Йиндржишек, Йиндржих

Йиндржих Йиндржишек
Jindřich Jindříšek
1888 год (?Прага)
Имя при рождении:	Jindřich Jindříšek
Род деятельности:	предприниматель, общественный и политический деятель
Дата рождения:	25 июля 1857(1857-07-25)
Место рождения:	деревня Поникла Йилемницкого округа (Богемия, Австро-Венгрия)
Гражданство:	Австрийская империя Австрийская империя → Австро-Венгрия Австро-Венгрия → Российская империя Российская империя → Чехословакия Чехословакия
Дата смерти:	28 августа 1924(1924-08-28) (67 лет)
Место смерти:	Прага
Супруга:	Мария Йиндржишкова (Кратохвилова)
Дети:	—

Йи́ндржих (Ге́нрих-Игна́тий Игна́тьевич) Йи́ндржишек (25 июля 1857, Поникла, Чехия — 28 августа 1924, Прага) — купец второй гильдии, владелец музыкального магазина и мастерских по ремонту и производству музыкальных инструментов в Киеве, основатель киевской фирмы грамзаписи «Экстрафон». Член Киевской городской думы. Принимал активное участие в общественной и политической жизни чешских иммигрантов в России. Инициатор создания и председатель общества им. Я. А. Коменского, один из организаторов антигабсбургского движения среди российских чехов.

Молодость

Йиндржих Йиндржишек родился 25 июля 1857 года на севере Чехии (Австрийская империя), в деревне Поникла Йилемницкого округа (ныне Либерецкий край). В 1873 году окончил низшее реальное училище в Либерце, затем учился в торговой фирме в Высоке-над-Йизероу (чеш. Vysoké nad Jizerou). В 1878—1879 годах торговал вразнос струнами и стеклом, затем в поисках своего дела отправился путешествовать и оказался на юге России, где некоторое время работал на пристани.

Йиндржишек обязан был пройти службу в австрийской армии, но к призывному возрасту не имел достаточно денег для поездки на родину и отправился пешком. Украинские и молдавские крестьяне бесплатно давали скитальцу ночлег и еду, дойдя же до южной Венгрии, Йиндржих получил урок, который оказал значительное влияние на дальнейшую его жизнь. Хозяин усадьбы, к которому обратился Йиндржишек, ответил, что здоровый человек, если голоден, должен просить работу, но не просить хлеб. Йиндржих отработал свой ночлег и ужин, и запомнил этот совет на всю жизнь.

После службы в армии Йиндржишек в 1881 году снова приехал в Россию, и начал торговать в Киеве писчебумажными товарами, музыкальными инструментами и струнами. В 1883 году накопил небольшой капитал и открыл собственный музыкальный магазин напротив оперного театра, на ул. Фундуклеевской (ныне Б. Хмельницкого), а с 1885 года — мастерскую по ремонту музыкальных инструментов.

Вероятно, в середине 1880-х годов Йиндржишек крестился по православному обряду, получил имя Игнат и стал российским подданным, точная дата этого события неизвестна. В 1888 году женился на Марии Кратохвиловой (? — 5 марта 1930), венчание прошло в Праге, в костёле на Королевских Виноградах (cs:Královské Vinohrady).

Торговые, производственные и финансовые предприятия

Основная предпринимательская деятельность Йиндржишека была связана с музыкой, наиболее известные его предприятия — это «Депо музыкальных инструментов» и фирма грамзаписи «Экстрафон». Кроме того, он занимался издательской деятельностью — совместно со своим другом Вацлавом Вондраком с 1906 года издавал первую в России еженедельную газету для чехов «Русский чех», с 1911 года стал компаньоном типографии Венцеслава Швиговского (Швиговский купил эту типографию у Вондрака) и издавал еженедельник «Чехослован». Также Генрих Игнатьевич был компаньоном «Механических мастерских Винаржа и Жарбинского» в Киеве, пивоварни «Главачек и К°» в Кременчуге, угольных шахт. Участвовал в создании и руководстве киевского чехословацкого банка «Кредитное учреждение» (чеш. Úvěrový ustav). Банк открыл вначале контору в Житомире для обслуживания чехов, проживающих на Волыни, затем центральную контору в Киеве на Крещатике, 25. Планировалось открытие отделений в Здолбунове, Дубно и других городах, но эти планы не были осуществлены до начала гражданской войны.

