его враг Зохак, бывший основоположником иудейской религии, дал людям свои, противоположные десять заповедей.

Убежище

О строительстве Вары (авест. «крепость, усадьба») говорится в «Видевдате» (II 20-43). Ахура-Мазда и Йима устроили собрание «на славном Арианам-Вайджа у Вахви-Датии», причём Ахура-Мазду сопровождали небесные божества, а Йиму — лучшие смертные. Ахура-Мазда сообщает Йиме, что миру грозит гибель, ибо сперва наступит страшная зима и холод, который погубит две трети скота, а затем таяние снегов повлечет наводнение. Бог советует построить вару, где будут спрятаны запасы: «семя мелкого и крупного скота, людей, собак, птиц и красных горящих огней», а также растений (всё это «по паре»), провести туда воду, построить дома и помещения для животных. Саму вару Йима должен был вылепить из земли, она построена там же, в Арианам-Вайджа (Эран-Веже).

Строка текста, где говорится о форме вары («размером в бег на все четыре стороны»), является предметом дискуссий. По Л. А. Лелекову, она квадратная, что учёный (со ссылкой на статью Ж. Дюмезиля) сопоставляет с квадратными городами и сооружениями других индоевропейских традиций. И. М. Стеблин-Каменский же указывает, что вара (судя по описанию в II 30) ограждалась тремя концентрическими кругами стен, и сравнивает её с планировкой поселений древних ариев в Южном Приуралье. В вару должны были попасть лишь лучшие растения и животные, и не должны были попасть люди с физическими недостатками, а всего там должны были быть помещены 1900 мужчин и женщин (1000 во внешней зоне, 600 — в средней, 300 — во внутренней). Их нужно было согнать в вару золотым рогом и запереть там с помощью двери-окна. Год там казался одним днём, и каждые 40 лет пара людей порождала новую пару, и то же случалось с видами скота («Суждения Духа разума» уточняют, что люди там жили 300 лет).

В это убежище маздаяснийскую веру принесла птица Каршипт. Урватнар (Урватат-нара), сын Зардушта, стал главой земледельцев в Варе. «Бундахишн» локализует убежище в Парсе, под горой Джамакан.

В сочинении «Суждения духа разума» (XXVII 27-31) говорится об убежище (Йимкарде) с несколько другими деталями: большую часть людей и других творений погубит ливень Маркусан; и тогда Йима откроет дверь убежища, люди и другие существа выйдут из него и воссоздадут мир.

Из текста остаётся не вполне ясным, отнесён ли в нём всемирный потоп к правлению Йимы или к будущим временам, как в «Бундахишне» (указание на приход туда сына Заратуштры указывает на второе, М. Элиаде также рассматривает рассказ в эсхатологическом плане). Выдвигалась гипотеза, что рассказ отражает таяние льдов, последовавшее за последним оледенением.

М. Элиаде указывает, что эта «большая зима» длится три года, и сопоставляет её с зимой Фимбуль в германской традиции, причем полагает, что это архаическая эсхатология, которая оказалась позднее инкорпорирована в зороастризм.

Конец правления

В сочинении «Суждения духа разума» (стр. I 25) отмечено, что Ормазд создал Йиму бессмертным, а Ахриман это изменил. В «Ривайате» сказано, что он возгордился, возомнил себя творцом мира и был низвергнут в ад.

Рассказ о конце правления Йимы содержится в «Замйад-яште» (Яшт XIX 31-38). Он царствовал счастливо, правил «семью каршварами» земли, в его царстве были бессмертны скот, люди, растения, не истощались воды, пока он «не взял себе на ум неистинное слово». Тогда Йиму трижды покинуло хварно в облике птицы Варагн (ястреба), и три его части попали к Митре, Трайтаоне и Кэрсаспе (Замйад-яшт XIX 34-38).

«Бундахишн» говорит, что после потери фарра Йима взял себе жену у дэвов, а свою сестру Йимак дал в жену дэву, и от этих браков произошли обезьяны, медведи и другие виды. Йима правил 616 лет и 6 месяцев, а после 100 лет был в укрытии, и его смертью завершается тысяча лет под созвездием Весов.

По рассказу «Бундахишна», когда Йима был повержен, огонь Фробак, который был установлен в алтаре огня на горе Фарроманд в Хварезме, когда Джамшид получил бессмертие, спас его фарр от попадания в руки Дахака.

Йиму распилил пополам его брат Спитьюра (Спитур) (Замйад-яшт XIX 46), после чего началось правление змея Дахака.

Индоиранские параллели

Йима, сын Вивахванта, и по имени (которое означает «близнец»), и по многим качествам соответствует ведийскому Яме, сыну Вивасванта («Блистающего»), также он сопоставляется с Имиром. Сестра Йимы Йимак соответствует ведийской Ями, в чём видят миф об инцесте близнецов.