«Депо музыкальных инструментов»

В середине 1880-х годов магазин Йиндржишека переехал на Крещатик в дом № 58 и стал называться «Депо музыкальных инструментов Г. И. Ииндржишека» (ныне дом №52, помещение принадлежит театральному институту им. Карпенко-Карого). Рядом были оборудованы мастерские и типография. В 1886—1889 и в 1892—1894 годах в мастерских «Депо» работал скрипичный мастер Франтишек Шпидлен (1867—1916), скрипки которого стали вскоре известны во всей России. В 1895 году Ф. Шпидлен уехал в Москву, где открыл собственные мастерские и стал родоначальником династии скрипичных мастеров. В 1910—1917 годах у Йиндржишека работал Петр Схованек (1891—1971), изготовлявший качественные скрипки и гитары, затем он тоже открыл собственное дело и стал известным мастером.

В ассортименте магазина были разнообразные инструменты — дешёвые духовые и балалайки, гармони от концертино до больших баянов, фисгармонии и фортепиано. Товары Йиндржишека пользовались хорошим спросом не только в Киеве, но и в других городах, с 1916 года отделения «Депо» работали в Туле и Баку. В 1895 году магазин награждён медалью на выставке в Нижнем Новгороде, а в 1897 получил малую серебряную медаль в Киеве. В 1902 году в киевских магазинах появились отделы, торгующие граммофонами и грампластинками, в 1903 году новинка появилась и в «Депо музыкальных инструментов».

В 1908 году магазин закрылся для переезда и расширения, и в 1909 вновь открылся по адресу Крещатик, 41. Магазин находился в бельэтаже здания, в главном зале продавались струнные и духовые инструменты, принадлежности, в соседних помещениях были фортепианный, нотный и граммофонный отделы. В том же здании была квартира Йиндржишека, музыкальное издательство, склад нот, мастерские, а по старому адресу устроен большой склад музыкальных инструментов. В фортепианном отделе постоянно имелось в наличии до 200 инструментов, а всего магазином было продано в розницу около 400 роялей и пианино.

На Крещатике, 41 открылась и студия звукозаписи немецкой фирмы «Интернациональ Экстра-Рекорд», оборудование для которой привёз из Германии новый компаньон Йиндржишека Эрнст Гессе. На киевском рынке грампластинок существовала серьёзная конкуренция. В 1902 году в магазине Мяновского на Крещатике, 52 появился отдел российского общества «Граммофон», в том же году пластинками начали торговать в салоне зеркал В. И. Бульона на Прорезной и магазин игрушек И. Ф. Кордес; в последующие годы на Крещатике открылись граммофонные отделы в торговых домах «Полякин и сыновья» и «М. Траубе и К°», в магазине «Шустер и К°», склады немецких фирм «Омокорд», «Стелла» и «Бека», а рядом с Галицким рынком появился специализированный магазин «Граммофонное дело».

Пластинки «Интернациональ Экстра-Рекорд» скоро стали лидировать на киевском рынке. Каталоги фирмы не сохранились, поэтому общий объём производства неизвестен. В июле 1909 года выпущены первые пластинки с записями оперных певцов и инструментальной музыки — Г. А. Боссе (бас, в будущем — профессор Ленинградской консерватории), П. И. Цесевича (1879—1958, бас, впоследствии — заслуженный артист РСФСР), М. В. Бочарова (баритон), Л. Стефанеско (цимбалистка) и других.

В 1909 году были записаны и 11 пластинок Е. Д. Петляш (1890—1971, сопрано) в фортепианном сопровождении Н. В. Лысенко. Три из этих пластинок с украинскими песнями «Гандзя» — «Лугом іду, коня веду», «Віють вітри» — «Карі очі» и «Ой казала мені мати» — «Не вернувся з походу» в настоящее время находятся в фондах дома-музея Н. В. Лысенко в Киеве.

На киевской студии производилось только запись восковых матриц, а пластинки печатались в Берлине. Это задерживало выполнение заказов, и компаньоны решили строить фабрику в Киеве.

«Экстрафон»

Граммофонная фабрика была построена к концу 1911 года на Шулявке и работала до 1918 года. Благодаря высокому качеству звукозаписи, хорошему оформлению и разнообразному репертуару пластинок «Экстрафон» успешно конкурировал с такими известными фирмами, как «Пате», «Метрополь», «Сирена». Продукция киевской фабрики распространялась через торговых агентов в Москве, Петербурге и Баку. В годы Первой мировой войны выпускались патриотические песни, которые стали пользоваться особенным успехом. В декабре 1915 года предприятие было преобразовано в акционерное общество с основным капиталом 500 000 рублей, совладельцами фабрики стали её же служащие. В 1915—1916 годах мощность производства достигала 500 000 пластинок в год.

Общественная и политическая деятельность в Киеве

С 1870-х годов происходила миграция чехов в Россию, на территории Украины возникали чешские поселения в Причерноморье, на Волыни, Подолье. В начале XX века в Киеве крупная чешская община сформировалась на Шулявке, рядом с заводом Гретера и Криванека, были и другие чешские предприятия, например, отделение автомобильной фирмы «Лаурин и Клемент» (cs:Laurin & Klement) на Демиевке. Возникла необходимость в культурно-просветительских и общественных учреждениях, которые бы представляли интересы иммигрантов, однако, до Первой русской революции зарегистрировать такие организации было невозможно.

Йиндржишек в помещениях своих мастерских на Крещатике начал организовывать молодёжные музыкальные встречи, на которые приглашались представители разных социальных слоёв. Такие встречи проводились, отчасти, с целью противодействовать начавшемуся социальному расслоению киевской чешской общины. Вскоре мероприятия поддержало и старшее поколение, в общине всё более укреплялась идея создания культурно-просветительского общества.

В марте 1907 года по инициативе Йиндржишека такое общество было создано и получило название общества им. Яна Амоса Коменского, Йиндржишек стал его председателем и оставался на этом посту весь период деятельности общества. Общество содействовало легализации сокольского движения в Киеве, поддержало благоустройство чешского парка отдыха «Стромовка» и создание Киевской чешской школы. Участок для школы купил Йиндржишек за свои деньги и оформил на своё имя, поскольку иностранцы не имели права купить эту землю. Впоследствии он за это же и пострадал от нападок завистников, которые писали доносы в полицию с обвинениями в покупке недвижимости за деньги, собранные для благотворительности. Но репутация Йиндржишека была безупречной, и полиция вскоре перестала рассматривать такие заявления.

С началом Первой мировой войны российские чехи попали в трудное положение, поскольку большинство их были подданными вражеского государства. С первых же дней войны в городах России прошли чешские демонстрации в знак лояльности к России и Сербии, 3 августа 1914 года в Москве был предложен проект корпоративного перехода членов чешской общины в российское подданство.