Сама идея подземного жилища Йимы сопоставляется с «Обиталищем Ямы» в Ригведе («бессмертный нерушимый мир», «где немеркнущий свет»), то есть царством мёртвых, владыкой которого является Яма , и которое в то же время оказывается царством бессмертия.

Образ в «Шахнаме»

В поэме Фирдоуси Джемшид — сын Тахмуреса и праправнук первого царя Кеюмарса. Его правление представлено как золотой век.

По Фирдоуси, всего Джемшид правил 700 лет: вначале отмечено несколько периодов по 50 лет, которые Джемшид посвящал отдельным видам культурных деяний. В первый период он изобрёл доспехи; следующие полвека посвятил изобретению и внедрению использования шёлка, мехов и иной одежды из ткани; ещё один период потратил, разделив людей на четыре сословия: священников, воинов, земледельцев и ремесленников; дивы же, не входившие в эту схему, были привлечены на строительство с использованием кирпичей. В последующем Джемшид также изобрёл добычу самоцветов, благовония, лекарства и мореходство, после чего воссел на престол и учредил праздник Нового дня (в день хормоз месяца фервердин).

Следующие 300 лет люди под управлением Джемшида жили счастливо. Однако Джемшид возгордился и обратился к вельможам с требованием признать его создателем. Тогда благодать оставила его, и после её потери за 23 года его рать рассеялась, а многие князья восстали против царя. Фирдоуси также связывает со временем Джемшида начало употребления в пищу мяса, но приписывает это не самому Джемшиду, а Зохаку.

Тогда иранцы обратились к арабу Зохаку и нарекли его царём. Джемшид бежал и 100 лет скрывался, после чего был найден на море Чин, настигнут, и его распилили пополам.

В рассказе о правлении Бахрама Гура Фирдоуси излагает легенду о том, как был найден подземный дворец Джемшида, где хранились сокровища (другое содержимое дворца не упоминается).

Источники и литература

Источники:

• Авеста в русских переводах. СПб, 1997. С.77-81, 153, 178, 367—368, 384—386, 389.
• Гаты (Ясна XXXII 8); Видевдат XIX 39
• Зороастрийские тексты. М., 1997. С.91, 101, 117, 119, 278, 289, 292, 298, 299, 309, 310.
• Пехлевийская божественная комедия. М., 2001. С.158.
• Денкард III 26, 2; 29; 129; 179; 227; 229; 286; 324; 329; 336; 343; 354; V 1, 4-6; VI 152
• Фирдоуси. Шахнаме. (Серия «Литературные памятники») В 6 т. Т.1. М., 1957. С.35-40, 46-48 (строки 815—982, 1187—1244)

Исследования:

• Мифологии древнего мира. М., 1977. С.347-348.
• Брагинский И. С. [myths.kulichki.ru/enc/item/f00/s11/a001175.shtml Джамшид] // Мифы народов мира : Энциклопедия в 2-х т.. — М.: Российская энциклопедия, 1994. — Т. 1. — С. 372. — ISBN 5-85270-016-9.
• Мифы народов мира. В 2 т. Т.1. C.599 (статья Л. А. Лелекова «Йима»).
• Бонгард-Левин Г. М., Грантовский Э. А. От Скифии до Индии. М., 1983. С.64.
• Авеста в русских переводах. СПб, 1997. С.75-77.
• Чунакова О. М. Пехлевийский словарь зороастрийских терминов, мифических персонажей и мифологических символов. М., 2004. С.95, 122-123.

Ссылки

• Omidsalar M. [www.iranica.com/newsite/index.isc?Article=www.iranica.com/newsite/articles/unicode/v14f5/v14f5021_ii.html Jamšid in Persian Literature] (англ.). Encyclopædia Iranica(недоступная ссылка — история). Проверено 19 марта 2009. (недоступная ссылка с 03-04-2011 (4765 дней))
• PRODS OKTOR SKJAERVØ. [www.iranica.com/newsite/index.isc?Article=www.iranica.com/newsite/articles/unicode/v14f5/v14f5021_i.html Myth of Jamšid] (англ.). Encyclopædia Iranica(недоступная ссылка — история). Проверено 19 марта 2009. (недоступная ссылка с 03-04-2011 (4765 дней))

См. также

• Яма (индуизм)

Отрывок, характеризующий Джамшид

– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
– Вот это славно, – сказал он.
– Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу.
– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
– Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар.
– Всё о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
– А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
– Это так.
И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем.
– А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь!
– Спрошу, – отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
– Мама! – прозвучал по всему столу ее детски грудной голос.
– Что тебе? – спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
Разговор притих.
– Мама! какое пирожное будет? – еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
– Казак, – проговорила она с угрозой.
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
– Вот я тебя! – сказала графиня.
– Мама! что пирожное будет? – закричала Наташа уже смело и капризно весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
– Вот и спросила, – прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
– Мороженое, только тебе не дадут, – сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
– Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
– Морковное.
– Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.


Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.