9 августа в Киеве под председательством Йиндржишека прошла антиавстрийская манифестация, на Царской площади (ныне Европейская) и в зале Купеческого собрания (ныне здание филармонии) собрались около 3000 человек. В резолюции, зачитанной издателем В. Швиговским постановили, что теперь больше нет австрийских чехов — теперь все просто чехи, решено начать запись добровольцев в армию, создать больницу для раненых, составлены телеграммы с обращениями к болгарскому народу и к чехам Вены, Берлина, Константинополя. Тогда же был основан Киевский чешский комитет под председательством Йиндржишека, в ядро комитета вошли В. Вондрак, Ф Дедина, Ф. Паул, О. Червены. Комитет провозгласил девиз «Все для войны и победы чешского дела», 12 августа в гостинице «Прага» началась запись добровольцев. Комитет занимался размещением приезжающих, к 20 августа, когда был издан приказ по Киевскому военному округу о формировании батальна «Чешская дружина», в добровольцы записались уже более 500 человек. С 25 августа под руководством Йиндржишека проводились встречи чешского комитета с членами «Дружины», на которой добровольцам разъяснялись задачи — создание армии и независимого государства. Эти события происходили в Киеве за два с половиной года до того, как перед российскими чехами аналогичные задачи были поставлены Т. Г. Масариком, председателем Чехословацкого национального совета в Париже.

В сентябре 1914 года «Чешская дружина» начала учения как российская воинская часть, Йиндржишек и чешский комитет готовятся к вероятному появлению раненых, необходимо было позаботиться о членах семей дружинников. Франтишек Дедина предложил создать для этого благотворительный фонд. Основан Фонд Чешской дружины был обществом им. Коменского. Фонд действовал в Киеве и его окрестностях, а также в Волынской и Подольской губерниях. С 1 октября 1914 года чехи стали платить «военный налог», размер которого определялся имущественным цензом или зарплатой и составлял от 50 копеек до 200 рублей в месяц, некоторые давали обязательства и на бо́льшие суммы; всего собиралось 25—30 тысяч рублей в год.

7 марта 1915 года в Москве прошёл I съезд Союза чешских (с мая 1915 — чехословацких) обществ России, на который собрались представители восьми обществ из шести регионов. Йиндржишек представлял на съезде Киевский чешский комитет, были представители и от общества им. Коменского. На съезде решено правление Союза разместить в Петрограде, а военную комиссию, возглавил которую В. Вондрак — в Киеве; Йиндржишек возглавил финансовую комиссию Союза.

Весной 1915 года, когда происходило наступление немцев в Галиции, Йиндржишек по предложению инженера С. Гоужвица открыл Чешскую обозную фабрику, изготовлявшую повозки для нужд армии. Для налаживания производства Йиндржишек использовал собственные средства, часть стартового капитала предоставили В. Вондрак и Л. Тучек, представитель фирмы «Лаурин и Клемент»; в качестве рабочих использовались пленные австрийские чехи.

25 апреля 1916 года в Киеве под председательством Йиндржишека состоялся II съезд Союза Чехословацких обществ России. Съезд проходил в зале городской думы под девизом «Только военное сопротивление приведет к цели — чехословацкой самостоятельности!». На нём присутствовали 69 делегатов из 19 обществ. В ходе заседаний чехословацкое движение разделилось на петроградскую и киевскую группы, большинством голосов было решено перенести правление Союза в Киев.

22 августа 1916 года на киевском вокзале произошла торжественная встреча Й. Дюриха, заместителя председателя Чехословацкого национального совета. Позицией Дюриха было создание Чешского королевства, подчинённого власти России, и Йиндржишек стал его противником. Весной 1917 года Дюрих был лишён полномочий.

Известия о Февральской революции 1917 года принесли чехословацким обществам период политической эйфории. В Киеве прошли множество митингов и манифестаций, эти события затем описывал в своём очерке «Тайны моего пребывания в России» Ярослав Гашек. Вскоре стало ясно, что обстановка изменилась в пользу петроградской оппозиции, в которой были сторонники Чехословацкого национального совета и Т. Г. Масарика, петроградцев поддерживали и члены Клуба сотрудников Союза чехословацких обществ, преимущественно освобождённые австрийские пленные.

На III съезде Союза чехословацких обществ (23 апреля — 1 мая 1917 г.) была признана подчинённость его парижскому центру и Масарику, местом пребывания российского филиала Чехословацкого национального совета определён Петроград. Заслуги Йиндржишека, Вондрака, Тучека и других старожилов из «русских чехов» стали недооцениваться, их постепенно вытеснили из политики. Йиндржишек смог больше уделять внимания своим предприятиям, обществу им. Коменского, фонду Чешской дружины, чешской школе.

В Россию приехал Т. Г. Масарик. Он был осведомлён о деятельности чехословацких обществ, но недооценивал её, критиковал за отсутствие профессионального военного руководства. Известна фраза, сказанная Масариком в Москве 16 июня 1917 года: «Здесь за целых три года ничего не сделано...» А через две недели Чехословацкий корпус одержал победу в сражении под Зборовом. 29 июля Масарик прибыл в Киев. На следующий день в помещении банка «Кредитное учреждение» прошло собрание Комитета городских обществ, в котором участвовал и Йиндржишек. Обсуждались проблемы создания армии, решали как преодолеть снижение качества подготовки при быстром формировании войска из пленных.

В конце 1917 года наступила разруха экономики. Предприятия Йиндржишека прекратили работу из-за нехватки материалов, спроса на продукцию тоже не было. 1918 год начался Январским восстанием, затем Киев временно заняли большевики. Масарик заключил договоры о нейтралитете Чехословацкого корпуса с Центральной радой и с большевиками, и 22 февраля покинул Киев. В марте город заняли немцы, с ними появились агенты австрийской полиции, разыскивающие чешских активистов. В списке предателей Австро-Венгрии был и Йиндржишек. От арестов спасло только то, что немецкие власти не давали австрийцам полной свободы действий. В марте 1918 — начале 1919 года Йиндржишек пытался спасти свои предприятия, выступал в качестве общественного консула, защищая чехов-старожилов.

В ноябре 1918 года провозглашена Чехословацкая республика. Бывшие австрийские граждане автоматически получили чехословацкое гражданство, чехи с российским подданством оказались в неопределённом положении. После прихода большевиков в феврале 1919 года началась экспроприация имущества предприятий, музыкального магазина, предметов обихода из квартиры. По указанию чехословацких большевиков чекисты начали арестовывать чехов, некоторые впоследствии были расстреляны. В июне Йиндржишек изменил внешность и уехал, скрываясь в багажных вагонах, ему удалось перейти границу без проверки.

В Чехословакии

Прибыв в Чехию, Йиндржишеки поселились на родине Марии, в Костельце-над-Лабем, а затем переехали в Прагу, где жили на Малой Стране по адресу ул. Вшегрдова, 5.

15 июля 1919 года Йиндржих напечатал в газете чеш. «Národní listy» статью «Чтобы было ясно», в которой винил власти в безразличном отношении к своим большевикам и объявил, что намерен проводить собрания против большевиков. После такой публикации Йиндржишека стали считать контрреволюционером, и он вынужден был уехать из Праги. Он работал бухгалтером в фирме по перевозке грузов в Терезине, затем на моторном заводе, а вскоре стал управляющим в русской гимназии в Моравской-Тршебове. В хозяйстве этой студенческой колонии имелось около 500 спальных мест в 40 небольших домах, столовая, учащиеся обеспечивались учебниками на русском языке и униформой российского образца.

1 декабря 1921 года Йиндржишек стал договорным служащим Министерства иностранных дел, а в октябре 1923 года занял должность консультанта по связям с Советской Россией в торгово-политической секции Министерства иностранных дел. В 1922—1924 годах он участвовал и в общественной жизни — был членом комитета Объединения чехов и словаков из России.

Весной 1924 года Йиндржишек заболел и 28 августа того же года скончался. 2 сентября прошла церемония кремации на Ольшанском кладбище, на которую пришли представители МИДа, военные, директор русской гимназии профессор В. Н. Светозаров, представители газетных редакций. Урна с прахом 9 декабря была установлена в музее Памятника Сопротивления на Трое, а позже перенесена в Памятник Освобождения на холме Витков. Во время второй мировой войны урна исчезла, её судьба неизвестна.

Только после смерти выяснилось, что в соответствии с законом, принятым в 1919 году, Й. Йиндржишеку за заслуги перед Чехословацкой Республикой должен быть присвоен «Статус легионера». Решением канцелярии Чехословацкого Легиона от 25 апреля 1925 года Й. Йиндржишек признан легионером, в легионерскую службу ему зачли срок с 1 августа 1914 года по 13 мая 1917-го, когда он председательствовал в Киевском чешском комитете и был членом управления Союза чехословацких обществ России. Вдове Марии Йиндржишковой была назначена пожизненная пенсия в сумме 12 000 крон в год.

В декабре 1925 года на доме в Праге, где жил последние годы и умер Й. Йиндржишек решили установить мемориальную доску. (Ныне это дом №3 по ул. П. Швенды на Смихове). Доска из гранита размером 1,15×1,4 метра с барельефом Йиндржишека изготовлена скульптором Властимиром Амортом и 25 апреля 1926 года состоялось её торжественное открытие. В настоящее время мемориальная доска утеряна.

В 1926 году был создан благотворительный Фонд помощи старикам, вдовам и сиротам чехов и словаков из России им. Й. Йиндржишека.

Литература

• [www.aidm.eu/ Александр и Дина Муратовы] Йиндржих Йиндржишек или Генрих Игнатьевич. Некоронованный король русских чехов // Русское слово : журнал. — Прага, 2009. — № 7—8, 9, 10.
  • [www.ruslo.cz/articles/466/ №7—8 (начало статьи)]
  • [www.ruslo.cz/articles/473/ №9 (продолжение)]
  • [www.ruslo.cz/articles/483/ №10 (окончание)]
• Александр Тихонов [rus.625-net.ru/audioproducer/2003/04/tihonov.htm Пластинки старого Киева] // Звукорежиссёр : журнал. — М., 2003. — № 4.
• Рибаков М. О. Невідомі та маловідомі сторінки історії Києва. — К.: «Кий», 1997. — С. 295—309. — ISBN 966-7161-15-3. (укр.)

Отрывок, характеризующий Йиндржишек, Йиндржих

– Федор, а ты мелу мне достань.
Проходя мимо буфета, она велела подавать самовар, хотя это было вовсе не время.
Буфетчик Фока был самый сердитый человек из всего дома. Наташа над ним любила пробовать свою власть. Он не поверил ей и пошел спросить, правда ли?
– Уж эта барышня! – сказал Фока, притворно хмурясь на Наташу.
Никто в доме не рассылал столько людей и не давал им столько работы, как Наташа. Она не могла равнодушно видеть людей, чтобы не послать их куда нибудь. Она как будто пробовала, не рассердится ли, не надуется ли на нее кто из них, но ничьих приказаний люди не любили так исполнять, как Наташиных. «Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?» думала Наташа, медленно идя по коридору.
– Настасья Ивановна, что от меня родится? – спросила она шута, который в своей куцавейке шел навстречу ей.
– От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, – отвечал шут.
– Боже мой, Боже мой, всё одно и то же. Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать? – И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Фогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала. – Остров Мадагаскар, – проговорила она. – Ма да гас кар, – повторила она отчетливо каждый слог и не отвечая на вопросы m me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты. Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своим дядькой устраивал фейерверк, который намеревался пустить ночью. – Петя! Петька! – закричала она ему, – вези меня вниз. с – Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками и он подпрыгивая побежал с ней. – Нет не надо – остров Мадагаскар, – проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.
Как будто обойдя свое царство, испытав свою власть и убедившись, что все покорны, но что всё таки скучно, Наташа пошла в залу, взяла гитару, села в темный угол за шкапчик и стала в басу перебирать струны, выделывая фразу, которую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у ней на гитаре выходило что то, не имевшее никакого смысла, но в ее воображении из за этих звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремив глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала. Она находилась в состоянии воспоминания.
Соня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери и ей показалось, что она вспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. «Да и это было точь в точь также», подумала Наташа. – Соня, что это? – крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.
– Ах, ты тут! – вздрогнув, сказала Соня, подошла и прислушалась. – Не знаю. Буря? – сказала она робко, боясь ошибиться.
«Ну вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и робко улыбнулась тогда, когда это уж было», подумала Наташа, «и точно так же… я подумала, что в ней чего то недостает».
– Нет, это хор из Водоноса, слышишь! – И Наташа допела мотив хора, чтобы дать его понять Соне.
– Ты куда ходила? – спросила Наташа.
– Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор.
– Ты всегда занята, а я вот не умею, – сказала Наташа. – А Николай где?
– Спит, кажется.
– Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что всё это было, и, не разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении своем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе, и он влюбленными глазами смотрел на нее.
«Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учителя, гувернантки и гости сидели уж за чайным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была всё прежняя жизнь.
– А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего то.
– Мама! – проговорила она. – Дайте мне его , дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания.
Она присела к столу и послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа, с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.
После чая Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.


– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что всё, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?
– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что всё хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что всё это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка… и так мне вдруг скучно стало…
– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – подхватила Наташа. – Я еще маленькая была, так со мной это бывало. Помнишь, раз меня за сливы наказали и вы все танцовали, а я сидела в классной и рыдала, никогда не забуду: мне и грустно было и жалко было всех, и себя, и всех всех жалко. И, главное, я не виновата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?
– Помню, – сказал Николай. – Я помню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка болванчик и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?
– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, а темно было – мы это пришли и вдруг там стоит…
– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить? Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.
– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас…
– Вы помните, Соня? – спросил Николай…
– Да, да я тоже помню что то, – робко отвечала Соня…
– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа. – Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!
– Как же, как теперь помню его зубы.
– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.
– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было, или нет? Помнишь, как хорошо было?
– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья. – Они перебирали улыбаясь с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему то.
Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.
Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помнила, не возбуждало в ней того поэтического чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стараясь подделаться под нее.
Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки, и ей няня сказала, что и ее в снурки зашьют.
– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, – и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это не правда, и так мне неловко было.
Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова горничной. – Барышня, петуха принесли, – шопотом сказала девушка.
– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.
В середине разговоров, шедших в диванной, Диммлер вошел в комнату и подошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.
– Эдуард Карлыч, сыграйте пожалуста мой любимый Nocturiene мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.
Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал: – Молодежь, как смирно сидит!
– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.
Диммлер начал играть. Наташа неслышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, особенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.
– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шопотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и всё сидел, слабо перебирая струны, видимо в нерешительности оставить, или начать что нибудь новое, – что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, всё вспоминаешь, до того довоспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете…
– Это метампсикова, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шопотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где то и здесь были, и от этого всё помним…
– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.
– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!
– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?… Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна… стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.
– Да, но трудно нам представить вечность, – сказал Диммлер, который подошел к молодым людям с кроткой презрительной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.
– Отчего же трудно представить вечность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет и вчера было и третьего дня было…
– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что нибудь, – послышался голос графини. – Что вы уселись, точно заговорщики.
– Мама! мне так не хочется, – сказала Наташа, но вместе с тем встала.
Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и уходить из уголка диванного, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорды. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгоднейшее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.
Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде, и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он беседовал с Митинькой, слышал ее пенье, и как ученик, торопящийся итти играть, доканчивая урок, путался в словах, отдавая приказания управляющему и наконец замолчал, и Митинька, тоже слушая, молча с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры, и вместе с нею переводил дыхание. Соня, слушая, думала о том, какая громадная разница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть на сколько нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастливо грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.
Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.
– Нет, графиня, – сказал он наконец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы…
– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего то слишком много в Наташе, и что от этого она не будет счастлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.
Наташа вдруг остановилась.
– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла остановиться.
– Ничего, маменька, право ничего, так: Петя испугал меня, – говорила она, стараясь улыбаться, но слезы всё текли и всхлипывания сдавливали горло.
Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.